В “Ковше” — начиналось…
Погожий июльский день, мерно двигаясь от заревого истока к устью, расцвеченному рекламным неоном полуночи, определенных результатов уже достиг; его колеса рьяно молотили мутную воду четверга, перевалившего пределы стандартного рабочего дня. Как всегда в такой час, любители пивной “расслабухи” подтягивались в заведение, занимая — поодиночке и компаниями — столы и столики; количество свободных мест стремительно уменьшалось. Голоса хороводили — мужские и женские, сочные и дребезжащие, хриплые и писклявые, — оплетали друг друга, насыщая суетным вечерним гулом застоялый кабацкий воздух, пропитанный пивными и винными парами вперемежку с запахами стандартных закусок.
Пиво из пузатых кег, терпкое крепленое вино — красное, белое, розовое — струились, разливанные, до краев наполняя пластиковые и стеклянные емкости всех размеров и форм по мановению руки Танюшки — сиюминутной владычицы многообразного хмельного изобилия.
Разбитная, подово-сдобная, она всем своим видом контрастирует с важнецким словом “бармен”; между тем это ее официальная должность. Иноземное словцо, помнится, пару дней даже красовалось на широкой белохалатной груди хозяюшки, оправленное в плексиглас. Однако через пару дней табличка (назвать которую бейджем язык не поворачивался, бармена бы переварить!) исчезла. И правильно сделала.
По сути своей Танюшка — пивник. Типический. На ее лице написана вся славная история профессии, изучай — не хочу! Помнится, в перестроечном угаре 80-х, благодаря приснопамятной анти-сами-знаете-какой кампании, пивники, диктаторы ларьков, в одночасье составили касту избранных, из безликой обслуги переместившись в разряд “нужных людей”. Дружбою с пивником одинаково гордились и токарь, и профессор; даже тогдашние старшеклассники, кому посчастливилось числить пивных богов среди своих приятелей, обживали от гордости седьмое небо. Вскоре, впрочем, страна ударилась в иную крайность, дефицит алкоголя сменился его изобилием — армия пивников выросла, а статус, наоборот, упал.
Кирилл Горлов вошел в заведение и, отстояв символическую (80-е прочно забыты) очередь, очутился у стойки.
Пока двигался к стойке — ненавязчиво оглядел публику, сориентировался в пространстве. Массовку составляли сплошь незнакомцы со знакомыми лицами — завсегдатаи-землячки, примелькались по окрестным пивным, микрорайон-то крохотный. Наметанным глазом высмотрел среди пивных ценников неброский ярлычок “изабеллы” и, предусмотрительно спросив у Татьяны стеклянный стакан (дабы не переплачивать за одноразовый пластик), отошел со своими стартовыми двумястами красненького за столик, где посвободнее.
Пил медленно, смакуя, оценивал вкус. Молчал. Думал сразу обо всем и ни о чем конкретно — смутные мысли переползали от одного к другому, куда бог пошлет.
Уговорив первые двести, собрался было за добавкой — в голове прояснилось, картинка окружающего мира обрела акварельную четкость, недоставало лишь легкости суммарного градуса. Но тут позади Кирилла завязался нешуточный спор, и он заинтересованно прислушался, чуть повернулся корпусом, что дало возможность не только слышать, но наблюдать процесс.
Спорили двое.
— Красота — понятие до мозга костей субъективное… — Безапелляционный баритон принадлежал человеку лет сорока, одетому в джинсовый костюм, выцветший до белизны.
— Тем не менее существуют общие критерии… — возражал нестойкий тенорок испитого мужчины, выглядевшего старше собеседника — возможно, в силу обильной седины и недельной щетины.
— Ефремов вводит критерий биологической целесообразности, но цивилизация оставляет свой след, всякий раз другой, — ответил джинсовый баритон и продолжил после паузы: — Кому нравятся блондинки, кому брюнетки. Посмотри на длинных плоских моделей — это типаж “женщины-подростка”, сегодня они взяли верх, завтра их сменит бог знает кто.
— Это вкусы модельеров. Они голубые, любят субтильных мальчиков и кроят стандарты из своей патологии. А женщина — она либо красива, либо нет.
— Смотри, Вов… Пример… Две бабы, так? Обычные. Непохожие. Как ты будешь решать… кто красивее? Ты скажешь — та. Я скажу — эта. И все. Тупик.
