Последний император: жизнь, смерть, посмертная судьба. (К столетию расстрела царской семьи)-продолжение0

(продолжение. Начало в №9/2018 и сл.)

ЭПОХА РАСПУТИНА
1911— 1916

Анна Александровна Вырубова, в интимном кругу — Аннушка, ближайшая подруга императрицы и главная посредница между ней и «старцем» Распутиным, после Февральского переворота была арестована, помещена в Петропавловскую крепость и многократно допрашивалась Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства по расследованию преступлений царского режима. Аннушка отрицала какую-либо причастность — свою и старца — к политическим решениям. Она утверждала, что с царем и царицей Распутин виделся редко, говорил с ними о Боге, молитвах, врачевании; с ней самой он вел только душеспасительные беседы.

В воспоминаниях, написанных потом в эмиграции, она держалась той же линии[1]. Через несколько лет после их публикации в советском альманахе «Минувшие дни» появился «Дневник» Вырубовой, который свидетельствовал об обратном, но Аннушка заявила, что ничего общего с этим дневником не имеет. Его подложность подтвердила научная экспертиза. Оказалось, что то была «шалость» писателя А. Н. Толстого и литературоведа и историка П. Е. Щеголева.

А.А. Вырубова. 1910-е годы

Однако, при всей сомнительности такого литературного приема, в поддельном«Дневнике» Вырубовой оказалось куда больше исторической правды, чем в ее подлинных мемуарах. В этом нет ничего мистического. В 1917 году Щеголев был секретарем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, которая допрашивала Аннушку, а также десятки других весьма осведомленных лиц. Большевистский переворот пресек работу Комиссии, но она успела накопить обширный материал. Позднее Щеголев обработал и издал стенограммы допросов в семи объемистых томах — бесценный источник для всех, кто интересуется закатным периодом императорской России. Авторам «аннушкиного» Дневника было на что опереться.

Что же касается подлинных материалов о Распутине, то они больше похожи на мистификацию, чем подделка Толстого-Щеголева. Многие очевидцы, подчеркивавшие свою близость к Распутину и оставившие сотни страниц «личных воспоминаний», на поверку едва были с ним знакомы. Те же, кто хорошо знал «старца», либо намеренно замалчивали свои связи с ним, либо многократно их преувеличивали. Так, известный нам генерал П. Г. Курлов был возвращен в высший эшелон власти Распутиным[2]. Но он категорически отрицал, что пользовался протекцией старца. Товарищ обер-прокурора Святейшего синода князь Н. Д. Жевахов уверяет, что репутацию распутинца заработал незаслуженно, так как всеми силами боролся против «старца». Впрочем, по его мнению, старец вообще никакого значения не имел, так думают о нем «честные люди», «как Бог велит, а не так, как приказывают думать жиды»[3].

Но и материалы, исходящие от тех, кто не скрывал своей близости к Распутину, столь же сомнительны. В глазах некоторых из них Распутин был святым, пророком, прорицателем, воплощенным божеством; для них он объект беспредельной любви и поклонения. Для других он был жуликом, извращенцем, сексуальным маньяком — средоточием низости и порока. Особое место занимают почитатели Распутина, которые затем стали его врагами, такие, как неистовый иеромонах-расстрига Илиодор (Сергей Труфанов), одержимый «одной, но пламенной страстью» — уничтожить, стереть в порошок ненавистного Гришку! Мало кто опубликовал о нем столько разоблачительных документов, но можно ли доверять сведениям, исходящим из такого пристрастного источника?!

Словом, самые, казалось бы, достоверные материалы о Распутине — это царство кривых зеркал. Найти в них адекватное отражение старца — дело почти безнадежное. Возможна ли золотая середина между крайними суждениями? Пока ее никто не нашел.

Доктор филологических наук Татьяна Миронова опубликовала доклад, в котором заявлено, что существовало дваРаспутина: подлинный и фальшивый. Подлинный Распутин был праведником, патриотом, сгустком русской народной мудрости; он беспрестанно молился за Россию, ее самодержца, его семью, спасал от смерти больного наследника, радел об укреплении трона и о благе России. А дебоширил по ресторанам, устраивал хлыстовские оргии, изгонял оптом и в розницу «блудного беса» из своих почитательниц — двойник Распутина. Двойник манипулировал министрами, губернаторами, церковными владыками. Двойник писал нарочито безграмотные записочки-приказы, обделывая все те грязные дела, которые приписывали Распутину.

«Ни один чиновник, получивший от просителя-мошенника такую записку, не знал ни действительного почерка Распутина, ни его самого… И какая же буря негодования должна была взметнуться в душе высокопоставленного лица, получившего невозможную по наглости просьбу мошенника, с подобным сопроводительным письмом „от Гришки“. И эта буря негодования немедленно распространялась на Государя, чего и добивались еврейские аферисты»[4]. Вместе с праведным Игорием жертвами клеветы становились царь, царица, подрывался престиж государства. «Для этого и была изобретена иудейская афера с появлением фальшивой личности — двойника Григория Распутина»[5], — — итожит Т. Миронова.

Разобравшись с жизнью старца Игория, она вступает в единоборство с его смертью. До ее сенсационных открытий было известно, что Гришка Распутин был убит во дворце князя Юсупова, причем наиболее активную роль играли сам Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и член Государственной Думы В. М. Пуришкевич. Опубликованы дневник Пуришкевича и воспоминания Юсупова. Оба в подробностях описали убийство, нисколько не пытаясь умалить своего участия в этом подвиге. Однако Т. Миронова считает, что изданный посмертно дневник Пуришкевича был сочинен кем-то другим, а князь Юсупов писал воспоминания под диктовку тех же таинственных лиц. «Не только жизнь Григория Ефимовича исказили, оклеветали, сфальсифицировали, но и смерть его мученическую оболгали»[6].

Что же было на самом деле? Уж не убили ли в юсуповском дворце двойника Распутина, тогда как праведник был спасен промыслом Божиим? Нет, говорит Т. Миронова, убит был подлинный Распутин, но в другом месте, другими лицами и другим способом. «Умышленно запутали историю страшной смерти, и все это делалось и продолжает делаться только для одного — сокрыть ритуальный характер убийства»[7].

Новаторская идея!

В традиционной антисемитской мифологии еврейский заговор и ритуальные убийства существовали параллельно, не пересекаясь; а тут убийство Распутина стало точкой пересечения параллельных — вклад в науку, достойный Лобачевского!

Не менее плодотворно и открытие распутинского двойника.

Я вообще люблю двойников: с ними жить лучше и веселее. Не зря они густо населяют вороньи слободки шуток и анекдотов. Каких только двойников тут не встретишь — и Ленина, и Сталина, и Берии; есть забавный кинофильм о двойнике Наполеона. А вот анекдот из реальной российской жизни рассматриваемой эпохи. Когда был вынесен приговор Дмитрию Богрову, киевские черносотенцы захотели присутствовать при казни — чтобы убедиться в том, что Богрова не подменят его двойником. Просьба была уважена.

Чем больше двойников, тем объяснимей исторические загадки, парадоксы и несуразности! А уж для полного объяснения всего и вся надобен двойник (двойница) автора открытия. Не могла же доктор филологии выступить с такой распутинщиной. Не иначе, как ее подменили с коварной целью подорвать престиж патриотической филологии!

В книге А.И. Солженицына «Двести лет вместе» евреи делают ставку не на двойника Распутина, а на него самого — единого и неделимого. «Если раньше ходатайством за евреев занимался открыто барон Гинцбург, то вокруг Распутина этим стали прикрыто заниматься облепившие его проходимцы» (стр. 496). Подтверждение этому Александр Исаевич находит в книге Арона Симановича «Распутин и евреи»[8], хотя считает ее «хвастливой» и содержащей «разный бытовой вздор и небылые эпизоды» (стр. 496), в чем безусловно прав.

Опираясь на хвастливые воспоминания Симановича, именующего себя «секретарем» Распутина, Солженицын вводит в ближайшее окружение старца банкира Д. Л. Рубинштейна, промышленника И. П. Мануса и даже «выдающегося авантюриста» И. Ф. Манасевича-Мануйлова[9] — — одного из создателей антисемитской фальшивки века: «Протоколов сионских мудрецов».

Крайности сходятся: если у А.И. Солженицына старец Распутин — величина отрицательная, и его «облепляют» евреи, то у Олега Платонова и Татьяны Мироновой старец Распутин — величина положительная, и евреи «облепляют» его врагов и даже делают его жертвой ритуального убийства.

У Олега Платонова са­мый злостный и коварный из врагов Распутина — журна­лист В.Б. Дувидзон. Он даже становится «женихом» дочери «старца» Матрены, чтобы вернее клеветать и готовить покушение на ее отца (в ее собственных воспоми­наниях журналист Давидсон — только мимолетный уха­жер). Зато Солженицыным этот враг Распутина вообще не упоминается, и понятно почему. Его появление сильно бы подорвало концепцию: «Распутин — ставленник евреев». По той же причине за пределами повество­вания остается и такой «сек­ретарь» Распутина, как полковник Комиссаров — тот самый, который в 1905 году печатал погромные листовки в тайной типографии Департамента полиции (тогда он был еще ротмистром). Когда его конспиративная типография была раскрыта и ликвидирована, ротмистра услали в провинцию, где он дослужился до полковничьего чина, после чего его вернули в столицу. Его прочили в начальники Охранного отделения, но так как сковырнуть с этого поста полковника Глобачева не удалось, то ему доверили присмотр за Распутиным. За старцем был установлен двойной надсмотр: филеры Глобачева мерзли в подъезде, тогда как комиссаровцы располагались в самой квартире старца, а сам он близко сошелся со своим подопечным[10].

Однако серьезные дела решались не на секретарском уровне.

Куда более влиятельные силы использовали Распутина, чтобы подняться в высшие этажи власти, и затем там удерживаться. Они-то и облепляли старца, действуя заодно с ним и через него. О том, как именно это делалось, подробно изложил товарищ министра внутренних дел С.П. Белецкий, рассказавший в частности, о том, как он и его шеф А.Н. Хохлов съезжались с Распутиным у Аннушки Вырубовой. На этих полуконспиративных совещаниях и определялось, с чем старцу пожаловать к «маме» и «папе», какие советы давать по части назначений, перемещений, помилований, награждений, многомиллионных подрядов и концессий. В числе особых заслуг Белецкого, прежде занимавшего пост начальника департамента полиции, — использование секретных фондов для подкупа экспертов обвинения на процессе Бейлиса. Так что, как ни раскладывай этот пасьянс, а получается, что черносотенцы и погромщики «облепляли» старца куда гуще, чем евреи.

