“Творческих профессий вообще надо избегать”.
Сергей Довлатов, “Наши”
Не надо оваций
Так ни разу и не побывал я в деревне Грязново Ферзиковского района Калужской области. А ведь именно здесь молодой выпускник пединститута, новоиспеченный директор местной сельской школы и учитель литературы Борис Семенович Тойтер спер некогда в местной библиотеке книгу “Не надо оваций” и подарил ее мне — начинающему юмористу. И по этой книге, как по учебнику, я пытался научиться писать так же смешно и непринужденно, как ее автор, Аркадий Хайт — мой давний кумир.
А мой друг детства Боря, о котором уже пошла речь, писал с юных лет. Говорят, в молодости все пишут стихи. Не знаю, я не писал. И вокруг меня поэтов было немного — всего один Борька. Зато из его тогдашних стихотворений я запомнил целых два. Первое, из ранней гражданской лирики поэта, звучало так: “Я великой страстью обуян, я люблю трудящихся всех стран!”
Этот пламенный шедевр конца 60-х был потом девизом нашего отряда имени испанского героя-коммуниста Хулиана Гримау в пионерском лагере “Орленок”. Особым шиком тогда было выйти на линейку, скомандовать: “Отряд, равняйсь!.. Смирно!”, а потом подойти строевым шагом к старшему пионервожатому и скороговоркой отрапортовать: “Отряд имени Хуливама Гримау построен!”
Свой второй и более поздний опус Борис ценил значительно, и, по-моему, незаслуженно, выше. Он даже положил его на музыку и завывал под гитару, задумчиво глядя в небо или, в крайнем случае, в потолок:
Когда зеленый луч заката просыпается,
Я на него гляжу, не зная меры.
Он сердцу моему счастливо улыбается,
Как будто говорит: “Дум спиро, спэро!”
Дальше не помню, но и в этих четырех строчках содержалось для меня слишком много вопросов. Почему луч заката “зеленый”? Как это — глядеть “не зная меры”? И что такое “дум спиро, спэро”? Ответ я получил всего один. Оказалось, что “dum spiro, spero” — крылатое латинское выражение, которое означает “пока дышу — надеюсь”...
На что надеялся в своей жизни Борька? Судя по богатой биографии, — а он работал фрезеровщиком, учителем, завклубом, грузчиком, инженером по снабжению, — он вполне мог бы стать писателем. А как Боря Тойтер играл фашиста в студенческом спектакле!.. Выйти с Борькиным семитским носом в черном эсэсовском мундире на сцену дома культуры калужского пединститута, громко сказать пленному, картавя: “Ну, будешь говорить, русише швайн партизанен?” и положить этой фразой под стулья от хохота весь зал, включая самого партизана, — вполне мог будущий мастер комедии. Думаю, что способен он был на многое. Почему же это не случилось? Могу только предположить, что слишком часто неверно оценивал Боря происходящее в своей жизни, как не понимал, к примеру, что первое стихотворение, написанное им лет в десять — классное, а второе, написанное в семнадцать — зеленая муть, похожая на одноименный луч...
На Новый год я звонил своему другу в Калугу, где он давно женился и осел, чтобы, как водится, пожелать счастья, и вспомнил один день его жизни. Рассказывая о нем, Борька не считал его счастливым. Скорее, наоборот. И, по-моему, в очередной раз ошибался в оценке. Ярким был тот день, полным звонких событий и впечатлений.
Было ему в ту пору шестнадцать. Был он весел, беззаботен, а в руках у него была купленная по блату мамой, работником торговли, гитара — лучшая в те годы наживка для приманивания женского пола. В тот вечер компания его одноклассников собралась в уютном Шевченковском сквере напротив красного здания киевского университета. Борьку с гитарой встретили радостно и задумались — с чего начать? Для начала он предложил попить водички с сиропом из стоящих тут же автоматов газированной воды.
— Чуваки, у кого есть трюльники? — раздался чей-то клич.
Чтобы автомат налил тебе стакан сладкой воды, тогда нужно было бросить в него трехкопеечную монету.
— Люди, зачем тратить деньги? Храните лучше деньги в сберегательной кассе! — задорно крикнул Боря и дальше выдал экспромт: — Силачом слыву недаром, газвода одним ударом!
С этими словами он размахнулся и лихо врезал автомату по печени в районе монетоприемника. Не успел автомат даже мявкнуть в ответ, как чья-то крепкая рука со звоном въехала Борьке в район уха.
— А-а! — заорал Боря, отскочив, тут же вдогонку получив подзатыльник.
— Ты что, паразит, делаешь! — голос принадлежал дядьке с чемоданчиком в руках, похожему на популярного в те годы штангиста-тяжеловеса Жаботинского, и он, этот разъяренный дядька, был слесарем по ремонту этих самых автоматов, варварски ломаемых такими борьками. — Ты из какой школы, вредитель? Иди сюда!
— Ага, щас! — громко пообещал Боря, в секунду перелетев на другую сторону улицы.
— Кто еще хочет водички? — грозно спросил слесарь-штангист.
Водички всем расхотелось, компания двинулась в тихий двор родной киевской школы. О неудачном старте вечера быстро забыли и дальше развлекаться решили пением и выпивоном. Пели песни Высоцкого, потом одесские, блатные, пили “биомицин”, украинское вино “Билэ Мицнэ”, и болгарское вино “Рымникское”. На гитаре играл Борис. И был он в ударе, потому что время от времени ловил на себе благосклонные взгляды школьной красавицы Ленки по прозвищу Елка. Елка была приемной дочерью украинского писателя с известным пятым пунктом и немецкой фамилией Тельман. В конце десятого класса папаша Тельман не впустил в дом Борьку с его товарищем Мишкой, рвавшихся к Елке. Не впустил под предлогом того, что девочке нужно делать уроки. Тогда Борька с Мишкой крепко выпили и решили преподать урок Тельману. Они не нашли ничего лучше, как позвонить ему с Борькиного домашнего телефона и, зажав нос рукой, натолкать матюков. Хитрый писатель Тельман, расширяя свой лексикон и одновременно удерживая пацанов на линии, послал жену к соседям. Те позвонили куда следует, номер телефона засекли. Скандал вышел на всю школу. В том, что Борька получил-таки аттестат зрелости, была весомая заслуга Елки, которая уговорила папочку простить матершинников. Но сейчас до этого еще далеко, и Борька поет, и Елка смотрит на него, но уже движется в сумерках по двору на звук взрослая компания — штук десять здоровенных бугаев призывного возраста и старше.