— Конкурсы красоты же прово…
— Все эти мисс мира зависят от вкусов жюри. Или от того, сколько откатили…
— Стоп, стоп… Сразу — откатили… — недовольно пробурчал джинсовый Вова.
— Пусть предельная искренность и бескорыстие судей несомненны, — тенор зазвучал иронично. — Но замени половину жюри, и результат другой…
— Миша, это все несовершенство человеческой натуры. И мужской. Есть же извращенцы, которым уроды нравятся. А в уродах их привлекает уродство!
— Мы говорим про нормальных людей…
— А кто тут нормальный?
— Мы с тобой, например.
— Ты уверен?
— Да.
— Как ты можешь быть уверен, если понятие нормы варьируется? Ха! Как я тебя — твоим же оружием?
— О…
— Юлька…
— Ух ты!
Спорщики, будто разом поперхнувшись, уставились на распахнувшуюся дверь, из-за которой, как кукла Барби из фальшивого ящика Пандоры, появилась Юлька.
Юлька-поэтесса — персона колоритная. На улице, когда на ее губах пузырятся невесть кому адресованные смутные монологи, она похожа на призрак, фантом, “Летучий голландец”, рассекающий волны Атлантики. Иное дело — лицезреть Юльку в кабаке, да еще основательно накачавшись здешними “писиколами”. В зыбкой пелене, порожденной винными парами, в кругу багровых лиц веселых вечерних насельников Юлькины фигура, платье, волосы, очки приобретают отчетливые формы реальности, проницая незыблемую доселе окружающую реальность иглами сумасшествия. Кирилл никогда не видел Юльку в интерьере, и вообще — наблюдал ее только один или два раза, мельком; теперь, благодаря дружной реакции спорщиков, вновь прибывшая особа вызвала у него интерес, природа которого любопытство, но разве оно одно? Отнюдь.
Очередь расступилась, аннигилировала. Юлька — у стойки. Сегодня она гуляет. Горлов обратил внимание, что денег Танюшке уплачено не было.
— Юлька — ходячая катастрофа. Цунами, — нарушил молчание тот, кого назвали Вовой.
Пока эксцессов не предвиделось. Юлька с халявным стаканом спокойно прошла мимо столика, за которым сидел Кирилл — и тот уловил слабый запах парфюма. “Духи? Или туалетная вода?” — подумал невпопад и поймал себя на том, что и запах, и сама женщина, исчезнувшая в глубине зала, где свет был глуше, ему нравятся. Она была одета в белую хлопчатую блузку, легкую коричневую кофточку и черную кожаную юбку, открывавшую стройные ноги чуть выше колен.
Кирилл отметил, что она тоже предпочла “изабеллу”, как и то, что первый стакан ею был проглочен почти залпом — Юлька уже шла к Танюшке за добавкой. “А если заговорить с ней?” — Кирилл продолжил ниточку мысли, завязывая узелок своей симпатии…
Спорившие мужчины тем временем продолжили разговор, прерванный появлением Юльки и последующей необходимостью сходить поклониться хозяйке зеленого змия.
— Как ты считаешь, — вопрошал своего визави обладатель тенора, — амазонки были красивые?
— Считаю я — как все: один, два, три. Могу до десяти тысяч досчитать, да ты от скуки рехнешься…
Кирилл обернулся и поощрительно улыбнулся автору каламбура, отметив значок с буквой “сигма” на лацкане его джинсовки. Мужчина тоже улыбался — победительно.
— А ежели серьезно? — тенорок был полон энергии и желания настоять на своем.
— А серьезно, Миша, я не могу тебе ответить.
— Почему?
— Сам не понимаешь?
— Нет…
— Как говорят журналисты, я недостаточно в теме. Амазонки — миф. Для меня их образ слишком расплывчат.
— Ну… возьмем Голливуд…
— Голливудские типажи мне не нравятся, — отрезал Вова. И добавил: — Кроме, разве что, Шэрон Стоун в “Основном инстинкте” — но там героиню вряд ли можно отнести…
— А Мила Йовович в “Пятом элементе”?..
— Не нравится. Хотя она симпатичная.
— И по-русски хорошо говорит.
— Только не в кадре.
— А мне кажется, Мила Йовович хороший человек, — предположил Миша.
— Угу. И глаза такие добрые-добрые.
