(Лев Портной. Граф Ростопчин. История незаурядного генерал-губернатора Москвы. –
М., Бослен, 2017. – 432 с.)
Граф Федор Васильевич Ростопчин (1765-1826) – фигура, в русской истории нового времени настолько известная – значительная, противоречивая, а временами и загадочная, – что странно отсутствие его жизнеописаний в отечественной беллетристике.
Теперь такое жизнеописание есть.
Жизнь Ростопчина изучил и рассказал Лев Портной, известный автор приключенческих версий Наполеоновского нашествия.
Когда его книга о Ростопчине будет издана (а я уверен, что она должна быть издана), мы получим чтение увлекательное и полезное, и событие в нашей исторической публицистике неординарное.
Загадки биографии своего героя Лев Портной разгадывает – с самой первой. С фамилии.
Ростопчин – теперешнее ухо цепляет какой-то неуёмной расхристанностью. Поиски виновного в пожаре Москвы 1812 года запросто венчаются приговором: «Растоптать Ростопчина» (шуточка, кажется, ему же и принадлежащая). Между тем, разгадка дана уже на первых страницах. Недальний предок получил профессиональную кличку: «Растопча», в переводе с древнерусского – истопник. Только и всего. Но достаточно, чтобы старинное, с татарского Крыма вынесенное родовое имя оказалось вытеснено и забыто.
По ходу взросления и возмужания всё новые переклички начинают оттачивать характер героя.
Путешествие за границу. Контакт с русскими станционными смотрителями. Перекличка с другим потомком крымских татар, ставших русскими, – с Карамзиным. Сравнение двух путевых дневников. Многое – в пользу Карамзина, – если ценить сентиментальный настрой, коим уже начинает дышать тогдашняя проза. Но и в пользу Ростопчина – те случаи, когда в его стиле не сентиментальность проступает, а проницательная язвительность.
«Город Цилинциг мал, дурён и ничего не заключает примечания достойного; в нём, так как и во всех немецких маленьких городах, лучшие строения – ратуша, кирка и почтмейстеров дом». Эти слова Ростопчина и сегодня звучат современно. Лев Портной сравнивает их со словами Ильфа и Петрова. «В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».
Иногда реальность и сама язвит не хуже. Из-за какой-то служебной неувязки молоденькому придворному устраивают дуэль. Противники являются – кто со шпагой, кто без. Помирились, разбежались. Ростопчин резюмирует:
«Двое назначили мне встречу… Первый разделся, чтобы драться на шпагах, и не стал драться; другой хотел стреляться насмерть и не принёс пистолетов».
На смерть всесильного Потёмкина (в Яссах, куда молодой Ростопчин послан быть при финале очередной турецкой войны) следует такой его отклик: «Великий человек исчез, не унося с собою ничьих сожалений, кроме разочарования лиц, обманутых в своих надеждах, и слёз гренадеров его полка, которые, лишаясь его, теряли также и возможность воровать безнаказанно».
Безнаказанно такие остроты сходят с рук, если ты служишь подальше от трона. Молодой царедворец и хотел бы подальше, но ещё больше ему хочется быть – поближе. Поближе он оказался в самом финале екатерининского века. Императрица прислушалась к его остротам и оценила: «Сумасшедший Федька».
Долго не отлипала от него эта характеристика. Хотя сумасшедшим молодой царедворец вовсе не был. Очень хорошо чувствовал, где, с кем, как надо себя вести. Более, когда на престоле меняются хозяева-самодержцы.
Особенно хитрой ситуация сделалась при Павле. Но и тут можно было терпеть, если знать характер сына Екатерины. Который в течение дня менял свои же приказы и наказания… то ли забывал их к вечеру, то ли остывал…
При Александре, внуке Екатерины Второй, легче не стало. Молодые либералы Ростопчина не принимали. Как и он их. Но служил честно.
Что существенно в его бытии: он служил очередному государю. Но глубже: он служил стране. Русской политике. Русской культуре. И конкретно – для души – поэзии, в которой тоже пробовал свои силы. И по-русски. И по-французски…
Рискну сказать, что в этом последнем случае Лев Портной несколько перестарался: он процитировал французские стихи своего героя. Я думаю, зря: этот десяток четверостиший наш читатель просто пролистнёт… Если уж блистать источниками (а Портной это умеет!), лучше уж упрятать в приложение… А тут… французская цитата несколько мешает поэтичному русскому тексту…
Поэтичность – держится в биографии Ростопчина на ощущении общей атмосферы…
И ещё: я думаю, что некоторыми эротическими подробностями из жизни тогдашних монархов тоже можно было бы пожертвовать. Потому что Ростопчин, с его «византийской изворотливостью», умело отстраняется от этих интриг. Поэтичность его души не на том строится… Он существует в атмосфере, где образно рифмовано всё: чаяния и поступки, тексты и помыслы, дневники и письма… Это мир, где всё откликается духу…
Отдаю должное Льву Портному: это заслуга. Ну, например… нам поведано, что среди друзей Ростопчина обретается Наталья Кирилловна, дочь Розума ставшего Разумовским, и проживает в Тамбове в доме своего мужа Николая Александровича Загряжского…
Зачем нам знать это?