— Чего распелись, кони? — задал вопрос коротко стриженый амбал с сигаретой в зубах.
— А что, петь нельзя? — смело ответил Боря.
Конечно, смелого пуля боится, смелого штык не берет, но кулак смелому — в самый раз. От удара Борька отлетел. Но с гитарой в полете не расстался.
— Вы что делаете, негодяи!
Так литературно — “негодяи” — могла высказаться только дочь писателя. Но Елку не тронули. Не тронули вообще больше никого. Самый здоровый пацан только в момент разоружил Борьку и протянул гитару стриженому.
— Твоя гитара, Изя? — спросил стриженый.
— Моя! — ответил Боря, — отдай!
— Подойди — отдам! — сказал стриженый.
— Ага, щас! — сказал Боря и сделал шаг назад.
— Ладно, Изя, носи! — стриженый подскочил к Борьке, размахнулся и врезал ему гитарой по башке. Гриф отлетел, а хлипкая проломленная дека повисла на Борькином затылке, словно невиданных размеров фанерное сомбреро…
Домой Боря возвращался с поломанной гитарой под мышкой и очень поздно. И тут в темноте мой зоркий друг увидел, что в телефонной будке рядом с его домом мелькают чьи-то руки и ноги. Человек пять мутузили друг друга, хрипя и матерясь.
— Пацан, помоги! — крикнул кто-то из будки, завидев Борю.
— Ага, щас! — привычно крикнул Борька и припустил к парадному, решив, что потрясений этого дня ему хватает. За гитару ему было обидно, но он вспоминал поцелуй. Елка впервые поцеловала его на прощание, когда он провожал ее к дому. Поцелуй грел ему душу и ту же щеку, куда пришелся удар слесаря Жаботинского. До сих пор на руке у моего друга синеет сделанная Мишкой кривая татуировка “Елка”…
Завтра я снова позвоню Боре. Он будет рад мне, он любит, когда я звоню. Но сам не звонит. Уже полгода Борис не работает и получает пособие. Говорит, что заначил в свое время, когда пахал начальником отдела снабжения на какой-то автобазе, и до пенсии дотянет. “Боб, сел бы ты на поезд и приехал в гости! Сходили бы с тобой в Шевченковский скверик, на школьный двор!” — предложу в очередной раз я. Но вы уже догадываетесь, что он ответит: “Ага, щас!”…
Я вспомнил еще один Борин стих. На мое восемнадцатилетие он подарил мне книгу Ростана “Сирано де Бержерак”, к стихам автора проникновенно дописав на обложке две свои строки:
Будь как Сирано
И не будь говно!
Спасибо, друг, я стараюсь. И ты держись…
Третий гений
Я встречался лично с двумя гениями — Михаилом Жванецким и Григорием Гориным. Они — признанные гении. Сегодня я расскажу вам о незабываемых встречах с третьим гением, но он — непризнанный. И если у меня получится, то я буду молодец. Ведь какой толк писать о знаменитостях, с которыми тебе посчастливилось пересечься — о них и так напишут эвересты бумаги. Хочется написать о незнаменитых и малоизвестных, но оставивших яркий след в памяти.
Из всех моих малоизвестных знакомых Марьян Беленький — самый известный, хотя и мало, несправедливо мало. Вы спросите, почему я решил, что Марьян — гений? Во-первых, потому что он ни на кого не похож. Во-вторых, потому что сам он давно понял, что гений.
Природа иногда наделяет выдающуюся личность неброской внешностью, защищающей ее от чрезмерного внимания, как колючки защищают иной плод. Марьян рыж, изрядно лыс, у него неправильный прикус, хрипловатый, срывающийся то и дело на фальцет голос и нелепая фигура, не испытывавшая никаких физических нагрузок, кроме переноски ведра с клеем. Он — расклейщик афиш. Таким я его увидел — и подружился, когда в молодости он служил на этой романтической должности. Уже в этой ипостаси Марьян нес народу культуру. Афиши, оповещающие о знаковых, по мнению продвинутого расклейщика, гастролях, он наклеивал на самые видные места. Все остальные, типа анонсов футбола или хоккея, которые он считал опиумом для народа, Марьян клеил так, чтобы они в глаза не бросались, а то и не клеил вовсе. За это его лишали квартальной премии, выдавали клей низшего сорта, но Беленький гнул свою миссию.
— Что это ты делаешь? — с искренним удивлением спросил Марик, когда впервые зашел ко мне в гости и увидел, что я сижу за пишущей машинкой.
— Пишу… Работаю... — не понял я вопроса.
С детства я считал, что хорошие идеи зарождаются не в голове, а в заднице. И только в тот момент, когда ты заставляешь себя сесть и работать. Потом они медленно поднимаются по мыслепроводу — что-то типа пищевода для мыслей и идей — в голову.
— А я никогда не сижу и не пишу, только записываю, — произнес гость. — Клею афиши, потом целый день гуляю по городу, общаюсь, а в голове как-то само накапливается. Затем прихожу домой и записываю все сразу в готовом виде так, что и править не надо.
Как и положено у гениев, Марьяну диктовал Господь. Но канал связи открывался не внезапно, а регулярно по вечерам. Это потом уже он уехал и поселился в Иерусалиме, чтобы связь была бесперебойной. А тогда я сильно расстроился, ибо окончательно понял, что мне озарение свыше не светит. Днем я работал инженером, писать садился по вечерам, а в это время Небо занималось Беленьким.
Многие юмористы испытывают комплекс неполноценности. Потому что настоящий юморист может жить в Москве, но родиться обязан в Одессе. Родившийся в Киеве Марьян компенсировал этот недостаток, женившись на чистокровной одесситке. И именно после визита к теще на Дерибасовскую он написал знаменитую “тетю Соню”. Это позднее многие, в том числе и автор этих строк, писали для Клары Новиковой монологи тети Сони, но образ-то придумал Беленький!