Эпоха Распутина началась не с появления старца при дворе, а значительно позже, когда он стал, так сказать, политической силой. Начало этого периода примерно приходится на последний год премьерства Столыпина, а завершается февральским переворотом 1917 года. Распутина тогда уже не было в живых. Причина кризиса — не сам «старец», а одряхление всего государственного организма. Воля к самосохранению, остатки которой спасли царизм в 1905 году, теперь была на исходе. Если в этом организме еще проявлялись признаки жизнедеятельности, то не в виде нормального обмена веществ, а в виде судорожных конвульсий. Распутин не был причиной болезни, а лишь наиболее зримым ее проявлением. Поэтому и устранение Распутина ничего не изменило. С другой стороны, даже в пору наивысшего влияния старца оно не было абсолютным. Прежде чем провернуть очередное дельце, Вырубова и Распутин тщательно расследовали обстановку, готовили почву, но если чувствовали, что с каким-то вопросом лучше не возникать, то и не возникали. Так, с Распутиным сблизился С. Ю. Витте, надеявшийся через старца снова занять ведущий пост в государстве. Распутину очень льстила эта дружба, но, зная отрицательное отношение к Витте «мамы» и «папы», он так и не решился предложить им его кандидатуру.

Распутин был противником войны с Германией. Оправляясь после ранения в далекой сибирской больнице, он слал «папе» и «маме» телеграммы, умоляя не затевать гибельной бойни. Его не послушались не только потому, что в тот момент его не было в Петербурге. Это еще одна иллюстрация к тому, что Распутин, распутинщина были следствием, а не причиной гангрены, разлагавшей государственный организм. Трупные пятна проступали и в таких событиях, к которым старец вообще не имел отношения. Наиболее значительное из них по своим последствиям — дело Бейлиса.

Непреклонное убеждение Солженицына состоит в том, что если бы не два роковых выстрела Богрова, то «это опозорение юстиции» при Столыпине «никогда бы не состоялось»[11]. Но дело Бейлиса заварилось именно при Столыпине, и, конечно, при его ощутимом личном участии.

Напомню, что когда в Киеве был найден труп Андрюши Ющинского (март 1911) и молодежная организация «Двуглавый орел» повела ритуальную агитацию, то, после несмелых попыток урезонить черносотенцев, министр юстиции Щегловитов пошел у них на поводу. Но с постановкой ритуального процесса заклинило. Работники киевской прокуратуры не обнаруживали «еврейского следа» в убийстве Ющинского, а фабриковать улики им не позволяло слишком серьезное отношение к такой ерунде, как законность и профессиональная совесть. Тогда расследование уголовного преступления было передано политической полиции: у нее никаких проблем с совестью не возникало. Но министр юстиции не мог привлечь к делу Охранное отделение, ибо оно входило в другое ведомство: министерство внутренних дел, которое возглавлял Столыпин.

По характеристике Витте, «Щегловитов держался все время министром юстиции при Столыпине только потому, что был у него лакеем, и министр юстиции, глава русского правосудия, обратился в полицейского агента председателя Совета министров». Но в данном случае нелегко разобрать, кто у кого оказался лакеем.

Арестовывать Бейлиса явился отряд жандармов во главе с полковником Кулябко. Так дело об убийстве Ющинского было превращено в дело Бейлиса. Произошло это за несколько дней до роковых киевских торжеств, так как к приезду государя надо было отрапортовать об успехе в расследовании ритуального убийства.

Выслушав благую весть, царь размашисто перекрестился, чем вдохновил чины всех ведомств и рангов на дальнейшие подвиги. Было ли убийство ритуальным, или все-таки нет, — так вопрос больше не ставился. На «ритуал» теперь работала вся государственная машина империи, а не только охранка, юстиция и полиция[12].

В.Н. Коковцов, не допустив еврейских погромов «в ответ» на выстрелы Богрова, восстановил против себя не только черную сотню, но и сочувствующую ей часть правительства и двора. Он понял, что продолжать эту линию опасно. Хотя дело Бейлиса сопровождало почти все его премьерство, в его двухтомных воспоминаниях оно не упомянуто. Это молчание выразительно! Если бы Коковцов предпринял хоть самую слабую попытку противостоять позорищу, если бы высказал хоть одно скептическое замечание по этому поводу в Совете министров, или при докладе царю, или в разговоре с тем же Щегловитовым, или с кем-то еще, он об этом бы написал!

Но Коковцов и без того с трудом удерживался на плаву. На роль главы императорского правительства он ни по силе характера, ни по уровню государственного мышления не вытягивал. К тому же, он возглавлял правительство, которое не он формировал. Министры не чувствовали себя ему обязанными, как раньше Столыпину. Не облегчало положение премьера и то, что за ним остался пост министра финансов. Блюдя финансовую дисциплину, «честный бухгалтер» чаще должен был отказывать в просьбах, чем их удовлетворять, множа своих врагов. Для борьбы с ними у него не было той власти, какую Столыпину давало совмещение постов премьера и министра внутренних дел, когда в его руках находилась тайная полиция, а, значит, и компромат на министров. Позднее генерал Курлов говорил рвавшемуся к посту премьера А. Д. Протопопову: «Председатель Совета министров должен одновременно быть и министром внутренних дел или иметь на этом месте своего друга, иначе положение председателя Совета министров будет непрочно»[13]. Курлов знал в этом толк!

Одним из наиболее ловких противников Коковцова был министр земледелия Кривошеин. Он считал, что министр финансов поглощен бухгалтерской цифирью и не видит за ней леса большой политики. Он хотел подгрести под себя Крестьянский банк, а Коковцов категорически возражал, доказывая, что кредитная политика должна быть единой, иначе будет подорвана вся финансовая система государства. Кривошеин сумел внушить еще Столыпину, что прижимистость Коковцова сдерживает проведение аграрной реформы. Столыпин вел двойную игру: на словах соглашался с Коковцовым, а за его спиной готовил его падение. Интрига не удалась, потому что государь, не желая быть пешкой в руках «заслонявшего» его Столыпина, взял сторону Коковцова. Но Кривошеин остался в правительстве и продолжал интриговать.

Еще более опасным противником Коковцова был военный министр В.А. Сухомлинов. Шумливый и бестолковый краснобай, Хлестаков в чине генерала и в ранге министра, он не пользовался авторитетом ни в армии, ни в обществе. Об уровне военного и политического мышления Сухомлинова (и самого царя) говорит эпизод, случившийся 10 ноября 1912 года. Накануне вечером Сухомлинов позвонил Коковцову, министру иностранных дел Сазонову и министру транспорта Рухлову и сообщил, что они вызваны к государю, но о предмете предстоявшего обсуждения отозвался незнанием. А наутро выяснилось, что решено объявить мобилизацию в двух военных округах (Киевском и Варшавском) — ввиду малочисленности пехоты, сосредоточенной вблизи границы с Австрией, причем, по словам государя, «военный министр предполагал распорядиться еще вчера, но я предложил ему обождать один день»[14].

Генерал В.А. Сухомлинов

Опешивший Коковцов стал объяснять, что объявление мобилизации равносильно началу войны — не только с Австро-Венгрией, но и с Германией, так как две страны связаны военным договором. Россия к войне не готова. Рассчитывать на союзную Францию нельзя, так как договор с ней обязывает предупреждать союзника о таких акциях, или тот освобождается от своих обязательств.

Доводы премьера были столь элементарными, что все с ним согласились, включая Сухомлинова. Закрывая совещание, государь любезно сказал премьеру: «Вы можете быть совсем довольны таким решением, а я им больше вашего». И Сухомлинову: «И вы должны быть очень благодарны Владимиру Николаевичу, так как можете спокойно ехать заграницу»[15].

 Дальше Коковцов продолжает: «Эти последние слова озадачили нас всех. Мы пошли завтракать наверх… и я спросил Сухомлинова, о каком его отъезде упомянул государь? Каково же было наше удивление, когда Сухомлинов самым спокойным тоном ответил нам: „Моя жена заграницей, на Ривьере, и я еду на несколько дней навестить ее“. На мое недоумение, каким же образом, предполагая мобилизацию, мог он решиться на отъезд, этот легкомысленнейший в мире господин, без всякого смущения и совершенно убежденно, ответил: „Что за беда, мобилизацию производит не лично военный министр, и пока все распоряжения приводятся в исполнение, я всегда успел бы вернуться вовремя. Я не предполагал отсутствовать более 2— 3 недель“»[16].

Армия теряла боеспособность, а тактика военного министра сводилась к нападкам на «скаредного» министра финансов. Свои претензии Сухомлинов прямо Коковцову не предъявлял, а приберегал их к личным докладам государю, так что премьер не мог их парировать. Когда же с опозданием ему становилось о них известно, он, почти со слезами на глазах и с цифрами в руках, объяснял, что никогда в кредитах военному министерству не отказывал, но те работы и заказы, на которые отпускались деньги в прошлые годы, не проводятся. Сотни миллионов рублей остаются неосвоенными — при общем годовом бюджете в два с небольшим миллиарда это были астрономические суммы! Государь все это выслушивал и — продолжал конспирировать с Сухомлиновым против премьера. А армия оставалась дезорганизованной, недовооруженной и недоукомплектованной. Зато за Сухомлинова стоял «наш друг» — старец Распутин.

Дело Бейлиса принесло министру юстиции Щегловитову репутацию изолгавшегося негодяя и монстра, способного на любые, в том числе кровавые, провокации. В глазах всей страны его имя было покрыто несмываемым позором. Зато из «высших сфер» на Щегловитова и всех других чинов, причастных к позорищу, пролился благодатный дождь наград, чинов, высоких назначений. Дегенерировавшая власть выражала презрение к обществу! Чувствуя себя как никогда прочно, Щегловитов возглавил группу противников Коковцова в Совете министров, намереваясь занять его место.

Вместе с более умеренными министрами Коковцов рассчитывал на поддержку Государственной Думы, но не тут-то было.

После столыпинского переворота 1907 года Дума стала послушной. Наибольшее число мест в ней принадлежало созданной «под Столыпина» и возглавляемой А. И. Гучковым партии «Союз 17 октября» (правильнее ее было бы называть «Союзом против 17 октября»). В 1912 году срок полномочий Третьей Думы истек, и состоялись выборы в Четвертую. Благодаря столыпинской избирательной системе и секретным денежным вливаниям в избирательную кампанию, состав Думы изменился мало. Но настроение ведущих парламентских фракций было уже другим. Они активно выступали против «темных сил», окружавших престол и губивших государство. Под «темными силами» понимали Распутина.

В чем же был секрет его влияния?

Став русской царицей, Александра Федоровна мечтала как можно скорее подарить мужу и своей новой стране наследника престола. В этом она видела свой религиозный и патриотический долг. Но у нее рождались дочери. Страстное желание родить мальчика привело даже к мнимой беременности. Организм Александры Федоровны перестроился так, что сначала ей самой, а потом и всем окружающим стало ясно: императрица в интересном положении! Когда все сроки прошли, а родовых схваток не наступало, стеснительная государыня согласилась допустить к себе врача. Он и установил, что ее набухшее чрево наполнено… пустотой! То было самовнушение огромной силы, полная победа духа над материей! Увы, не совсем полная… На такое способны только очень страстные, одержимые натуры. Одержимые тяжелой душевной болезнью — истерией.

Через десять лет после замужества императрица добилась того, к чему стремилась: родила сына! Радость августейших супругов была безмерной. Но затем на них обрушился удар невероятной силы. Наследственная болезнь царевича, гемофилия, была почти равносильна смертному приговору. (Дефектный ген, передаваясь в роду предков Александры Федоровны по женской линии, проявлялся у мужчин).