Кириллу захотелось присоединиться к разговору. Поначалу было неловко — может, люди не хотят его компании. Он тоже сходил за добавкой, и неловкость исчезла. Мысли становились ярче, вызревая сливами, и он ощущал себя веткой, на которой темнеют, стремительно наливаются сладким соком эти южные плоды; и вот наступил момент, когда первый плод оторвался от пожелтевшей ветки и стремительно ухнул вниз, в осеннюю траву.
Кирилл повернулся к спорщикам и, чуть запинаясь, произнес:
— Мила Йовович и Шэрон Стоун — единственные голливудские звезды, достойные этого звания. Ну… еще Джейн Фонда.
— Ну… — после паузы заговорил джинсовый, — коли брать в расчет только женщин…
— Да-да, конечно, — поспешно согласился Кирилл, — звезды женского рода.
— Пола… — подал голос тенор.
— Само слово “звезды” — женского рода, — опять улыбнулся тот, кого звали Владимиром.
— И любовь, и красота — женского рода, — опять согласился Кирилл, неожиданно для себя добавив: — А Юлька… красивая…
Хотел сказать что-то еще, но вдруг увидел, что “красивая” стоит рядом и смотрит на него — она подошла незамеченной, она слышала его последние слова. Усмехнулась, кивнула стаканом, опять пустым:
— Молодой человек, купи мне вина… А я тебе почитаю стихи. Тебе одному… Таков мой каприз.
Кирилл, словно под гипнозом, не обращая внимания на недоуменно-сочувственные взгляды Миши и Владимира, поднялся и пошел к стойке. Юлька за ним не последовала; вручив ему стакан, она опустилась на освободившееся место и повернулась к собеседникам, явно желая принять участие в разговоре, не испытывая никакого стеснения, ни малейшей неловкости. Говорила она громко, так что Кирилл и у стойки мог слышать ее реплики:
— Вова, ты согласен с тем, что я — красивая?..
Он что-то коротко ответил, и снова раздались Юлькины слова:
— Все ты врешь, Вова. Боишься, что я тебе табло разобью вот этой кружкой.
Кирилл снова не расслышал ответа. Юлька продолжила:
— Ты мне можешь заяснять любою чепуху, я пью ее как микстуру от кашля, но как соотнести нравственный императив и такое низкое вранье, которое ты из страха за свое табло извергаешь из себя?..
Кирилл принял полный стакан “изабеллы”, забрал сдачу и, подхватив в углу бесхозный и обшарпанный стул, вернулся за столик. Юлька взяла вино, сделала глоток, достала из кармана кофточки пачку “Максима” и коробок, размашисто чиркнула спичкой, выдохнула дым прямо ему в лицо. На мгновение глаза Кирилла затянула пелена, за эту секунду Кирилл недоуменно ощутил внутри сладость, почти восторг от этого бесцеремонного табачного выдоха, от действия, которое прежде счел бы оскорблением.
— Молодой человек, ты говоришь, что я красивая, а разве ты меня знаешь? Ты тоже врешь, но я тебя прощаю: ибо не ведаешь, что творишь… Лучше обоснуй, что во мне может быть красивого, если ты сидишь сычом в “Ковше” и даже не знаешь моих стихов.
— Я не знаю… Просто ты так вошла… прошелестела, как весенняя ветка… полная цветов… — слова про шелест ветки вырвались у него нечаянно, выплыли непонятно откуда. — Полная…
— Ха-ха-ха, — Юлька хрипло смеялась, — по чужим словам, как блоха по яйцам… — И вдруг, словно собравшись, продекламировала уже другим голосом, напряженным, грудным: — Вы прошелестели мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев…
Всплеснула руками и дальше прежним голосом:
— Вова, эрудит чертов… Откуда плагиат?
— “Зависть”, — за Вову мрачно отозвался Миша.
Юлька вдруг взвилась, резко обернулась:
— Адвокат? Суфлер? А сам-то он язык проглотил, книголюб хренов?..
Брызнула слюна, на открытую кожу запястья Кирилла упала микроскопическая прозрачная капелька, вызывая внутри его существа новый приступ сладостного восторга и растущего недоумения.
— Олеша — гений, — флегматично отозвался баритон. — Но его не издают теперь…
— И нефиг! Я своего Кавалерова уже нашла, остальные идут лесом, — Юлька указала на Кирилла, потом наклонилась к нему и зашептала на ухо влажным горячим шепотом: — Ты хороший, Кавалеров. Не ходи сюда. В “Ковше” все — придурки. Напьются и горланят каждый про свое, а как попросишь вина купить — ни у кого ни денег, ни совести, а пуще всего у тех, кто трещит о нравственных императивах, достоевских исканиях и научных метаниях. Пидеры они… — закончила она, чуть повысив голос, полушепотцем, хрипанув.
