1.
Мой отец ненавидел парады на Красной площади. Когда перед празднованием Октябрьской Революции начинались репетиции и музыкантов гоняли ночи напролет, он приходил домой под утро замерзший и пил бульон: алкогольно-горячительные напитки отец не употреблял совсем.
У моего дедушки был гостевой пропуск на Красную площадь, и он всегда брал меня на парад. Он сажал меня на плечи, и я была выше всех, потому что рост дедушки был два метра. Я сидела с закрытыми глазами и ждала. Наконец, раздавался восхищенный глас толпы, это Сталин поднимался на трибуну мавзолея. Я смотрела во все глаза! Как мне хотелось побежать к нему с букетом цветов и задать ему излюбленный вопрос: «А Сталин умеет танцевать лезгинку?» Грохотали пушки, рычали проезжающие танки, и ревело: «Ура! Ура! Ура!» ― в Ноябрьские праздники было всегда холодно, и на мне был белый цигейковый комбинезон с капюшоном. Я изо всех сил прижимала капюшон меховыми варежками к ушам, и терпеливо ждала, когда пойдет оркестр. И вот сводный духовой оркестр перестраивался, дирижер взмахивал бунчуком, и оркестр играл заключительный марш. Духовой оркестр проходил мимо трибун, среди музыкантов был мой отец. Он играл на альтушке. Я уже знала, как трудно играть, когда губы приклеиваются к металлу, как трудно держать, ровную линию, чеканить шаг, неся перед собой тяжелую альтушку. Заканчивался парад, к дедушке подходили дирижеры-духовики, они разговаривали, а мне хотелось убежать с Красной площади, подальше от Мавзолея. где лежал мертвый Ленин, но никто не догадывался об этом.
Не любил мой отец и банкеты в Кремле. Когда поступало очередное приглашение играть на банкете, правда уже на скрипке, в доме наступала гнетущая обстановка. Отец говорил, что он не лакей, чтобы прислуживать, когда все едят. Мама, на мой взгляд, достаточно неловко, пыталась его успокоить: ― Но Эмиль Гилельс играет!
– Зачем ты приводишь в пример Милю? Он на особом положении у Сталина.
― Но Додик же играет! ― убеждает мама, имея в виду его приятеля, Давида Ойстраха. Отец сердился на маму, на Ойстраха и на меня. Тогда я снимала телефонную трубку и просила:
― Девушка, Миуссы три два раза двадцать один, ― и меня соединяли с дедушкой и бабушкой,
― У папы концерт в Кремле, ― говорила я. Вскоре за мной приходил кто-то из них на Садово-Триумфальную улицу и меня уводили на 3-ю Миусскую.
2.
На Миусской я часто рассматривала дедушкину книгу с картинками, изображавшими представителей разных народов в национальных одеждах. Были в той книге и нотные записи фольклорных мелодий. Мелодии были простыми, как колядки и щедривки. Дедушка, чтобы привить мне любовь к народной музыке, учил меня играть эти мелодии на фортепиано. Я знала, что дедушка написал много разных танцев и среди них, ― даже «Нанайский», тот самый, под который боролись два нанайских мальчика в ансамбле Моисеева.
Мне было почти четыре года, я уже умела читать по слогам, но слово «еврей(ка)» в паспортах родителей, бабушки, дедушки я читала без запинки. Мне нравилось называть себя еврейкой, но я не понимала, что это значит.
Моя мама была челюстно-лицевым хирургом. Она работала хирургом и носила военную форму. В один из праздников мама дежурила в госпитале и взяла меня с собой на дежурство. В тот день врачи устроили праздник для себя в зале: ели, пели, танцевали, смеялись…
Один из танцев показался мне очень веселым. Мамин начальник Иван Григорьевич Копылов продолжал плясать даже тогда, когда все устали и расселись по креслам.
― Какой веселый танец! ― сказала я маме.
― Это «Фрэйлахс» ― еврейский танец, ― ответила она.
Я помнила еврейский танец, который написал дедушка, он был немного грустным.
