(окончание. Начало в № 2/2019)
Повреждение экономической мысли
Точнее: повреждение и деградация экономической мысли. Проявляется эта тенденция в обмелении глубины анализа, общем понижении уровня науки и привнесении в нее идеологии. В результате, доходит до того, что становятся респектабельными даже такие маргинальные явления, которые можно по праву назвать шарлатанством и мошенничеством.
От начала 30-х годов Хайек несколько раз обращался к этой теме. Коротко говоря, он связывает начало указанной тенденции с дискредитацией классической экономической науки (и теоретического анализа вообще) сторонниками немецкой Исторической школы. Школа отрицала специфику экономики как науки. Это было одним из краеугольных камней историцизма, который вскоре проник в науку многих стран, включая Британию и Америку. Считалось, что явления экономической жизни являются продуктом не постоянных и общих закономерностей, а специфических (в каждой стране) процессов исторического развития. При таком подходе теория невозможна. И не нужна. В конечном счете, «историки» пришли к государству как главной силе экономики.
А вокруг стали множиться описательность как метод или уход в математические абстракции. «Как следствие, понимание природы экономических проблем, достижения поколений ученых, — были утрачены», — констатирует Хайек[18].
Повреждение мысли, раз начавшись, идет вглубь и вширь. Через ту же самую профессуру. «Если некая идея, даже самая плохая, попала в учебники, ей обеспечено бессмертие», — заметил Пол Самуэльсон[19].
В тот же период в игру вступил другой фактор, подрывавший позиции экономической теории как таковой.
«Научный социализм»
Мыслители Просвещения верили в разум человечества. Рано или поздно, разумное пробьет себе дорогу, полагали они. Эту веру унаследовала мысль следующих поколений. Казалось, опыт все подтверждал. Свободное развитие капитализма в Европе XIX столетия принесло невиданный рост уровня жизни и прирост населения. С VI века по XVIII включительно население Европы никогда не превышало 180 млн. чел. А в период с 1800 по 1914 гг. оно выросло до 460 миллионов[20]. И при этом, к концу XIX столетия условия жизни рабочего класса и вообще трудящихся масс отличались от условий в начале века, как небо от земли. То есть, население очень быстро росло, а производительность и обеспечение благами на душу населения росли еще быстрее.
Однако, те, кто верили в могущество разума, упустили из виду, что самая лучшая система сможет работать, только если ее поддержит общественное мнение. И что любой исторический опыт может быть истолкован на основе другой философии. Они могли замечать, что ведется массированная социалистическая пропаганда в массах, но не считали нужным тратить много времени на разоблачение эфемерности целей социалистов и лживости их аргументации.
Казалось, факт бесспорный: капитализм обеспечил постоянный рост уровня жизни для растущего населения. Но этот факт был оспорен социалистами, а затем — большинством населения. Серьезное научное обсуждение социализма как экономической системы началось только в 20-е годы прошлого века, когда социал-демократы уже возглавляли правительства в Германии и Австрии, а Россию захватили большевики. В конце концов, как показал тот же Хайек, из учений социализма родились фашистские режимы, поддержанные, заметим, большинством населения своих стран[21].
Отнюдь не случайно марксизм, едва лишь заявив о себе 1-м томом «Капитала», немедленно нашел широкое признание именно в Германии («заговор молчания» — мулька, сочиненная самими Марксом и Энгельсом[22]). Хайек проницательно замечает, что благодатную почву для идей Маркса подготовило абсолютное господство Исторической Школы в университетах страны.
Тогда-то и началось возвышение марксизма и социалистической школы вообще. Книга под девизом Критика политической экономии (!) пришлась весьма кстати в тогдашней Германии. В основе этой теории оказались не экономические законы классиков политической экономии, а «законы исторического развития» по образцу Сен-Симона. Вспомним, Маркс утверждал, что категории капитализма — процент, прибыль, рента и т.д. — являются по природе историческими. То есть, преходящими.
Вульгаризация и упрощенчество бывали, конечно, и раньше. Карл Маркс обозначает веху потому, что в его лице сочетание некомпетентности и идеологической заданности было (может, впервые в истории) допущено в большую науку. В большую науку, Карл! Марксизм явился следствием повреждения экономической мысли и, со своей стороны, мощным ускорителем названного процесса. Слишком много экономистов некритично приняло эту позицию.
В той части наследия Маркса, которую принято считать наукой — марксистской политэкономией — фактически все сводится к попытке обосновать положение об эксплуатации труда капиталом и неизбежности взрыва капиталистического уклада изнутри вследствие донельзя обострившихся противоречий между «общественным характером труда» и «частным присвоением его продукта». Все это завершается предсказанием пролетарской революции. Конец теории.
В качестве довеска к этой теории дается предсказание (высказанное еще в «Манифесте») о неизбежном огосударствлении экономической жизни в грядущем обществе без частной собственности и эксплуатации. Не будет больше хаоса и расточительности конкурентного рынка. Вместо этого — рациональная организация хозяйства. Централизованное планирование сможет решать задачу наилучшего распределения ресурсов.
Здесь остановимся, ибо главное уже сказано. Огосударствление средств производства, уничтожение рыночной системы обмена и распределения, всеобщее планирование, отмена денег, построение бесклассового общества (с обязательной диктатурой пролетариата в переходном периоде) и «ассоциация» вместо конкуренции — этот набор, известный, так или иначе, по множеству утопических книг, есть фактически все, что составляет собственно «научный социализм» Маркса (он же научный коммунизм). Ибо, вопреки претенциозному самоназванию, у Маркса не обнаружить ни малейшей попытки научно разработать или даже просто наметить экономическую теорию социализма. Да и зачем? Ведь все так просто…
Поэтому экономическую теорию можно не учить и не знать. Она вся — о капитализме, и при социализме ее не будет. Первое поколение отказавшихся от теории, говорит Хайек, было воспитано на принципах классической/неоклассической науки, и это сказывалось. Так или иначе, они не могли не оглядываться на науку прошлого. Последующие поколения уже не были отягощены таким багажом, и деградация шла безоглядно.
Когда вышла книга Мизеса о социализме, социалисты-политики, не сморгнув глазом, изменили тон своей пропаганды, перенеся акцент с «научности» на разжигание зависти. А вот ученые… В большинстве, они тоже приняли к сведению выводы автора: вместо социализм стали говорить планирование. «Эта критика, конечно, не подействовала на подавляющее число “плановиков”», — писал Хайек в 1935 г.[23] Он упоминает французский сборник «Анналы коллективистской экономики» и материалы Всемирного социально-экономического конгресса в Амстердаме в 1931 г. Всякий, кто изучил все эти труды, пишет он, «тщетно будет искать какой-либо признак того, что главные проблемы были хотя бы осознаны».
Замечание Хайека нельзя не состыковать с его же указанием о повреждении экономической мысли. Многим экономистам оказалось не под силу даже постичь, о чем толковал Мизес. Я китаец. Меня никто не понимает. Халды-балды! [24]
…Призрак бродит по планете, призрак Карла Маркса. Вот мы уже в США, в компании с профессором экономики Фредом Тейлором. Известный ученый, автор учебника, не раз переизданного, Тейлор написал статью «Управление производством в социалистическом государстве» (1929).
Это первый, в общей дискуссии, случай подхода с позиции равновесия, который затем стал основным в среде защитников социализма.
Тейлор предлагает «таблицы оценки факторов». На основе показателей этой таблицы исчисляются цены, соответствующие средним издержкам производства. Неявное — вопреки Мизесу — предположение о доступности информации для планирующего органа на деле уже является утверждением о возможности решить проблему. В основу доказательства кладется то, что требуется доказать.