Последние слова, непечатные, злые, прозвучали для Кирилла музыкой, всколыхнули его странное сегодняшнее волнение новым аккордом восхищения; недоумение отступило на задний план, готовое испариться. Но все-таки: что с ним происходит?
— Юля, Юлечка, а ты правда поэтесса? — невпопад спросил он, чтобы хоть как-нибудь сбить скорость, с которой внутри него распространялся лесной пожар.
— Правда-правда. Не веришь? Думаешь, я вру, как все эти говнюки?.. Я буду читать стихи! Эй, вы, — обратилась она к Михаилу с Владимиром, — Вова и ты… как тебя звать? Мойша? Мейнстрим?
— Менестрель, — отозвался тенорок, продолжив: — А ты, мадам… или мадемуазель, тезка месяцу нынешнему. И такая же жаркая в речах своих, как он…
— Да, — ответила Юлька, доставая новую сигарету.
Ее жест обжег Кирилла, он судорожно полез в карман за зажигалкой, отметив такой же жест Михаила и стремясь опередить его. Как внезапная туча, невесть откуда взялась каменная уверенность: все, что так безотчетно складывается в этот вечер, станет реальностью, если Юлька прикурит от его зажигалки.
Кирилл держал на весу огонек. И Миша держал огонек. А она… точно впала в прострацию, задумалась о чем-то и не спешила прикуривать. Наконец повела плечами, сбрасывая наваждение, и медленно поднесла кончик сигареты к зажигалке Горлова, слишком быстро отстранилась, запалив табак лишь по касательной. Единственная искра на периферии. “Погаснет”, — подумал Кирилл. Так оно и вышло. Прикуривая вторично, Юлька отмахнулась от него, гремя своим коробком, и, затянувшись, забормотала:
— Кавалеров, Кавалеров, кавалер никудышный, принес бы мне еще вина… — И вдруг: — А! Цюрук!..
Кирилл улыбнулся, вставая и нащупывая в кармане десятирублевки и кругляки мелочи. Радость читалась в его глазах, и Михаил, заметив это, хмыкнул и что-то сказал в ухо Владимиру.
Свободных мест в “Ковше” не осталось, посетители, хмелея, говорили все громче, голоса их сливались под потолком в единую студенистую кашу, заправленную вместо масла едким табачным дымом. Казалось, синусоиды звуковых колебаний выпивали на брудершафт, братались, проникали друг в друга — всеобщая диффузия до положения риз. И результатом — гундосый кабацкий гул, в котором уже и на ухо собеседнику следует почти кричать.
Кирилл вернулся. Юлька, стоя в проходе, разговаривала с каким-то мужчиной, положив руку ему на плечо. В ее руке уже был стакан, другой рукою она эмоционально жестикулировала, давая словам дополнительный импульс, непроизвольно иллюстрируя их.
— Выгнала… Представляешь? Совсем… Нет, вещи еще… — из-за шума ребристо выступали лишь отдельные слова.
— В субботу заходи… — это уже говорил мужчина.
— Юля! — громко произнес Кирилл, подойдя к ней почти вплотную.
Ноль внимания:
— К маме завтра, да и еще… — продолжала она.
“Черт знает что”, — подумал Кирилл, и нарастающая досада вкупе с вернувшимся недоумением алой пеленой обиды (на кого? На себя? Да! На нее? Да! А кто она тебе? — нет ответа, системный сбой) застелила пространство вокруг. Он хотел было проявить настойчивость, но раздумал, лишь ополовинил принесенный для Юльки стакан вина и опустился на первоначальное свое место за столиком. Одиночествовать не хотелось, одному оставаться было смерти подобно; он повернулся к Владимиру и протянул ему руку:
— Кирилл.
— Владимир.
— Я уже понял. Ты книголюб?
— Да нет…
— Да или нет? — натужно скаламбурил Горлов, но Владимир шутки не принял, смолчал.
— Чем занимаешься, если не секрет?
— Много чем…
— Работаешь?
— Да.
— В институте?
— Вроде того…
Разговор не клеился, и Кирилл подумал, что на сегодня, наверное, хватит, завтра на работу, а тамошних коллег — не всех, но большую часть — следует характеризовать теми словами, которые Юлька отнесла к здешней, “ковшевой” публике.