Помню, как Марьян впервые явился передо мной. Как вы уже поняли, гением чистой красоты он явиться не мог, но на его фирменные кожаные черные брюки, лишь в двух-трех местах измазанные белым, я бы даже сказал… беленьким клеем, обратили внимание все участники всесоюзного семинара эстрадных драматургов, что проходил в доме творчества под Москвой четверть века назад. Никому не известный Беленький, впервые приехавший на семинар, вошел, скептически оглядел присутствующих, среди которых было немало известных юмористов, и громко спросил:
— Не понял?! А почему Райкина не пригласили?
Эту свою непосредственность Марьян бережно пронес до наших дней. Недавно он позвонил из Израиля организаторам фестиваля юмора в Крыму и сказал:
— Послушайте, что вы тянете, пригласите быстренько меня — и ваш занюханный фестиваль сразу станет и международным, и престижным!
Больше всего на свете Марьян любит выступать перед публикой. Стать центром внимания — этого ему не хватало всегда. Возвращаясь со мной после очередного выступления, уже в вагоне метро он заметил, что на нем — концертная рубашка. Как и все остальное, кроме нижнего белья.
— Я же забыл переодеться! — запричитал Марик. И тут же в метро, нисколько не стесняясь пассажиров, полностью переоделся из концертного костюма в цивильный. Эта вдохновенная импровизация с элементами мужского стриптиза, исполненная прямо в поезде, на перегоне “Арсенальная” — “Крещатик”, и потрясение, которое испытал я и наши офигевшие соседи по вагону, запомнились мне в подробностях.
Но я благодарен Беленькому не за это. Именно Марьян когда-то поднял мою самооценку, а после дал наказ — не забывать об этом никогда. Это было на его сольном вечере в маленьком театрике на киевском Подоле, в котором всего мест сорок, и половину из них занимали друзья и родственники Марика. Я не знаю ни одного артиста или писателя, который бы так самозабвенно купался в славе, ощущая публику.
— Здравствуйте! Меня зовут Марьян Беленький, сегодня вы проведете со мной незабываемый вечерок! — примерно так начиналось его выступление. И в эти минуты он был совершенно уверен в своей гениальности и неотразимости.
— Я писатель-сатирик, автор монологов всех известных вам юмористов. Мои произведения печатались на четырнадцати языках народов мира. Присутствующий здесь Александр Володарский не даст мне соврать!
Тут черт меня дернул, я действительно решил не дать ему соврать.
— Марик! На каких четырнадцати языках ты печатался? — сорвался я.
— А ты разве не помнишь? — отнюдь не смутился Беленький. — Ты тоже печатался на тех же четырнадцати языках: на польском, монгольском, вьетнамском…
— Я? На монгольском?! Когда?..
— Да, уважаемая публика, скромность — сестра таланта. Вспомни, Александр, наши с тобой рассказы были напечатаны в одном и том же десятом номере бессмертного журнала “Проблемы мира и социализма” за 1990 год, который выходил тогда на четырнадцати языках — на языках всех стран социалистического лагеря!
И это факт, который я позволил себе упустить! Вот так-то…
Врач без границ
В наше смутное время каждый, кто может хоть что-то производить, производит то, что может. Участковый терапевт и литератор Евгений Аронович Черняховский производит впечатление. Сперва сильное, уже издалека — рост под два метра, вес под полтора центнера, — а затем неизгладимое, с первой же фразы. На вступительном экзамене по физике в медицинском Жене досталась “Торричеллиева пустота”. Когда абитуриент Черняховский произнес: “Итальянский физик Эванджелиста Торричелли…” — пожилой доцент, принимавший экзамен, встал и сказал: “Тридцать лет я принимаю экзамены, но за все это время никто и ни разу не произнес “Эванджелиста”. Садитесь, пять!”
Друзья называют Евгения Аронычем, потому что он очень простой, несмотря на сложный внутренний мир. Недавно Ароныч так обратился к обычному водителю маршрутки:
— Будьте любезны, если не трудно, вы не могли бы остановить свое маршрутное такси на остановке “Улица Шолуденко”? Заранее благодарен!
Потрясенный шофер, говорят очевидцы, не только не успел остановиться на этой остановке, но и промчался еще мимо двух на одном дыхании, не останавливаясь — вдруг еще раз удастся насладиться стилем автора.
Женя — глубокий знаток Бродского, Ахматовой, Мандельштама, так что он знает много слов, во всяком случае, гораздо больше, чем рядовой индивидуум. Поэтому не каждый может себе представить, какого труда стоит Евгению, беседуя, расставить эти слова в нужном порядке.
А поговорить Женя любит. Но особенно он любит ходить и говорить. Вот почему для его друзей-современников ходьба бывает трех видов: спортивная, обычная и ходьба рядом с Евгением Черняховским. Один его сосед по вечерам часто выгуливал рядом с Черняховским себя и свою собаку, и вскоре люди заметили, что интеллект не только собаки, но и соседа заметно вырос. Все, кто ходил с Евгением Ароновичем, знают: надо становиться с правой или левой стороны от него, я точно не помню, он сам скажет, и тогда Черняховский лучше слышит. О причинах его легкой тугоухости мало известно, но благодаря этому слова до него хуже доходят, зато дольше остаются.
Во время очередной прогулки Женя спросил меня: “Родственник, у тебя есть знакомый нотариус, мне нужно посоветоваться, как решать вопрос с квартирой тещи?” Вопрос меня, признаться, удивил. Нет, в самой просьбе встретиться с нотариусом ничего предосудительного не было, но я привык, что все свои потребности Женя удовлетворяет при помощи больных. У доктора Черняховского есть больная-портниха, которая поправляет ему одежду, больной-банкир, который советует, где лучше хранить деньги, и даже больной-читатель, который в восторге от всех его произведений. Нет у него только больного-работника мобильной связи, поэтому у Ароныча принципиально нет мобильного телефона. Теперь кратко о его теще. Теща Черняховского — родная сестра бабушки моей жены. И дело было важное, потому что теще было тогда лет девяносто пять, а она одна занимала двухкомнатную квартиру в престижном районе Киева.