Глубоко религиозная женщина, Александра Федоровна должна была бы увидеть в своем несчастье знак Божий. Возмездие за гордыню, за отказ покориться судьбе. «Ты хотела сына — вот тебе сын, обреченный на муки и раннюю смерть!»

Но не такой была ее вера в Бога, ее религиозность! Покориться? Нет, только не это. Ведь Господь Бог может все. ВСЕ! Надо достучаться, докричаться, домолиться до него. Надо найти к нему путь. К мольбам простых смертных Господь глух: грехи обесценивают их молитвы. Но есть праведники, Божьи люди, на них нисходит благодать. Их молитвы достигают престола Всевышнего; на их просьбы Он откликается. Молитвами праведника наследник будет спасен! Да и всю царскую семью, и Россию, он будет беречь от невзгод и несчастий, как талисман. Надо только найти такого праведника, найти свойталисман!

И случилось так, что когда наследник, при очередном обострении болезни, лежал, обессиленный от потери крови, и растерявшиеся врачи предсказывали самое худшее, «отец» Григорий возложил на него свои заскорузлые руки с грязными ногтями и уверенно сказал, что мальчик будет жить.

И мальчик выжил!..

Квадратура круга была решена: царица обрела свой талисман.

В литературе о Распутине есть немало уверений, что он действительно обладал даром ясновидения, гипнотического внушения, пророчества. В эту мутную область я не вторгаюсь. Бесспорно одно: старец умел распознавать людей и находить правильный тон с теми, кто склонен был поддаваться его чарам. Императрицу он раскусил безошибочно. Понял, как она одинока, как тяжело себя чувствует в свете, с его условностями, лицемерием, искательством, лестью, злословием. Хитрый и умный мужик надел на себя маску еще большего простака и грубияна, чем был на самом деле. Это был правильный ход. Императрицу не шокировали его мужицкие манеры, нечесаные патлы, наглый взгляд, вульгарное «тыканье». Все, что было в нем отталкивающего, ее привлекало, так как свидетельствовало о его бесхитростной натуре, искренней преданности и — прямой связи с небесными силами. Она внушила себе (а внушить себе она могла все!), что его устами с ней говорят Бог и народ. Тот Бог, от которого исходила власть ее мужа и зависело исцеление ее сына; и тот народ, который безмерно обожал своего государя и свою государыню — в противоположность «образованному классу», всегда недовольному и чего-то требующему.

В родном селе Покровском (Тюменского уезда, Тобольской губернии) Гришку Распутина знали как бездельника, хулигана и конокрада. От его дебошей стонало все село, сладу с ним не было и в семье: спьяну Гришка буянил, избивал родного отца. Попытки местного священника усовестить Гришку сделали их врагами. Но загулы у Гришки сменялись периодами набожности. Уже имея собственное хозяйство, семью, детей, он «бросил все» и пошел странствовать по монастырям и обителям. Он ходил в рубище, изнурял себя постами, носил вериги, в истовости религиозного бдения ему не было равных. Он не умел читать, но обладал цепкой памятью. В беседах с монахами и священниками, он усвоил немало отрывков из Священного писания. Понимал он их на свой манер. При народной образности речи и туманности суждений его сентенции порой казались неожиданными, как бы внушенными свыше. Бесхитростные монахи и батюшки представляли его более высоким церковным иерархам; Гришка и им умел внушать доверие к себе и своему благочестию. Молва о Божьем страннике, «старце», ширилась и поднималась все выше.

Странствия по глухим местам привели Гришку в сектантский «корабль» «Божьих людей» (хлыстов). По их учению, Иисус не вознесся на небо, а обитает среди живущих, вселяясь в праведников-«христов». Гришке это понравилось, как и хлыстовские «радения». Они сопровождались хлестаньем собственного тела, трясением и плясками до полного изнеможения, а кульминацией становился «свальный грех», который у хлыстов считался не грехом, а Божьим очищением.

В Петербурге Распутин появился примерно в 1904 году, но молва опередила его, что помогло ему без труда войти в круг известных и почитаемых священнослужителей. Его отличили популярный религиозный деятель Иоанн Кронштадтский, епископ Гермоген, инспектор Петербургской Духовной академии и личный духовник императрицы архимандрит Феофан.

От своего духовника императрица и услышала впервые о благочестивом «старце». Привели же его к ней «черногорки» — дочери черногорского князя Негоша Анастасия и Милица Николаевны, жены великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича. С Александрой Федоровной их сближало то, что все трое были иностранками и все трое увлекались мистикой. Черногорки активно искали блаженных и охотно поставляли их императрице.

После того, как Распутин «доказал» свое благотворное влияние на здоровье наследника, ему уже нетрудно было убедить Александру Федоровну, что от него зависит благополучие всей царской семьи и короны.

Общение с Распутиным стало для императрицы постоянной потребностью, но она не могла слишком часто принимать его во дворце, где каждое посещение фиксировалось и становилось известным. Странная дружба мужика и царицы и без того вызывала толки и пересуды, доходившие до насмешек и даже скабрезных намеков. Потребовалось подыскать нечто вроде дома свиданий, где царица могла бы встречаться со старцем без огласки. Выбор пал на дом Аннушки Вырубовой, благо, она жила в Царском селе, поблизости от императорского дворца.

Аннушка была дочерью управляющего императорской канцелярией А. С. Танеева и, можно сказать, выросла во дворце. В больших, широко распахнутых глазах пухленькой миловидной девушки Александра Федоровна читала столько преданности и обожания, что не могла не проникнуться к ней взаимной симпатией. Как только она подросла, императрица сделала ее своей фрейлиной. Отношения между ними были самыми сердечными — до тех пор, пока государыня не стала замечать, как Аннушка вспыхивает всякий раз при появлении государя. Надо было срочно удалить потенциальную соперницу, но сделать это так, чтобы не обнаружить своей ревности и не нанести ей обиды. Для этого был один простой способ — выдать ее замуж: служба фрейлины этим автоматически прекращалась. Энергично взявшись за дело, императрица подыскала жениха — лейтенанта флота Вырубова.

Незадолго до свадьбы великая княгиня Милица Николаевна пригласила невесту к себе — «на старца Распутина». Сильного впечатления он на нее не произвел, но, улучшив момент, она все-таки спросила, что ждет ее в замужестве. Тот ответил:

— Замуж ты выйдешь, но счастья не найдешь.

Старец как в воду глядел!

Лейтенант флота Вырубов оказался половым извращенцем, садистом и импотентом. Какие фокусы выделывал он на брачном ложе с молодой супругой, можно только догадываться. Единственное, на что он был неспособен, это лишить ее девственности. Аннушка много месяцев скрывала следы истязаний, но, в конце концов, поведала о своем несчастье матери. Когда тайное стало явным, супруги разъехались, позднее развелись. Григорий Распутин приобрел еще одну — до гроба верную — поклонницу. А Александра Федоровна прониклась чувством вины к своей бывшей фрейлине: ведь это она, из собственных эгоистических побуждений, устроила скоропалительный брак, столь трагически неудачный!

Между двумя женщинами произошло объяснение. Они плакали, целовались, просили друг у друга прощения, клялись в вечной дружбе и преданности. Аннушка чистосердечно призналась в любви к государю, но дала слово, что никогда не позволит себе никакой нескромности, могущей осложнить отношения августейших супругов. Александра Федоровна ей поверила. Особенно же их сблизило общее преклонение перед старцем. А так как Аннушка умела держать язык за зубами, то в ее маленьком домике государыня могла бывать хоть каждый день, не возбуждая любопытства к тому, кто еще там бывает…

Однако слухи о близости простого мужика ко двору, его целительном воздействии на наследника, а со временем и на некоторые назначения — сперва по духовному, потом и по другим ведомствам, — ширились. Вокруг Распутина сложился кружок почитателей и особенно почитательниц. Наиболее преданными старцу были неуравновешенные, легко внушаемые девицы и женщины, пережившие какое-то личное горе и, видимо, страдавшие половой психопатией. Бывали и нормальные женщины: они приходили похлопотать за мужа, сына, брата, жениха, любовника. На шумных сборищах у Распутина не различали чинов и званий. Графини и генеральши были равны служанкам и уличным проституткам. Распутин шумно и бесцеремонно «любил» всех своих поклонниц: смачно их обцеловывал, грубовато обласкивал, хватал за «мягкие места». Он проповедовал «очищение через унижение». Его туманные проповеди вызывали восторг, но если какая-то из поклонниц восхищалась слишком бурно, Распутин ее грубо осаживал, осыпал оскорблениями, на что она, довольная, отвечала еще большим восхищением. Самый распространенный способ «унижения» состоял в совместных хождениях в баню: дамы мылись вместе со старцем и мыли его. Лечь с Гришкой в постель для изгнания «блудного беса» считалось особым отличием. Связей этих большинство не скрывало. Иные шли на них с согласия и даже по настоянию своих мужей: такова была плата за гришкины услуги. Если какая-то из новеньких посетительниц с непривычки отклоняла домогательства, старец искренне обижался, но домогательств не прекращал. Сулил непременно исполнить просьбу, но не раньше, чем получит требуемый аванс.

Подачки и подношения — дорогими винами, яствами, бобровыми шубами, пачками ассигнаций были не в счет. Денег он не жалел, охотно раздавал небольшие суммы бедным просителям, остальные просаживал в дорогих ресторанах. Кутежи его были многолюдными, шумными, с музыкой, плясками, цыганским хором, битьем зеркал. Когда приходило время платить по счету, Григория Ефимовича обычно просили не беспокоиться: все уже было уплачено.

Отнюдь не праведная жизнь «старца», столь приближенного к коронованным особам, становилась предметом пересудов в гостиных и клубах, в разных слоях общества. Только во дворце ничего «не знали». По указанию Столыпина, а затем и его преемников, за Гришкой велось полицейское наблюдение, все его похождения фиксировались филерами и докладывались начальству. Но для государыни, а, под ее давлением, и для государя все это была клевета на праведника, месть знати и интеллигенции за то, что царь напрямую общается с «человеком из народа».

Архимандрит Феофан, поняв, как сильно ошибся в «Божьем человеке», попытался открыть на него глаза царице. Но едва он заговорил о Гришке, как услышал, что должен немедленно удалиться, иначе будет приказано его вывести. Затем его вообще удалили из Петербурга.

Черногорки тоже поняли, кого привели в свое время во дворец. Но стоило им заикнуться об этом перед Александрой Федоровной, как дружба кончилась навсегда. Родная сестра императрицы, великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого великого князя Сергея Александровича, после гибели мужа прославилась праведной жизнью и благотворительностью. Она тоже пыталась объяснить сестрице, какое впечатление на общество производит пригретый ею старец. Отношения между сестрами прекратились. Воспитательница великих княжон доложила, что Распутин заходит в спальни девушек в неурочный час, когда они уже лежат в постелях, и она, воспитательница, не может этого допустить. Она лишилась места.