“Юлька”, — красной нитью мелькнуло в глазах. Снова захотелось дождаться ее, не вечно же им лясы точить. Кирилл оглянулся — Юлька исчезла, ее собеседник тоже. Впрочем, последнего он не разглядел и при встрече, конечно, не узнал бы.
“Идти?” — спросил сам себя. И сам себе ответил — вопросом на вопрос, как еврей из анекдота: “А если вернется?”
— Владимир, — он поднял голову, — а ты Юлю хорошо знаешь?
— Нет.
— Она тебя по имени знает…
— Ну и что?
— Почему она совсем другая, чем…
— Чем кто?
— Чем там… На улице… У телеграфа… На рынке…
Владимир пожал плечами.
— А почему, — зачем-то спросил Кирилл, вспомнив свою непроизвольную цитату, — Олешу больше не издают?
— Сам не понимаешь?
— Нет…
— Олеша кажется издателям бесперспективным проектом.
— Как? А “Три толстяка”?
— Ну-у… ты вспомнил, — Владимир усмехнулся. — Это по нынешним временам крамола!
Он заметно оживился, и Кирилл хотел продолжить, но его перебил вернувшийся из туалета Михаил:
— Молодой человек…
— Кирилл, — представил его Володя.
— Молодой человек Кирилл… Смею вам сообщить, что красивая Юлька стоит на крыльце и намеревается читать стихи. И… дабы не пострадала ее красота, следует… Не важно, что следует… Суета сует… Экклезиаст заложил основы всеобщей теории пофигизма… — Михаил осекся и, выдохнув, залпом влил в себя рюмку водки.
Кирилл встал и пошел к выходу, в каждой руке держа по стакану — свой пустой он у стойки отдал Танюшке, устало фыркнувшей в ответ на его полупоклон, а второй, с остатками вина, протянул Юльке, найдя ее на скамейке неподалеку от крыльца, что-то невнятно бормочущую, словно декламирующую с полным ртом.
Кирилл вспомнил, как менялся ее голос, как произносила она слова о ветке, полной цветов и листьев, а потом возвращалась к прежним интонациям. И тут же вспомнил, как в первый раз, давно еще, увидел ее издалека: она чертила какие-то значки на рассыпанном песке — зачем-то он подумал тогда об Архимеде — и что-то бормотала невнятно, прямо как теперь, а мальчик лет десяти сказал другому мальчику: “Юлька-поэтесса”. Кирилл услышал и запомнил, а потом забыл обстоятельства узнавания, а сейчас снова вспомнил, откуда ему знакома эта странная незнакомка, умеющая быть и такою, и другой…
В Юлькином бормотании Кирилл услышал:
Мы странные стальные страницы,
Мы пепельные перси Эриний…
Но сам он не был уверен, что именно эти слова только что прозвучали…
Взяв протянутый стакан, Юлька замолчала, сделала глоток и, повернувшись к Кириллу, уперлась пристальным немигающим взглядом ему в глаза.
— Кирилл. Тебя зовут Кирилл, — констатировала она четко, каким-то фаталистическим тоном.
Он чуть удивился — в разговоре его имя вроде бы не звучало.
Не отрывая взгляда, женщина продолжила:
— Ты ведь знаешь, что меня зовут… Юлька Поэтесса, имя и фамилия, я так решила, — с упором на “я” повысила она голос. — Никто не знает, а ты знай… Закурить дай. Деньги есть еще?
Кирилл энергично закивал, как будто боялся, что она испарится, пропадет, дематериализуется сей же миг. Достал пачку “Оракула” и с готовностью протянул ей.
— Пойдем вина купим. Посидим. Там не хочу. Гадюшник, — как-то устало проговорила она, замолчав.
Так они и шли — молча. Кириллу казалось, что сердце его бьется столь громко и пульс такой частый, что встречные будут на него оглядываться, как на террориста с часовой миной за пазухой. Пустой стакан Юлька поставила на ступеньку крыльца, не позволив Кириллу возвратить его в заведение:
— Не трожь. Все они твари, козлы вонючие…
И Кирилл восхищенно слушал эти слова, чувствуя, как сладость снова переполняет его, окружает, образуя сферу, центр которой — зверское желание — набухает у него в паху, гранитный жезл умопомрачительных размеров.