Однако вернемся к нотариусу. Мой знакомый нотариус Каплун принимает в известной нотариальной конторе на улице Пирогова в центре города. Я заверил, что приведу к нему интеллигентного человека по пустяковому вопросу. Но мог ли рядовой боец юридического фронта предположить, что это будет настолько интеллигентный человек? Как выяснилось, не мог…
Когда мы пришли, Женя сел напротив нотариуса, а не сбоку, поскольку говорить собирался он. И он заговорил.
— Видите ли, — начал Евгений, и нотариус сразу напрягся, — моя проблема видится мне вполне тривиальной, однако нахождение оптимального решения является в высшей степени актуальной задачей и требует исключительно индивидуального подхода. Дело в том, что у меня есть теща. Но вопрос, разумеется, отнюдь не исчерпывается этим банальным фактом. Теща — неизменный атрибут каждого индивидуума мужского пола, связанного матримониальными узами, поэтому…
Нотариус Каплун беспомощно посмотрел на меня. Я развел руками. Я-то давно знаю, что предисловие книги, а также предисловие Черняховского можно пропускать без особых последствий.
А Женя увлеченно продолжал:
— Моя теща проживает в столице Украины, по адресу Киев, улица Саксаганского, девяносто, квартира сто двадцать семь, общей площадью сорок три квадратных метра, на шестом этаже, вход со двора, налево от арки. Эта улица названа в честь великого украинского театрального актера Саксаганского Панаса Карповича, настоящая фамилия Тобилевич, годы жизни…
У нотариуса задрожали веки и непроизвольно сжались кулаки. Я поймал себя на том, что смотрю напряженный спектакль с двумя великолепными актерами, каждый из которых достойно вел свою неповторимую линию.
Что вам сказать, чтобы долго не задерживать… Доктор Черняховский полностью переиграл нотариуса Каплуна, закончив разговор, как и следовало ожидать, цитатой из своего любимого поэта Бродского Иосифа Александровича: “Вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших. Вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь”.
Надо отдать должное и нотариусу. Он ничем не махал, а терпеливо выслушал все до конца, не проронив ни слова. Когда Евгений удовлетворенно откинулся на спинку кресла, нотариус обернулся ко мне. Видно было, что собеседник произвел неизгладимое впечатление и на него, но он не знал, как об этом сказать. Потом нотариус взял себя в руки и сказал коротко:
— Простите, но я абсолютно ничего не понял!
И здесь Женя произнес фразу, которая повергла нотариуса в нокдаун. Черняховский спросил:
— Повторить?
Тут я понял, что пробил мой час, и я сказал:
— По-моему, Евгений хочет установить опекунство над своей тещей, чтобы не пропала квартира.
— Вы этого хотите? — тревожно спросил Каплун громко и внятно, случайно оказавшись с правильной стороны от собеседника.
— Да! Отчаянно хочу!— радостно ответил Черняховский.
Нотариус встал и с чувством пожал Черняховскому руку.
— Сделаем! — сказал он. — Для такого человека все сделаем! Зайдите ко мне в понедельник, мы съездим к вашей теще — адрес вы, как я понял, знаете — и на месте напишем все в лучшем виде!
Они расставались довольные друг другом, а я подумал, если такие далекие друг от друга люди достигли взаимопонимания, это значит, что такой шанс есть у всех нас, несмотря на то, что в русском языке всего около шестисот тысяч слов, и все их знает только герой этого рассказа.
Спасибо партии за это!
Издавна богатые евреи должны были материально помогать бедным. Так записано в Торе. Это богоугодное дело. Поэтому богатые американские евреи, которые за океаном хорошо себя чувствуют, помогают бедным по всему миру, в том числе в странах СНГ. И что тут такого? Ничего! Если когда-нибудь мы станем так здорово жить, что будет наоборот, наши сами начнут им помогать.
Время от времени эти американцы просят, чтобы им конкретно показали, кому именно они помогли. Кто платит, тот заказывает музыку и контролеров.
Моя знакомая, Белла Иосифовна, женщина одинокая. Каждый месяц она берет сумку, едет в метро и получает в той благотворительной американской организации продуктовый паек. Потом она берет запакованный в кулек увесистый набор продуктов и возвращается домой. У Беллы Иосифовны диабет, поэтому мне из пайка достается килограмм сахара, ее соседке Антонине Ивановне — банка сгущенного молока, племяннику — изюм и кофейный напиток (у Беллы Иосифовны гипертония, кофе она пьет только по праздникам). Находят своих потребителей подсолнечное масло, макароны, рис — все то, что героиня моего рассказа не успевает съедать в предлагаемых количествах. Паек ей, выходит, нужен весьма частично, но она всегда боится пропустить момент раздачи. Потому что помогать — это богоугодное дело, я уже говорил.
И вообще, вы не думайте, Белла Иосифовна очень уважает и ценит эту организацию. Например, недавно ей там забесплатно сделали замечательные очки.
И вот звонят ей из этой почтенной конторы, и вежливо спрашивают:
— Простите, Белла Иосифовна, вы еврейка?
От этого вопроса она на мгновение теряет дар русской речи, а еврейской речи она не знает, так что тут ей как раз терять нечего.
— Да-а! — после паузы недоуменно растягивает Белла Иосифовна.
— Тогда, уважаемая, будьте любезны — принесите нам любой документ, подтверждающий ваше еврейское происхождение.
И тут уважаемая Белла Иосифовна понимает, что все не так просто. Раз им мало ее имени и отчества, то фамилия Пивовар им точно ничего определенного не скажет, а в украинском паспорте нового образца пятого пункта нет. Копию свидетельства о рождении, которую она нашла быстро, ей выдавали в славном уральском городе Златоусте, где она ребенком оказалась в эвакуации. Национальность они там не указали, а тот факт, что ее папу звали Иосиф Моисеевич, а маму — Бузя Борисовна… тоже может не прокатить. И что делать? И тут Белле Иосифовне попадается на глаза (слава очкам!) партийный билет члена КПСС, который она не выкинула, не сожгла, а по привычке положила в старую дерматиновую папку вместе с кучей других документов, типа справки о погашении рассрочки за польский гарнитур “Бася” в 1977 году. Она его открывает и видит, что коммунисты, как верные ленинцы-интернационалисты, национальность в партбилете тоже не указывали. Зато в нем оказалась учетная карточка коммунистки Пивовар, в которой от руки было вписано вожделенное слово — “еврейка”. Да, партия хотела знать своих членов не только в лицо.