Разочаровался в Гришке епископ Гермоген и — был удален из Священного синода. Его верный ученик иеромонах Илиодор — настоятель монастыря в Царицыне, где за короткий срок развил бурную деятельность и стал очень популярен, — поначалу особенно близко сошелся с праведным старцем. Распутин не раз приезжал в Царицын, Илиодор вместе с ним ездил в его родное село Покровское. Но чем ближе молодой монах наблюдал старца, тем сильнее его точил червь сомнения. Особенное смятение в его душу вносили «изгнания блудного беса». Илиодор был молод, горяч, окружен богомолками, среди них попадались писаные красавицы. Дабы не впадать в греховные искушения, он старался на них не заглядываться; и то, что «святой старец» вытворял с женщинами на глазах у всех, его глубоко изумляло. На осторожные вопросы Григорий отвечал, что святостью своей добился полной свободы от «блуда»; и баб он тоже освобождает от блуда, потому они и льнут к нему. С особым смаком он рассказывал, как после совместного мытья в бане они ложатся вокруг него, одна прижимается к правому боку, другая к левому, третья обвивает правую ногу, четвертая — левую, а он изгоняет «бесов». Две знатные дамы даже подрались, потому что ни одна не хотела уступить место у его правого бока!

Распутин, Гермоген и Илиодор

От таких разговоров у иеромонаха туманилось в голове, возникали греховные видения. Стали закрадываться подозрения: уж не дурачит ли Гришка его и весь Божий свет? Илиодор гнал от себя эти мысли как недостойные и греховные, но они возвращались. Праведник он или дьявол? Коль скоро вопрос возник, доискаться ответа было нетрудно: некоторые поклонницы старца исповедовались у Илиодора. Несколько наводящих вопросов, и ему стало ясно, какимиприкосновениями старец изгонял из них «блудного беса».

Однако с разоблачениями Илиодор не спешил. Предстояла тяжелая борьба. Илиодор знал, как велика власть Гришки над самыми влиятельными особами. Вот как он описал сцену, при которой присутствовал:

«Распутин в это время прямо-таки танцевал около Вырубовой; левой рукою он дергал свою бороду, а правой хватал за плечи, бил ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь. Вырубова покорно стояла. Он ее целовал… Я грешно думал: „Фу, гадость! И как ее нежное, прекрасное лицо терпит эти противные жесткие щетки…“ А Вырубова терпела, и казалось, что находила даже некоторое удовольствие в этих старческих поцелуях. Наконец Вырубова сказала: „Ну, меня ждут во дворце; надо ехать, прощай, отец святой…“ Здесь совершилось нечто сказочное, и если бы другие говорили, то я бы не поверил, а то сам видел. Вырубова упала на землю, как простая кающаяся мужичка, дотронулась лбом обоих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала „старца“ в губы и несколько раз его грязные руки»[17].

Когда Вырубова ушла, Гришка, заметив ошеломление монаха, не без горделивой усмешки намекнул, что нечто подобное происходит и с «царями». И это походило на правду.

Набрав достаточно, как ему казалось, компромата, Илиодор сбросил маску и накинулся на Гришку со всей неистовостью своего темперамента. Не щадил он и церковных покровителей Распутина, в чем, возможно, была его основная ошибка.

Его пытались урезонить, а когда это не удалось, последовал указ о высылке его из Царицына. В ответ Илиодор забаррикадировался в своем монастыре вместе с тысячами преданных ему богомольцев и продолжал произносить громовые речи, а газеты разносили их по всей стране. Указ о высылке монаха был отменен. Его пригласили в Петербург, царь удостоил его аудиенцией.

«Николай, считающий, по словам самого же Распутина, „старца“ Христом, на приеме страшно нервничал, моргая своими безжизненными, усталыми, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правой рукою и подергивая мускулами левой щеки, едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следующее:

— Ты… вы ты не… трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил… говорил. Да. Его нужно слушать. Он наш… отец и спаситель. Мы должны держаться за него… Да… Господь его послал… Он… тебе, вам, ведь говорил, что… жидов, жидов больше и революционеров [надо ругать], а министров моих не трогай… На них и так нападают враги… жиды. Мы слушаемся отца Григория, а вы что же…»[18]

Когда разговоры о скандальных похождениях Гришки перекочевали в газеты, Николай потребовал от Столыпина прекратить вмешательство в «частную жизнь его семьи». Увы, карать газеты можно было за революционную пропаганду или за «оскорбление величества»; похождения Григория Распутина под эти категории не подпадали. На газеты оказывали неофициальное давление, но заставить их замолчать можно было только одним путем — удалением Гришки от трона. Столыпин вызвал к себе Распутина и, пригрозив полицейскими мерами, велел ему немедленно уехать в Покровское. По свидетельству М.В. Родзянко, которому об этом говорил сам Столыпин, он действовал при «кажущемся безмолвном согласии государя»[19].

Гришка испугался и подчинился. Но государыня пришла в ярость. Закатив сцену августейшему супругу, она отправила Вырубову за старцем, и та с торжеством вернула его.

Когда Распутин опять появился в Петербурге, Илиодор и епископ Гермоген, у которого тот остановился, зазвали его к себе. Тот пришел — насупленный, готовый к тяжелому разговору, со слабой надеждой на примирение. Они пытались вразумить и усовестить его; требовали, чтобы он перестал злоупотреблять доверием царя и царицы; объясняли, что своим присутствием при дворе, чем он к тому же не перестает похваляться, он наносит царю и всей России страшный вред. Завязался спор, посыпались оскорбления, и — два дюжих священнослужителя набросились на Гришку с ножом!

По одной версии, они хотели его убить, по другой — только кастрировать. Обливаясь кровью, рыча от боли и ярости, Гришка сумел вырваться из западни. Пощады с его стороны ждать не приходилось. Гермоген был лишен сана, сослан без суда и следствия в дальний монастырь. Илиодор скрылся, но был пойман и под конвоем препровожден в другой далекий монастырь, где содержался под стражей, как в тюрьме. Оттуда ему удалось бежать за границу. Он отрекся от монашества и стал публиковать скандальные разоблачения. Самой убийственной была публикация писем императрицы и ее дочерей к «отцу Григорию». Когда они еще дружили, Гришка показал Илиодору пачку таких писем, сполна насладился его изумлением и подарил по одному письму от царицы и от каждой из великих княжон. Вот что говорилось в письме Александры Федоровны:

«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю мне одного, заснуть, заснуть, на веки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце… Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя. М[ама]»[20].

Публикации Илиодора проникли в Россию, а о том, чтобы они как можно шире разошлись, позаботились многие, и больше всех — А.И. Гучков, лидер октябристов, то есть партии власти, в Государственной Думе.

Столь откровенное письмо Александры Федоровны отнюдь не доказывало, что она была в интимных отношениях с Гришкой. Во дворце Распутин вел себя развязно, но известной черты не переступал. Даже в отношениях с Аннушкой Вырубовой он держал дистанцию. Позднее, при Временном Правительстве, когда Вырубова оказалось под следствием, она говорила, что Распутин как мужчина был ей «неаппетитен». А когда ей не поверили, она потребовала медицинского освидетельствования, и оно подтвердило: главная-то распутинка — девственница! Не приходится спорить с Коковцовым, когда он пишет, что письмо царицы к старцу было «проявлением ее мистического настроения». Но, по его же словам, оно «давало повод к самым возмутительным пересудам»[21].

Как минимум, давало повод! Жена цезаря — и такое подозрение!

Ну, а сам цезарь? Что испытывал несчастный царь, когда ему пришлось познакомиться с излияниями его августейшей супруги к Григорию Ефимовичу, — даже если он не сомневался в том, что для нее этот мужик — только облако в штанах?

Но разгневался он не на свою истеричку-жену, не на старца, сорившего такими письмами, даже не на Илиодора, опубликовавшего их в зарубежье, и не на Гучкова, почти открыто распространявшего гектографические копии этого письма в Государственной Думе и по всей России. Виноваты были чины администрации: они допустили, не доглядели, не пресекли…

Одна из карикатур того времени

Виноватее всех, конечно, был главный страж порядка, министр внутренних дел А.А. Макаров. «Я застал его в очень угнетенном настроении, — вспоминал Коковцов. — Он только что получил очень резкую по тону записку от государя, положительно требующую от него принятия „решительных мер к обузданию печати“ и запрещению газетам печатать что-либо о Распутине»[22].

От Макарова требовали невозможного, как годом раньше от Столыпина, ибо никакого нарушения закона о печати в тех публикациях не было. Если Столыпин тогда отреагировал высылкой Распутина из столицы, хотя бы кратковременной, то его преемники пошли другим путем.

Коковцов пишет, как Макаров, министр по делам печати и он сам уламывали редакторов и издателей газет.

«Я воспользовался визитом ко мне М. А. Суворина и Мазаева [из „Нового времени“] и старался развить перед ними ту точку зрения, что газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, — играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти»[23].

Но если не одна, то другая газета подхватывала очередной скандал, а остальные перепечатывали, комментировали, смаковали подробности.

Макаров был бессилен справиться с ситуацией. Тучи над ним сгущались. Желая показать свою расторопность и преданность государю, он организовал сверхсекретную разведывательно-финансовую операцию по изъятию оригиналов злополучных писем императрицы и великих княжон. Хотя они широко разошлись в печати, их подлинность не была подтверждена. Но они могли быть в любой момент опубликованы в фотокопиях, и тогда каждый, кому доводилось получать какие-либо записки от императрицы, мог бы сличить почерк. А что, если их представят на графологическую экспертизу и затем опубликуют заключение независимых экспертов? Не допустить этого можно было только одним путем — завладеть письмами. Узнать, где они находятся, и затем выкрасть или выкупить их.

Задуманная операция блестяще удалась! Но, заполучив вожделенные письма, Макаров стал в тупик — что с ними делать: спрятать подальше или передать государю?

«Макаров дал мне прочитать все письма, — пишет Коковцов. — Их было 6. Одно сравнительно длинное письмо от императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех великих княжон, вполне безобидного свойства, написанных, видимо, под влиянием напоминаний матери… и — одно письмо, или, вернее, листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенной буквою А, маленьким наследником»[24].

На просьбу дать совет, какой из двух вариантов избрать, Коковцов отверг оба. Он пояснил, что в первом случае Макаров даст повод к подозрению в каких-то неблаговидных намерениях; во втором — поставит в неприятное положение царя, а в царице наживет врага. Коковцов посоветовал испросить аудиенцию у императрицы и передать письма ей — без свидетелей, из рук в руки.

Макаров согласился, но затем передумал. Ему было ясно, что государыня, скорее всего, уничтожит письма, ничего не скажет государю, и тот даже не узнает о высокоценной услуге своего министра! Макаров решил все же обрадовать подарком самого Николая.

«По собственному его [Макарова] рассказу, — завершает этот эпизод Коковцов, — государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: „да, это не поддельное письмо“, а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт. Мне не оставалось ничего другого, как сказать Макарову: „зачем же вы спрашивали моего совета, чтобы поступить как раз наоборот, теперь ваша отставка обеспечена“»[25].

Чтобы придти к такому заключению, не надо было обладать пророческим даром Распутина.

Между тем, скандал перешел с альковного уровня на церковный.