Но Тейлор все же задался вопросом о том, как получить информацию для исчисления показателей таблицы. И здесь, тоже в первый (но не в последний) раз во всей этой истории, появляется идея «проб и ошибок». Это, словами Тейлора, «последовательное испытание на практике гипотететических решений до тех пор, пока одно из них не приведет к успеху». Успех — это получение цен рыночного равновесия. Понятно, что в модели равновесия все выглядит наилучшим образом.
Забудем о практической осуществимости этого метода, посмотрим на его эффективность в принципе. К несчастью, пока происходит процесс «проб и ошибок», ситуация в экономике меняется. Когда (если) равновесные цены будут получены, они уже ничего не дадут в смысле расчета экономической эффективности — они основаны на устаревшей информации.
А потом появилась концепция «рыночного социализма» Ланге. Она-то и получила приз. Идея такова. Система планового распределения ресурсов может имитировать работу рынка, определяя ценности и цены «по-рыночному» — путем проб и ошибок. Таким образом, решается система уравнений равновесия.
И тут — равновесие… Средства производства, конечно, неприкосновенны, ими владеет государство. В отношении же предметов потребления и труда рабочих допускается купля-продажа и конкуренция. В указанных сегментах экономики сохраняется, по Ланге, «рынок в институциональном смысле слова» — с колебанием цен в зависимости от соотношения спроса и предложения, хотя вместо капиталистов работают менеджеры на государственной службе. В каком-то экзотическом смысле будут существовать также цены на капитальные блага и производственные ресурсы — «всего только как индексы наличных альтернатив, в целях учета». Возможно, Ланге думал, что понимает, о чем толкует… Или просто необходимо было как-то вывернуться с этим вопросом перед лицом сказанного Мизесом? Так или иначе, все могут видеть, что вопрос из виду не упущен!..
Планирующий орган социалистического государства устанавливает (для начала) менеджерам производства набор правил: какие комбинации ресурсов использовать, и какой объем продукции выпускать. Для выбора эффективных комбинаций факторов производства есть основа — те самые «учетные индексы».
Далее, Госплан назначает (тоже с потолка) какой-то ассортимент цен на предметы потребления. Если их произведут слишком много, возникнет избыток, и Госплан понизит цены. Производство скорректируется. Если слишком мало, картина будет обратной. Таким образом достигается вожделенное рыночное равновесие согласно уравнениям Вальраса. Обратным ходом от скорректированного плана производства уточняются «индексы».
Тот самый «метод проб и ошибок». Соответствуют установленные цены равновесным или нет, выясняется «в конце отчетного периода» (кому тогда нужны эти цены?). Главное, что «процесс установления цен аналогичен процессу конкурентного рынка», функции которого выполняет Госплан. «Следовательно, замена действия рынка планированием вполне возможна и жизнеспособна». Серия успешных проб и ошибок позволит определить правильные цены на факторы производства. Такая вот Лангеномика. Наш ответ Мизесу!
Очень похоже на настоящий рынок. А на настоящий социализм похоже? Где выравнивание доходов? Где распределение по труду? Всеобщая плановость? Устранение «анархии конкуренции»? Трудовая «стоимость»? Безденежная экономика? Чего ни хватишься, того и нету, как сказал Воланд про похожее общество. От социализма осталось только отсутствие частной собственности.
«Практическая проблема состоит не в том, приведет ли в конце концов какой-то конкретный метод к гипотетическому равновесию, а в том, какой метод обеспечит более быстрое и полное приспособление к ежедневно меняющимся условиям в разных местах и в различных отраслях», — откомментировал Хайек. Ланге не поведал нам о длительности «отчетного периода», что также отметил Хайек как «одну из самых серьезных неясностей». Очень учтивым он был…
Успех Лангеномики в широких академических кругах во многом связан с тем, что большинство экономистов того времени, включая нескольких очень серьезных, главным критерием успешной работы рынка считали достижение равновесия. И они допускали, что можно осуществлять оптимальное распределение ресурсов общества, словами Мизеса, играя в рынок, как дети играют в войну или в железную дорогу.
«Они не способны понять, — писал Мизес, — что в состоянии, которое они исследуют, никакая дальнейшая деятельность невозможна, а возможна лишь последовательность событий, возбужденная мистическим перводвигателем. Они отдают все свои силы описанию на математическом языке разнообразных «равновесий», т.е. состояний покоя и отсутствия деятельности. Они изучают равновесие так, как если бы оно было реальной сущностью, а не ограничительным понятием, инструментом мысли»[25].
Работы Мизеса с уничтожающей критикой модели «рыночного социализма» экономисты мэйнстрима попросту игнорировали, как и статьи Хайека.
Есть любопытное свидетельство студента, который слушал лекции профессора-коммуниста в послевоенном Кембридже. Гарри Джонсон стал потом известным экономистом в теории денег и любимцем коллег за свое обаяние.
«Это была действительно актуальная тема в 1945-46 гг., и курс начался с толпы в 40 или 50 студентов. К концу не осталось никого, кроме меня и кучки членов коммунистической партии, считавших себя обязанными слушанием лекций вознаградить его служение партии», — сообщает он.
«Темой лекций, — продолжает Гарри, — была полемика о социализме 30-х годов, которая началась с утверждения фон Мизеса, что социализм просто “не может работать”, так как “вы не можете координировать все решения”… И множество социалистов вознамерились оспорить это, показав, что — “нет, вы можете координировать решения, сделав социалистическую экономику подобной капиталистической…”. Доводы были не очень вразумительными, с участием троих или больше, участников, и продраться сквозь все это занимало целый учебный год. Так и не пришлось узнать, что же будет происходить в коммунистическом обществе, кроме того, что “несомненно, будет гораздо лучше” — в чем вы усомнились бы не раз, если бы выдержали весь этот курс».
Однако не нужно ходить далеко, чтобы увидеть «рыночный социализм» в действии. Довольно лишь открыть глаза: это — первые годы НЭПа в СССР. Была объявлена свобода торговли. Прежде всего, ради стимулирования крестьян к увеличению поставок хлеба в город. Но и крестьянам нужны были промышленные товары, поэтому было позволено развивать мелкотоварную и кустарную промышленность на основе частной собственности и свободно торговать с селом. Соответственно, быстро возник частный торговый посредник. Была проведена довольно широкая денационализация промышленности. Однако крупная и средняя промышленность («командные высоты») осталась за государством, как и монополия внешней торговли. Описание у нас очень грубое. В жизни все было сложнее и разнообразнее. Но практически это был настоящий рыночный социализм. Во что все это вылилось, хорошо известно.
«Не прошло и двух лет, как страна заметалась в муках нового кризиса, не столь тяжелого, как предшествующий введению нэпа, но сильно повлиявшего на все отрасли хозяйства, которое стало бурно развиваться»[26]. Отпущенные цены стали вести себя несознательно. Как только их отпустили в 1921 г., они все полезли вверх. Правительство создало комитет по ценам, но то было время послаблений, и поставить цены под контроль не удалось. Потом цены на промтовары стали падать, а на продукцию деревни — нет. Это назвали: кризис «ножниц» цен. Он вызвал “кризис рабочей силы”». И т. д. Гибрид социализма с рынком оказался нежизнеспособным. Нужно было идти или туда, или сюда. Куда пошли, известно.
Наука на месте не стоит!
В дни моей молодости говорили: то, что было бы глупо сказать, можно спеть. В современной экономике для этого есть математика.
Рональд Коуз
Сделать экономику совсем подобной физике — было целью Пола Самуэльсона, и он ее достиг. Правда, пришлось пренебречь спецификой «говорящей “материи”». Он написал (на основе своей диссертации) математическую книгу «Основы экономического анализа» (1947). Труд этот оказал громадное влияние на дальнейшее развитие экономической науки. Языком экономики окончательно стала математика.