Найденный исторический документ, который Белла Иосифовна принесла, откликнувшись на просьбу, прошел на ура. Впрочем, тем пенсионерам, у кого возникли подобные проблемы, поверили на слово, тем более что имена и отчества многих оказались не менее красноречивы.
А скоро будут выдавать новый паек, и мне снова достанется килограмм сахара. Однако на этот раз я с полным правом скажу спасибо не только Белле Иосифовне, но и произнесу незабываемую из пионерского детства фразу: “Спасибо партии за это!”
Александр Антропов
Вот так смело я назвал свое произведение по имени главного героя, сразу заняв крайнее место в звучном ряду: “Анна Каренина”, “Мартин Иден”, “Дерсу Узала”… Впрочем, сам Антропов, откровенно говоря, парень неказистый. Описывать его — зря время терять. И фамилия Антропов — неказистая, даже не Андропов. Но я хочу, чтобы это было имя. Имя нарицательное. Символ! Гобсек — символ скупости, Пенелопа — символ верности, а Антропов — символ… Боюсь, тут одним словом не обойдешься. Вместе решим, чего он символ. А пока, чтобы долго не тянуть, расскажу один случай.
Александр Антропов живет на последнем, девятом этаже. Однажды по забывчивости Саша (“Человек рассеянный с улицы Бассейной”), уходя, оставил включенным кран и залил соседей снизу. Вечером, вернувшись и ахнув, Антропов зашел в квартиру на восьмом этаже, осмотрел следы своего преступления и смиренно (“Идиот”. Простите, князь Мышкин) спросил, сколько должен, записав нескромную цифру, явно взятую хозяевами с потолка, пусть и безвременно залитого. Затем спустился на седьмой этаж, осмотрел, спросил, записал. Потом на шестой — записал. А соседей с пятого этажа дома не было. Саша не ложился спать, каждые пятнадцать минут спускался вниз, звонил в дверь, ждал. Наконец соседи с пятого появились. Счастливый Антропов зашел к ним, увидел подтеки на потолке кухни и покорно спросил, сколько он им должен.
— Что вы? — честно сказали соседи. — Это не вы! Это — сволочи сверху, они нас еще год назад залили и даже не чешутся платить!
Думаю, если бы эти замечательные соседи не прервали цепь антроповских посещений, он платил бы всем, до самого первого этажа.
Мало вам для символа? Сейчас добавлю, хотя один этот поступок уже показывает, насколько Александр достойный человек, чуткий ко всем, кто его окружает. И к теще своей он тоже чуткий, хотя она у него санитарный врач, на чистоте поведенная. И любимая теща позвонила ему как-то раз, сообщив, что решила завтра утром к ним в гости нагрянуть, для чего прямо сейчас идет садиться на поезд. А у Саши дома не убрано было. Оглядел с тоской Антропов свою квартиру, детей — целых четыре штуки… окинул своим светлым взором жену, детьми же замученную, и понял, что сделать уборку к приезду любимой родственницы не успеет, а огорчать ее не хочется.
— Все ко мне! У меня идея! — крикнул тогда Александр Антропов (“Данко”).
И когда все четверо детей, жена, собака и два попугая сбежались на его призыв, он изрек:
— Срочно срываем со стен обои! Завтра приезжает мамина мама, скажем ей, что у нас внезапно начался ремонт!
Дети шустро содрали обои, теща благополучно приехала и уехала, но ремонт Антропов (“Сизиф”) делает до сих пор.
Конечно, я мог бы вам еще рассказать, как сердобольный Антропов кормил кота уехавшего на неделю приятеля, а кот поправился на четыре килограмма и чуть не сдох от пережора. Как Антропов вызвался покрасить доску в классе старшего сына, а потом у него черная краска закончилась, так что вторую половину доски он покрасил белой, чтобы красиво было и Малевича не повторять; а что мел на белом плохо виден — забыл. Как он, наконец, поехал на свадьбу к родственникам в Россию, с ним в купе ехала чья-то бабушка, а ее в Конотопе ночью ссадили с поезда из-за того, что она паспорт забыла, а Антропов с ней вышел, потому что бабушка плакала, а он ее не хотел оставлять одну. Но не буду рассказывать об этом в подробностях, так как у вас может сложиться превратное впечатление, будто Антропов никому не способен дать отпор. А он способен, да еще как!
Когда-то Антропов с женой снимали квартиру у одного алкаша. А тот влюбился в жену Саши — Юлию. И в один прекрасный день признался в этом. Только не красавице Юлии, а самому Антропову, предложив жену честно поделить. А когда Александр в корректной форме поставил хозяина квартиры на место, тот тут же выгнал их на улицу. И Антропов, не теряя достоинства, ушел вместе с женой, потеряв лишь пятьсот долларов, которые накануне отдал за квартиру вперед.
Это все Антропов в быту. Но ведь он еще и работает. А работает Саша редактором полосы развлечений в одном популярном еженедельнике. И на этом мы остановимся подробнее, потому что с Антроповым-символом пора что-то решать. Однажды он взял и напечатал на своей полосе четверостишие известного поэта Губермана, который давно жил в Израиле и об оказанной ему чести даже не подозревал. Попалась Саше на глаза книжка Губермана, он восхитился, перепечатав, как и положено, с подписью. Главный редактор еженедельника прибыл в издание из глухой сельской местности, поэтому ему эта фамилия ничего не сказала, кроме национальной принадлежности автора. А Антропов потом и гонорар Губерману выписал в пределах своих лимитов — десять гривен. И главный этот гонорар даже не располовинил, как он обычно делал в целях экономии, решив, что десять гривен этому Губерману — самая цена. Кто разбирается в юриспруденции, тот понимает, что факт самовольной публикации — явное нарушение авторских прав, но Александр творил, любя и не разбираясь, поэтому простим.
