(окончание. Начало в №5/2018 и сл.)
Эпилог
Состязание в близорукости
ПРО ФАРАОНОВ ПРЕЖНИХ И БУДУЩИХ
Пять исторических фигур, выведенных в этой книге, отличаются друг от друга так, как могут отличаться только персонажи в хорошей драме или трагедии. И тем не менее, временами в них проглядывают черты сходства, которые хочется высветить и описать отдельно. Вдруг путём такого сравнения нам удастся создать некий прототип диктатора, который поможет политикам будущего опознавать рвущегося наверх властолюбца и заранее выстраивать прочную оборону против него.
«Вышли мы все из народа»
Это явно относится ко всем пятерым. Их всех в детстве окружала деревенская жизнь, не обременённая сложностями культуры. Разве что один Муссолини мог почерпнуть от отца, пописывавшего статьи, какие-то абстрактные научные или политические идеи. Всем остальным пришлось впоследствии докапываться до ценностей цивилизации самостоятельно. В их окружении не было людей, от которых они могли бы заразиться благоговейным отношением к миру искусства, они оставались в этой сфере прагматиками до конца жизни.
Насилие, пронизывавшее их жизнь, казалось естественным, как дождь и ветер, холод и жара. Их били родители, они дрались со сверстниками, уличные драки взрослых тоже случались не раз, иногда и с поножовщиной. В окружающих горах и лесах скрывались бандиты, и их налёты на жителей долины часто оканчивались кровопролитием. Сострадание казалось знаком слабости, пустить его в душу было всё равно, что разоружаться перед лицом врага, крадущегося за углом.
Они вышли из простонародья, поэтому никогда не могли чувствовать себя на равных в культурной среде. Это рождало в них завистливое раздражение, порой переходившее в ненависть. Зато они получили возможность глубже узнать и прочувствовать страсти близорукого большинства. Благодаря этому они получили огромное преимущество в политической борьбе с более культурными соперниками. Те только воображали, что они знают народную массу, народные чаяния. «Конечно, народ хочет того же, что и мы, — больше свободы!». И никто из дальнозорких не посмел вслух спросить: «А не включает ли это и чаяние свободы от нас?».
«А ты недоучка, крохотный божик…»
Эту строчку Маяковского каждый из пяти фараонов мог бы прокричать Творцу. Все пятеро выросли воинственными безбожниками. В конце 19-го века атеизм набирал силу, сам превращался в своего рода религию. Матери всех пятерых оставались преданы церковным традициям, зову свыше, но их сыновья очень рано начали богохульствовать, кощунствовать, смеяться над верующими. Страсть ниспровержения, описанная выше в Комментарии третьем, клокотала во всех пятерых с пугающей силой.
Религиозная догматика так очевидно входила в противоречие с достижениями науки, что воспринималась лишь как инструмент духовного порабощення, используемый священнослужителями. Здесь запрещались вопросы и сомнения ищущего ума, не оставалось ни щёлки, ни просвета для него. Обязательные молебны по нескольку раз в день не могли утолить жажду прикосновения к чему-то бессмертному. Примечательно, что ни наши герои, ни другие заметные диктаторы 20-го века не получили воспитания в протестантской или иудейской среде. Католицизм, православие, конфуцианство учат, главным образом, правилам поведения, на живое религиозное чувство смотрят с опаской.
Властолюбец относится к Богу как к сопернику, с которым приходится делить власть над душами подданных. В истории религий это много раз реализовалось драматическим противоборством между церковными лидерами и монархами. Иоанн Златоуст против византийского императора, Фома Кентерберийский (Бекет) против Генриха Второго в Англии, Томас Мор против Генриха Восьмого, митрополит Филипп против Ивана Грозного, патриарх Никон против Алексея Романова — все эти примеры показывают, как опасно было оставлять двоевластие в этой сфере. Церковным лидерам пришлось дорого расплачиваться за попытки отстоять право человека «отдавать Богу Богово».
Много раз конфликт разрешался тем, что светский властелин просто ставил себя во главе церковной иерархии. Так поступил Генрих Восьмой в Англии, Франциск Первый во Франции, Пётр Первый в России. Римские императоры пошли ещё дальше, объявив себя богами. Муссолини и Сталин в зрелые годы смягчили свой атеизм, нашли полезным восстановить какие-то права церкви и использовать её влияние в своих целях. Гитлер считал иудео-христианство частью еврейского заговора и относился к нему соответственно. Мао Цзедун и Кастро оставались непримиримыми врагами всех религиозных институтов. Все пятеро соглашались с тем, что религиозному учению не было места в воспитании молодых поколений. И уж конечно, на денежных знаках должны были появляться только новые святые.
Моральные ценности больше не санкционировались небесами, плоды с Дерева познания Добра и Зла не попадали на полки магазинов, появлялись только на чёрном рынке. Официально хорошим объявлялось то, что помогало пролетариату, революции или высшей расе. В СССР у литературных редакторов была придумана формула для отказа в публикации новой рукописи: «В ней слишком много абстрактного гуманизма».
Гуманизм допускался, но только тот, который соглашался служить революционным задачам. Мораль, как и всё остальное в духовном мире, была лишь «продуктом классовой борьбы». Недаром Мао в молодости так увлёкся немецким философом Паульсеном, утверждавшим, что абсолютных моральных ценностей не существует, что каждая эпоха и каждое общество вырабатывают свои.1 Заповедь «не укради» выглядела ненужной там, где собственность была отменена. Заповедь «не убий» казалась смехотворной рядом с призывами расправляться без жалости с классовыми врагами. Бессмертие сводилось к строительству пирамид или к гибели на поле брани.
«Знание — сила»
Наши герои были обделены богатством, знатностью, чинами. И вдруг они обнаружили, что есть всем доступные золотые россыпи, называемые знания. Завладев ими, человек получал неожиданные возможности подниматься наверх. Все пятеро жадно припали к книжному роднику. На школьные занятия они тратили хорошо если 10% умственной энергии, и при их способностях, этого оказывалось достаточно. Остальная энергия шла на беспорядочное заглатывание сотен томов, содержавших сведения по самым разным предметам.
Эта добыча расширяла их кругозор и одновременно приносила престиж. В глазах окружающих они приобретали атрибуты, обычно характеризующие правящие слои. Мао в детстве даже научился срезать собственного отца цитатами из Конфуция. В открытых диспутах они часто выходили победителями, и это добавляло им самоуверенности. В среде, окружавшей их, не могло быть сильных оппонентов, которые легко ловили бы их на передергиваниях и ставили на место. Преподать дисциплину мышления им было некому. От этого самоуверенность только возрастала, а любая демагогия срабатывала и становилась лёгким и любимым оружием. Критерием успеха становилось не «приблизиться к истине», а «заставить оппонента умолкнуть». Хоть в чём-то признать его правоту было равносильно признанию его победы в споре. Отстаивая неопровержимость своих суждений, они к любому сомнению относились как к опасному микробу, прячущемуся в пробирке с надписью «объективность».
Потом во всех пяти странах произошли революции, отменившие старые ценности, вводившие новые и прежде всего — свободу слова. Любая попытка заставить говоруна подчиняться хотя бы обычной логике, объявлялась покушением на новую святыню. В такой атмосфере рёв пещерного человека мог быть объявлен реализацией этой свободы. Поэты футуристы, во главе с Маяковским, не только требовали, чтобы их бессмысленные «тыр-быр-мыр» были признаны поэзией, но и врывались на важные совещания и вносили в них свою лепту, оглушительно выкрикивая «долой!».
Во все сферы культурной и политической жизни со всех сторон проникали орды воинственных недоучек, с которыми не было сладу, которые вносили полный хаос в привычные порядки. Представители старых режимов пытались сопротивляться, уговаривать, объяснять. Это было сравнимо с ситуацией, в которой профессиональную футбольную команду заставили бы играть против племени индейцев. Те начали бы хватать мяч руками, выбегать за границу поля, пускать в ход кулаки, а профессионалы пытались бы играть по правилам. Нетрудно догадаться, кто окажется победителем в такой игре.