― А кто это «евреи»? ― спросила я.
И мама рассказала мне, что мы ― евреи.
Однажды, находясь на Миусской, я разглядывала книжку с картинками так долго, что бабушке стало немного скучно, и она сказала:
― Твой дедушка видел живого царя.
― А где? ― спросила я.
Бабушка сняла со стены фотографию, на которой мой 19-летний дедушка дирижирует невидимыми музыкантами, а позади сцены большой зал, заполненный танцующими парами. Это кадр из фильма, он снят в евпаторийской опере. Бабушка и дедушка показывали мне здание театра, когда мы были в Евпатории.
― Да, ― говорит дедушка, ― в этом театре я видел царя.
3.
Новое здание Городского театра Евпатории было торжественно открыто 20 апреля 1910 года взамен сгоревшего деревянного здания театра. Инициатором постройки нового здания был городской голова, караим С.Э. Дуван. По его замыслу открывать Городской театр должна была премьера оперы М.И. Глинки «Жизнь за царя». Городской голова подключил к работе над своим замыслом знаменитого певца Михаила Ефимовича Медведева (Меира Хаймовича Бернштейна), выступавшего во многих странах мира. По просьбе городского головы Медведев ангажировал певцов из Мариинского театра, а поставить оперу и дирижировать спектаклем на евпаторийской сцене Дуван и Медведев пригласили моего прадеда, дирижера Иосифа Зельцера, родившегося в 1868 г., в состоятельной купеческой семье в Симферополе. Еще в детстве он обнаружил незаурядные способности к музыке, получил первоначальное музыкальное образование в Крыму, продолжил свое музыкальное образование в Австрии и стал отличным оперным дирижером. Позднее, дирижируя в Римской опере, Иосиф влюбился в свою будущую жену, певицу, дебютировавшую под сценическим именем Анжелики Ринальди. Она была чрезвычайно хороша собой, и вскоре после свадьбы Иосиф увез Анжелику в Крым, где он собирался создать оперный театр.
В Симферополе Иосиф и Анжелика поселились в прекрасном трехэтажном особняке с большим залом, где дирижер проводил репетиции оркестра, спевки хора и прослушивания певцов. 7 февраля 1894 года родился их первый ребенок Матвей Зельцер, мой дедушка.
Итак, 20 апреля 1910 г. в Иосиф Зельцер дирижировал премьерой «Жизни за царя» в новом евпаторийском театре. Партию Ивана Сусанина пел Ф.И. Шаляпин, а Медведев исполнял роль Сабинина. На премьере присутствовал отдыхавший в то время в Ливадии Николай II. 24 апреля городская газета писала:
«…творилось что-то особое, торжественное, праздничное, и с трудом верилось, что находишься в Евпатории».
Успех превзошел все ожидания. Гастроли певцов из Мариинского театра пришлось продлить на две недели. Сразу же после премьеры царь даровал Иосифу Зельцеру почетное потомственное гражданство.
― А царь был хороший? ― спрашиваю я у бабушки.
― Он запрещал евреям жить в Москве, в Петербурге и многих городах, ― говорит она твердым голосом.
― Значит, царь был плохой?
― Царь разрешал жить евреям в Симферополе, Евпатории, ― объясняет бабушка и это мне понятно: в этих городах я уже была, и мне показывали 3-х этажный красивый дом с большими балконами, где давным-давно жила дедушкина семья. ― Но нашей семье царь, позволил жить и учиться в Москве и Петербурге, ― продолжает бабушка.
― Значит царь хороший?
― Сестры Золушки ели шоколад, пирожные, а ей нужно было заслужить простую еду. Это справедливо?
― Значит, царь плохой, ― догадываюсь я.
Дарованное царем почетное потомственное гражданство означало, что Иосиф Зельцер, его семья и последующие поколения имеют право жить, работать и учиться в Петербурге и Москве. Кроме того, и он и будущее потомство освобождалось от рекрутской повинности, подушной подати и телесных наказаний. Кроме «грамоты» Иосиф получил в подарок от царя золотые часы-луковицу с бриллиантами, на крышке которых с внутренней стороны, была выгравирована царская дарственная. Подарены ему были также золотой портсигар, кольцо, и, главное, портрет Николая II в полный рост, который повесили в фойе театра.