Как легко догадаться, Антропов — человек порядочный, патологически порядочный, с налетом деликатности. Поэтому, чтобы не беспокоить автора и не просить лично явиться в редакцию из Иерусалима, он сам этот гонорар за автора получил, горя желанием с ним рассчитаться. Но оказалось, что быстро переслать Губерману в Израиль десять гривен стоит значительно больше десяти гривен, посему процедура перевода теряет смысл. Попав в затруднительное положение, Александр позвонил с просьбой о помощи мне. Я как-то хвастался ему, что однажды познакомился и даже выпивал с Губерманом в одной компании.
— Саня, а зачем ты вообще его печатал, у тебя авторов мало? — недоуменно спросил я.
— Захотелось. Понравилось стихотворение. С кем не бывает… Лучше посоветуй, как мне теперь Губермана этого найти и десятку отдать?
— Никак! Просто забудь про это дело. Думаю, Губерман этого даже не заметит!
— Ты что?! — взвился Антропов. — Я же ему десять гривен выписал, расписался и получил за него! Бухгалтерша отдавать не хотела, так я ее за шоколадку уболтал.
— А теперь купи на этот червонец шоколадку своим детям и не мучь больше никого, особенно меня!
— Нет, я так не могу!— сказал Антропов. — Ты меня знаешь — я должен отдать эти деньги автору. И отдам! А как это сделать — ума не приложу.
Когда расстроенный Антропов замолчал, меня осенило.
— Саня, — сказал я, — не переживай! Понятно, любой гонорар всегда в жилу, но Губерман, я уверен, потерпит. И ты потерпи — положи эти десять гривен в копилку. А приедет Губерман в Киев на гастроли — ты ему бабки и отдашь!
— А он точно приедет? — недоверчиво спросил Антропов.
— Обязательно! Что ему — деньги не нужны? — ответил я без всякого прикола, имея в виду не антроповский гонорар, а полноценное вознаграждение за выступление в городе, где, кстати, Игоря Губермана публика любит и на концерты исправно собирается.
Забыл я про этот разговор. Но где-то через год вновь звонит мне Антропов:
— Приезжает, — услыхал я его грустный голос.
— Кто?
— Губерман приезжает. У него будет концерт в Доме офицеров!
— Ну вот, передашь деньги, твоя больная совесть и освободится.
— Как я передам? — едва не заплакал в трубку Антропов.
— Самолично!
— Ты что? Самый дешевый билет на концерт стоит в десять раз больше, чем весь гонорар.
— Ну, — растерялся я ненадолго, — а ты его перед концертом у служебного входа подстереги.
— И броситься к нему со словами: “Игорь Миронович, вот ваши десять гривен?” За кого он меня примет?
— Знаешь, — вскипел я, — примет он тебя за того, кого надо! Я же тебе говорил про шоколадку!
— Не злись. Лучше скажи, что делать? Выручай, друг, прошу! — простонал в трубку Антропов...
В итоге деньги нашли хозяина. Их любезно согласился передать Губерману мой приятель Семен, который, как выяснилось, был организатором этого концерта.
Не знаю, на что истратил такую сумму писатель Губерман. Но хочу вам сказать — все, кто знают Антропова, любят его искренне. Потому что он — символ. Символ того, чего так мало стало среди окружающих нас в действительности. И не важно, кто как для себя сформулирует. Главное, точно — символ! Александр Антропов...
Наладчик Мартынов
Долгое время Андрей Мартынов работал наладчиком — пытался наладить свою жизнь. А я стремился ему помочь.
У меня свой метод: стоит мне кому-то посочувствовать, у того со временем все меняется к лучшему. Не раз такое было. Начинаю я, допустим, переживать за человека, у которого мало денег. Полгода — и он в порядке! Про меня, естественно, сразу забывает, но все равно радостно.
Когда мы познакомились, Мартынов продавал пирожки собственного изготовления. Он вставал в четыре утра, замешивал тесто и часам к восьми выходил с горячими пирожками к метро. Андрей — бывший баскетболист. Центровой. Поэтому пирожки утопали в его огромной ладони, и, казалось, в любую секунду он был готов совершить “слэм-данк” — в прыжке двумя руками сверху всадить пирожок в рот потребителя! Пирожки я так и не попробовал. Не решился. Но кто-то, видать, попробовал, и Мартынов из большой кулинарии вскоре ушел.
Зато я пробовал колбасу колбасника Мартынова, в которого он тут же переквалифицировался, открыв целый колбасный цех. Я люблю колбасу, но сколько я мог ее съесть… Поэтому колбасный рай Мартынова длился недолго.
Потом Андрей сторожил банк, выпускал сборники анекдотов, даже вошел в предвыборный штаб какой-то партии. Я держал деньги в этом банке, покупал сборники себе и друзьям, голосовал за эту партию, но Мартынов нигде не задерживался. Мой школьный учитель математики Ефим Абрамович Вуллер в таких случаях говорил: “Вигонят из везде!”
Семью нужно было кормить, и Андрей перешел работать в артель, которая производила церковную утварь. И что я мог для него сделать — купить домой кадило? Зачем? И что бы мне сказала жена?..
И она сказала. По другому совсем поводу, но с этого моя история про Мартынова и начинается.
— Замок заедает, — сказала моя жена и укоризненно посмотрела на меня, — когда-нибудь мы не сможем войти в дом!
Идея родилась мгновенно.
— Мартынов, — спросил я, — ты умеешь врезать дверные замки?
— А как же! — ответил Мартынов и тут же оговорился по Фрейду: — Я все имею… умею!
На следующее утро я привел его к себе домой. Первым делом он увидел продавленный антикварный диван, который в семье моей жены переходит из поколения в поколение. Спать на нем было рискованно, но сидеть еще можно. Одним рывком Мартынов перевернул диван, который не успел даже скрипнуть, и сдернул обивочную ткань снизу. Из дивана посыпалась тырса времен Серебряного века русской поэзии.
— Надо будет потом переобить! — деловито сказал Мартынов, оставил диван вверх тормашками, подошел к двери и вытащил из кармана нечто среднее между финкой и тесаком для разделки туш. Одно движение, и огромный кусок дерматина, которым была обита дверь, пал ниц. В освободившееся место можно было врезать десять замков, у меня же замок был всего один.