«Труд — проклятье»
За грех непослушания Творец обрёк человека на непрерывный труд: «В поте лица твоего будешь есть хлеб» (Бытие, 3:19). Богоборчество новых фараонов заходило так далеко, что все они отказывались подчиниться этому уделу. Как правило, человек в индустриальном мире проводит много времени в поисках работы, радуется получив её, старается сохранить, страшится потерять. Все пятеро наших героев, при всех их талантах и неуёмной энергии, ненавидели работу по найму и делали всё возможное, чтобы избежать её.
Они предпочитали голодать, лишь бы иметь возможность заниматься только тем, что их интересовало. Сталин заходил в этом так далеко, что довёл до полного истощения и смерти молодую жену. Муссолини в какой-то момент согласился на преподавательскую работу, но часто прогуливал и очень скоро бросил. В Швейцарии он должен был изголодаться всерьёз, если набросился на тех двух туристок и вырвал у них бутерброды, которыми они собирались закусить. Гитлер предпочитал жить в ночлежке на крохотную пенсию за отца и редкие продажи акварелей, чем наняться куда-то. Молодой Мао, попав в армию, жил впроголодь, но отказывался сам ходить за водой к дальнему колодцу, нанимал для этого других солдат. Кастро, закончив университет, год числился адвокатом в Гаване, но нет сведений, что он что-то заработал, жил на чек, присылаемый отцом.2
Конечно, все пятеро могли оправдывать своё отношение к труду отвращением к любой форме эксплуатации. Возможно, это придавало их речам и статьям горячность и искренность, каких не было у других, более умеренных революционеров. Наверное, они верили, что хотят спасти народ от жестокого рабства. Да, над трудовым человеком не стояли больше надсмотрщики с бичами, но было достаточно одного — невидимого — по имени ГОЛОД. Разве не благим делом было бы избавить труженика от этого нового рабства? Откуда же возьмётся пропитание для всех, жильё, одежда? А вот мы построим новый мир, в котором всё будут делать машины.
До участия в трудовом процессе наши герои снисходили только в том случае, когда его можно было сделать частью пропагандного шоу-бизнеса. Сталин разрешал показывать себя на экране, окапывающим дерево, Муссолини — запихивающим снопы в молотилку, Кастро — убирающим сахарный тростник. Гитлер считал свои занятия живописью и архитектурой достаточной данью труду. Мао, если решал появиться в деревне, предупреждал об этом заранее. Немедленно начинались авральные работы по завозу в выбранное поселение продуктов со всей округи. Капуста, картофель, морковь, корзины с рисом, помидоры, яблоки, тыквы выкладывались на обочины дороги. Довольный Мао обходил их, улыбался, спрашивал: «Что вы будете делать со всей этой едой?».
Верил ли он в это показное изобилие? Представлял ли себе реальные масштабы голода в стране? Или, вслед за Бернардом Шоу, Габриэлем Маркесом, Эдгаром Сноу предпочитал видеть только то, что хотел увидеть? Кто может проникнуть в загадочные глубины души поэта, которого не пугает даже перспектива атомной войны?
У человека, как правило, есть два способа заполучить то, что ему нужно: трудом или насилием. Фараоны, возглавившие коммунистические страны, с молодых лет чувствовали свою солидарность с теми, кто выбирал насилие. Им легко было находить общий язык с уголовниками, погромщиками, лесными и горными бандитами, хунвейбинами, деревенской голытьбой. Оставалось формировать из них продотряды, или комитеты деревенской бедноты, или одевать в форму штурмовиков, чтобы запустить процесс ограбления труженника на полную мощность. Те, кто считает любой труд рабством, верят, что работа заключённых будет такой же эффективной, как труд свободных, и не колеблясь отправляют миллионы в лагеря. Сталин дошёл до того, что создавал трудовые тюрьмы даже для учёных и изобретателей.
«Как славно быть солдатом… ни в чём не виноватым…»
Все пятеро родились кшатриями, все прошли через войну. Вид трупов на поле боя был им привычным, не вызывал никаких ненужных эмоций. Число убитых и раненых оставалось холодной статистикой и редко подвергалось проверке. Подручные Сталина в годы войны старались порадовать вождя и часто сообщали ему неправдоподобно завышенные цифры потерь противника. Он размягчался и не спрашивал, каким образом удалось сосчитать число трупов, если Красная армия отступила и поле боя осталось за врагом. Военный опыт укреплял и усугублял привычку наших героев распоряжаться, доминировать, отдавать команды, карать за невыполнение.
Война разрушает моральные нормы поведения человека, об этом убедительно писал уже Лев Толстой: «Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберёт летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления».3 Прошедшим войну потом трудно бывает вернуться к шкале этических ценностей, их душа остаётся покрыта затвердевшими шрамами. Наверняка, она наложила свой отпечаток и на нашу пятёрку.
Да, во многом они были похожи друг на друга. Но делает ли это их своего рода исключениями? Разве не было в их окружении соперников, которые могли бы сравняться с ними в жестокости и беспощадности, если бы судьба вынесла их на вершину власти? Например, если бы в 1923 году ЦК приняло прошение Сталина об отставке, лидером, скорее всего, сделался бы Троцкий. Взяв на себя роль российского Бонапарта, он мог бы превратить страну в вариант кастровской Кубы: рассылал бы отряды «добровольцев» во все европейские страны, где только разгорались коммунистические пожары, раздувал гражданские войны, поднимал бы красное знамя над городами и сёлами. Его авторитет среди компартий Европы был гораздо выше, чем у Сталина, не исключено, что при его руководстве и поддержке коммунисты смогли бы победить даже в Италии и Германии.
Наверное, нам следует оставить надежду на то, что будущих фараонов кто-то научится распознавать на подходе к стартовой площадке и предотвращать их запуск на орбиту абсолютной власти. Важнее вглядеться в природу тех сил, которые осуществляют «запуск ракеты», постараться понять, есть ли у нас какие-то рычаги, которыми можно влиять на дальность и направление полёта.
О СЛЕПОТЕ ДАЛЬНОЗОРКИХ
За что люди могут возненавидеть друг друга? За обиду, за угнетение, за причинённый ущерб, за обман, за клевету и за тысячу других недобрых дел. Но выше мы уже отметили, что со времён Каина тот, кто в чём-то отстал, чем-то обделён, не станет искать других оправданий для вскипающего в нём чувства вражды к обогнавшему его ближнему. Это чувство остаётся иррациональным, беспричинным, поэтому оно не вписывается в систему представлений дальнозоркого о мире. Оно для него остаётся таким же невидимым, как для обычного глаза — инфракрасные лучи. Отыскивать причину любого явления остаётся неодолимым порывом рационального ума. Он скорее согласится принять явно ошибочное истолкование, чем остаться вовсе без объяснения.
Типичным примером такого самоослепления явились Мюнхенские переговоры осенью 1938 года. Лидеры Англии, Франции, Чехии оказались перед дилеммой: либо признать, что «страдания немецкого меньшинства в чешских Судетах» есть реальная причина воинственных поползновений Гитлера, либо допустить, что перед ними иррациональный маньяк, обуянный страстью к войне как таковой. При всём их опыте и уме, Невил Чемберлен, Эдуард Даладье, Эдвард Бенеш не были готовы к встрече с наркоманом войны. Они не могли впустить в цепь своих рассуждений иррациональный элемент и спасовали перед фюрером.