А вот зачем:
«Здесь 27 августа 1812 года, на следующий день после Бородинского сражения родилась будущая жена Александра Сергеевича Пушкина Наталья Николаевна Гончарова».
Всё оправдано! Мир, которым окружён Фёдор Ростопчин (и которым он порождён), – пронизан магией русской словесности. Чего ни коснись – звучит.
Повествование пронизано ещё одной негаснущей мелодией. К каждой главе – строчка поэтического эпиграфа, как правило, отдалённо предсказывающая содержание главы. Автор – Софья де Сегюр. Популярнейшая детская поэтесса тех десятилетий! И лишь в финале мы узнаём, что это – дочка Фёдора Ростопчина, избравшая своим домом Францию…
Один из эпиграфов из поэтической безбрежности неожиданно падает в актуальное земное пламя: «Ты меня спрашиваешь о причинах пожара? Никто этого не знает».
Скоро узнаем – дойдём и до пожара…
А пока Бонапарт проделывает путь от Аркольского моста до парижского дворца, Ростопчин имеет возможность острить, что Первый Консул для России лучше, чем Восемнадцатый Людовик.
Наступает 1812 год. Людовика и след простыл (на время), а консул, примеривший корону Императора, входит в Москву как завоеватель; он дипломатично ждёт, когда же московский градоначальник явится к нему продемонстрировать верноподданность, а градоначальник не идёт.
Этот столичный градоначальник, он же командующий московским войском – наш Фёдор Ростопчин.
Главы его биографии, относящиеся к Наполеоновской агрессии, написаны плотно, а главное – с ощущением безысходного трагизма: Бонапарт – в Москве, Москва – горит…
Особенную остроту этой биографической странице придаёт то обстоятельство, что Ростопчин в качестве действующего лица попадает в роман Толстого – в «Войну и мир». Со всеми своими «афишками», описанными Толстым ненавидяще-насмешливо.
Как нам быть? Толстой выстраивает свою концепцию, весьма конфликтную – если учесть, что он и Бонапарта в неё упрятывает как ничтожного пассажира исторической кареты – так разумнее всего принять эти толстовские главы как они есть, – они давно и прочно легли в базисное самоощущение русского народа, и никогда из этого базиса не исчезнут.
Ни спорить с Толстым, ни повторять его нет смысла. Разумнее всего – в параллель с Толстым – дать хронику действий Фёдора Ростопчина в павшей на него роли. Что и делает Лев Портной.
Первый план он выкраивает из самых спорных и болезненных деталей ростопчинского градоначальственного туалета. Включая бессудную расправу над Верещагиным. И «Три Горки» мобилизованных, к которым Верещагин не выехал, сообразив, что необученные ополченцы против обученных французов будут обречены. И пожар московский, вошедший в легенды…
Толстой тоже не дал ответа на вопрос, кто поджёг, сказал, что брошенный жителями деревянный город неизбежно загорается сам собой.
Вопрос так и повис в дыму: то ли подожгли сами москвичи, чтобы выкурить французских завоевателей; то ли ненавистники России – чтобы было ей побольнее… А если это сделали московские власти, в ожидании нашествия копившие зажигательные бомбы и воздушные шары – сжечь столицу, чтобы: «не досталась злодеям»?
Сам Ростопчин мучился, пытаясь определить свою ответственность. Был близок к тому, чтобы признать: Москву подожгли с его ведома, если не по его приказу. Потом, после событий, твёрдо настаивал на своей непричастности к поджогу. Но это уже после событий.
Ещё полтора десятилетия после них отмерила ему судьба. И финал Наполеона в 1821 году застал. И заговор декабристов, когда дал волю своим чувствам сын Ивана Пестеля, когда-то оттеснённого Ростопчиным от почтового ведомства (надо было самому корреспонденцию перлюстрировать). И финал декабристов, на выступление которых отреагировал блестящей формулой: «Обыкновенно сапожники делают революции, чтобы сделаться господами, а у нас господа захотели сделаться сапожниками»…
Сам он сидел, отставленный от должностей, ожидавший наград, которых так и не получил.
Умер в своей постели.
Тихая смерть увенчала бурную жизнь.