— Замок?!
Длинные пальцы Мартынова потянулись ко мне, как пальцы хирурга за скальпелем.
— Класс! — уважительно оценил мастер мое приобретение. — Английский, семь секретов!..
Мартынов не работал, он сгорал в работе. Казалось, что он не врезает замок, а печет пирожки, набивает колбасу и изготавливает церковную утварь одновременно. Я боялся мешать и ушел в комнату. Когда он меня позвал, уже смеркалось:
— Хозяин, готово!
Я подошел. Дверь была открыта.
— Сейчас я тебе буду показывать, как закрывать дверь, — сказал Мартынов. — Смотри, тут на коробке написано, что в замке семь секретов. Фигня! Англичане ошиблись. Их не семь.
— А сколько, шесть? — взволнованно спросил я.
— Восемь! И восьмой секрет — главный. Я сам до него еле допер. Запомни: перед тем как закрывать, надо встать лицом к торцу открытой двери и сделать так, чтобы бородка ключа с одной стороны совпала с направлением дверной ручки с другой стороны.
— А если не совпадет?
— Дверь не откроется! Но это не все, закрывать тоже надо умеючи. Следи за мной. Медленно прикрываем створку… Когда дверь буквально сантиметр не дойдет до косяка, ее немного приподнимаем, — Мартынов приподнял, — и тут же резко защелкиваем! Вот так!
Щеколда замка, крякнув, зашла в паз, дверь захлопнулась. Правда, смущало то, что сантиметровая щель в дверном проеме так и осталась.
— Теперь попробуй открыть сам!
Мартынов вышел на лестничную площадку. Я испугался. В парадном было холодно, я боялся, что не смогу открыть дверь, впустить Мартынова обратно, и он там пропадет. Но благодаря хорошему глазомеру мне с третьей попытки удалось уловить этот сантиметр и справиться с задачей.
— Молодец, тренируйся! А мне пора! Завтра приду диван оббивать! — пообещал Мартынов и засобирался.
— Это тебе за работу! — я протянул Андрею приготовленную сумму. — Спасибо!
— Это тебе спасибо, дружище, деньги мне позарез нужны! — искренне поблагодарил мой подопечный и удалился.
Не успел я совместить бородку ключа с ручкой, как пришла жена.
— Кто тут был? — в ужасе спросила она, увидев перевернутый диван, тырсу и обрезанный дерматин на полу.
Потом она хотела Мартынова догнать и многое сказать, но я взмолился и не дал.
— Пойми, дорогая! Он нуждается, я должен был ему помочь!
— Дал бы ему просто деньги! Обошлось бы дешевле.
— Просто так он бы не взял. Мартынов — гордый!
— Но дверь же не закрывается!
— Прекрасно закрывается, милая. Надо только потренироваться! — Я ловко совместил, притянул, приподнял и захлопнул. Из щели сифонило холодным воздухом. Супруга заложила щель на ночь старым одеялом, а утром привела за руку жэковского слесаря Васю.
— Кто это вам такое сделал? — спросил, увидев фронт работы, Вася, которого обычно халтурой не удивить.
Замок Вася за полчаса переставил. В нем благополучно осталось семь секретов, а сантиметровый зазор исчез.
Сегодня Андрей Мартынов — сценарист кино. Он из той славной плеяды работников искусств, о которых я всегда с завистью читал в биографиях: “Был китобоем, геологом, швеей-мотористкой, затем окончил ВГИК, и…” Андрей — мастер мелодраматических сериалов. Для него нет тайн. Богатый житейский опыт позволяет ему успешно писать диалоги героев любой трудной судьбы. Конечно, в этой среде налицо и зависть, и интриги. Но пирожки печь и чинить диваны Мартынов уже, наверное, не будет никогда. А фамильный диван в гостиной ждет своего мастера, напоминая высыпающейся до сих пор тырсой о визите героя моего рассказа.
И последнее! Андрюша Мартынов — первый в моей жизни человек, который не забыл обо мне, а при первой же возможности порекомендовал своему продюсеру. И я за одну только серию заработал раз в сто больше, чем потерял тогда на двери.
Один плюс один
Лев Николаевич Толстой этот рассказ мог бы начать так: “Все энергичные люди похожи друг на друга, все лентяи ленивы по-своему”. А я начну с Александра Николаева, сиречь — лентяя.
Если его тезка-поэт был любезен народу тем, что чувства добрые пробуждал лишь своей лирой, то Саша посвятил народу все свое молодое тело вместе с чувствами. В расцвете сил и застоя он работал в художественном институте — демонстратором пластических поз. В миру людей этой достойной, но малооплачиваемой профессии называют проще: натурщик или натурщица. Вот что гласит по поводу этой работы суровая ведомственная инструкция: “Демонстрирование пластических поз в разных видах одежды и обнаженном виде в учебных классах, студиях и на пленэре для создания произведений живописи, скульптуры и других видов изобразительного искусства”. Во как! Поэтому у Пушкина — два-три прижизненных портрета, а у Николаева их — на целый Эрмитаж! Его ваяли и рисовали поколения юных художников, а он в это время был тоже художником, но свободным. Николаев не мог пойти в кочегары или дворники, как многие его коллеги по образу жизни, потому что любая работа, требующая шевеления каких-либо органов, была ему неинтересна! А стоять или сидеть часами, при этом слегка шевеля мозгами — это оказалось по нему.
Саша — человек пишущий. Но большинство его произведений не намного больше одной строчки. Больше писать ему лень. Саша любит животных, у него есть собака. У этой собаки кличка — Собака. Почему? Потому что специально придумывать кличку тоже было лень. Саша не знает, как попадают в дом деньги и продукты. Во всяком случае, он ничего подобного давно домой не приносит. Однако спутница жизни Инна вопреки всему считает его гением и бережет как народное достояние. В случае болезни к врачу Николаев не ходит, а звонит. Звонит он поклоннику своего творчества доктору Черняховскому и дает трубку жене, которая подробно излагает все симптомы мужа.
— Инна, я понял, — говорит доктор, — пусть Саня приходит завтра ко мне в поликлинику, я его лору покажу.