Чтобы удовлетворить мировое общественное мнение, диктаторы часто устраивают инсценировку «агрессии» со стороны соседа, на которого они готовятся напасть. В августе 1939 года, за пару дней до вторжения в Польшу, Гитлер инсценировал нападение польского подразделения на пограничный немецкий городок, для чего туда были завезены «трупы жертв», польское оружие и конфедератки, якобы оставленные нападавшими. Сталин перед нападением на Финляндию в ноябре 1939 года устроил артиллерийский обстрел русского поселка на Карельском перешейке, якобы проведённый финскими орудиями.
Представляется трагикомичным, что, зная всё о возникшем обряде инсценировки агрессии, «вождь мирового пролетариата» так серьёзно подавлял все попытки укреплять оборону западной границы СССР в 1939-41 годы. Не провоцировать немцев! Не давать им повода для агрессии! Как будто успел забыть, что в новом мире «повод для агрессии» будет придуман и разыгран нападающей стороной в тот момент, когда ей это удобно. А когда на него напали без всякой инсценировки, что он имел в виду, посылая Молотова в немецкое посольство ночью с 21 на 22-ое июня? Спросить у посла: «Вы всерьёз нас бомбите или это, быть может, случайная провокация отдельных немецких генералов?»
В послевоенных политических конфликтах слепота дальнозорких ко всему иррациональному много раз приводила к трагическим или тупиковым ситуациям. Все попытки помирить израильтян с палестинцами строятся на иллюзии, что удовлетворение «справедливых требований изгнанного народа» может стать фундаментом мирных отношений. Но когда на переговорах в Кэмп Дэвиде в июле 2000 года тогдашний премьер Израиля Эхуд Барак вдруг сделал именно это, лидер палестинцев Ясир Арафат растерялся и стал извиваться ужом, объясняя, почему мир всё равно невозможен. Американский президент Билл Клинтон продолжал давить на него, и тогда тот сознался: «Хотите ускорить мои похороны? Меня убьют, как убили египтяне своего Анвара Садата за мир с Израилем».
Вражда и ненависть далеко не всегда являются реакцией на какие-то агрессивные действия. Гораздо чаще они вскипают и раздуваются как оправдание собственных слабостей, как объяснение провалов в строительстве мирной жизни. Есть люди, которые живут какой-то выбранной ими ненавистью, но есть и народы, делающие похожий выбор. Ирландцы на века сделали ненависть к Англии фундаментом своего мировоззрения. Пакистанцы объектом вражды выбрали Индию. Курды и армяне — Турцию. Тамилы — Шри Ланку. Албанцы — Сербию. Сегодня Украина пытается строить всю идеологию на ненависти к России и русским. Ведь так удобно списать холод в жилищах и пустоту в холодильниках на наличие могучего соседа, с которым надо всеми силами бороться. Националистическая пропаганда пирует.
Миротворческие усилия обычно рождаются в среде дальнозорких, ими же и направляются. «Что должен сделать ваш противник, чтобы вы перестали нападать на него? — спрашивают они у того из враждующих, который выглядит более агрессивным. — Каковы ваши условия мира?». В ответ получают длинный список жалоб, внешне выглядящих оправданными и справедливыми. Но никогда не услышат ответ правдивый: «Заключение мирного договора — это и есть самое худшее для нас. Чем мы станем самоутверждаться, тешить свою гордость, привлекать к себе внимание всего мира, если нам запретят стрелять, взрывать, поджигать, забрасывать камнями нашего родного, единственного, заклятого врага»?
Жажда самутверждения остаётся самой сильной страстью человека и вполне иррациональной. То есть, опять же, недоступной взгляду дальнозоркого миротворца. Американский президент Вудро Вилсон, создавая в 1919 году Лигу Наций, настаивал на том, чтобы каждый народ и каждое государство получили право на суверенность и самоопределение. При этом он добавлял, что народам, которые выберут жить под властью авторитарных режимов, не должно быть места в Лиге. Эта идеология оказалась неосуществимой для реализации, но до сих пор используется США как оправдание свержения неугодных правительств — они, дескать, захватили власть с нарушением правил Святой Демократии.
В устойчивых государственных системах дальнозоркий живёт отдельно от народной массы и плохо знает её. Он вознесён над ней и истолковывает её враждебность несправедливостью социального неравенства. Но начиная с середины 19-го века вторжение Индустриальной эры произвело гигантское перемешивание разных слоёв населения во всех европейских странах. Близорукие в нижных слоях общества вдруг получили доступ к образованию, работа по найму стала вытеснять работу в своём хозяйстве, на своём поле, в своей мастерской, поезда и пароходы обеспечили неслыханную для прежних веков мобильность. Социальный статус перестал предопределяться сословием, в котором человек родился.
Эти перемены разрушили прежние скорлупки безопасности — деревенскую общину, ремесленный цех, церковный приход. Миллионы людей оказались брошены в бурлящий поток нового мира абсолютно беззащитными. Нищета, болезни, преступления захлестнули народную массу. Сострадание дальнозорких толкало их отыскивать причины этих бедствий, искать путей избавления от них и неизбежно производило вскипание революционных настроений во всех странах, вступивших на путь индустриализации.
Новые революционеры вдохновлялись победами американской и французской революций конца 18-го века, идеология которых строилась на главном догмате равенства людей. Сословное разделение общества объявлялось несправедливым, реакционным, нелепым, ненужным. Дальнозоркие воображали, что, разрушив существовавшую структуру этажей неравенства, они обретут больше свободы для реализации своих талантов. Увы, этого не произошло. Всюду, где революции победили, вместо прежнего жёсткого распорядка чинов, званий, богатства, на них обрушился террор близоруких под знамёнами и лозунгами большевиков, фашистов, нацистов, хунвейбинов, красных кхмеров, фиделистов.
Эти страшные уроки не пошли впрок. Дальнозоркий не может и не хочет увидеть, как много тревоги, сомнений, страхов, унижений вносит в жизнь близоруких его дар «предвидеть и предусматривать», как легко новым фараонам объявить его главным врагом, вредителем, шпионом, изменником, правым или левым уклонистом. С догматом равенства дальнозоркому расстаться не по силам. Поэтому причину окружающей его враждебности он будет искать не в экзистенциональной своей отделённости от большинства, а в глупых, злых, корыстных политиках, манипулирующих близорукой массой в своих интересах.
Примечательно, что дальнозоркий относится отрицательно к своему правительству независимо от того, какой режим установился в его стране. Невероятное расширение свобод в России, освободившейся от коммунизма, не изменило отношения дальнозоркого к власть имущим. Он по-прежнему не знает и не хочет знать страстей и чаяний близоруких и никогда не допустит мысли, что кремлёвские правители, будучи сами ближе к народной массе, знают её лучше и лучше чувствуют, где пришла пора провести границу «нельзя».
Живя в добровольной самоизоляции от народной массы, дальнозоркие вырабатывают свой кодекс поведения, свои критерии того, что следует считать допустимым, правильным, достойным, похвальным. С этими критериями они и подходят к оценке поведения того правительства, которое им досталось. Они отказываются признать главной задачей верховной власти подавление вражды между различными группами и этносами, защиту одних от других, что требует порой суровых мер, применения насилия. «Если бы вы вели себя по нашим правилам, демон вражды исчез бы из страны!», — говорят они тем, кто стоит у руля. Но те упрямо пытаются выполнять свою трудную работу теми методами, которые худо-бедно будут срабатывать, и этим навлекают на себя проклятья дальнозорких.
Выше уже говорилось о том, что дальнозорким трудно утолять жажду сплочения, потому что их взор проникает в толщу Неведомого на разную глубину и в разных направлениях. Но жажда эта живёт в них и не может остаться неутолённой. В советские времена интеллигенция была сплочена против Политбюро и КГБ. А что делать теперь, когда эти учреждения исчезли? По привычке, оппозиция дружно противостоит правительству, но никогда не признает, что устами Думы с ними говорит близорукое большинство. Нет, дальнозоркий уверен, что большинство было одурачено официальной пропагандой, с которой и нужно неустанно бороться, и открывать народу глаза на злоупотребления властей.