Эта книга Самуэльсона — первая в истории экономической мысли попытка изложить экономику по-евклидовски, выводя из нескольких постулатов последующие теоремы, а из них — все остальное. Естественно, все насквозь математизировано. Признаем, что попытка удалась. В основе всего трактата лежат две базовых гипотезы: максимизирующее поведение (полезности — для потребителей, прибыли — для производителей) и достижение устойчивого равновесия во всех сегментах и экономике в целом.
В конце своего предисловия к расширенному изданию 1983 г. Самуэльсон сформулировал свой тогдашний замысел так: создать «общую теорию экономических теорий». Так ее и воспринял академический истеблишмент. Мэйнстрим экономической науки создан и запущен. Куда завело науку это главное течение? Если кто еще не знает: за два-три поколения оно воспитало массу профессоров-невежд, включая пару Нобелевских лауреатов. Еще в 1959 г. Кеннет Боулдинг писал: «Так как, в некотором смысле, математика содержит все теории, она не содержит не одной. Это язык теории, но он не дает нам содержания».
С поставленной задачей Самуэльсон справился блестяще, и мир получил… Что получил мир?
Отвечает Макклоски: «Это был блестящий образец французского рационализма, обещавший построить экономическую науку на аксиоматической основе. Книга не содержит никаких фактов об экономической действительности… В свете новой зари казалось, что наука экономика может стать тем, чем она всегда хотела быть, — “социальной физикой”. В последующие 40 лет диссертация Самуэльсона была преобразована в программу обучения студентов по всей Америке, вытеснив местные традиции прагматической экономики в университетах Чикаго, Калифорнии (Лос-Анджелес), Вашингтона и других»[27].
Революция формализма совершилась! Скоро эта исследовательская программа пересекла границы США. Новую моду подхватили европейцы.
«Новость в том, — продолжает Макклоски, — что программа провалилась, и все больше экономистов начинает это понимать. Из двойного триумфа математической экономики и эконометрики наука не узнала практически ничего, если “узнать что-то” означает понимание того, как работает реальная экономика». Это не значит, что экономическая наука не развивалась, продолжает она. Сегодня мы знаем намного больше, чем знали в 1947 г., но только не благодаря формалистской программе, запущенной Самуэльсоном.
«Если отдать полную справедливость этой программе и многим блестящим головам, процеженным ею и отфильтрованным от серьезной научной работы, мы узнали отрицательную теорему: великие социальные вопросы не могут быть решены, стоя у классной доски. Снова и снова в последние 40 лет экономисты начинали верить, что некая теорема даст объяснение реальному миру. Но это не работало. Если кто-то докажет у классной доски, что ожидания “рациональны”, и потому центральный банк не может управлять бизнес-циклом, через месяц кто-нибудь другой, используя слегка измененную систему допущений, докажет, что центральный банк может управлять бизнес-циклом… И опять, стоит экономистам узнать, что профессор X смог показать, на основе официальной статистики, что денежное предложение детерминирует ставку процента, как через пару месяцев профессор Y покажет обратное, да на том же самом наборе статистических данных.
Поиски в гиперпространстве возможных допущений оказались пустой тратой времени, если не считать подтверждения тому, что это пустая трата времени»[28].
Для чего, в сущности, Самуэльсон захотел перевести язык экономических рассуждений на язык математики? Намерения были самые благие. Было стремление элиминировать влияние неясности или двусмысленности употребляемых слов, а также присутствие в рассуждениях неявных, подразумеваемых допущений — всего того, что рассуждающий экономист нередко считает «само собой разумеющимся», и т.п. Язык математики требует четкости, он вынуждает аналитика продумать и осознать все свои неявные допущения, претворяя их в набор формул.
Разумные и правильные соображения. Только вышло все почему-то с точностью до наоборот. Да как же так?
Имени товарища Прокруста
Ведь есть очень сложные науки — о природе, об обществе… Очень сложные… А математика — наука очень простая. Она изучает самые простые вещи…
Б. Н. Делоне (из лекции «Топология и природа» в обществе «Знание») [29]
«Носитель информации становится мессаджем, — пишет другой экономист. — Сущность экономики была заменена математической техникой, и фундаментальное экономическое знание было задвинуто назад. Строгости формализма отвергали научный статус реалистической теории (курсив его — ЕМ). Идеи, которые не подчинялись технике формального анализа, стали рассматриваться как не заслуживающие серьезного обсуждения».[30]
Известно ведь, что использование математики превращает словесное говорение в строгую науку! «В каждом знании столько истины, сколько в нем математики», — сказал Кант, что ли… Ну и действительно, в книге Самуэльсона оказалось столько истины, сколько в ней математики. Но и не больше. Можно вспомнить по случаю, и другого знаменитого немца: «Теория суха, мой друг, но древо жизни вечно зеленеет»…
Всякий непредубежденный человек понимает, что реальный мир есть система сверхсложная. Многое можно выразить математически, кроме одного, и это — принципиальная несводимость человеческого поведения к единообразным правилам и однозначным формулировкам. Это — свободный выбор индивида, который обладает знанием, никому, кроме него, не известным.
Реальный мир был упрощен, он был осушен от всяких жизненных соков. В системе Самуэльсона человек — свободно действующий и выбирающий — пропал начисто. Подразумеваемое действующее лицо здесь — что-то вроде робота, который реагирует на внешние раздражители, как собака Павлова. Реакции его детерминированы и предсказуемы. В лучшем случае он ищет средства для достижения целей, не им самим поставленных. «Человеческий фактор», как это стали называть, неявно приравняв к объективным факторам — времени, пространства, ресурсов и пр. — субъективныйаспект поведения индивида, его свобода выбора — все осталось за скобками. Человек стал математическим уравнением.
Не менее существенно то, что из системы Самуэльсона напрочь выпали рыночные институты. Они и возникли ведь из-за отклонений реального рынка от идеального состояния, а лучше сказать, от несоответствия реальности — схемам, придуманным для описания этой реальности (таких как совершенная конкуренция и равновесие). К несчастью, они очень, ну очень плохо вписываются в мир формальных моделей.
Стремление к строгости описания обернулось безнадежным упрощением описываемой системы. Экономическая система Самуэльсона есть мир без институтов и человека. Исходная идея Самуэльсона оказалась интеллектуальной ловушкой, в которую угодили целые поколения экономистов. «Лучшие умы в экономике были сбиты с толку и вовлечены в интеллектуальную игру с практической отдачей шахмат или лото, — пишет Макклоски. — Вместо тех, кто знал бы, каким образом в Швейцарии развилось банковское дело или почему экономический рост Британии замедлился сто лет назад, экономические факультеты выпускают ученых невежд. Они плодят макроэкономистов, которые не прочли и страницы из Кейнса, и творцов политики, которые не понимают, что происходит с экономикой».
Сообщает Дейдра Макклоски: «Двое экономистов, — Клеймер и Колландер, задавали студентам вопрос: какие качества необходимы хорошему экономисту? Примерно две трети назвали математическую сноровку и способность быстро придумывать небольшие модели… Сколько из них посчитали важным знание экономического мира? Ну, погадаем?.. Около 3,5%»[31]. Опрос имел место в 1990 г., но с тех пор ситуация практически не изменилась к лучшему.
Экономика неведения и времени
Коренное отличие австрийцев от стандартной неоклассической теории состоит именно в признании ключевой ролинеравновесных цен в рыночном процессе. Сама идея динамического процесса противоречит статическому характеру равновесного анализа. Ибо только множество цен неравновесия запускает конкурентный процесс, характерный для реальных рынков.
Цены могут служить основой экономического расчета только в контексте конкуренции, которую вызывает то, что в стандартной теории предполагается несуществующим, — неравновесие. Цены реального мира не дают полной и точной информации, требуемой для конкурентного равновесия. Будь такая информация доступна, экономическая деятельность была бы просто не нужна.