Приват-доцент Московской духовной академии Новоселов, специалист по сектантству, собрал материалы, доказывавшие близость проповедей и поведения Распутина к хлыстовской ереси, и обвинил Священный синод и церковное руководство в потворстве сектантству.

Макаров приказал изъять брошюру Новоселова из продажи, но этим только подлил масло в огонь. Газета «Голос Москвы» поместила статью Новоселова, в которой тот повторил основные положения своей брошюры. На газету был наложен крупный штраф, а номер — конфискован.

«Эти репрессии имели, однако, обратное действие, — свидетельствовал председатель Государственной Думы М.В. Родзянко. — Брошюра Новоселова и номер газеты в уцелевших экземплярах стали покупаться за баснословные деньги, а в газетах всех направлений появились статьи о Распутине и о незаконной конфискации брошюры; печатались во всеобщее сведение письма его бывших жертв, прилагались фотографии, где он изображен в кругу своих последователей. И чем больше усердствовали цензура и полиция, тем больше писали и платили штрафы»[26].

Группа депутатов Думы во главе с Гучковым подала запрос о «незакономерных» действиях правительства. В текст запроса была включена статья Новоселова в полном объеме, и она стала достоянием всей страны, ибо Запрос был официальным документом Думы, его напечатали чуть ли не все газеты в обеих столицах и на местах.

«Верховная власть была поставлена лицом к лицу с необходимостью решить безотлагательно вопрос: быть или не быть Распутину, — писал М. В. Родзянко. — Всякому было ясно, что борьба распутинского кружка с Россией должна была разрешиться победой или поражением той или другой стороны. Силы, однако, были неравные. На стороне Распутина стояла волевая и властная императрица Александра Федоровна, имевшая подавляющее влияние на своего августейшего супруга, и поддержанная придворной камарильей, хорошо знавшей, чего она хочет. А в лагере противников царила нерешительность, опасение энергичным вмешательством разгневить верхи и отсутствовало объединение, потому что не помнили главного — блага России»[27].

В борьбу за удаление Распутина были втянуты многочисленные родственники государя, двор императрицы-матери Марии Федоровны. Она приглашала к себе премьер-министра Коковцова, председателя Думы Родзянко и выслушивала ужасы о художествах «старца».

«Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье», — горько обливаясь слезами, говорила императрица-мать Коковцову, и он назвал ее слова «пророческими»[28].

Однако, если верить Родзянко, это он внушал ей: «Государыня, это вопрос династии. И мы, монархисты, больше не можем молчать»[29].

И снова вопрос: «А что же царь?»

В его восковой душе и ватном мозгу, как всегда, происходило перетягивание каната. Его разрывало на части, шатало из стороны в сторону. Все зависело от того, какая из команд в данный конкретный момент тянет сильнее.

Волевая августейшая супруга требовала от безвольного августейшего супруга ответить на запрос Думы ее роспуском. Но Коковцов пугал непредсказуемыми последствиями, а Родзянко, шумно демонстрировавший свою преданность престолу, просил принять для личного доклада, и государю было неловко распустить Думу, даже не выслушав ее председателя.

Прием состоялся, и августейший супруг должен был битых два часа, тоскливо глядя в окно, выслушивать разъяснения о том, какую угрозу монарху и монархии представляет близость к трону «грязного хлыста».

Если верить Родзянко, то его доклад произвел столь сильное впечатление, что

«Государь почти не прикасался к еде за обедом, был задумчив и сосредоточен»[30]. А на следующий день распорядился: «Пусть он [Родзянко] из Синода возьмет все секретные дела по этому вопросу [о сектантстве Распутина], хорошенько все разберет и мне доложит. Но пусть об этом пока никто не будет знать»[31].

М.В. Родзянко

Безмерно польщенный секретным поручением, Родзянко тотчас придал ему широкую огласку. Он привлек к делу Гучкова и ряд других лиц — из числа самых ярых разоблачителей Распутина. Александра Федоровна стала принимать контрмеры. Она засылала к председателю Думы своих эмиссаров, передававших ее повеление прекратить расследование и вернуть дело в Синод. Но тучный председатель Думы стоял, как скала, заявляя, что только сам государь может отменить свое поручение. Он подготовил новый доклад, «окончательно» уничтожавший Распутина, но повторно государь его не принял — под предлогом готовящегося отъезда на лето в Ливадию. Причина же была в том, что волевая супруга усилила нажим, да и вообще разговоры с напористым председателем Думы государю были тягостны. Впрочем, он тяготился разговорами о Распутине со всеми, кто не считал старца святым.

Стало ему тягостно и с Коковцовым после того, как тот вынужденно принял Распутина, а затем доложил, что старец произвел на него крайне негативное впечатление, напомнив «типичных представителей сибирского бродяжничества, с которыми [Коковцов] встречался в начале [св]оей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых „не помнящих родства“, которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей»[32]. Коковцов посоветовал Распутину (не приказал, как годом раньше Столыпин, а только посоветовал) уехать из Петербурга.

Тот и сам решил уехать на время. Он сознавал, что находится в эпицентре скандала; если об отъезде его попросит сам царь, то ему уже нельзя будет вернуться. Но царице он преподнес дело так, что премьер его заставляет уехать. Премьер попал к ней в немилость.

Как ни сторонился Коковцов всего, что касалось Распутина, долго выдержать такую линию было невозможно. Чем более высокий пост занимал чиновник, тем скорее он должен был определиться: либо он за Распутина и должен плясать под его дудку, либо он его враг. А значит, и враг царицы.

Удалив Макарова с поста министра внутренних дел, государь поставил на его место черниговского губернатора Н.А. Маклакова, который в своей губернии отличился только тем, что восстановил против себя земство. Зато он был «любимцем» князя Мещерского, и тот делал ему карьеру. На аудиенцию к государю Маклаков явился с бантом Союза русского народа в петлице, держался бодро, а представленный наследнику, изобразил влюбленную пантеру, чем очень развеселил мальчика. Вопрос о его назначении был решен. Никаких данных к тому, чтобы возглавить важнейшее министерство, он не имел, на что Коковцов почтительно указал государю. Добавил, что ему будет трудно сработаться со ставленником князя Мещерского, с которым он расходится по всем основным вопросам. Но государь его успокоил:

— Вот вы увидите, какого послушного сотрудника я приготовил вам в лице Маклакова.

Новый министр внутренних дел с каждой неделей входил все больше в фавор. К верноподданническим докладам он непременно приберегал забавные истории. Он умел их рассказывать так, что сдержанный государь хохотал до слез. После доклада его непременно приглашали к завтраку, и он очень веселил великих княжон и государыню шутовскими выходками. Само собой понятно, что он был другом Распутина и получил высокий пост с его одобрения.

Он действительно стал послушным сотрудником, но не Коковцова, а … Щегловитова. Он активно взялся за полицейское обеспечение всего того произвола, который позволял двигать в нужном направлении «ритуальное» дело Бейлиса, ради чего он творил беззакония с еще большим энтузиазмом, чем до него Макаров, а до Макарова — Столыпин. Почему же эта грандиозная провокация провалилась?

Прежде всего потому, что против средневекового мракобесия восстала общественность. В деле Бейлиса она увидела попытку ослепить народ племенной ненавистью и под разгул «патриотических» страстей похоронить остатки гражданских свобод, дарованных в 1905 году, но с тех пор постоянно урезаемых. На защиту Бейлиса встала русская интеллигенция. Из писем и дневников видных деятелей той эпохи (Александра Блока, Александра Куприна, Зинаиды Гиппиус) известно, насколько сильным у некоторых из них было личное нерасположение к евреям. Не ради инородцев они выступили против судилища над Бейлисом, а ради самой России. Как вспоминал П.Н. Милюков,

«высшая точка общественного негодования была достигнута, когда вся неправда режима, все его насилие над личностью воплотилось в попытке сосредоточить на лице невинного еврея Бейлиса обвинение против всего народа в средневековом навете — употреблении христианской крови. Нервное волнение захватило самые глухие закоулки России, когда, в течение 35 дней [сентябрь-октябрь 1913-го] развертывалась в Киеве, при поощрении или прямом содействии властей, гнусная картина лжесвидетельства, подкупленной экспертизы, услужливых прокурорских усилий, чтобы вырвать у специально подобранных малограмотных крестьян-присяжных обвинительный приговор. Помню тревожное ожидание этого приговора группой друзей и сотрудников, собравшихся вечером в редакции “Речи”. Помню и наше торжество, когда темные русские крестьяне вынесли Бейлису оправдательный приговор»[33].

А как реагировал на дело Бейлиса старец Распутин? В материалах о нем я не нашел указаний на то, чтобы он сказал хоть слово в пользу ритуального обвинения евреев или против него. Похоже, что он и его окружение были настолько поглощены улаживанием скандалов, вызываемых его похождениями, что главное общественное событие, будоражившее страну больше двух лет, ими просто не было замечено. Правда, есть указание на то, что когда, после оправдания Бейлиса, черносотенцы вознамерились воздвигнуть памятник Андрею Ющинскому с надписью «Убиенный от жидов», Распутин посоветовал царю этого не допустить, чтобы не возбуждать новый скандал. Однако личная непричастность старца к делу Бейлиса не отменяет того факта, что оно стало одним из самых ярких симптомов распутинщины. Оно показало, что система власти поражена гангреной и стремительно разлагается.

Казалось бы, инстинкт самосохранения должен был подтолкнуть к перемене курса, к тому, чтобы не изолировать власть от общества, а пойти на сближение с ним. Но для этого у власти должны были стоять люди, способные на смелые и разумные решения. Увы, таких не было, и само появление их становилось все менее вероятным. Власть лишь сильнее закусывала удила, приближая собственное падение.

«По делу Бейлиса, — — итожил Милюков, —  на печать были наложены 102 кары — в том числе шесть редакторов арестованы. 120 профессиональных и культурно-просветительских обществ были закрыты или не легализованы. В Петербурге мне с Шингаревым запрещено было сделать доклад избирателям о Четвертой Думе, а в Москве такое же собрание вновь избранных членов Думы к.д. Щепкина и Новикова было закрыто полицией. Закрыто было полицией и юбилейное заседание в честь пятидесятилетия “Русских ведомостей” и банкет по тому же поводу. Мне были запрещены лекции по балканскому вопросу в Екатеринодаре и Мариуполе. Это — только отдельные эпизоды из целого ряда подобных. Все это вместе напоминало предреволюционные настроения и полицейскую реакцию на них 1905 года»[34].

Государственная машина была уже настолько разболтана, люди, толпящиеся у трона, настолько погрязли в распутинщине,что ни довести до «победного» конца мракобесное дело Бейлиса, ни сделать надлежащие выводы из его провала, они не могли.

Отношения царского правительства с Думой продолжали осложняться. Дошло до того, что октябристы, то есть партия власти, перешли почти в прямую оппозицию. По свидетельству председателя Думы Родзянко, на съезде партии октябристов «Гучков в блестящей речи обрисовал внешнее и внутреннее положение политики России. Он говорил о том, что надо одуматься, что Россия накануне второй революции и что положение очень серьезное и правительство неправильной своей политикой ведет Россию к гибели»[35].