Позднее, во время одного из еврейских погромов Иосиф Зельцер впустил спасавшихся от погромщиков евреев в здание театра и, выйдя навстречу рвавшейся в здание театра толпе, властным движением дирижера указал толпе на царский портрет, заставив ее рухнуть на колени и рыдая, вымаливать прощение у царя-батюшки.
Присматривать за портретом назначена была одна молодая женщина из прислуги. Дело в том, что в те годы в Крыму и летом, и осенью было очень много мух, и та женщина усердно оттирала портрет. Вскоре один из городских полицейских назначил себя за ней присматривать во время процедуры оттирания портрета: «как бы, какого неуважения к царю не случилось». Во время оттирания портрета, для чего было выделено специальное время, в фойе никого не пускали. Говорили, однако, что через некоторое время у прислуги родился сын, чрезвычайно напоминавший изображенного на портрете царя.
У Иосифа и Анжелики родилось 12 детей, и хотя дети, в буквальном смысле слова, росли на сцене, только Матвей стал композитором и дирижером. Он прекрасно играл на фортепиано, а также играл на скрипке, виолончели и на духовых инструментах.
В 1920 году на гастролях в Одессе, Иосиф и Анжелика заболели холерой и умерли. Их младшей дочери было всего пять месяцев. Одесские родственники удочерили девочку и дали ей имя Анжелика в честь умершей матери.
4.
Моему дедушке было девятнадцать лет, когда он впервые увидел мою бабушку, уроженку Феодосии. Это было время немого кино. На экране блистала Вера Холодная, а тапером в кинотеатре работала семнадцатилетняя Анна Гольденберг, тринадцатая дочь не слишком удачливого адвоката. Известный местный поэт описывал ее красоту в газете «Вечерний Крым». Говорили, что зрители приходили в кино, не столько посмотреть фильм, сколько увидеть Анну, ее необыкновенно красивые серые глаза, отливавшие голубоватым сиянием.
Однажды хозяин кинотеатра сказал Анне, что ему придется ее уволить, ибо к нему пришел музыкант, который играет на нескольких инструментах.
― Если я его не возьму, то он пойдет в другой кинотеатр, ― объяснил хозяин и предложил Анне послушать, как играет этот внезапно появившийся музыкант, ― Анечка, это человек-оркестр! ― восхищенно восклицал он.
И действительно, руки пианиста перелетали с фортепиано на клавиатуру фисгармонии, не забывая о тарелках и барабане. А когда на экране рыдала Вера Холодная, его скрипка разрывала сердце. Музыкант был молодым, высоким и красивым.
Потеряв работу, Анна вернулась домой расстроенной. А на следующий день на пороге дома Гольденбергов появился молодой музыкант с букетом цветов и попросил ее руки. Матвей, ревнуя Анну Гольденберг к поклонникам и зрителям, решил освободить ее от необходимости работать на публике. Для этого он договорился с хозяином кинотеатра, что поработает у него несколько месяцев, пока тот найдет Анне замену.
В 1916 году Матвей с Анной уехали в Петербург, где Матвей поступил на композиторское отделение в Петроградскую консерваторию и стал учеником ректора консерватории, композитора А.К. Глазунова. Стать учеником Глазунова было не просто, для этого нужно было очень понравиться великому композитору. Фамилия композитора Глазунова была мне хорошо знакома. Мой папа, который родился в феврале 1916 года, играл его скрипичный концерт, а я любила танцевать под музыку из его балета «Раймонда», которую часто передавали по радио.
Революция и гражданская война унесли моего дедушку из Петрограда на Юг и превратили его в одного из организаторов и дирижеров оркестров Красной армии в Крыму и на Кавказе. Когда война закончилась, он вернулся к сочинению музыки, написал «Кавказскую» и «Крымскую» сюиты для симфонического оркестра, а с 1922 по 1927 гг. дирижировал оркестрами театра оперетты в Керчи и оркестрами городских театров в Евпатории и в Ялте.