Ведь что такое — неравновесие? Например, это обычная и преобладающая ситуация несовпадения спроса и предложения. Если все полностью и стабильно совпадает, если нет здесь разрыва, — нет и конкуренции. Есть только постоянная купля-продажа. А вот в условиях неравновесия — сбивание цен, когда спрос превышает предложение, и набивание цен в обратном случае — знакомое всем соперничество или конкурентное поведение, — создает стимулы и информацию, необходимую для координации решений. Другой пример неравновесия дает Мизес: «предприниматели берут в расчет ожидаемые будущие цены, а не конечные, или равновесные, цены. Они выявляют несовпадение величины цен комплементарных факторов производства и предвосхищаемых будущих цен продукции, и они нацелены на извлечение прибыли из такого несовпадения».
Конечно, в таком процессе — особенно, когда несовпадение цен относится к разным временам (настоящее — будущее), агенты могут совершать (и совершают) ошибки. Анализ ошибок и верные выводы из них выявляют более прибыльные пути и, таким образом, порождается дальнейшая деятельность, а с нею — перераспределение ресурсов в сторону большей эффективности.
В свое время постулат о совершенном знании был важен для разработки модели состояния конкурентного равновесия и понимания многих моментов работы экономики. Но упор на эту модель закрывал путь к анализу того, каким образом само равновесие достигается. Для этого нужно не только рассматривать неравновесные состояния, но и определить, как от них система переходит к равновесию. Однако, в силу допущения о полной информированности, это невозможно. Когда всем известны все прибыльные возможности, реализовать их не может никто. Всезнание приводит к бездействию.
Поскольку роль институтов, порождаемых рынком, во внимание не принималась, координирующий механизм искали и находили извне. Все это не опровергало теории Хайека, а просто обходило ее стороной. В откровенном споре никакие модели равновесия не могут победить подход, утверждавший, что информацию и знание, позволяющие осуществить спонтанную координацию рынка, порождает именно неравновесие.
Хайек получил Нобелевскую премию в 1974 г. На следующий же год вышла статья Гроссмана и Стиглица «О невозможности информационно эффективных рынков»[32]. О! Наверное, у них было что сказать в дополнение или в поправку к сказанному Хайеком за тридцать лет до того! И что же они имели сказать?
Это стоит видеть. Участники рынка состоят из двух категорий: информированные и не информированные. «Насколько информативна система цен, это зависит от числа информированных лиц». Роль цен — передача информации от информированных (мы сами обозначим их как И) к не информированным (НИ). Когда И «наблюдают информацию» (так и написано: observe information), что отдача от ценных бумаг идет вверх, они бросаются на эти бумаги и конечно набивают цены этих бумаг вверх. А когда отдача снижается, все идет наоборот. Таким образом система цен делает доступной для НИ информацию, которой владеют И. Однако, в общем, цены делают эту работу несовершенно (imperfectly). «И это, пожалуй, к лучшему, так как если бы они делали это совершенно, не существовало бы равновесия». И так далее, и тому подобное.
На фоне идей Мизеса и Хайека все это выглядит как художественная самодеятельность в дурдоме. Да так оно и есть…
От научного дискурса — к идеологической пропаганде
Если бы Нобелевскую премию присуждала американская профессура, писал Джеймс Бьюкенен, он бы никогда ее не получил.
Трансформация неоклассической теории началась в 30-е годы. В качестве первопричины легко проглядывается идеологический зуд экономистов левой ориентации — стремление во что бы то ни стало оправдать иррациональный импульс к интервенционизму и даже к социализму. Так что триумф формализма был закономерен. Этим экономистам не требовалось доводов в пользу неспособности рынка к самонастройке — то было их априорным убеждением. Государство в их глазах было deus ex machina — волшебная сила из другого мира. Как партийный секретарь в советских фильмах, оно появляется, когда никто больше не может помочь.
«В то время как Хайека считали идеологом, потому что он не выражал свои теории на языке “научного” формализма, введение этого языка фактически стало лицензией для любого идеологического предубеждения, которое может быть выражено в его терминах», — пишет Питер Бётке.
Хайек заметил, что историцисты первого поколения еще испытывали влияние классической школы, на которой были воспитаны, но последующие уже были от этого свободны. Точно так же формалисты первого поколения, обученные учеными старой школы, еще обладали ощущением исторической перспективы и институциональной подкладки экономических процессов. Следующие поколения были этого лишены.
«Дискуссия на основе здравого смысла больше не является путем, которому следует серьезная экономическая наука», — сказал однажды Роберт Солоу.[33] Тренд экономического мышления был таким, что соответствие теории реальному миру становилось все менее важным требованием, зато все более важным становилось конструирование формальных моделей, пока, в конце концов, это не стало самоцелью. Все сказанное сделало неизбежным деградацию экономического образования до такой степени, что (цитируя Макклоски) «университеты производят ученых невежд».
Теория совершенного рынка и теория несовершенного рынка — обе относятся не к реальному миру, а к модели. Как и во многих других случаях, какие не раз отмечались на этих страницах, модель подменяет реальность. Чтобы увидеть, что статичная равновесная модель имеет мало общего с реальностью, требуется совсем немного здравого смысла. Но здравый смысл, по признанию Соллоу, исключен из современной науки. Его заменила математика. Приверженность к математическому формализму препятствует отказу от модели равновесия, так как эта модель есть основа всего, чем вооружены математико-экономисты.
И вот, в борьбе между теориями совершенного рынка и несовершенного рынка отправной точкой и главной направляющей идеей обе стороны принимают общее конкурентное равновесие. Оттого в этой долгой борьбе неизбежно побеждают теории провального рынка. Спор с интервенционистами ни за что не выиграть, пока серьезные ученые согласны состязаться с ними по правилам, которые они навязывают. Основа этих хитрых правил — это, во-первых, пустое понятие о «совершенстве рынка», и, во-вторых, игнорирование роли трансакционных издержек и рыночных институтов.
Конечной целью Стиглица и К° было опровергнуть доводы о благотворности частной собственности и системы конкурентных цен — то есть всего, о чем говорил Хайек. Его аргументация, конечно же, нисколько не пострадала. Поскольку она не зависит от достижения статического равновесия, постольку теория, которая уличает рынок в отклонениях от такого равновесия, бьет мимо цели. Именно отклонения от этой модели были отправной точкой анализа Хайека. Чтобы всерьез обсуждать его доводы, необходимо изначально отбросить допущение модели равновесия и обратиться к несовершенствам реального мира — таким как изменения во времени, ограниченность нашего знания как сторонних наблюдателей, неопределенности будущего, и открытие агентами рынка возможностей, о которых мы можем узнать лишь задним числом или не узнать никогда.
Экономисты мэйнстрима, по-видимому, уже просто не в состоянии критически относиться к своим догмам. Никогда еще со времен Великой Депрессии и восхождения кейнсианства не подвергался таким массированным атакам свободный рынок, и не праздновал подобного триумфа интервенционизм. В этой атмосфере отчетливо проявляется то, до какой степени дошло ныне вырождение экономической науки. Набирают силу совсем примитивные теории, основанные не на честном рассуждении и прошлых достижениях науки, а на леворадикальной идеологии и прогрессирующем ученом невежестве. Теперь на кон ставится уже свобода личности.
Так называемая «поведенческая экономика»
Величайшие на свете дураки находятся
в академии. Мы все это знаем.