— Зачем? Я тебе все рассказала, теперь сходи к лору сам, перескажи ему и спроси, что делать?
Александр неприхотлив: его вполне бы устроили одна футболка и одни джинсы. И только причуды климата да обоняние супруги заставляют его менять иногда одежду. Любимый напиток Николаева — пиво, любимая поза — лежа с книгой на диване, любимая фраза: “А хрен его знает!” Кстати, фраза универсальная, рекомендуется к применению в любых случаях жизни, особенно семейной:
— Ты почему сегодня так поздно пришел?
— А хрен его знает!
— Опять выпивали?
— А хрен его знает!
— Ты меня любишь?
— А хрен его знает!
В общем, надеюсь, Александра Николаева вы себе уже представляете. Перейдем к другому Александру — Семикову. В природе редко встречаются полные антиподы. Даже амеба, если присмотреться, имеет много общего с человеком. Однако Семиков — антипод, антоним и идейный антагонист Николаева. Семиков — энергичен, аккуратен и подтянут. Пока Николаев в набедренной повязке натурщика вяло служил искусству, Семиков в военной форме молодцевато служил родине. Александр Семиков — полковник запаса и кандидат наук, Николаев — вечный допризывник с белым билетом и дипломом геодезического техникума. Семиков — четкий, как ритм военного марша. Если он сказал, что будет в 16:15, то будет в 16:15. Или придет с запасом — в 15:16. Поэтому Николаев, который, вечно опаздывая, звонит и спрашивает: “Я правильно опаздываю?” — находится вне пределов его понимания.
Как-то раз, когда мы собирались на пикник, организатор мероприятия Семиков поручил Николаеву купить хлеб, и тот успешно провалил это дело, потому что возле его дома не оказалось хлебного магазина, а куда еще идти за хлебом, он не знал. Семиков купил хлеб сам, а в наказание лишил Николаева шашлыка.
Честно говоря, я Семикова немного боюсь. Мне стыдно, что я не такой. А он к тому же еще и чуткий: всем на дни рождения пишет посвящения. В стихах. И никого не пропускает, потому что у него все дни рождения записаны. Но и ты, если захочешь, свой день рождения не пропустишь, а выставишься, потому что Семиков непременно напомнит. В общем, Александр Семиков надежный и безотказный, как оптический прицел. Его трудно любить, как трудно любить свою совесть, которая не дает покоя, — но нельзя не уважать. До него не доплыть, к нему можно только стремиться. Поэтому он среди нас, как вареный лук в супе: одинок, но необходим. Ко всем своим достоинствам он еще любит помогать людям. Как-то вечером Семикову позвонил Николаев. Не поздно позвонил, где-то в полпервого. А раз Николаев — сова, то Семиков, естественно, наоборот — жаворонок. Николаев — богема, а Семикову — к девяти на работу.
— Я не очень поздно? — вежливо спросил Николаев.
— Поздно, конечно, но не очень, — мгновенно проснулся Семиков.
— Саня, мне из налоговой письмо пришло: надо заполнить какую-то декларацию.
— Это формальность, всем прислали! Я давно заполнил и отослал, — доложил Семиков.
— Клево! — обрадовался Николаев. — У меня тут бланк. Как его, блин, заполнять?!
Терпеливый Семиков, проявляя чудеса выдержки, долго возился с Николаевым, скрупулезно объясняя порядок заполнения каждого пункта. Примерно через час Николаев скупо рассыпался в благодарностях, и они расстались.
В два часа ночи снова позвонил Николаев.
— Саня, ты мой индекс почтовый не знаешь? Надо же им обратно отправить.
— Я?! — задохнулся Семиков.
— Ладно, не волнуйся, я на конверте посмотрю. А сейчас не мог бы ты объяснить то же самое моей тупой Инке? Ей такую же декларацию прислали.
— А ты сам что, не можешь ей объяснить?! — потеряв терпение, завопил навсегда разбуженный Семиков.
— Не, не могу! Я же еще тупее!..
Два Александра, Николаев и Семиков. Они такие разные, они не должны были встретиться. Но они встретились у нас, в Клубе Голохвастова, где собираются люди, пишущие в жанре юмора. Семиков тщательно отбирает то, что хочет прочесть вслух и опубликовать. Николаев тащит все, что написал за неделю.
Однажды ко мне приехал Игорь Иртеньев, редактор популярного тогда иронического журнала “Магазин”.
— Саня, — предложил я Николаеву, — отбери штук пять-семь своих миниатюр. Я покажу Иртеньеву.
На следующий день он приволок пухлую папку с текстами.
— Что это? — спросил я в ужасе.
— Мои произведения! — ответил Николаев.
— Но я же просил тебя отобрать лучшее!
— А я не смог отобрать!
— Но почему?
— Потому что мне все мое нравится!
Пятнадцать лет у героев моего повествования, как у членов Клуба, было очень мало общего. И тут Семиков принес на Клуб пару бутылок водки и немного закуски, а Николаев бутылку пива.
— По какому поводу праздник? — поинтересовался Николаев, плотоядно поглядывая на стол.
— Машину я купил, — буднично сообщил Семиков.
Все выпили, кроме Семикова, но Николаев захмелел больше всех, потому что запивал водку пивом. Не знаю, придуривался Саша или нет, но пришлось загрузить его в новое авто, и Семиков взялся отвезти коллегу домой. Соседи, увидев, как поддатого Николаева какой-то прилично одетый мужик нежно выгружает из машины и ведет к дому, резко привяли.
— Не может быть! Неужели этот раздолбай в люди выбился?
С тех пор ради этого момента Николаев, как ни тяжко, каждую неделю поднимает задницу и отправляется на заседания Клуба. Семиков приезжает на машине с работы, а Николаев на трамвае из дому. И оба с нетерпением ждут окончания заседания. Тогда они уходят вместе, и Семиков везет Николаева домой, потому что им по пути. У парадного они оба выходят из машины на глазах соседей, свыкшихся с тем, что у Николаева появился личный шофер. Тепло прощаются, и каждый из них смотрит на другого и думает:
— Не дай бог! Если я изменюсь, я могу стать таким, как он. Нет, лучше конец!
Конец.