Несчастья, однако, следовали, казалось, по пятам за семьей молодого композитора. В 1927 году от дизентерии умерла его годовалая дочь Сима, и в 1928 Матвей, Анна, 12-летний Вадим и двухлетний Иосиф переехали в Харьков, где дедушка становится дирижером и композитором Харьковского государственного еврейского театра. Но Матвея и Анну поджидает еще одна трагедия. В 1930 году трагически умирает маленький, невероятно одаренный Осик. К четырем годам он сочинял скрипичные пьесы и исполнял их. Осик умер от воспаления мозга. Мать девочки, с которой он играл в песочнице, ударила его по голове, за то, что он испачкал платье девочки. На пальцах матери были громоздкие перстни. Бабушка очень тяжело переживала смерть своего младшего сына, и в 1931 году Матвей с семьей переезжает в Москву, где продолжает писать оркестровую и инструментальную музыку, дирижировать, работать в музыкальных театрах и преподавать в военно-музыкантских школах.
Дедушка безумно любил бабушку и ревновал ее. В то время, когда папа учился в Московской консерватории у профессора Ямпольского, бабушка была концертмейстером в его классе. Друг папы, скрипач и композитор Михаил Гольдштейн рассказывал мне позднее:
― О, Анечка была превосходным аккомпаниатором! С ней было очень удобно играть. После занятий Ямпольский любил провожать ее домой. По дороге они говорили об успехах отца, о музыке… Вскоре дедушка начал встречать ее возле консерватории. Прошло какое-то время, и он снял бабушку с работы навсегда.
5.
Дедушка любил гулять со мною, когда шел снег. В коридоре на стене был крючок, на нем висели санки, дедушка снимал их с крючка, и мы спускались на лифте на улицу. Я ложилась на санки, дедушка брался двумя руками за веревку, и вез меня по 3-й Миусской, а потом сворачивал на Тверскую улицу, так он ее называл. Обычно он шел, насвистывая свой новый марш. Ноги дедушки казались мне метрономом, выставленным на 120 ударов в минуту: раз два, раз два. Страна нуждалась в маршах, как в воздухе! По обе стороны Тверской лежали сугробы снега, и снегоуборочные машины загребали его автоматическими руками. Снег поднимался вверх и сваливался в грузовик. Я ехала, лежа на животе, и заметала следы от ботинок дедушки: раз-два, раз два. Мои руки в меховых варежках, работали, как лопасти снегоуборочной машины. Снег шуршал под полозьями санок, хрустел под ногами дедушки, и искрился. Я сощуривала глаза, обледеневшие ворсинки белого меха переливались, как хрусталь. Еще только увидев издалека красные стены Исторического Музея с его белой крышей, я соскальзывала с санок в снег, а дедушка, не замечая этого, шел вперед, пока кто-то из редких прохожих не кричал ему: «Мужчина, мужчина, вы ребенка потеряли». Дедушка конфузился и просил меня не рассказывать о том, что случилось дома. Этот трюк я проделывала каждый раз, когда мы приближались к Красной площади, так как не хотела видеть Мавзолей, где лежал мертвый Ленин.
Дедушка любил брать меня с собой и когда шел в Управление по авторским правам. Он говорил, что я приношу ему удачу, и ему приходят большие авторские. Из Управления мы обычно заходили в Третьяковскую галерею. А потом дедушка покупал репродукции понравившихся мне картин.
Однажды мы направились на прогулку в морозный, солнечный день. Было скользко. Тротуары были посыпаны песком, чтобы люди не падали, но ближе к их краю тянулись обычно узкие и длинные полоски льда, которые я называла скользанками. Я любила кататься на них, особенно, когда они были под горку.