В резолюции съезда давался следующий наказ депутатам Думы:

«Парламентской фракции Союза 17 октября как его органу, наиболее вооруженному средствами воздействия, надлежит взять на себя неуклонную борьбу с вредным и опасным направлением правительственной политики и с теми явлениями произвола и нарушения закона, от которых ныне так тяжко страдает русская жизнь. В парламентской фракции должны быть использованы в полной мере все законные способы парламентской борьбы; как то: свобода трибуны, право запросов, отклонение законопроектов и отказ в кредитах»[36].

Лидер кадетов Милюков подтверждал:

«Среди своих верных он [Гучков] чеканит новую эффектную формулу отказа от своей прежней деятельности: „Мы вынуждены отстаивать монархию против тех, кто является естественными защитниками монархического начала, церковь — против церковной иерархии, армию — против ее вождей, авторитет правительственной власти — против носителей этой власти“. И он же диктует городскому съезду его заключительную резолюцию об угрозе стране тяжкими потрясениями и гибельными последствиями от дальнейшего промедления в осуществлении реформ 17 октября»[37].

Конечно, кадет Милюков всем этим недоволен: по его мнению, октябристы полевели недостаточно, их оппозиционные настроения в Думе «быстро сходили на нет». Но ничто не демонстрирует так наглядно тот факт, что власть восстанавливала против себя даже те слои общества, которые еще недавно служили ее опорой.

Коронованный революционер, ведомый своей августейшей супругой, полностью порабощенной Распутиным, снова привел страну к краю пропасти. На этот раз отсрочить падение в нее могло только чудо. И оно произошло.

Началась мировая война.

15 (28) июня 1914 года в сербском городе Сараево был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, а на следующий день в далеком сибирском селе Покровское, — тяжело ранен приехавший на побывку в родное гнездо Григорий Распутин. Два террористических акта, разделенные расстоянием в половину земного шара, но почти совпавшие по времени, оказались роковыми для дальнейших судеб России и мира.

Описывая обстоятельства покушения на Распутина, его дочь Матрена сообщает, что Григорию Ефимовичу принесли телеграмму от царицы с просьбой немедленно вернуться в Петербург. Он пошел отбить ответную телеграмму, чтобы следом и выехать, но его остановила укутанная в платок нищенка. Пока он рылся в кармане, выуживая монету для подаяния, она выхватила из-под полы длинный острый нож и ударом снизу вверх пропорола ему живот.

Террористку звали Хиония Гусева. По версии Матрены Распутиной, она никогда прежде не встречала ее отца, личных мотивов у нее быть не могло. Она была подослана врагами Распутина, действовала совместно с журналистом Давидсоном, выслеживавшим передвижения старца от самого Петербурга[38]. Но книга Матрены — одна из самых «распутинских» во всем распутиноведении. Более правдоподобна другая версия: Хиония — одна из многих жертв Распутина, которая доверилась его «святости», а после изгнания «блудного беса» пошла по рукам, заразилась сифилисом и к моменту покушения уже была обезображена тяжелой болезнью. Основной мотив ее преступления — месть за свою загубленную жизнь. Третья версия, не отвергающая, а дополняющая вторую: сообщником Хионии был иеромонах Илиодор. Он не отрицал знакомства с нею, называл ее своей «духовной дочерью» и характеризовал как «девицу — умную, серьезную, целомудренную и трудолюбивую». По его словам, она была «начитана очень в священном писании, и на почве этой начитанности она кое-где немного заговаривалась»[39]. Воспламененная ненавистью к «ложному пророку», Хиония просила Илиодора благословить ее на кровавый подвиг. Он уверял, что благословения не дал, а, напротив, пытался удержать ее от греха человекоубийства[40]. Так ли это, вряд ли когда-нибудь будет выяснено.

Распутин после покушения в Тюменской больнице. 1914 г.

Результатом покушения Гусевой стало то, что вернуться в Петербург по призыву царицы старец не смог. Более того, с быстротою молнии распространилась весть о его гибели, что вызвало бурю ликования в Думе и во всей стране. Весть оказалось преувеличенной.

Пока старец в Тюменской больнице выкарабкивался с того света, Европа сползала в пропасть войны. С больничной койки он слал телеграммы, «умоляя государя не затевать войну, потому что с войной будет конец России и им самим [царствующим особам] и положат до последнего человека»[41]. Вырубова лично передала одну из таких депеш царю. Тот принял телеграмму с глухим раздражением, а, по другой версии, даже разорвал на мелкие кусочки.

События на Балканах не раз уже приводили Россию на грань войны «за славянское дело», хотя мало кто понимал, в чем, собственно, оно состоит. Освобождаясь от владычества Турции, малые балканские народы тотчас вступали в борьбу друг с другом, а это открывало калитку в их задний двор для Австрии. Россия бряцала оружием, но к войне готова не была. В 1910 году роковое развитие событий предотвратил Столыпин, в 1912-м — Коковцов. В 1914-м (премьером был «вынутый из нафталина» Горемыкин) отчаянную попытку остановить царя предпринял Витте. Давний сторонник континентального союза (Франции-Германии-России), он понимал, что война между ними может привести только к гибели. Но Витте был ненавистен слабому и лукавому самодержцу и повлиять на события не мог. Если у кого был шанс остановить его, то только у Распутина. Старец был убежден, что, будь он в тот момент в Петербурге, войны бы не допустил. Так это или нет, проверить невозможно. История не знает альтернативных вариантов, она сразу пишется набело.

Согласно доминирующему мнению, Первая мировая война открыла путь к революции. Такова основополагающая концепция советской историографии; из нее исходил и Солженицын, когда начинал раскрутку «Красного колеса» с августа 1914 года.

Между тем, внутреннее положение России было таково, что война отодвинула революционный взрыв, а не приблизила его. После позорного провала дела Бейлиса и распутинских скандалов власть находилась в глухой изоляции от страны и общества. Грозно нарастало забастовочное движение, сопровождавшееся массовыми демонстрациями под красными флагами, с пением революционных песен. За первые четыре месяца 1914 года, суммировала газета «Русские ведомости», в России бастовало 447 тысяч рабочих — против 95 тысяч за такой же период 1913 года, тоже далеко не спокойного[42].

Но наиболее важным признаком надвигающегося взрыва был не сам по себе рост рабочего движения, а солидарность с ним почти всех слоев общества. Даже съезд промышленников, словно для намеренного посрамления марксистской ортодоксии, поддержал рабочее движение. В телеграмме на имя премьера Горемыкина съезд указал, что забастовки вызваны причинами, которые лежат «вне сферы действия торговли и промышленности». «Власть борется с рабочим движением средствами, которые промышленники не могут одобрить. Задача промышленности — ввести рабочее движение в должные рамки и смягчить его, а не обострять; между тем, правительство в своей борьбе с рабочими знает один лишь лозунг, держится одного лишь принципа: хватай!» — говорили делегаты съезда[43].

Правительство насаждает «повсеместный административный произвол», «создает недовольство и глубокое брожение в широких и спокойных слоях населения»[44], — констатировала резолюция Государственной Думы, принятая большинством в две трети голосов, то есть ее поддержали не только революционные партии, не только умеренная кадетская оппозиция, но и партия октябристов.

«Наше объединенное правительство лишено творческих сил и государственного понимания… На одно только у объединенного правительства хватает энергии и страсти — на борьбу с обществом, — мотивировал резолюцию умеренный депутат-прогрессист Ефремов[45]. — Земства и города всячески стесняются, школы и суд разрушаются. На права народного представительства [Думы] ведется систематический поход. Только в этом правительство объединено, только в этом здесь оно действует последовательно… Антагонизм различных ведомств во всем, что не касается борьбы с обществом, интриги сановников, своеволия местных властей, вмешательства союзнических [Союза русского народа] организаций и прикрывающихся религиозным мистицизмом развратных проходимцев [Распутин], вмешивающихся в назначение высших должностных лиц и в управление государством, — все это служит ясным показателем разложения и анархии власти»[46].

Обстановка грозно напоминала 1905 год, причем становилась все более накаленной. С начала июля на Путиловском заводе начались волнения в знак солидарности с бастовавшими бакинскими нефтяниками, беспорядки перекинулись и на другие предприятия.

«4-го июля, с утра в течение дня, прекратили работу рабочие фабрично-заводских предприятий и типографий, в числе около 60 000 человек, причем большая часть из них, выйдя на улицу, пыталась петь революционные песни и по пути следования снимать с работ небастующих еще рабочих, но чинами полиции демонстранты были немедленно рассеиваемы», — писала газета «Ранее утро»[47].

В столкновениях с полицией было убито несколько человек; их похороны вылились в еще более грозные демонстрации. Когда против демонстрантов вызывали казаков, демонстранты не разбегались, а строили баррикады.

Забастовки протеста охватили многие предприятия Москвы, Харькова, Варшавы; в Риге бастовало 40 тысяч рабочих, восемь тысяч — на верфи в Николаеве. Волнения охватили крестьянство, остававшееся по преимуществу безземельным и малоземельным.

Но вот — объявлен манифест о войне, и, словно по волшебству, революционные выступления превращаются в патриотические манифестации. Улицы запружены народом, но вместо красных флагов над толпами развеваются государственные, вместо революционных песен звучит «Боже, царя храни!»; с балконов и с возвышений раздаются пламенные речи, но не «долой самодержавие!», а в защиту «братьев-славян». Председатель Думы Родзянко, смешавшись с толпой, с изумлением узнавал, что она состоит в основном из тех самых рабочих, которые только что «ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады»[48]. «Аграрные и всякие волнения в деревне сразу стихли в эти тревожные дни, и как велик был подъем национального чувства — красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явилось 90 % всех призываемых, явились без отказа и воевали впоследствии на славу. Настроение было далеко не революционное, а чисто патриотическое и воодушевленное»[49].

Лидер кадетов Милюков и вся его партия без колебаний выступили за войну. Более того, в поддержку войны выступили наиболее авторитетные лидеры революционной эмиграции — Плеханов, Кропоткин и другие. Бурцев вернулся в Россию, чтобы лично участвовать в борьбе с врагами отечества, но был арестован и отправлен в ссылку. Ленин в Цюрихе заклеймил «социал-предателей», но большевистские лидеры в самой России, зная доминирующие настроения рабочих, растерянно мялись и не знали, каких лозунгов держаться…

Я далек от мысли, что война была развязана с сознательным расчетом — остановить революционный подъем, как это безуспешно пытался сделать Плеве десятью годами раньше. Тут был не расчет, а инстинкт самосохранения власти, и он сработал безошибочно. Войну в Европе, в непосредственной близости от жизненных центров страны, население восприняло иначе, чем далекую японскую.

Непонятно было только одно — какова цель войны? Милюков, считавшийся специалистом по иностранной политике, и в особенности — по Балканам, пытался дать «общее понимание смысла войны, ее значения для России, ее связи с русскими интересами, [на чем] предстояло объединить русское общество». Он написал об этом сотни статей, которые «могли бы составить несколько томов», а добился только ироничного прозвища Милюков-Дарданелльский[50]. Вот ради чего русский мужик должен был покинуть родную хату, мерзнуть в траншеях, кормить своим немытым телом тифозную вошь. Вот для чего предстояло ему погибнуть или остаться калекой, вот для чего надо было осиротить целое поколение детей, в конец разорить и без того бедствовавшую русскую деревню, заморить голодом и холодом города, поставить на карту само существование России! Ради Дарданелл!