В Америке люди больше заняты самоутверждением, идёт непрерывное состязание всех со всеми в разных сферах жизни. Жажда сплочения находит утоление, когда человек примыкает к политической партии, к религиозному культу, к борьбе за гражданские права, за сохранность природы или другие прогрессивные начинания. Но в глубине души дальнозоркий чувствует, что этого маловато. Что такой полноты общенационального сплочения, какую имеют жители авторитарных стран, он не достигает. Оно было пережито народом в двух мировых войнах, и память о нём хранится, постоянно оживляемая новыми книгами, фильмами, песнями, мемуарами, торжествами. Страна воюет почти непрерывно на протяжении вот уже ста двадцати лет, но никогда — на своей территории. Весь ужас войны, испитый европейцами, американцам неведом, они легко поддаются ностальгическим воспоминаниям о счастье неслыханного национального слияния.
В этой книге подробно описано, какую огромную роль отводили новые фараоны созданию образа ВРАГА. Нечто подобное случилось и в Америке в 1898 году без всяких тиранов, при очень миролюбивом президенте. На роль врага попала дряхлеющая Испанская империя. Вдруг оказалось, что вражда с ней радостно возбуждает людей самых разных слоев, профессий, умонастроений. Гуманисты считали освобождение колониальных народов таким же священным делом, как освобождение негров. Промышленные магнаты видели огромные перспективы для вкладов в военную промышленность. Выпускники Вест-Пойнта давно не имели повода обнажить свои сабли, прозябали без настоящего применения вот уже больше тридцати лет. Газетные империи Херста и Пулитцера состязались друг с другом, раздувая сенсационные описания страданий узников лагерей на Кубе, на Карибских островах, на Филиппинах. Фанатики войны вроде Теодора Рузвельта призывали вообще изгнать испанский флаг из Западного полушария. И вопреки сопротивлению президента Маккинли произошла опустошительная война, которая надолго погрузила «освобождённые» народы в хаос гражданских смут и бедствий.
Военная лихорадка, охватившая тогда Соединённые Штаты, получила название «джингоизм» (jingoism), а её энтузиастов называли «джингоистами». Природу её можно считать близкой к тому, что русский философ Лев Гумилёв обозначил термином «пассионарность». Впоследствии, в годы «холодной войны», роль опасной и враждебной силы, «империи зла», играл коммунистический лагерь. Но когда он рухнул, наступила некоторая растерянность. Военные вторжения на Балканы, в Ирак, Афганистан, Ливию не производили нужного эффекта. И тут вдруг политики, газетчики, профессора, военные стали замечать, что безотказной поддержкой пользуются любые действия или заявления, направленные против выбирающейся из «коммунистического рая» России.
Все обвинения в её адрес принимались на веру, «презумпция невиновности» была забыта. В московской тюрьме умирает адвокат, его британский партнёр объявляет это намеренным убийством, и американский конгресс единогласно принимает «Закон Магнитского» (2012), накладывающий всевозможноые кары на отдельных россиян и целые учреждения. Сотрудник лаборатории, контролирующей использование допинга спортсменами, бежит на Запад, здесь объявляет, что он торговал запрещёнными препаратами не для собственной выгоды, а по приказу российского Министерства спорта, — этого голого обвинения оказывается достаточно, чтобы лишить десятки российских спортсменов и всю команду спортсменов-инвалидов права на участие в Олимпиаде 2016 года.
Дальше — больше.
Наука статистика и теория вероятностей скажут нам, что для шестисот образованных людей абсолютно невозможно иметь одинаковое мнение по какому-то сложному вопросу. То, что американский конгресс раз за разом голосует за любые антироссийские санкции единогласно, показывает, что, без вмешательства какого-нибудь фараона, он достиг такой сплочённости, какой могли хвастать только гитлеровский рейхстаг или сталинский Верховный совет. Поведение западных политиков по отношению к сегодняшней России вполне укладывается в анализ психологии толпы, предложенный Густавом Лебоном в книге «Психология народов и масс»:
«Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не знает ни сомнений, ни колебания… всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающиеся в отдельном индивидууме, в толпе тотчас же превращаются у него в самую свирепую ненависть».4
Вторжение ментальности дальнозорких в мировую политику можно отнести к 1919 году, когда на Версальской конференции президент Вудро Вильсон вдохновил делегации стран, победивших в Первой мировой войне, на создание Лиги Наций. Была сделана попытка расширить догмат равенства людей и строить новые международные отношения на ещё более нелепом принципе равенства народов. Конференции предстояло решать судьбы десятков новых государств, возникших при распаде четырёх империй — Германской, Австрийской, Российской, Турецкой. Считалось, что народы сами должны выбирать свою судьбу. Но если народ вдруг выберет монархическое правление, автократию, олигархию или, не дай Бог, колониализм, такому народу предоставлять членство в Лиге Наций не следовало.
В своих решениях на Версальской конференции делегаты опирались на обширный исторический опыт предыдущих поколений, на философские труды различных мыслителей, на своё понимание природы человека. Но они не могли оценить, какие огромные перемены во все привычные для них соотношения политических сил вносили технические достижения индустриальной эры. Они не готовы были принять новую реальность, заключавшуюся в том, что иррациональные порывы толпы, которыми раньше можно было пренебречь, теперь усиливались в 10, 20, 30 раз. Что речь политического демагога, раньше прочитывавшаяся тысячами читателей газет, теперь будет мгновенно услышана миллионами радиослушателей. Что заговорщики, раньше тайно собиравшиеся в укромных местах, теперь получили в свои руки телеграф и телефон и могут рассылать команды своим сообщникам на тысячи километров. Что кинохроника разнесёт по городам и странам жуткие кадры с преступлениями выбранного ВРАГА — еврея, буржуя, попа, агрессора — с такой эффективностью, что толпа будет взвинчена на смертельную борьбу с ним.
После долгих дебатов сошлись на половинчатом решении: для народов, явно несозревших до демократического правления, учреждался период созревания, во время которого они будут управляться какой-нибудь из крупных держав по мандату, данному Лигой. Подмандатные страны возникли на Ближнем Востоке, в Африке, в Юго-Западной Азии. Открытые пожары отпылавших военных конфликтов настолько владели сознанием участников конференции, что глубинное горение вражды между дальнозоркими и близорукими не попадало в круг их исканий, не казалось серьёзной проблемой. Понадобились страшные извержения варварства в веке 20-ом, чтобы ищущий ум человечества хотя бы направил испытующий взор в эту сторону.
БЛИЗОРУКИЕ НАСТУПАЮТ
В большинстве демократических государств наших дней политическое противоборство протекает между двумя главными партиями: демократы и республиканцы в США, лейбористы и консерваторы в Англии, социал-демократы и христианские демократы в Германии. В самом общем виде разницу между идейной направленностью этих двух движений можно охарактеризовать разницей лозунгов, которые были бы уместны на их знамёнах: «Да здравствует справедливость!» у первой и «Да здравствует свобода!» — у второй.
Выработка конкретной политики, партийной программы, продвижение лидеров находится в ведении дальнозорких. Близорукое большинство, обладающее правом голоса, остаётся объектом партийной пропаганды, его интересы, верования, порывы внимательно изучаются аналитиками обеих партий, и результаты этих исследований используются в предвыборной борьбе. То, что в последние десятилетия победа той или иной партии достигается за счёт ничтожного перевеса в числе поданных голосов, указывает на отсутствие глубоких принципиальных расхождений между соперниками.