Джеймс Бьюкенен
Название дисциплины лживо троекратно. Во-первых, экономика в целом — поскольку предметом ее является человеческий выбор и взаимодействие индивидов, — есть наука поведенческая, отчего присвоение этого эпитета какой-то отдельной школой — бессмыслица. Во-вторых, направление мысли, которое называет себя «поведенческой экономикой» (behavioral economics), не предлагает какой-либо положительной экономической теории (economics), или даже общей идеи для другой теории, которая могла бы заменить стандартную (т.е. неоклассическую) теорию. Все, что мы там видим, это отрицание стандартной теории. В-третьих, это направление обращено не столько к поведению людей (behavior), сколько к их психологии. Точнее, к психологии выбора, которая изучает, как принимаются решения, но ничего не говорит о главном в человеческом поведении — как взаимодействуют люди между собой. Это направление правильно было бы назвать «экономической психологией».
В 2003 году Рональд Коуз выступал с лекцией на факультете Право и Экономика в Чикагском университете. Когда настало время для вопросов, первый был: «Как вы считаете, люди рациональны?» — «Вообще я считаю, что люди глупы», — ответил Коуз. Выждав, пока в зале отсмеются, он продолжал: «Перебегает дорогу, чтобы купить себе сэндвич в кафе напротив, рискует жизнью — это рационально? Однако можете ли вы представить, чтобы преуспевал нерационально действующий бизнесмен?»
Есть нечто замечательное в этой истории. Коуз напомнил нам, что даже один и тот же человек может действовать в одном случае рационально и обдуманно, а в другой случае — импульсивно и бездумно. За год до того произошло некое событие, возбудившее в публике ажиотаж по поводу человеческой нерациональности.
Нобелевскую премию по экономике 2002 г. присудили Дэниэлу Канеману, чистому психологу. Его эксперименты с группами людей по изучению психологии выбора как бы подорвали один из столпов неоклассической теории — постулат рациональности выбирающего человека. Сам Канеман был гораздо осторожнее в формулировках, а спустя время сказал: «Все, что мы думали 10 лет назад, было ошибкой». Но нашим так называемым ученым экономистам не нужно этого знать. Нобелевский комитет выпустил джинна из бутылки, все антирыночники как заплясали от радости, так и пляшут до сих пор. Не столько на костях стандартной теории, сколько на похоронах идеи свободного рыка.
Экономическая психология не предлагает и, скорее всего, не может (потому что психология) предложить никаких идей в отношении того, что же делать с экономической теорией, основы которой она подорвала так успешно и так запоздало. Канеман такими вопросами не задавался, да и не его, психолога, это дело. А вот экономистам с этим нужно что-то делать. И что же они начали делать?
Никак не скажешь, что они бросились на поиск новой парадигмы взамен стандартной. Более того, мэйнстрим по-прежнему держится за один из центральных столпов стандартной теории — идеал равновесия. Но это не помешало тому, чтобы экономисты поспешно и в массовом порядке истолковали выводы Канемана том смысле, что агенты рынка действуют не рационально. Ну, и что дальше?
А дальше — вот что. Коль скоро стандартная теория не работает, то и рынок не может работать. Силлогизм немудрящий, зато убойный. Не какие-то отдельные «провалы», сам рынок есть один сплошной провал! В литературе даже появилось нелепое выражение «нерациональность рынка». Короче, достижениями Канемана тут же воспользовались антирыночники, этатисты, интервенционисты и прочая подобная публика вплоть до ученых шарлатанов и академических негодяев. Поношение свободного рынка — в этом весть конечный результат «поведенческой экономики».
Удивительно ли, что массы выпекаемых «пи-эйч-диев» оставались буквально в ученом невежестве? Иначе трудно объяснить и широкий резонанс, какой вызвали результаты Канемана, и те направления, в которых эти результаты стали развиваться. Все, что вынесли «поведенческие экономисты» — преемники Канемана — из его достижений, это набор банальностей и фальши. Но им было достаточно.
Как стая шакалов на дохлую лошадь, набросилась толпа профессоров экономики на пережиточную теорию. «Поведенческие экономисты создали настоящее поточно-массовое производство для демонстрации того, что предпосылки стандартной теории никак не применимы к реальным решениям. Потому что программой их поиска было целенаправленно «выявлять направления, где поведение отличается от стандартной модели, — поиск, который не может не увенчаться успехом», — замечает Вернон Смит, не пытаясь скрыть сарказм[34].
Ради чего все эти усилия? Вся эта суматошная активность имела дальний прицел: навалить гору свидетельств о якобы преобладающей нерациональности агентов рынка и людей вообще. Один из двоих авторов цитируемой Верноном статьи — тот самый, знаменитый ныне, профессор Ричард Талер. Да-да, тот самый, которого годами лоббировали на Нобелевскую премию. И в прошлом году долоббировали.
Давным-давно Мизес писал, что нередко суждения о рациональности агентов рынка основаны на мнении наблюдателя о том, что считать рациональным. Мы полагаемся на сказанное не потому, что это сказал сам Мизес, а потому что это элементарно, Ватсон. Современные экономисты обучены пониманию самых сложных моделей, но понимать самые простые вещи их никто не учит.
Видя, что какое-то конкретное решение наблюдаемого агента не соответствует его (наблюдателя) представлениям о том, каким должен быть рациональный выбор в такой ситуации, он решает, что решение было нерациональным (иррациональным). Вот, некто платит здесь за сосиски пять долларов, хотя в квартале отсюда можно те же сосиски купить за четыре. Глупо, то есть, нерационально!
При этом предполагается по умолчанию, что наш наблюдатель (ученый экономист или психолог) знает на 100% все обстоятельства и условия ситуации, в которой совершается выбор. Если здесь и присутствует глупость, ее нужно искать как раз в подобной предпосылке. Никакой сторонний человек не может располагать всей информацией, которой обладает наблюдаемый человек, и знать его мотивации. Как обстояло в прошлом в сходной ситуации? Какие у наблюдаемого планы на будущее? О чем он мечтает? Что он думает о последних шагах правительства? Что он прочитал сегодня в газете? О чем говорил с женой за завтраком? И даже проще простого: стоит ли (да именно сегодня, сейчас, а не вообще)… стоит ли экономия одного доллара затрат времени на поход в другой магазин, возможное там блуждание и ожидание обслуживания? Иначе говоря, не потеряет ли он на трансакционных издержках больше, чем выиграет в цене? Любое из тысячи подобных обстоятельств может повлиять на его решение. Кажется, Хайек и Коуз, «аутсайдеры» наши, когда-то что-то писали о таких вещах, верно?
То, что решение, принятое в данный момент, может в будущем оказаться неудачным, не имеет отношения к вопросу о рациональности его выбора (мы говорим уже не только о сосисках). Вполне возможно, что он не учел каких-то вещей, о которых не знал в тот момент. Но исходя из того, что было ему известно, он действовал рационально. Даже если решающим обстоятельством явилась настойчивость его жены, и он решил послушаться ее, хотя сам сомневался. Значит, рациональным решением для него было — не ссориться с женой.
Продукты распада: проф. Ричард Талер
Считается, что «поведенческая экономика» как субдисциплина началась статьей Ричарда Талера «Аномалии. Проклятье победителя» (1988)[35]. Тема статьи — аукционы или тендеры, в которых ценность приза заранее не ясна. Например, разведанное месторождение нефти, которое может с равным успехом оказаться прибыльным или убыточным.
Талер ссылается на авторов, описавших разные ситуации выбора с непредсказуемым исходом. Например — приобретение малой фирмы большой компанией. Или издание книги автора, не известного публике… Когда подобные инвестиции в итоге оказываются убыточными, такой эффект называется: «сюрприз после решения» (postdecision surprise).
Трудно утверждать наверняка, но впечатление создается, что проф. Талер не имеет понятия о существовании огромной библиотеки работ по проблеме выбора в условиях риска и неопределенности. А если понятие он имеет, то с пониманием содержания у него определенно незадача.