Ввязавшись в небывалую по масштабам войну, страна не только не сумела определить своей национальной цели, но под мудрым руководством неунывающего военного министра Сухомлинова она оказалась ужасающе неподготовленной. Правда, по его оптимистическим подсчетам, армия была всем обеспечена сверх головы — на шесть месяцев! А поскольку война должна была закончиться раньше, то беспокоиться было не о чем.

Похоже, что так считал и великий князь Николай Николаевич, назначенный главнокомандующим. Патронов войска не жалели, снарядов не берегли, чем и обеспечивались относительные удачи первых месяцев. Правда, армия генерала Самсонова, уверенно двинутая в Восточную Пруссию, попала в окружение и погибла; зато австрияков русские войска вытеснили из Галиции, вторглись в австрийскую часть Польши. Потери были велики, но с этим командование не считалось: людишек в России хватало. Вот боеприпасы и снаряжение быстро истощались, а пополнений почти не поступало.

Уже в ноябре 1914 года главнокомандующий вызвал в ставку Родзянко и взмолился: «Я в безвыходном положении, армия без сапог, помогите!»

Срочно требовалось четыре миллиона пар сапог. Много это или мало? Для казенных предприятий, на которые только и ориентировалось правительство, то было непосильное бремя, но не для частной промышленности. Всего-то и дела — собрать съезд представителей общественных организаций, обсудить положение и распределить заказы по предприятиям в зависимости от их реальных возможностей. Но когда Родзянко обратился к министру внутренних дел N.A. Маклакову за официальным разрешением на проведение съезда, тот ответил:

«Я не могу дать вам разрешение на созыв такого съезда; это будет нежелательной и всенародной демонстрацией в том направлении, что в снабжении армии существуют непорядки. Кроме того, я не хочу дать этого разрешения, так как, под видом поставки сапог, вы начнете делать революцию»[51].

Правительство оказалось неспособным обеспечивать фронт оружием, боеприпасами, продовольствием; но, как собака на сене, не позволяло мобилизовать на это дело общественные организации и частную промышленность.

«При поездке моей в Галицию на фронт, весной 1915 года, я был свидетелем, как иногда отбивались неприятельские атаки камнями, и даже было предположение вооружить войска топорами на длинных древках», — писал Родзянко[52].

Фронт был прорван, началось беспорядочное отступление, враг вторгся на территорию России. Участились случаи, когда русские солдаты сдавались в плен — без боя, целыми ротами и батальонами, порой массовые сдачи принимали характер эпидемии. Как констатировал еще в январе 1915 года командующий северо-западным фронтом генерал Н.В. Рузский, «к прискорбию, случаи добровольной сдачи в плен среди нижних чинов были и бывают, причем не только партиями, как сообщаете Вы, но даже целыми ротами»[53]. Известный историк М.К. Лемке, чьи военные дневники составили том более 800 страниц, приводит немало примеров того, как командование пыталось бороться с этой эпидемией. Вот выразительный фрагмент приказа по IV армии от 4 июня 1915 г.:

«Приказываю также: всякому начальнику, усмотревшему сдачу наших войск, не ожидая никаких указаний, немедленно открывать по сдавшимся огонь из орудий, пулеметный и ружейный»[54].

Но это — для внутреннего употребления. Для города и мира требовались иные виновники поражений, найти их оказалось проще простого. Протопресвитер российской армии и флота отец Георгий Шавельский не без иронии писал:

«Если в постигших нас неудачах фронт обвинял Ставку и военного министра, Ставка — военного министра и фронт, военный министр валил все на великого князя, то все эти обвинители, бывшие одновременно и обвиняемыми, указывали еще одного виновного, в осуждении которого они проявляли завидное единодушие: таким „виноватым“ были евреи»[55].

«Завидное единодушие» трансформировалось в действия:

«В виду развившегося шпионажа со стороны евреев, немецких колонистов и разного рода пришельцев, главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта приказал…»: «Воспрещаю прибытие в крепостной район лиц иудейского вероисповедания, выселяемых по военным надобностям из Курляндской, Лифляндской и Ковенской губерний и вообще из района военных действий…» «На основании телеграммы Сувалкского губернатора предписываю немедленно выселять поголовно всех евреев, находящихся в Гмине…» «Главнокомандующий приказал приостановить массовое выселение евреев из пунктов не районов военных действий [значит, и из тыловых районов высылали]. Евреям, выселенным из таких пунктов, главнокомандующим разрешено возвратиться в место своего жительства под ответственность заложников, неправительственных раввинов и богатых влиятельных евреев». «Верховный главнокомандующий признает поголовное выселение евреев крайне затруднительным и вызывающим много нежелательных осложнений. Главнокомандующий допускает применение поголовного выселения только в исключительных случаях и считает необходимым взять заложников из неправительственных раввинов и богатых евреев с предупреждением, что в случае измены со стороны еврейского населения заложники будут повешены»[56].

Понятно, что при таком отношении командования, на местах не было недостатка в актах насилия и грабежа по отношению к беззащитному еврейскому населению. Вот свидетельство генерала М.Д. Бонч-Бруевича:

«Когда я подъехал к особнячку, около него, окруженные подвыпившими казаками, толпились испуганные евреи, вероятно хасиды, судя по бородатым лицам, люстриновым долгополым сюртукам и необычной формы “гамашами” поверх белых нитяных чулок. Было их человек двадцать.
— Кто это, спросил я подозвав к себе казачьего урядника.
— Так что, вашскородие, шпиёны!..
— Как же они шпионили? — все еще ничего не понимая, заинтересовался я.
— Так что, вашскородь, провода они резали. От телефону, сказал казак. На ногах он стоял очень нетвердо, потное лицо его лоснилось.
— А ты видел, как они резали? — уже сердито спросил я.
Как ни мало я был в Галиции, до меня дошли уже рассказы о бесчинствах казаков в еврейских местечках и городишках. Под предлогом борьбы с вездесущими якобы шпионами казаки занялись самым беззастенчивым мародерством и, чтобы хоть как-то оправдать его, пригоняли в ближайший штаб насмерть перепуганных евреев»[57].

Колоритно свидетельство академика Даниила Заболотного, известного бактериолога и эпидемиолога, о его встрече с командующим юго-западного фронта генералом А.А. Брусиловым. Ученый посетовал на то, что для задуманных экспериментов ему нужны обезьяны, но их трудно доставать, на что генерал «серьезно спросил:

„А жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их все равно повешу, берите жидов“». «И не дожидаясь моего ответа, — продолжал ученый, — послал офицера узнать: сколько имеется шпионов, обреченных на виселицу. Я стал доказывать его превосходительству, что для моих опытов люди не годятся, но он, не понимая меня, говорил, вытаращив глаза: „Но ведь люди все-таки умнее обезьян, ведь если вы впрыснули человеку яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна не скажет“. Вернулся офицер и доложил, что среди арестованных по подозрению в шпионаже нет евреев, только цыгане и румыны. „И цыган не хотите? Нет? Жаль“»[58].

Тысячи еврейских семей, с детьми и стариками, больными и беременными были изгнаны из своих домов и высланы во внутренние губернии, для чего даже пришлось отменить пресловутую черту оседлости. Появление огромного числа беженцев — бездомных и нищих — сказывалось на условиях жизни местного населения, и без того нелегких, что вело к уже и понятному ожесточению против непрошеных гостей. Не эти обстоятельства заставили власти прекратить массовые депортации, а полная дезорганизация транспорта. Фронт страдал от этого куда больше, чем от мнимого еврейского шпионства.

Умный и ироничный протопресвитер Георгий Шавельский ядовито описывает, как припеваючи жила Ставка в то самое время, когда армия истекала кровью. Великий князь Николай Николаевич непременно почивал после обеда. Он пекся о своем здоровье и никогда не разрешал шоферу вести автомобиль со скоростью больше 25 верст в час, дабы не приключилось какой неосторожности. И окружил он себя сворой лощеных адъютантов, от скуки гонявших голубей под его окнами. Под стать ему был другой Николай Николаевич — начальник генерального штаба Янушкевич. Единственное его достоинство, отмеченное протопресвитером, состояло в том, что он сознавал свою некомпетентность и в военно-стратегическую работу генерального штаба не вмешивался, переложив ее на подчиненного ему генерала Данилова. Собственный боевой пыл он тратил на создание дымовой завесы вокруг военных просчетов и неудач, а когда скрывать их стало невозможно, — на поиски виновных. Ими и были объявлены евреи.

Что касается ироничного протопресвитера, то он не видел резона осложнять свою сладкую жизнь в Ставке, открывая военные действия против двух Николаев Николаевичей? Да пропади они пропадом, эти евреи! Не хотят, чтобы их — всех чохом — обвиняли в трусости и шпионстве, так пусть не чистоплюйствуют и принимают крещение!

Но если казенный духовник армии и флота умыл руки, то отношение подлинных духовных лидеров России к гонениям на малый народ было иным. Передо мной литературный сборник «Щит», 1915 года издания[59]. Материалы в нем расположены в алфавитном порядке авторов — за исключением двух последних, добавленных, когда сборник уже печатался. Вот авторский коллектив, как он представлен в оглавлении: Л. Андреев, К. Арсеньев, М. Арцыбашев, К. Бальмонт, М. Бернацкий, акад. В. Бехтерев, В. Брюсов, С. Булгаков, И. Бунин, З. Гиппиус, М. Горький, С. Гусев-Оренбургский, Л. Добронравов, Кн. Павел Долгоруков, Вяч. Иванов, А. Калмыкова, проф. М. М. Ковалевский, проф. Кокошкин, Ф. Крюков, проф. И. Бодуэн-де-Куртене, Е. Кускова, П. Малянтович, Вл. Соловьев, П. Соловьев, Ф. Сологуб, Теффи, Тихобережский [псевдоним профессора Бехтерева, под которым он публиковал свои стихи], Гр. А.Н. Толстой, Гр. И.И. Толстой, Т.Щепкина-Куперник, А. Федоров, С. Елпатьевский, Вл. Короленко. Это цвет тогдашней русской культуры и литературы. Пафос всего сборника наиболее концентрировано выразил Максим Горький:

«Ненависть к еврею — явление звериное, зоологическое — с ним нужно деятельно бороться в интересах скорейшего роста социальных чувств, социальной культуры. Евреи — люди, такие же как все, и — как все люди, — евреи должны быть свободны… В интересах разума, справедливости, культуры — нельзя допускать, чтобы среди нас жили люди бесправные; мы не могли бы допустить этого, если бы среди нас было развито чувство уважения к самим себе… Но не брезгуя и не возмущаясь, мы носим на совести нашей позорное пятно еврейского бесправия. В этом пятне — грязный яд клеветы, слезы и кровь бесчисленных погромов… И если мы не попытаемся теперь же остановить рост этой слепой вражды, она отразится на культурном развитии нашей страны пагубно. Надо помнить, что русский народ слишком мало видел хорошего и потому очень охотно верит в дурное… Кроме народа есть еще „чернь“ — нечто внесословное, внекультурное, объединенное темным чувством ненависти ко всему, что выше его понимания и что беззащитно… „Чернь“ и является главным образом выразительницею зоологических начал таких, как юдофобство». Так писал Максим Горький[60].