Ни в чем уже не отдавая себе отчета, у входа в магазин, где предполагалось купить вина, он встал на колени и начал покрывать поцелуями лодыжки своей спутницы, которая заливалась тонким смехом и смеялась, смеялась… а потом проговорила:
— Молодчинка, живчик. Я мимо тебя пролечу со всеми цветами и листьями — оглянуться не успеешь, так что лови момент. Пока я добрая.
Они купили две бутылки вина, дошли до почтамта, и Кирилл спросил:
— Почему ты такая разная?
— Понятия не имею. Каким это боком я разная, ты меня не знаешь совсем и не узнаешь. Кто тебе дал право судить, какая я?! А впрочем… ты прав, но я не отвечу. Просто сегодня ты мой каприз, я поэтесса, художник и модельер. Мой отец был философом, академиком, но он не понимал и никогда бы не понял моего императива, моей мотивации. А мама — технарь, дэ-тэ-эн, что с нее взять… Одна я — дурочка деревенская, позор семьи: пишу, рисую… Открывай вино?
Кирилл попытался извлечь из бутылки пробку. Нужен был штопор.
— Может, пропихну внутрь?
— Ты что, придурок? Внутрь… Не можешь открыть — не мужик…
Кирилл смешался. Ему стало обидно, обидно по-настоящему, но и обида вышла сладкая, пылающая, восторженно-волнительная.
— Юлечка, — одними губами сказал он, не продуцируя звука.
Она поняла. Опять задумалась.
— Идем. Ты сегодня мой каприз. И никого ты не победил. Я выгнала мужа, уже три дня как. Звонит, просится обратно. Тоже… Светлый проезд, 10. Первый подъезд, второй этаж. На кой собачий я тебе говорю… Идем, я запомнила, как ты сказал тем двум долбакам: “Юлька красивая”…
Свернули во двор. Юлька курила, точно медитируя, Кирилл смотрел, как исчезают в синеватой вечерней дымке правильные табачные кольца.
Когда вошли в квартиру, Кирилл, теряя голову (сумасшедший вечер!), потянулся было обнять женщину, но та произнесла ледяным тоном, совсем новым голосом:
— Так… На кухню. Штопор.
Кирилл вздрогнул. Если бы звукам сопоставлять цвета, новому голосу впору пришелся бы кромешно-черный.
— Давай, дорогой друг, — теперь она бормотала, а Кирилл, не смея вымолвить ни слова, точно речевые центры были парализованы, выкручивал из горлышка бутылки наколотую на штопор винную пробку.
Чувства были смятены. Сладости не было, но сфера вокруг оставалась — желание роговело.
Они выпили, и Юлька произнесла:
— Теперь стихи.
И забормотала, заикала, как будто снова ее подменили:
Стратосферы георгины аргираспиды валькирий
Громоглавая валгалла галеоны трубы руны…
И снова Кирилл словно бы слышал — но совсем другое…
“Пойдем, пойдем со мной, каприз мой, будь готов соответствовать, будь готов… всегда готов… Мой сын во Владивостоке… мальчик живет и не знает матери… так и всем бы вам не знать матерей… порождения ехидны, трусы… со своими императивами, постулатами и предикатами… Пойдем… будем трахаться… Идем, дурашка”, — бормотала она, раздеваясь… и закрывала губы ладонями, отворачивала лицо, заслонялась от поцелуев и ласк, затворялась…. только раздвинула ноги и закрыла глаза — совсем другая, чем была, но это воспламенило Кирилла, он метался между ее бедер, но пламя осталось холодным, лесной пожар жег, не согревая, не было ни единой возможности удовлетворить, избыть вожделение… Обессилев от беспрерывного движения, он понял, что не сможет кончить, если Юлька не обругает его грязно. Но женщина, простертая под ним, не отзывалась, не отвечала, а только бормотала что-то свое. И не было сил понять: то ли с незримым кем-то ведет она диалог о добре и зле, то ли стихи по памяти читает, то ли потешается над ним, непутевым. Вдруг она замолчала, движением мышц вытолкнула из себя, а потом, словно смилостивившись, шепнула правильное — и он тут же извергся на простыню и умер, умер, умер немедленно…
Проснулся Кирилл внезапно: виски сдавили всполохи громкого шума. Несколько секунд не мог понять, где он и что происходит. Наконец вспомнил, попытался сесть на кровати, но черный силуэт, в котором угадывалась Юлька-поэтесса, метался вокруг него, вокруг кровати, стараясь прикрутить тело Кирилла к спинке бельевой веревкой.