Самое интересное в статье, пожалуй, ее первая фраза: «Экономика отличается от других общественных наук убежденностью, что в большинстве (или во всех) случаях поведение можно объяснить, предполагая, что агенты имеют стабильные, хорошо определенные предпочтения и делают рациональный выбор, согласующийся с этими предпочтениями, на рынке, который (в конце концов) расчищается. Эмпирический результат квалифицируется как аномалия, если его трудно “рационализировать” или если для объяснения его в рамках парадигмы требуются неправдоподобные допущения».
Такая характеристика экономики была правдивой минимум за полвека до статьи Талера, но о другой эта публика и слыхом не слыхала.
Концовка статьи ожидаема: «Проклятие победителя есть прототип проблем такого рода, который поддается изучению посредством современной поведенческой экономики — комбинации когнитивной психологии и микроэкономики. Ключевой элемент — это когнитивная иллюзия, ментальная операция, которая заставляет существенное большинство людей делать систематическую ошибку… Где бы такая иллюзия ни появилась, налицо отклонение результатов рынка от предсказаний экономической теории».
А еще, говорят, есть земля, где люди с песьими головами живут…
Продукты распада: проф. Дан Ариели
Вопрос: Весь рынок в каком-то смысле действует против нас, так кто же может помочь нам принимать верные решения?
Ответ: О рыночной экономике можно говорить таким образом: почти никто не хочет, чтобы вы что-то делали такое, что хорошо для вас в долгосрочном аспекте. У всех остальных имеется побуждение делать что-то такое, что хорошо для них в аспекте краткосрочном. Важно, чтобы все мы, как индивиды, это понимали и чтобы мы, как индивиды, запрашивали что-то получше. Я также считаю важным, чтобы у нас были регуляторы, которые понимают эти проблемы и могут нам помочь.
Вопрос: В итоге, то, о чем мы говорим здесь, — это государственное регулирование?
Ответ: Да, именно так.
Что это — экзамен, где на наших глазах проваливается студент-двоечник? Если бы так! Эта невнятица, этот беспомощный лепет — все вышло из уст как раз того, кому доверено учить и экзаменовать студентов. Знакомьтесь: профессор психологии и поведенческой экономики Дан Ариели[36]. Имеет две докторские степени — по когнитивной психологии и по бизнес-администрации. Десять лет учил молодежь в Московском технологическом институте, а потом стал в Дьюкском университете преподавать «поведенческую экономику». «Хотя он профессор по маркетингу без формального экономического образования, — пишет Вики про Ариели, — он считается одним из ведущих поведенческих экономистов».
Таким сообщениям вполне можно доверять. Ариели действительно зрит в корень. Например, он успешно опровергает старую истину о том, что свободный двусторонний обмен экономически эффективен. Используя примеры из жизни (торговля жемчугом, рынок жилья, Старбакс…), а также результаты психологических экспериментов, он утверждает, что закон спроса и предложения есть сильнейшее упрощение реальности. Стандартная теория стоит на том, что добровольный обмен всегда взаимовыгоден. Но Ариели открыл, что спрос на продукты питания и обмен ими основаны на памяти и психологических стереотипах, которые «не всегда являются отражением наших истинных предпочтений и нашего уровня спроса». Отметим слово «наши». Чьи это — «наши»?..
Так, одним махом опровергнув основы учения Адама Смита (о котором он, если и знает, то понаслышке), вдохновленный своими открытиями, Ариели пишет (курсив в цитате мой — ЕМ):
«Если мы не можем полагаться на силы рыночного спроса и предложения, чтобы установить оптимальные цены, и не можем рассчитывать на то, что механизмы свободного рынка помогут нам максимизировать нашу полезность, нам следует поискать чего-то еще. Особенно в случаях, существенных для общества, таких как здравоохранение, медицина, вода, электричество, образование и другие критически важные ресурсы. Если вы принимаете предпосылку, что рыночные силы и свободные рынки не всегда регулируют рынок лучшим образом, тогда вы окажетесь среди тех, кто верит, что государство (мы надеемся — разумное и вдумчивое государство) должно играть большую роль в регулировании какой-то рыночной деятельности, даже если это ограничит свободу предпринимательства. Да, свободный рынок, основанный на спросе, предложении, и без трения был бы идеалом, если бы мы были поистине рациональными. Однако, когда мы не рациональны, но иррациональны, политика должна принять этот важный фактор во внимание»[37]. Все это пишется и преподается в то время, как уже много десятилетий существует литература о неэффективности государственного вмешательства в рынок, не говоря уже о теории «паблик чойс» Бьюкенена.
Нынешнее сообщество «поведенческих экономистов» — это коллективный Рип Ван Винкль[38]. Все они (и не только они) прохлопали целую эпоху в развитии экономической мысли. Не знать вообще о Новом Институционализме вряд ли было возможно, но понять, что это являет собой парадигмальный сдвиг экономической науки — оказалось, как видно, выше их интеллектуального уровня.
Все, что смогли сказать психологи против оснований стандартной теории, уже было сказано Мизесом, Хайеком, Бьюкененом. И даже больше, и на более глубоком уровне. Все было опубликовано в книгах и статьях. Перманентное пренебрежение таким бесценным наследием означало, что оно не преподается в университетах (кроме буквально двух-трех).
Ко всему прочему, в обзорной литературе отмечаются явные нестыковки в рассуждениях «поведенцев». С одной стороны, мы видим критику «гипер-рациональной» модели стандартной экономики. С другой стороны, они на эту модель опираются. Иррациональность людей объясняется предрассудками, предубеждениями и т.п. — то есть, предполагается, что люди в принципе должны были бы вести себя «рационально». Например, тот же Ариели толкует о «печальных исключениях» из общего правила гипер-рациональности. И, наконец: настаивая на иррациональности людей, они без каких-либо объяснений, просто по умолчанию, допускают, что это не относится к политикам, бюрократам и к самим поведенческим экономистам.
Для принятия публикой хорошей новой теории обычно требовались многие годы, а иногда и десятилетия, вспоминал Мизес в связи с критикой теории Кейнса. Ее столь быстрый успех он объяснял не качеством самой теории, а тем, что она оказалась весьма кстати для тех, кого убеждать не требовалось, потому что они уже делали то, что «научно обосновал» Кейнс. В нашем случае, дистанция между выдвижением бихевиористских нормативных рекомендаций и первыми попытками их практического воплощения оказалась близкой к нулю. Оно и неудивительно. Наукой тут даже не пахнет. Наподобие «политэкономии социализма» времен СССР, это чистой воды идеология в одежде научного жаргона. Ее от начала кроили на потребу политиков.
Поведенческая экономика — это месть настоящей науке со стороны этатистской профессуры мэйнстрима — месть за все их неудачи в дебатах о социализме и «провалах рынка». Новый патернализм есть реванш социалистической шпаны в американской академии. Виртуальный костер для книг Токвиля, Мизеса, Хайека, Бьюкенена…
Новый патернализм
Свобода, в чем бы она ни заключалась, теряется, как правило, постепенно.
Дэвид Юм
Итак, фактом является то, что никакой новой теории взамен критикуемой «поведенцы» не создали. Они и не пытались — свою деятельность направили они совсем в другую сторону. Направление это имеет отношение не столько к развитию научного знания, сколько к окладам советников при чиновниках и политиках, государственным и частным грантам, гонорарам консультантов, а для иных — хотя бы к чувству своего превосходства над обычными людьми и сопричастности к власти над ними.
Нормативная программа, выросшая из идей поведенческой экономики, получила название «нового патернализма». Она значительно раздвинула границы допустимого государственного вмешательства в экономическую и шире — в частную жизнь людей по сравнению с тем, что готова была санкционировать традиционная неоклассическая экономика благосостояния.