Однако параллельно с открытым противоборством главных партий в глубине демократических стран всегда протекает скрытая борьба за влияние между близорукими и дальнозоркими. Есть много политических проблем, на которые близорукий и дальнозоркий неизбежно будут смотреть по-разному. Потепление климата, скорее всего, оставит первого равнодушным, а второго подтолкнёт выйти на демонстрацию с плакатом. Рост национального долга встревожит, в первую очередь, дальнозоркого, его антипод махнёт рукой и оставит внукам расхлёбывать эту кризисную ситуацию. Накатывающие волны иммигрантов из Третьего мира вызовут возмущение близорукого и побудят его голосовать за немедленное строительство высокой стены на границе, дальнозоркий же станет вглядываться в цифры рождаемости в стране, в принципы гуманности, ратовать за помощь отсталым странам, взвешивать всевозможные «за» и «против».
В отличие от новых фараонов, дальнозоркий остаётся в плену у дорогих ему принципов честного диалога. Он верит, что приводимые аргументы должны быть хорошо взвешены, допущения — в границах логики, информация — абсолютно правдивой. Будущий фараон начнёт с того, что отбросит все эти ограничения. Он лучше знает близорукого, знает, как тот легко поддаётся раздуванию страхов, взвинчиванию ненависти, несбыточным мечтаниям. Вся пропагандная система исследуемой нами пятерки была рассчитана исключительно на близоруких — потому все они так безжалостно избавлялись от дальнозорких в своих странах.
До воцарения нового фараона в Америке ещё далеко, но есть много симптомов, которые указывают на зарождение новой волны иррационального джингоизма в стране. Оно связано с тем, что близорукое большинство в демократических странах ведёт незаметное и победное наступление на многих фронтах и вносит свою ментальность в различные сферы общественной жизни. Другого и нельзя ожидать, если вы избираете своим основополагающим догматом «правоту большинства». Такой выбор автоматически ослабляет или даже исключает участие дальнозорких в жизни страны. В сегодняшней Америке требуется немалая смелость для вступления на путь профессионального политика, дипломата, судьи. Далеко не всякий будет готов подвергнуть себя и своих близких тому безжалостному раскапыванию своего прошлого и настоящего, которому его наверняка подвергнут армии журналистов, прокуроров, сборщиков налогов, добровольных стражей политкорректности.
Избирателям в демократических странах, соблазнённым и возбуждённым догматом равенства, становится мало того, что они имеют право голосовать. Они уже пытаются управлять вместо избранных губернаторов, судить вместо избранных судей, отдавать распоряжения вместо избранных шерифов. Институт выборщиков, включённый в первоначальную конституцию, оставлявший окончательный исход выборов в руках дальнозорких, совершенно забыт и отброшен, оставлен лишь как пустая формальность.
История упадка и гибели многих блестящих республик античности и средневековья демонстрирует нам роковую неизбежность этого процесса. Уже Аристотель писал о том, что в развитых республиках «народ есть монарх — как бы одно лицо, состоящее из многих… И властвовать он хочет монархически, не подчиняясь закону, но деспотируя… Такая демократия соответствует тирании. Характер власти там и здесь один и тот же. В обоих случаях власть деспотически относится к лучшим людям государства».5
В Америке достаточно вглядеться в любую административную структуру, чтобы обнаружить там и тут продвижение ментальности близоруких. В системе образования, например, уже давно процветает обратный расизм: поблажки и льготы этническим меньшинствам, обязательные квоты для преподавательского состава и для приёма студентов, пересмотры учебных программ в сторону упрощения. Причём неизбежное снижение уровня образованности выпускников прикрывается ярлыками, взятыми из словаря дальнозорких: духовный рост, индивидуальная ответственность, раскрепощение, самовыражение.
Принцип «защиты прайваси» оказался слишком абстрактным для близорукого большинства. В фильме 1953 года «Римские каникулы» Грегори Пек играет благородного журналиста, который отказывается передать в печать скандальные фотоснимки британской принцессы, оказавшиеся у него в руках. Сорок лет спустя такой поступок вызвал бы, в лучшем случае, насмешку, в худшем — привёл бы к краху карьеры. Журналистам позволено наперегонки раскапывать и выставлять напоказ любовные истории действующих политиков и даже президентов.
К катастрофическим результатам привёл прорыв близоруких в сфере здравоохранения. Традиционная уверенность в том, что рыночный подход является наиболее эффективным, привела к тому, что государственные страховые компании Медикер и Медикейд, оплачивавшие медицинское обслуживание бедных, притворились просто очень крупными операторами, действующими на этом участке рынка. Расценки на отдельные операции, процедуры, анализы оказалось возможно кое-как фиксировать и контролировать, но только врачу оставлено было решать, какие из них необходимы, а без каких можно обойтись. Находясь под постоянным требованием повышения доходности своего офиса или клиники, врач не может быть объективным в своём решении, он невольно будет тяготеть к прописыванию новых и дорогих процедур, ссылаясь на заботу о здоровье пациента.
Это привело к тому, что в начале 21-го века над Медикером и Медикейдом нависла угроза банкротства. Чтобы отвести её, родилась идея частично переложить расходы на пациента. При президенте Обаме начали вводить законы, которые обязывали каждого гражданина страны иметь медицинскую страховку. Нужно быть не просто близоруким, но уже слепым, чтобы не видеть, каким образом такая форма оплаты кладёт конец самой идее свободного рынка. Человека, под угрозой суда и штрафа, заставляют заранее оплачивать услуги врача, которые, возможно, ему не понадобятся, о качестве которых он не имеет никакого представления.
В конце декабря 2018 года в печати появилось сообщение о том, что один федеральный судья в Техасе объявил Обама-кару антиконституционным законом. Неизвестно, поможет ли это затормозить её внедрение. Видимо, есть в таком псевдорешении проблем медицинского обслуживания какая-то невероятная привлекательность для администраторов и законодателей. Во всяком случае, кандидат в президенты Мит Ромни, будучи губернатором Массачусетса, уже успел внедрить её в своём штате.
В фармакологии близорукость «добрых» законодателей уже привела к непоправимому перекосу ценообразования. Логика «гуманистов» сводилась к следующему: «Мы не можем уследить за себестоимостью разработки и изготовления лекарства. Единственный выход — платить цену, объявленную производителем, в надежде, что рыночная конкуренция сгладит чрезмерные скачки цен». Но в фармакологии нет «нормальной конкуренции». Каждая фирма может разработать новую разновидность давно опробованного лекарства, взять патент на неё, убрать с рынка все прежние вариации и взвинтить продажную цену в десятки раз. Самые скандальные вздорожания попадали в газеты, но это не смогла ослабить тенденцию. И теперь сотням тысяч американских стариков, не имеющих страховки на лекарства, приходится вскладчину нанимать автобус и ехать за нужными препаратами в Канаду, где безумие ещё не зашло так далеко, как в США.
Наконец, в 2016 году фигура президента Трампа взлетела на политическом горизонте как символ победного наступления близоруких. Его самоуверенность и полное отсутствие политического опыта импонировали многим избирателям. «Он бизнесмен, человек дела! Он покончит с Вашингтонской бесплодной болтовнёй!». «Государством должен управлять бизнесмен!» звучит почти так же картинно, как ленинское «государством сможет управлять кухарка». Но жизнь показала, что главным талантом президента-бизнесмена оказалась маниакальная страсть увольнять всех сотрудников и министров, выражавших несогласие с ним.
Летом 2018 года он ступил на путь, который был опробован другим американским президентом девяносто лет назад и привёл тогда весь мир к Великой депрессии. Ведь увеличить богатство страны так просто! Нужно только поднять пошлины на ввозимые и экспортируемые товары, и потоки золота потекут в государственную казну.