Грохотало в прихожей. Кто-то пытался проникнуть в квартиру, некто имеющий ключ, стало быть — имеющий право. Замки были открыты, но дверь еще удерживали какие-то какие хлипкие приспособления, наподобие алюминиевой щеколды или накидной цепочки, сущая безделица.
Юлька визжала, обращаясь к тому, имеющему право, которому оставалось совершить последний рывок, и все препоны падут:
— Игореша! Сейчас, сейчас, погоди… Он пришел, он насиловал меня, он хотел, пытался, лез, но я не позволила, не могла… Сейчас я его… И открою… Не ломай… Я отдам его тебе…
И тут же забормотала, как возле той заброшенной песочницы, давным-давно. Как на скамейке напротив “Ковша”. Как в этой постели прошлым вечером, почти ночью. Слов не разобрать, разве что угадывать. Обращалась к Кириллу или к себе самой — не поймешь с наскока:
— Игорь пришел, пришел. Мой муж, муж… Муж пришел, пришел… Вернулся. Он меня любит, любит… Я ошибалась. Или ты, или я. Он возьмет тебя и отпустит меня. Во мне чисто. Я чиста, чиста. Скрыть нельзя, нельзя. Он поверит… Проверит. Я не позволила тебе… Так все и было….
А сама металась, как мотылек вокруг лампы, нарезала круги, и в свете, проникавшем в комнату со двора из-за плохо задернутых штор, белым червем мелькал хвост бельевой веревки.
Кирилл рванулся, пытаясь ослабить натяжение прочных, как стальной трос, пут. Ему это удалось. Человек за дверью медлил, внимая Юлькиным крикам, ему не хотелось портить дверную фурнитуру: человек этот почти вернулся домой, туда, где ему предстояло жить-поживать и добра наживать.
— Открывай, — низким бесцветным голосом повторил он, и Юлька бросилась к двери.
— Только не бей, только меня не бей, он сам, он силой! Говорил, стихи, картины, модели, императивы… Ветка, говорил. Цветы, листья. А сам… так вот… Я связала его, он твой… Не надо ментов, не надо милиции, убей его на месте, на месте, ради меня, ради нас, у нас дома…
Юлька поторопилась открывать, не успев толком затянуть узлы, и Кирилл, выгнувшись, встав на “мостик” (последний раз он проделывал такое еще на школьном уроке физкультуры), выскользнул из недоделанных тенет, очутившись на полу.
“Одежда… Моя одежда”, — думал он, выворачивая задвижку окна. Схватил, не разбираясь, со стула тряпичный ком, распахнул внутренние створки, затем наружные, ринулся вниз на усаженный астрами, анютиными глазками, георгинами да бархатцами газон, прежде увернувшись от кого-то черного и большого… или казавшегося черным и большим.
Упал на землю, в бархатцы, не ощутив боли. Вскочил, нашарил впопыхах схваченную одежду. Опрометью метнулся за угол дома — спрятаться за кустарником, затаиться у ограды детского садика, отдышаться, оглядеться, разобраться с тряпьем.
Одежда… Беглец развернул ткани, присмотрелся. Белая хлопчатая блузка. Юбка — черная, кожаная. Носок капроновый женский, одна штука…
Полный несовпадеж. Ругаясь про себя (чтобы не услышали, не дай бог), Кирилл мастерил из блузки подобие рубашки (лопнул шов на плече), пытался соорудить из юбки подвид шортов, но юбка так и осталась юбкой, сильно не сходясь в талии. Кирилл пересек пустырь, окончательно убедившись, что так идти невозможно, приспособил блузку под некое подобие набедренной повязки, а бесполезную юбку (не пришей к спине рукав), собираясь зашвырнуть ее в мусорный контейнер, в задумчивости поднес к лицу.
И — поплыл… В ноздри ударил тот самый запах (духи? туалетная вода?), который и дал первый толчок.
Вопреки стереотипу, блузка пахла парфюмом гораздо слабее, чем юбка.
Кирилл замер. Странная сладость — та самая, которая должна была казаться ему миражом прошлого вечера, насмешкою Астаротовой — пронзила новой вспышкой, взаправдашним ярким флешбэком все его существо, заслонив иные инстинкты, условные, безусловные, старые, новые, нужные, реликтовые. Захотелось вернуться. Захотелось подняться на второй этаж, как восходят на эшафот, поцеловать подошвы Юлькиных сабо — одну и вторую… и умереть от ее руки.