В переводе с академичного языка, все просто, как три рубля. Канеман показал (и Нобель одобрил), что люди нерациональны. Они не умеют выбирать наилучшие решения. Они сами не знают своей пользы, им нужно помочь. И кто же им поможет? Ну конечно… кто бы сомневался!
Британский премьер Камерон так и сказал: теперь «можно убедить граждан выбирать то, что лучше всего и для них, и для общества». Как трогательно! Неужели есть еще в мире политики столь наивные и необразованные? Даже не слыхавшие про слова Адама Смита о том, что интерес частных лиц может совпадать с пользой для общества именно и только тогда, когда общество не указывает, что им делать?
В дремучую необразованность — поверю. В наивность — никак. Кто как не Адам Смит писал про тип «коварного и изворотливого животного, называемого политиком»? Тот еще наследник леди Тэтчер… Что «новый патернализм» был взят на вооружение президентом США Обамой, совсем не удивительно. Это скроено как раз для таких.
Итак, новый патернализм есть легитимация любого вида вмешательства государства в деятельность и частную жизнь людей. Неслабо.
Достаточным основанием для подобного вмешательства может послужить подсказка «поведенцев» о том, в чем и как можно осчастливить людей без их просьбы.
Однако, если есть «новый патернализм», значит есть или был какой-то «старый»? Что это такое? Вообще-то термина «старый» не существовало, пока не появился «новый». Был просто патернализм. Согласно BlackwellEncyclopaedia of Political Thought: «В современном употреблении термин обычно относится к законам и публичной политике, которые ограничивают свободу индивидов ради того, чтобы лучше служить их интересам». Непременно следует уточнить: их интересам в понимании политиков и законодателей.
Инструментом такого «лучшего» обслуживания обычно служит принуждение. Как правило, принуждающая сторона объясняет это заботой о пользе и благосостоянии принуждаемых или предотвращением вреда, который они могут нанести сами себе. Поэтому — патернализм, от слова отец. Родители правомерно ограничивают свободу поведения своих детей — до совершеннолетия, до момента, когда они могут сами себя содержать, или в иных случаях, определяемых родителями по своему усмотрению.
Патернализм государства основан на двух предпосылках: (а) его подданные подобны неразумным детям, которые сами не знают, чего им следует хотеть и к чему стремиться, и (б) государство лучше знает, в чем заключается польза людей — и не просто «вообще», а в каждом конкретном случае выбора. Довольно типичные примеры: Ленин, Сталин, партийная верхушка СССР до самого конца его существования, а также другие диктаторы.
Новый патернализм отличается отсутствием видимого насилия. Применяется насилие только, если некто нарушает закон. Например, запрет производства и торговли алкоголем (во времена Сухого закона), запрет распространения наркотиков (в настоящее время).
Главным его средством является изобретение двух авторов которое они назвали поначалу: либертарианский патернализм. Это как?
В предисловии к американскому изданию «Дороги к рабству» Хайек выражает недоумение тем, что слова либерализм, либерал, либеральный в Америке означают нечто, противоположное их нормальному (исходному) смыслу. Классический либерализм зародился в XVII — XVIII вв. как понятие неотъемлемой свободы личности.
Как пишет Дэниэл Клейн,[39] либерализм — это идея о том, что человек сам отвечает за свои дела и поступки, включая свои ошибки и пороки. Таким образом он на опыте узнает о границах допустимого поведения и о последствиях. Свобода в таком понимании предоставляет человеку действовать согласно своему знанию и преодолевать пределы своего знания. Свобода порождает институты, правила и воззрения, которые направляют индивида к открытию путей, какими он может изменять свои привычки и контролировать свои импульсы. Свобода утверждает достоинство человеческого существа.[40]
Но вот, в последней трети XIX столетия ряд писателей — под влиянием Гегеля, считает Клейн, — сознательно стали употреблять слова свобода (liberty), либерал, либеральный — в значении, противоположном их изначальному смыслу.
Скорее всего, такое словоупотребление должно отражать наличие благих намерений. Очень хорошее слово «либерал» — это тот, что желает всем людям добра, справедливости и счастья, не так ли? И что же это значит? Конечно, отказ от несправедливого, ужасного капитализма в пользу социалистического царства справедливости и всеобщего счастья. «В Соединенных Штатах враги свободы «сочли разумным присвоить себе это имя как высший, но совершенно незаслуженный комплимент» (Йозеф Шумпетер).
Те же, кто позволили украсть у себя название либералов, стали называть себя либертарианцами. Теперь мы стали свидетелями того, как два прохвоста вознамерились украсть также и этот термин. В их представлении, либертарианство — это отсутствие принуждения.
Поэтому Клейн находит, что наши гаеры намеренно стараются затушевать «ключевое различие между государственной и негосударственной активностью», а эпитет «либертарианский» при слове патернализм должен, в конечном счете, вызвать отрицательные коннотации для слова либертарианство, извратив его семантику. Вытаскивание обоих слов из нормального контекста есть всего лишь хитрый трюк, заключает Клейн Их подлинная цель, пишет он, расправиться с термином либертарианство», как это было сделано прежде с термином либерализм.
В конечном счете, изобретатели идеи дали ей другое имя.
Продукты распада: Надж!
Либерализм есть вера в то, что государство лучше вас оснащено, чтобы жить вашей жизнью, чем вы сами можете это делать. Потому что они хотят власти над вами, чтобы указывать вам, как жить. Потому что они просто хотят власти, так как они — меньшинство.
Раш Лимбо[41]
Слово nudge не имеет прямого эквивалента в русском языке. Словари дают такие значения: слегка подталкивать локтем (особ. чтобы привлечь чьё-либо внимание); подталкивать; наводить на мысль. Короче, легким воздействием увлекать в определенную сторону. На русском в употребление вошло слово подталкивание. Это ничто иное, как особый механизм психологического воздействия, незаметно понуждающий индивида выбирать то, что запланировано психологами. Активисты наджа называются архитекторами выбора. Они решают, что нужно этому тупому народу и каждому индивиду в отдельности для нашего же блага.
Два профессора, написавшие книгу «Надж»: экономист Ричард Талер и правовед Касс Санстин[42]. Подзаголовок: «Улучшать решения о Здоровье, Богатстве и Счастье». Вышла она в 2008 г. и тут же стала бестселлером.
Книга начинается с примера, поясняющего, что такое «надж» на практике. Пример сей фигурирует во множестве отзывов на книгу — в своем роде уже классика.
Кафетерий в школе. Дети движутся гуськом вдоль прилавка с разными видами еды. Однажды директор замечает, что на выбор блюд влияет то, в каком порядке они расставлены. На десерт чаще берется то, что первым попадает в поле зрения. Это может быть пирожное, а могут быть фрукты. Но пирожные, как всем известно, вредны для здоровья. Поэтому директриса распоряжается всегда ставить в начале фрукты. А пирожные лучше поставить в некое трудно досягаемое место (под прилавок?) Пирожные не запрещены, но чтобы раздобыть его себе на десерт, сластене придется приложить дополнительные усилия (поискать, кого-то спросить или попросить, подождать там и пр.). Таким образом, директор становится архитектором выбора для посетителей кафетерия.
Ассортимент блюд не меняется, свобода выбора формально не ущемляется. Просто архитектор выбора повышает трансакционные издержки на получение пирожного и тем самым мягко, неназойливо подталкивает людей к выбору здоровой пищи, вместо нездоровой. Затем в книге целая глава посвящается примерам того, как люди склонны совершать когнитивные ошибки. Начиная с оптических иллюзий из знакомой серии «проверьте свою сообразительность» и включая все ошибочные эвристики по Канеману. Таким способом авторы показывают, что люди глупы, и их решения могут быть, для их же пользы, улучшены архитекторами выбора. Они выдвигают рекомендации наджа в таких областях, как финансы, здоровье, охрана среды обитания, выбор школ, пожертвование человеческих органов для пересадки и даже брак.