― Дедушка, отпусти ручку, я сама, ― но он не отпускал, наоборот, еще крепче держал меня за руку, боясь, что я упаду. Скользанка была длинной, дедушка бежал рядом со мной, но в какой-то момент я вскрикнула от боли в плече. Потом мы шли домой, и я плакала от боли и обиды. Подошли какие-то женщины.
― Почему ты плачешь, девочка. ― Я не ответила. Не могла же я наябедничать на дедушку?! Стали собираться вокруг люди. Детей в те времена воровали, и кому-то пришло в голову спросить: «Это твой дедушка?»
Я вновь промолчала. Дедушка пытался объяснить милиционеру, что я его внучка, но толпе хотелось «жареного», и ему не верили. Мимо проходила женщина:
― Я знаю эту девочку. ― Это была знакомая мамы. ― Анжелочка, ты меня помнишь? ― я кивнула. Дедушку она не знала. Милиционер повел нас в милицию составлять протокол. Уже другой милиционер спросил у меня: «Ты знаешь этого мужчину?» Плечо больше не болело, и я сказала: «Это мой дедушка, он композитор. Мы живем на 3 й Миусской дом 4/6». Слушая меня, милиционер качал головой, и для большей убедительности я добавила: «А под нами живет Тихон Николаевич Хренников».
― Почему же ты раньше не сказала, а привела дедушку в милицию? ― удивился милиционер, но я не ответила.
6.
Мой папа был концертмейстером и солистом того оркестра, который играл на банкетах у Сталина. В конце вечера ему, как солисту оркестра, было предписано небольшое сольное выступление. Обычно отец играл один или два виртуозных «Каприза» Паганини, и пару «лирических» пьес Фрица Крейслера: «Муки любви», «Радость любви», «Венский марш», или что-нибудь Чайковского.
Дома отец говорил, что он не лакей, чтобы прислуживать, когда все едят. На самом же деле никто не ел, когда играли музыканты. Был однажды случай, когда Буденный приступил к трапезе раньше времени. Сталин запустил в него помидор, и он попал в лоб маршала. Просто, таким образом, отец пытался скрыть свое волнение. Что могло прийти в голову Сталину, не знал никто. А отец боялся забыть текст, так как после окончания консерватории он проходил армейскую службу и играл в духовом оркестре, а потом началась война и он еще четыре года не играл на скрипке перед публикой…
Конечно, он нервничал и дома, а потом и весь вечер в Кремле, опасаясь провала в конце банкета, но все всегда проходило как нельзя лучше, и отец приходил из Кремля с подарками, в основном для мамы. Помню шерстяные кофты фирмы «Дружба», туфли на высоких каблуках, небесного цвета с ярким рисунком китайские зонты, кожаные сумки в форме книги с китайским рисунком. Все китайские вещи могли служить вечно, но, к счастью, они выходили из моды.
Кроме того, мой отец получал пропуска для осмотра Кремля. Однажды, мы шли по коридору, застланному красной дорожкой. Отец держал меня за руку. Было тихо, и я шла, стараясь не производить шума. Издалека я увидела сапоги, подняла глаза и обомлела.
Навстречу нам по коридору шел Сталин. Отец, сильно сжал мне руку, но я не почувствовала боли и даже не пискнула. Как видно, отец испугался, что я вырвусь и брошусь к Сталину в объятия, или задам ему свой излюбленный вопрос: «А Сталин умеет танцевать лезгинку?» Вождь шел, посасывая трубку, и слегка улыбался. Он свернул, и отец разжал свою руку: ладонь и кисть моей руки были красные, и я еле разжала пальцы.
В этот раз я рассматривала царские одеяния. Платья с кринолинами Екатерины, одежды Петра первого, его трон, шапку Мономаха…
Вскоре я снова оказалась на Миусской, у дедушки и бабушки.
― Бабушка, а Сталин царь? ― спросила я.
― Нет, ― ответила она.
― Раз Сталин живет в Кремле, значит царь, ― не поверила я.
― Сталин ― отец народов, ― помог ей справиться с вопросом дедушка. Он сидел за письменным столом и сочинял музыку.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/ogareva/