Принято считать, что толчком для начала Великой депрессии послужил крах нью-йоркской биржи осенью 1929 года. Эта версия особенно продвигалась политиками и журналистами, склонными к идеям социализма. Виноват рынок — как славно! Видимо, Трамп не читал книгу Тома Соуэлла, в которой тот так убедительно показывает, что безработица и депрессия начались, когда президент Герберт Гувер резко поднял тарифы на экспорт летом 1930 года. Другие страны вынуждены были последовать его примеру. Не крах биржи, а замедление мирового товарооборота привело к катастрофическим последствиям.6
Неизвестно, приведёт ли торговая война, начатая Трампом, к мировой депрессии такого же масштаба, как в 1930-е. Но, увы, уже ясно, что его политические противники в борьбе с ним проявляют такую же близорукость, как и он. Демократическая партия, травмированная поражением на президентских выборах 2016 года, изо всех сил раздувает версию, по которой американский избиратель был грубо и коварно обманут. Кем? Ну, конечно, этой новой «империей зла» — Россией! Это русские хакеры и русские дипломаты и скрытые агенты влияния, посылаемые Кремлём, действуя через интернет, сумели одурачить американский народ и заставили его избрать такого непредсказуемого президента.
Никто не спрашивает, зачем русским это понадобилось. Никто не задаётся вопросом, почему политические партии, борющиеся друг с другом, не используют хакеров в предвыборных кампаниях, но готовы идти на другие нарушения закона ради победы. Не спрашивают, потому что в глубине души знают, что хакеры могут быть полезным орудием в промышленном и военном шпионаже, но в пропагандном плане они ничего добиться не могут. Зато они очень удобны для того, чтобы объявлять Москву и Пекин новой нечистой силой. Сам термин «хакерская атака» звучит так убедительно! Атака! Мы атакованы! Необходимо защищаться! И новые миллиарды долларов текут и текут в бюджет Пентагона.
В Европе дело обстоит немногим лучше. Там наступление близоруких на многих участках фронта возглавили женщины. В Германии бывшая комсомолка Восточной Германии Ангела Меркель распахнула двери в страну миллионам африканских и азиатских беженцев, веря, что привить им правила цивилизованной жизни не составит труда. («Ведь все люди равны!») Глава Международного валютного фонда Кристин Лагард подписывает миллиардные займы киевским бандеровцам и только время от времени журит их за коррупцию и угнетение русского православного меньшинства. (Которое, при честном подсчёте, вполне может оказаться большинством.) Точно так же ведёт себя министр иностранных дел Европейского союза, Федерика Магерини, на переговорах по Донбасу. Премьер-министр Британского королевства Тереза Мэй своими играми с референдумом о членстве в ЕС привела страну на грань распада и теперь пытается замазать это, раздувая всё ту же безотказную русскую угрозу. Наконец, как апофеоз, мэром столицы когда-то великой империи стал мусульманин.
В Средние века удобным объяснением всех бед сделались колдуны, ведьмы, еретики, евреи и многообразные разновидности нечистой силы. Сегодня на ту же роль успешно проталкиваются все таинственные изобретения индустриальной эры.
Книги, обвиняющие во всём кремлёвских лидеров, оснащённых кибер-оружием, новейшими ядами и допингами, таинственными лучами, имеют такой же успех, какой имела сто лет назад книга Генри Форда «Международный еврей — главная проблема мира».
НА КРАЮ ТЕРМОЯДЕРНОГО АПОКАЛИПСИСА
Александр Македонский, Аттила, Мухаммед, Чингисхан, Тамерлан — все эти завоеватели вели за собой народы, оказавшиеся в стадии перехода из эры племенных кочевий в эру оседлого земледелия. Но грозные нашествия переходного периода могли происходить и без наличия выдающегося лидера. Скандинавские племена викингов-норманнов терзали земледельческую Европу в течение двух веков, и вели их безвестные вожди. Точно так же вторжение турок-османов, а затем и турок-сельджуков в Византийскую империю не было связано с каким-нибудь громким именем. В середине 17 века в Корею и Китай вторглись племена манчжуров, основавшие там свою династию.
В книге «Грядущий Аттила» я попытался вглядеться в политические и экономические структуры четырёх народов, находящихся в переходной стадии сегодня: палестинцев, египтян, саудовцев, пакистанцев. Задача была — понять, насколько вероятна возможность опустошительной военной агрессии со стороны этих народов под водительством какого-нибудь нового фанатичного Осамы Бин Ладена.
Исследование показало, что агрессивность и готовность к кровопролитному противоборству у этих народов близка к точке кипения. В таком же состоянии находятся сегодня Сирия, Йемен, Ирак, Ливия, но в них агрессивность прорвалась гражданскими войнами. Там, где этого не произошло, кипение продолжается. Недавно в новостях в очередной раз показали миллионные демонстрации разгневанных мусульман. Искажённые ненавистью лица, сжатые кулаки. Что же вызвало этот бурный протест? Оказалось, что Верховный суд Пакистана отменил смертный приговор молодой женщине, несправедливо обвинённой в оскорблении пророка Мухаммеда. Требование повесить её — вот что сплотило миллионные толпы. Ведь за такое преступление фанатичные мстители расстреляли в Париже редакцию сатирического журнала Шарли Хебдо. Кощунствующие насмешники — не ждите пощады!
Сколько времени пакистанцы будут терпеть свой Верховный суд и другие атрибуты их надувной демократии? И где гарантия, что в их следующем военном конфликте с Индией они не применят атомную бомбу? В обеих странах избранные лидеры гибнут насильственной смертью один за другим, покушения на политиков сделались обычным делом. Пакистан выглядит вполне созревшим для воцарения нового фараона — близорукого, безжалостного и вооружённого бомбой.
Сегодня на роль нового красного фараона претендует северокорейский лидер Ким Чин Ын. Он грозит Америке ядерным оружием и ракетными ударами по Аляске и Гаваям. В его распоряжении армия, вышедшая на пятое место в мире по численности. Следующим его шагом может быть приобретение подводной лодки, оснащённой ракетами дальнего действия. Что если ударить такой ракетой из неизвестной точки Тихого океана по Сан-Франциско или Лос-Анджелесу и объявить организатором провокации Россию или Китай? Станет ли Вашингтон требовать доказательств или поспешит «нанести ответный удар» по указанному «виновнику»? Зачем Киму воевать с супердержавами, когда можно так эффектно стравить их друг с другом? А великий кормчий Мао учил нас, что бояться термоядерной войны не следует.
Вторжение в Ирак в 2003 году показало, что ложного обвинения в наличии оружия массового уничтожения может быть достаточно, чтобы захваченная джингоизмом сегодняшняя Америка начала полномасштабную войну. Если в мусульманском мире агрессивность вскипает в гуще близоруких, в США и Европейском союзе она нагнетается, по большей части, дальнозоркими, научившимися не видеть, не знать, не помнить. Когда глава НАТО Йенс Столтенберг призывает говорить с Россией языком силы, он должен заставить себя и своих слушателей забыть, что речь идёт о стране с огромным ядерным и ракетным арсеналом. Добиться перевеса в силе над ней возможно только в том смысле, что «мы сможем убить каждого русского не пять раз, как они нас, а восемь или десять». То, что и одного раза достаточно, как-то растворилось в воинственном угаре последнего десятилетия.
Во второй половине 20-го века мир пережил много критических ситуаций, кровавых конфликтов, военных пожаров. И всё же при таком высоком накале вражды, разделявшей противников в годы холодной войны, ни разу не возникло момента, когда бы русский и американский солдат стреляли друг в друга. (Разве что сбивали ракетой самолёт-разведчик.) Думается, это чудо оказалось возможным потому, что в верхних слоях руководства обоих лагерей работало достаточное число дальнозорких, способных держать в своём воображении картины термоядерного апокалипсиса. Сохранение мира на базе принципа MAD (Mutual Assured Destruction — Полное взаимное уничтожение) сработало, и в конце 1980-х Рейган и Горбачёв смогли сесть за стол переговоров и подписать серию соглашений, ограничивавших атомные и ракетные арсеналы.