Один пример. В США есть порядок: при получении водительских прав каждый обязан указать, согласен ли он, в случае гибели, пожертвовать свои органы для пересадки. Если согласен, поставь галочку в нужном месте. Кроме того, на изъятие внутренних органов для пересадки закон требует согласия родных умершего. Талер и Санстин сокрушаются, что число пожертвований намного отстает от необходимого количества, и многие люди умирают, не дождавшись нужного им органа. Для увеличения пожертвований, они предлагают несколько способов наджа.
(1) При получении водительских прав считать добровольное согласие по умолчанию, и требовать галочку в анкете только в случае отказа.
(2) Просто удаление органа патологоанатомом посредством законодательства. В некоторых штатах такое практикуется в отношении роговицы глаз для излечения слепых. Авторы предлагают распространить такой режим хотя бы на почки.
(3) Считать всех граждан согласными по умолчанию, но дать любому возможность зарегистрироваться как несогласный посредством простой процедуры («простой» — они подчеркивают).
(4) Обязаловка. При получении водительских прав каждый обязан поставить галочку согласия. Иначе прав не получишь.
Очевидно, вариант (2) вряд ли можно назвать «мягким подталкиванием», вариант (3) есть подталкивание путем создания трансакционных издержек для выбора альтернативы, а вариант (4) есть уже не легкое подталкивание локотком, а бесцеремонное выкручивание рук. Даже в этом отдельном моменте книги можно увидеть тайную задумку авторов — постепенный переход от «мягкого подталкивания» к жесткому принуждению.
Многие критики сходятся в том, что непрошеная «помощь» со стороны государства — это Ящик Пандоры. Стоит его открыть, «процесс пойдет», и приведет к всестороннему принуждению.
Известная журналистка Элизабет Колберт, постоянный автор респектабельного журнала «Нью-Йоркер», вряд ли разделяющая консервативные взгляды, пишет, что многие из предложений книги выглядят хорошими практическими идеями, — например «больше сберегай на будущее». «Но весь проект в целом вызывает ряд довольно неудобных вопросов. Если уж нельзя полагаться на “наджуемого” в деле знания своего лучшего интереса, зачем останавливаться на “подталкивании”? Почему бы не предложить “толчок” (push) или, даже “пихание” (shove)? И если нельзя доверять людям в том, что они сделают правильный выбор для самих себя, как можно доверять другим людям принимать правильные решения для нас?»
Диктатура пролетариата умственного труда
В адрес «наджа» высказано много справедливой и остроумной критики по существу. Некоторые находят полезными иные предложения по «улучшению решений о…» Другие более критичны. Но никто, как кажется, не предложил общей оценки этого самого «мягкого патернализма». Даже в самом мягком варианте это посягательство на свободу выбора индивидов. Тут геббельсам делать нечего вообще. Надж есть инструмент, предоставляемый ловким политикам и «благонамеренным» бюрократам для манипуляции сознанием масс населения, ограничения их свободы и, в конечном итоге, ее узурпация государством. Короче, превращение населения страны в послушную безликую массу. И кто бы что ни говорил, это — идеал фашизма в самой своей коренной сущности.
«Надж», с его «архитекторами выбора», есть очередная в истории попытка левых радикалов превратить население в стадо баранов. На сей раз не в России, и не в Германии, а в США.
Опасность такого вырождения демократии предвидел Токвиль:
«Я хочу представить себе, в каких новых формах в нашем мире будет развиваться деспотизм. Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души…
Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии; она желала бы, чтобы граждане получали удовольствия и не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?» [43]
Добро пожаловать! Наш поезд катится назад. Следующая остановка: XI век.
Примечания
[18] Collectivist Economic Planning. 1935. Сборник под ред. Хайека, включающий две его статьи, вводную и заключительную. Здесь цитируется первая: The Nature and History of the Problem.
[19] Знаменитый экономист ХХ в.
[20] Такие цифры приводит Ортега-и-Гассет со ссылкой на оценки В. Зомбарта («Восстание масс»).
[21] Фридрих Август фон Хайек. Дорога к рабству. М., Новое издательство, 2005.
[22] «Ученые и неученые представители германской буржуазии попытались сначала замолчать Капитал, как это им удалось по отношению к моим более ранним работам». См.: К. Маркс. Капитал, т. 1, c. 18. Предисловие автора к первому изданию. (Исторические свидетельства показывают, скорее, обратное, —См. http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer10/Majburd1.php#_ednref6)
[23] «Экономический расчет при социализме II: состояние дискуссии. В сб. «Индивидуализм и экономический порядок».
[24] О. Мандельштам. «Четвертая проза».
[25] Л. фон Мизес. Цит. изд., с. 237.
[26] Э. Х. Карр. «Русская революция от Ленина до Сталина. 1917-1929». М., Советско-британское издательство «Интерн — Верно», 1990.
[27] «Заносчивость экономистов-теоретиков». Swiss Review of Word Affairs. October 1991.
[28] Там же.
[29]Делоне Борис Николаевич (1890 — 1990), советский математик, член-корр. АН СССР.
[30] Where Did Economics Go Wrong? В книге: Peter J. Boettke Living Economics. 2012.
[31] Deirdre McCloskey. The Secret Sins of Economics. 2002.
[32]On the Impossibility of Informationally Efficient Markets. Доклад, представленный на собрании Эконометрического общества в 1975 г.
[33] Маститый и, вообще-то, серьезный экономист, нобелевский лауреат 1987 г. «за его вклад в теорию экономического роста». Учитель Джозефа Стиглица.
[34] “Constructivist and Ecological Rationality in Economics”. American Economic Review. June 2003, VOL 93, No 3 (сноска на стр. 406). Вернон Смит — основатель экспериментальной экономики. Статья на основе Нобелевской речи. Цитата в цитате — из статьи авторов Mullainathan и Thaler в том же журнале в 2001 г.
[35] “Anomalies. Winner’s Curse”. Journal of Economic Perspectives. V. 2, No 1, 1988.
[36] Было опубликовано в блоге The Browser научного обозревателя Софии Рюйл (Ruell) — (2012). Цитирую по статье: Error is Obvious, Coordination is the Puzzle. Авторы: Peter Boettke, Zachary Caceres, Adam Martin. Там дается линк:http://thebrowser.com/interviews/danariely-on-behavioural-economics (у меня он не работает). Гугл дает несколько упоминаний об этом интервью — значит, это не чья-то выдумка, и публикация имела место.
[37] Dan Ariely. Predictably Irrational: The Hidden Forces That Shape Our Decisions. New York, NY: Harper, 2009. Недавно в своем блоге Ариели, отмечая десятилетие первого издания, с гордостью рапортовал, что книга его издана на 40 языках. Пожалуй, не гордиться бы надо, а стыдиться — написав низкопробный ширпотреб, автор исключает себя из разряда ученых. Впрочем, все одно к одному.
[38] Персонаж знаменитой новеллы Вашингтона Ирвинга, проспавший в горах под Нью-Йорком целую историческую эпоху.
[39] “Statist Quo Bias”. Econ Journal Watch. V. 1, No 2, August 2004. Автор — проф. экономики в университете Санта Клара, Калифорния.
[40] В этом месте Клейн предлагает «поведенцам» попытаться разработать эксперименты и модели такой вещи, как достоинство…
[41] Ведущий радиошоу, самый популярный — его ежедневно случают около 20 миллионов человек.
[42] Фамилию Sunstein американцы произносят с ударением на первый слог, редуцируя концовку. Получается Санстин.
[43] Алексис де Токвиль. «Демократия в Америке» (1840). Ч. 4, гл. VI.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/majburd/