В новой травле евреев общество безошибочно разглядело неуклюжую попытку властей свалить вину за военные поражения с больной головы на здоровую. Что касается реального шпионажа (странно, если бы его не было), то он проводился врагом очень умело. Единственным разоблаченным шпионом высокого уровня оказался полковник С.Н. Мясоедов. Скоропалительный военный суд приговорил его к смертной казни, и он сразу же был повешен: чуть ли не из зала суда отправлен на виселицу. А затем, говоря словами британского историка Г.М. Каткова,

«провели облаву по всей России. Арестовали жену Мясоедова, арестовали состоявшее главным образом из евреев [как же без них!] правление пароходной компании, членом которого был Мясоедов, арестовали множество лиц, имевших деловые или вовсе случайные контакты с Мясоедовым… После первого суда всех приговоренных к смертной казни казнили, а остальных судили во второй раз. И выносили новые приговоры — к смертной казни, к тюремному заключению»[61].

Однако и это кровопускание было устроено вовсе не для искоренения шпионажа. «Ставке нужен был суд над изменником, чтобы изменой объяснить неудачи на фронте, и особенно поражение Десятой армии. Когда пришло сообщение о казни Мясоедова, стало уже известно, что армии не хватает оружия и боеприпасов, это и была главная причина отступления летом 1915 года»[62]. То есть и Мясоедов, на поверку, оказался еще одним козлом отпущения.

За два года до войны жандармского офицера Мясоедова, оказывавшего особые услуги военному министру, публично обвинял в шпионаже А. И. Гучков. Сухомлинов вступился за своего протеже и спас его от суда; Мясоедов дрался с Гучковым на дуэли, — — словом, скандал был громкий. Мясоедову пришлось уйти в отставку. Когда началась война, его призвали в ополчение, но он напомнил о себе Сухомлинову, и с его помощью был направлен на фронт. Попал в агентурную разведку Десятой армии, вскоре потерпевшей сокрушительное поражение. Так что новые обвинения Мясоедова прямо били по Сухомлинову.

Перепуганный военный министр, вместо того, чтобы потребовать тщательного расследования дела, трусливо сдал «„этого негодяя“, отплатившего ему черной неблагодарностью». Такого признания только и ждал Янушкевич, технично увязавший «шпионаж» Мясоедова «с резкими жалобами на нехватку оружия и боеприпасов, а тут уж ответчиком, в конце концов, был сам Сухомлинов»[63].

Историк Г.М. Катков в книге «Февральская революция» замечает:

«В этой игре в кошки-мышки Сухомлинов выглядит недостойно и жалко. Он даже не пытался оспаривать голословные обвинения Янушкевича, которые, помимо болезненной шпиономании, отдавали антисемитизмом и садизмом»[64].

Если учесть, что книга Каткова написана с монархических позиций, то его характеристика высокопоставленных скорпионов, грызущих друг друга у подножья трона в годину тяжелейшей войны, выглядит особенно выразительно.

Раздув дело Мясоедова, генерал Янушкевич вынудил царя удалить незадачливого военного министра. И тотчас же должен был об этом пожалеть. Новый военный министр генерал А.А. Поливанов, назначенный вопреки его известной близости к Гучкову, увидев, в каком катастрофическом состоянии находятся дела, заявил в Совете министров, что «отечество в опасности» и больше всех в этом виноват генерал Янушкевич. Его поддержали другие министры — у них накопилось немало своих претензий к ставке. Обретя в лице Поливанова решительного лидера, они потребовали удаления Янушкевича, в противном случае грозили коллективной отставкой. Премьер Горемыкин пытался внушить коллегам, что в самодержавном государстве они только покорные исполнители воли государя и никаких условий ему ставить не могут. Он намекал, что их «бунт» может привести совсем не к тому результату, какого они добивались. То был намек на «фактор Распутина». Но Поливанов и поддержавшие его министры то ли не поняли этого намека, то ли не придали ему значения. И были повергнуты в состояние шока, когда им было объявлено, что государь решил удалить из Ставки не только начальника штаба, но и Верховного — с тем, чтобы самому стать во главе войска.

Начался заключительный этап агонии российского самодержавия.

(продолжение следует)

Примечания

[1] Вырубова А.А. Страницы из моей жизни. Париж—Нью-Йорк, 1923.

[2] См., например: Белецкий С.П. Григорий Распутин. В кн.: Григо­рий Распутин. Сборник исторических материалов. Т. I. M.: Терра, 1997. С. 129.

[3] Князь Жевахов Н.Д. Воспоминания. Там же. С. 542. Князь Жевахов также известен как один из самых яростных жидоедов. В двадцатые годы, в эмиграции, он активно занимался пропагандой «Протоколов си­онских мудрецов», доказывал их подлинность «еврейским» характе­ром власти большевиков.

[4] Татьяна Миронова, доктор филологических наук. Игорий Распу­тин: оболганная жизнь, оболганная смерть. Доклад на конференции «Исторические мифы и реальность» (Москва, 4 октября 2002 года). «Русский вестник». № 38-39, компьютерная распечатка. С. 7.

[5] Там же. С. 4.

[6] Миронова Т. Игорий Распутин: оболганная жизнь, оболганная смерть. Доклад на конференции «Исторические мифы и реальность» С. 7.

[7] Там же. С. 7.

[8] Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. Рига: Историческая библиотека, 1991.

[9] Солженицын А.И., Ук. соч., т. 1, С. 496-499.

[10] Белецкий С.П. ук. соч. С. 195-198 и др. Именно Комиссарову было поручено организовать убийство Распутина, но он, при поддержке Белецкого, этот приказ саботировал.

[11] Солженицын А.И. Ук. соч., С. 444.

[12] См.: Резник С.Е. Убийство Ющинского и Дело Бейлиса: К столетию процесса века. Спб., «Алетейя», 2013.

[13] Протопопов А. Господину председателю Чрезвычайной следственной Комиссии. Дополнительные показания. Цит. по: «Гибель монархии». М., Фонд Сергея Дубова, 2000, С. 410.

[14] Коковцов В.Н. Ук. соч., т. 2, С. 123.

[15] Коковцев. Ук. соч., т. 2, С. 126.

[16] Там же, С. 126-127.

[17] Сергей Труфанов (бывший иеромонах Илиодор). Святой черт. В кн.: «Григорий Распутин. Сборник исторических материалов». Т. I. M.: Терра, 1997. С. 336-337.

[18] Там же,  С. 344.

[19] Родзянко М.В. ук. соч. С. 42

[20] Илиодор. ук. соч. С. 331.

[21] Коковцов В.Н. ук. соч. Т. 2. С. 20.

[22]  Там же, Т. 2. С. 26.

[23] Там же. С. 20.

[24] Коковцов В.Н. ук. соч. Т. 2. С. 44. Не могу здесь не напомнить, что, согласно Илиодору, он получил от Распутина пять писем — императрицы и четырех ее дочерей, по одному от каждой; что же касается листка с буквой «А», выведенной Алексеем (мальчик только начал учиться писать), то его Распутин показал Илиодору, но не отдал. Если так, то Макаров не мог завладеть этим шестым докумен­том. Не преувеличивал ли Коковцов свою осведомленность? Похо­же, что об этих письмах он писал не столько по памяти, сколько по книге Илиодора, но прочел ее невнимательно.

[25] Там же, С. 44.

[26] Родзянко М.В. Крушение империи и Государственная Дума и Фев­ральская 1917 года революция. Первое полное издание записок пред­седателя Государственной Думы, с дополнениями Е.Ф.Родзянко. Нью-Йорк, 1986. С. 47.

[27] Там же, С. 50-51.

[28] Родзянко М.В. ук. соч. С. 34

[29]  Там же, С. 53.

[30]  Там же, С. 61.

[31] Там же.

[32] Коковцов В.Н. ук. соч. Т. 2. С. 40. В начале своей карьеры Коковцов возглавлял тюремное управление.

[33] Милюков П.Н. Ук. соч. Т. 2, С. 141.

[34] Милюков П.Н. Ук. соч., Т. 2, С. 141-142.

[35]Родзянко М.В. ук. соч. С. 91.

[36] Там же.

[37] Милюков П.Н. ук. соч. Т. 2. С. 141.

[38]  Распутина М. Распутин. Почему? Воспоминания дочери. М.: Захаров, 2000. С. 248-250.

[39]  Илиодор. ук. соч. С. 449.

[40]  Там же.

[41] Вырубова А.А. ук. соч. Т. 3. С. 88—89.

[42] Цит. по: Меницкий Ив. Революционное движение военных годов (1914—1917). T.I. M.: Изд-во коммунистической академии, 1925. С. 25.

[43] Там же. С. 29.

[44] Там же. С. 27

[45] Партия прогрессистов занимала промежуточное положение меж­ду октябристами и кадетами.

[46] Цит. по: Меницкий И. ук. соч. С. 27-28.

[47]  Там же. С. 33

[48] Родзянко М.В. ук. соч. С. 242.   

[49] Там же.

[50] Милюков П.Н. ук. соч. Т. 2. С. 159

[51] Родзянко М.В. ук. соч. С. 247.

[52] Там же. С. 250.

[53] Письмо генерала Рузского начальнику генерального штаба Н.Н. Янушкевичу от 21.1. 1915. Цит. по: Савелий Дудаков. Из личного архива. Иерусалим-Москва, 2014, С. 435.

[54] Лемке М. 250 дней в царской Ставке. Пгд, 1920, С. 179. Цит. по: Савелий Дудаков. Из личного архива. Иерусалим-Москва, 2014, С. 434.

[55] О. Георгий Шавельский. Воспоминания последнего протопресвите­ра русской армии и флота. Том I. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1954. С. 271.

[56]  Архив русской революции, издаваемый Г.В.Гессеном. Т. XIX. Бер­лин, 1928. С. 247-258

[57] Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам, 1964, С. 25-26. Цит. по: Савелий Дудаков. Ук. соч., С. 426-427.

[58] Цит. по: Хейфец М. Цареубийство в 1918 г. Иерусалим, 1991. С. 142. В примечании автор поясняет: «Рассказ Д.Заболотного изложен в статье А.М.Горького “Война и революция”, цит. по сборнику: М.Горький. Из литературного наследия. Иерусалим, 1986. С. 355-356».

[59] «Щит. Литературный сборник». Под редакцией Л.Андреева, М.Горь­кого и Ф.Сологуба. Петроград, 1915.

[60] «Щит. Литературный сборник». С. 52-57.

[61] Катков Г.М. Февральская революция. Перевод с английского Н.Ар­тамоновой и Н.Яценко. Париж: YMCA-Press, 1984. С. 141. Книга вы­шла с предисловием А.И.Солженицына — в серии, издававшейся под его общей редакцией.

[62] Там же. С. 145

[63] Там же, С. 144.

[64] Там же, 144-145.

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/sreznik/