Он сделал несколько шагов в обратном направлении, попутно заметив, что в силу того же всеобъемлющего сумасшедшего сладостного желания (вернее, его физиологической части) “набедренная повязка” выполняет возложенную на нее функцию с большим трудом, на секунду остановился, дабы поправить скрученную ткань, и внезапно слух его уловил доносящиеся из-за кустов голоса, принадлежащие двум вряд ли обеспокоенным сиюминутными проблемами мужчинам.
Голоса показались Кириллу знакомыми. Он прислушался.
— Ефремов — молоток мужик. Профессор Гирин был в теме, целесообразность суть эстетика… — икающий баритон был неровен и сух.
— Нет уж, Вова… Эрос — закон природы. И Танатос — столь же непреложный закон, ему тоже подчиняется красота… — тенором отозвался неформальный и неугомонный оппонент
Мужчины остановились, разговаривая метрах в четырех от Кирилла, затаившего дыхание, дабы остаться незамеченным; он стоял с изнанки густого кустарника, они — с лицевой стороны, у края щербатой ленты тротуара.
— Ты говоришь о декадансе.
— И не только. Разрушение реальности той же Витухновской…
— Я не читал Витухновскую, но думаю, это тот же декаданс… плюс психоделические трипы.
— Вова, ты оперируешь неясной мне терминологией. Растолкуй мне, старику, мамонту, динозавру, значение словосочетания “психоделический трип”.
— Возьми мою монографию…
— Какую из них, мэтр?
— “Социология и типология новейших субкультур”…
— А на пальцах, Вова, можешь растолковать? Листать монографию, делать выписки — сам понимаешь, лениво…
— Изволь на пальцах. Дама, с которой мы имели честь продуктивно…
— Юлька, что ли?
— Именно она… Миш, не перебивай… Так вот, сия особа совершила сегодня некий трип. Плаванье по черным волнам незримого…
— Ее частенько заносит. То неприкаянная бродит, то на траве сидит, раскачивается и бормочет…
— Сегодня она еще и Олешу цитировала.
— Еще и тебя уела…
— Бог с ней. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.
— Вы циник, Владимир.
— По штату положено мне быть циником. Во-от… А поистине незабываемый психоделический трип, сдается мне, совершает нынче некий молодой человек по имени Кирилл…
— А он-то что?
— Очередной каприз Юлии?
— Бог знает, который… Не сосчитаешь.
— И не докажешь.
Мужчины медленно двинулись в сторону проспекта Ильича, откуда и в столь глухой час то и дело доносились характерные звуки проезжающих автомобилей, обрывки задорного смеха не то отстрелявшихся абитуриентов, не то ночных странников по призванию, не то влюбленных велосипедистов.
Голоса звучали теперь все тише, удаляясь.
— Помнишь немцев, которые друг друга ели по взаимному согласию? Что доказывать? А между тем, для обоих это был увлекательнейший трип. Как на Эверест залезть прежде остальных. Полюса достичь. Космос...
— Ну-у… ты сравнил! Космос!..
— А что? Какое общество, такие и трипы.
— Знаешь, Володя… А я этому парню даже завидую.
— В чем?
— Видел, как он на нее смотрел? И пошел…
— А как тебе Шэрон Стоун? А ее героиня в “Основном инстинкте”? А если идешь и не знаешь — с актрисой Шэрон идешь или с ее героиней, у которой ледоруб наточен? Русская рулетка с заранее неизвестным распределением вероятностей…
Тощая кошка, украшенная ошейником от блох, прошмыгнула между кустов и ринулась в квадратное окошко подвала ближайшего дома — Светлый проезд, 12, — откуда немедленно донеслось бодрое восторженное мяуканье. Некто хвостатый дождался своего звездного часа и теперь, вероятно, будет пожинать его благоуханные плоды.
Одно окно горит. На весь дом — одно.
Кирилл Горлов крадется вдоль заборов, мимо стен и цветников, держась теневой стороны; поминутно мотая кудлатой головой, он все пытается стряхнуть мглистое наваждение воспаленного вечера. Но ситуация — от конца и до начала — разворачивается перед мысленным взором столь явственно и сюрреально, что наваждение вновь и вновь вгрызается в разум Кирилла, превращая ночной городок (и целый подлунный мир заодно) в растрепанный комок сумасбродства, в речитатив невразумительный, в полнолунный каприз взбалмошной фэнтэзийной герцогини.