Что должно было произойти, чтобы тридцать лет спустя эти соглашения оказались под угрозой отмены? Чтобы забыт был добровольный распад СССР и отказ России от насаждения коммунизма во всём мире? Чтобы на уровне Пентагона и НАТО всплывали разговоры об «ограниченной термоядерной войне»? (Как насчёт «контролируемого извержения вулкана»?) Чтобы любая форма сотрудничества с Россией объявлялась чуть ли не государственной изменой? Что кое-кто уже призывает лишить её права «вето» в Совете Безопасности ООН и отключить от интернета? Что ей стало возможно предъявлять бездоказательные обвинения в любых прегрешениях и при этом милостиво добавлять: «Даём вам два месяца, чтобы доказать свою невиновность»?
Человек, верующий в Бога, может нам сказать, что вовсе не стратегия MAD спасала мир в годы Холодной войны, а Всевышний, по бесконечному милосердию Своему, удерживал человечество от последнего безумия. Видимо, пришло время и нам направить свой взор туда, где люди испокон века искали и находили надежду и утешение.
РЕЛИГИОЗНЫЕ БЛУЖДАНИЯ ИНДУСТРИАЛЬНОЙ ЭРЫ
При всём многообразии племён и народов, населявших Землю, мы можем обнаружить в их культурах несколько базовых абстрактных понятий, пользовавшихся всеобщим одобрением и поддержкой: правда, справедливость, красота, совесть. Но за кем оставалось право решать, что можно считать правдивым, красивым, справедливым? Как правило, эта роль передоверялась некой высшей силе, представление о которой составляло религиозную жизнь народа. Уже Сократ задавался вопросом: «Потому ли боги любят добро, что оно — хорошо, или добро хорошо, потому что его любят боги?».
Когда мы вглядываемся в историю перехода кочевых народов на ступень оседлого земледелия, мы видим, что повсюду эта трансформация сопровождалась религиозной революцией. Десятки кочевых племён, вливаясь в тело Римской империи, должны были отказаться от своих верований и примкнуть к общегосударственной религии. На эту роль не годились многочисленные вечно ссорившиеся боги Олимпа и Парнаса. Верховная власть в лице императора Константина (272-337) выбрала среди существовавших в стране культов мало известную, но отстоявшую свою веру в веках преследований иудейскую секту, и объявила государственной религией христианство.
Позднее аналогичная революция произошла на Аравийском полуострове. Неграмотный пророк по имени Мухаммед был так вдохновлён верованиями иудеев и христиан в Единого Всемогущего и Всеведающего Бога, что стал проповедовать его своим собратьям-арабам. Племена кочевников-бедуинов, до этого без конца воевавшие друг с другом, вдруг сделались братьями по вере и, объединившись, сумели завоевать огромные территории под знаменем Ислама.
Развитие трёх ветвей монотеизма — католичества, православия, мусульманства — происходило по одинаковой схеме. Их догматика и символика, ради приумножения численности обращённых, всё больше подлаживались под ментальность близоруких, с их жаждой чудесного и красочного, что крайне затрудняло участие дальнозорких в религиозной жизни. Реформация 16-17 веков совершила прорыв в этой тенденции, поэтому протестантские страны сумели вырваться вперёд при переходе на индустриальную ступень. В мире же Ислама все реформаторские движения были задавлены, поэтому он так безнадёжно отстаёт на пути цивилизации.
Невольно задаёшься вопросом: переживаемый нами сегодня переход земледельческих народов в индустриальную эру не таит ли внутри себя какую-то скрытую религиозную компоненту, таинственным образом влияющую на происходящие события?
На первый взгляд, сравнение с переходом в земледельческую эру не кажется правомочным. Рука об руку с научным прогрессом в Европе и Америке победно распространялся атеизм, который, казалось бы, клал конец религиозным исканиям, раздорам и войнам.
«Бог умер!» — объявил в конце 19-го века немецкий философ Фридрих Ницше.
Ему вторил француз Лебон: «Сегодня небеса остаются пусты».
Дальнозоркий русский мыслитель Николай Бердяев писал: «Мы не привыкли даже думать, что с представителями нашего духовенства… можно спорить о животрепещущих вопросах».7
Но всё изменится, и аналогия станет правомочной, если мы попробуем взглянуть на воинствующий атеизм как на разновидность новой религии, в которой роль верховного арбитра отнята у небожителей и отдана человеческому разуму. Его научные достижения и технические изобретения окружили его таким ореолом, что по своей власти над душами людей, он стал сравним с древнеримским императором. Отменить все прежние верования и узурпировать трон верховного судьи сначала в России, а потом и во многих других странах, сделалось естественным следующим шагом.
Законы разума казались наилучшим средством объединения людей в согласии и мире. Что бы там ни писал Иммануил Кант в своей «Критике чистого разума», «Логика» Аристотеля оставалась непоколебленной и давала простые и выполнимые инструкции, как отличать правду от лжи, правильные суждения от неправильных. Бескрайние возможности манипулирования и имитации правды оставались до поры скрытыми от взора новообращённых атеистов.
Понятно, что эта новая религия завоевала, в первую очередь, сердца дальнозорких. Сколько веков им приходилось сгибаться перед диктатом церкви, делать вид, что они верят в ангелов и чертей, в непорочное зачатие, в воскрешения из мёртвых, в превращение воды в вино, в адские муки, в покупку райского блаженства за приличную цену, в лечебные свойства молитв и святых мощей! Они пытались утолять свой порыв к высокому и загадочному, создавая тайные общества либертинцев, вольнодумцев, масонов, нигилистов.
Близорукие отнеслись к религиозному перевороту с недоверием, но не воспротивились ему с оружием в руках, как это случалось много раз при введении христианства в Древнем Риме. Гражданские войны новой эры разгорались главным оброзом вокруг вопросов о справедливости, как их формулировали политические страсти. Справедливо ли держать чёрных в рабстве? А справедливо лишать белых южан их имущества и заставлять менять устоявшийся за полтора века порядок жизни? Справедливо ли, что один живёт в особняке на Неве, а другой — в ночлежке с клопами? Что один владеет всеми пароходами на реке Янцзы, а другой должен всю жизнь гнуть спину на рисовом поле? Политические раздоры теперь раздирали народы и даже отдельные семьи с такой же безжалостностью, с какой когда-то убивали друг друга католики и протестанты, шииты и сунниты.
Здесь нужно сразу оговориться: революция атеизма не сумела проникнуть за бастионы, выстроенные католиками и мусульманами. Народы, исповедующие эти религии, как правило, сохраняют догматику и традиции своей церкви, но зато они сильно запаздывают в переходе на индустриальную ступень. Их враждебность к народам, ушедшим вперёд, часто проявляется в разных актах насилия, в террористических атаках и даже в военных действиях. Судьбе дальнозорких в этих странах не позавидуешь, они живут под постоянным гнётом, что проявляется в отсутствии заметных достижений в науке, искусстве, экономике. Если есть возможность, они часто эмигрируют на Запад. Жизнь их под властью мусульманских диктаторов, таких как Гамаль Абдель Насер, Саддам Хусейн, Муамар Каддафи, была ничем не лучше, чем жизнь под властью коммунистических атеистов — Кастро, Пол Пота, трёх северокорейских Кимов.
Выше, в Летописи девятой, было описано, с каким усердием пятеро новых фараонов избавлялись от дальнозорких в своих странах. Правомочно предположить, что и будущие фараоны станут проводить такую же политику. Более того, враждебность близоруких может оттеснить дальнозорких от заметного участия в общественной жизни страны ещё до появления на сцене нового диктатора. Ему останется только встать во главе готовой к агрессии толпы и повести её на самоубийственные военные авантюры.
В своё время введение монотеистических религий рождало надежду на то, что они приведут к ослаблению религиозной вражды. Но очень часто происходило обратное: горячность веры новообращённых приводила к кровопролитным столкновениям по поводу незначительных разночтений священных текстов, обрядных установлений. Можно ли причащаться хлебом и вином или только хлебом? Хлебом с солью или опресноками? Крестное знамение совершать двумя пальцами или тремя?
Христианство безжалостно подавляло языческие культы, но оно не могло подавить в человеке страсть к многобожию, к пантеону богов, среди которых можно было бы выбрать самого любимого, установить с ним интимную связь, приносить ему жертвы, но одновременно иметь возможность и обидеться на него, поссориться, перейти к другому. Как писал Густав Лебон, «под общим названием христиан мы находим в Европе настоящих язычников, как, например, нижнебретонца, молящегося идолам, фетишистов, как испанца, обожествляющего амулеты, политеистов как итальянцев, почитающих за различные божества мадонн каждого селения».8
Античное язычество осталось в нашей культуре великолепными произведениями литературы и философии, живописными фресками, храмами, мраморными статуями. Возможно, такая же судьба ждёт и всё духовное богатство христианской эпохи. Но такой исход не является неизбежным. Человеческий разум бежит в атеизм от окаменевшей церковной догматики, но его продолжает манить к себе живой родник веры. Церковь и вера соотносятся друг с другом как кубок и вино. Если кубок дал трещину, человек может перелить вино веры в другой. Это случалось со многими знаменитыми богоискателями и, надо полагать, с миллионами рядовых верующих.
Творческая работа философов, теологов, художников продолжает расширять круг наших познаний и обнаруживает, что противоречия, ранее казавшиеся непреодолимыми, вдруг складываются в единый гармоничный узор. Взять, например, теорию естественного отбора. Сколько яростных споров породила она, какие дебаты и даже суды гремели между её сторонниками и противниками! Но вот один за другим начали выходить в свет такие труды, как «Творческая эволюция» Анри Бергсона, «Феномен человека» Пьера Тейяра де Шардена, «От пчелы до гориллы» Реми Шовена, и всё яснее становилось, что, хотя эволюция в мире животных и растений является неоспоримым фактом, она не могла происходить путём накопления случайных улучшений различных органов, ибо эти улучшения не передаются по наследству на генном уровне.
Другое природное явление, не получающее объяснения по теории Дарвина — симбиоз. Кто должен был появиться раньше — пчёлы или цветы со сладким нектаром, которые приманивают пчёл запахом и яркими расцветками? Если считать, что и то, и другое требовало миллионов лет для своего развития, как они могли ждать появления друг друга? Кто питал пчёл до появления цветов, и кто опылял цветы, пока не было пчёл? Такие недоумения неизбежно возрождают мысль о невидимом Творце, планирующем и синхронизирующем процесс эволюции.
Для тех, кто обоготворил разум, камнем преткновения в религиозных верованиях является необходимость верить в чудеса. Атеисты восхищаются наглядными чудесами индустриальной эры — этого им достаточно. Воздушный шар братьев Монгольфье летит над Елисейскими полями, самолётик братьев Райт поднимается над американской саванной, телескопы Гринвичской обсерватории точно предсказывают затмения солнца и луны — вот чем можно и нужно восхищаться. Конечно, когда ультразвуковой прибор показывает нам, что происходит в животе беременной женщины, это может вызвать оправданный восторг. Но восхищение позволяет нам забыть об изначальном чуде зачатия.
Неважно, что оно происходило и будет происходить миллиарды раз. Нашему разуму, при всей его гордыне, не по силам ясно вообразить, каким образом две микроскопические клетки, соединившись в матке, начинают уверенно строить организм взрослого человека, в сотни раз превосходящий по своей сложности любую изобретённую нами машину. Мысль о невидимой Творящей силе неизбежно рождается в нашем мозгу, манит, чарует.
А что если этот загадочный Творец не закончил свою работу в семь дней, как учит Библия, а продолжает её, и мы живём в День Восьмой? Что если мы не только продукт Его трудов, но и соучастники их, нужные Ему для работы над земной цивилизацией? Ведь и на Земле любой Хозяин не сам трудится на поле своём, а раздаёт задания работникам своим. Что если неудержимый порыв к свободе, который каждый из нас ощущает в своей душе, есть дарованный Им инструмент необходимый, чтобы мы могли справиться с порученной нам работой? Какой заманчивой осмысленностью наполняет жизнь каждого человека такой взгляд!
Да, мы видим, что всё вокруг нас происходит по неизменным законам. Мы изучаем их, называем Природой и отмахиваемся от мысли о каком-то Творце. Но когда мы обращаем взор на самих себя, мы обнаруживаем огромные поля непредсказуемых поступков и эмоций. Наши психологи строят теории, пытаясь упрятать проблеск свободы обратно в мир причинно-следственных связей. Но сознание религиозного человека сопротивляется этому. Да, говорит оно, Творец распоряжается камнем и водой, жаром и холодом, ветром и огнём. Но человек Ему нужен не покорным и слепым, а свободным и зрячим. Даже если жажда свободы доводит его порой до бунта против Хозяина. Ибо только свободным он может отыскивать путь в катакомбах неведомого и справляться с порученной ему работой продолжения Творения
Вводимое в этой книге представление об экзистенциальной разнице между близорукими и дальнозоркими, казалось бы, кладёт конец надеждам на возможность достижения прочного мира между людьми. Опыт показывает, что ничто не вызывает такого протеста, как осознание неравенства. Для близорукого допустить, что он от рождения обделён тем, что получили другие, будет мучительно. Но и дальнозоркие не будут рады осознанию этого разделения. У них отнимется уверенность в собственной правоте и справедливости, они осознают, что в жизненном состязании с современниками они изначально имеют огромные преимущества.
Как можно ослабить неизбежную здесь горечь и тех, и других? Пожалуй, нет другого пути, кроме как снова апеллировать к задачам Творения. Ведь каждый шаг усложнения мира связан с внесением элемента неравенства «строительных материалов». Клетки, составляющие глаз, ухо, мозг, железы живых существ, окружены большей заботой, чем мышцы, кости, хрящи. Даже растущее дерево представляет собой сложный конгломерат разных элементов. Поэтическое сознание порой допускает сравнение его с человеческим государством.
В разные времена года разные клетки играют в нём ведущую роль. По весне на первое место выходят те, что составляют почки, ростки, цветы, зеленеющие листья. К концу лета — те, что образуют плоды и семена. Осенью и зимой главной задачей становится выдерживать ветер, мороз, размыв почвы — с этим должны справляться клетки ствола, коры, ветвей, корней.
Может быть, и нам пришла пора поучиться у живого дерева? Разве так уж трудно уступить дальнозорким главную роль в процессах роста и расцвета цивилизации в государстве? А близоруким — заботу о прочности, морозоустойчивости, выживании в условиях засухи? Не к этому ли призывал уже Платон в своём проекте идеального Полиса, когда обозначал врождённую разницу между людьми названиями четырёх металлов?
Увы, ни он, ни все последующие философы за прошедшие 24 столетия не научили нас, как при рождении отличать золотого ребёнка от серебряного, медного, железного, чтобы пометить их всех кастовым кружком на лбу и исключить все последующие споры. Так неужели битвы за равенство всех со всеми будут продолжаться до скончания веков?
Правда, если близорукость восторжествует, ждать конца веков останется совсем недолго.
Примечания
-
Панцов, Александр. «Мао Цзедун» (Москва: «Молодая гвардия», 2007), стр. 55.
Geyer, Georgie Anne. Guerrilla Prince. The Untold Story of Fidel Castro. (Boston: Little, Brown & Co., 1991), р. 93, 109.
Толстой Лев. «Война и мир» (Москва: Собрание соч. в 20 томах, 1911), том 7, стр. 6.
Le Bon, Gustave. The Psychology of Peoples (New York: 1912), р. 118.
Politics (Oxford: 1885), р. 112.
Sowell, Thomas. Intellectuals and Society (New York: Basic Books, 2009), рр. 71-72.
Бердяев Николай. «Политический смысл революционного брожения в России (СПб, 1903), стр. 72.
Le Bon, op. cit., p. 89.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/efimov/
