У отрыжки был знакомый привкус, и он попытался сообразить, что же он вчера такое съел? Ничего не припоминалось — вчерашний вечер ещё не оформился в памяти — на его месте маячило мутное, размытое пятно, как на гениталиях в отцензурованном фильме. Гадостное ощущение во рту и изжога не давали сосредоточиться и вспомнить. Пошатываясь, придерживаясь за стену и тихо постанывая, он побрёл в туалет. Моча усеяла молочно-белые стенки унитаза красной сыпью, но он даже не успел испугаться, как сам с собой возник ответ на оба вопроса: свекольный салат, а вернее то, что они там, в этом брайтоновском шалмане называли «селёдкой под шубой» — игриво украшенное веточкой вялой петрушки месиво из сельди, варёной свёклы и несвежего майонеза. Его порадовала собственная похмельная сообразительность — «Бритва Окама», блин, — не создавай сущностей без надобностей. А мог бы перепугаться и ринуться к врачу. Так же пошатываясь, отдуваясь и отрыгивая, добрёл до спальни. Катька, конечно, уже успела раскинуться на всю ширину постели. Он, поморщившись, налёг всем телом и сдвинул её со своей половины. Она заворочалась, что-то недовольно забормотала во сне. Поначалу, в первые месяцы их знакомства его умиляло, что она, как газ, занимает весь имеющийся объём, растекаясь то поперёк, то по диагонали его огромной кровати, что каждый раз ему приходиться отвоёвывать себе пространство для сна у её долгого, ветвящегося и расползающегося во все стороны, словно корни дерева, тела. Потом стало раздражать, как постепенно начало раздражать в ней всё.
Отжав себе узкую полосу, он лёг и, сглатывая накатывающую волнами тошноту, принялся вспоминать вчерашний вечер.
Начали они в верхнем Манхэттене. На выставку, ради которой он решился терпеть раздражающую близость чужих тел в переполненном вагоне метро и задыхаться во влажной толчее платформ, у них ушло немногим больше часа. В галерее Катьке быстро надоело — она любила понятную сюжетную живопись и среди цветных пятен, кругов и косых полос раннего русского авангарда быстро заскучала и заметно маялась. Торопить его не решалась — знала по опыту, как внезапно возникает и трудно гасится в нём вспышка зачастую несправедливого раздражения — и лишь нетерпеливо перебирала длинными, породистыми ногами, раздувала крылья тонкого прямого носа и шумно вздыхала.
После музея чинно — она постоянно хватала его под руку, а он, хоть и было неудобно, терпел — прогулялись по парку. Время от времени он находил скамеечку и присаживался передохнуть. Она, хоть ничуть не устала — да уставала ли она вообще? — пристраивалась рядом с ним, терпеливо ждала, пока успокоится его ноющая поясница, и он тайком сделает несколько затяжек — курить в парке не разрешалось. Во время последней передышки они присели рядом с детской площадкой и оба обратили внимание на упитанного серьёзного мальчугана лет пяти-шести, сосредоточенно и не обращая внимания на остальных детей, игравшего несколькими моделями самолётов. Он устраивал сам с собой воздушные бои, разыгрывал переговоры с ведущим звена, тарахтел очереди из пулемётов, бумкал разрывы и увлечённо изображал заунывный вой падающего и взрывающегося на земле истребителя. Всё это не привлекло бы их внимания, если бы не сражался пацан по-русски, и на крыльях нескольких из его самолётов вызывающе не алели красные звёзды. Одет был он в замшевую куртку под оленью шкуру, с бахромой на рукавах, модные слаксы и кожаные мокасины — добротно и недёшево. Да и сам район у Центрального Парка, где выгуливала его немолодая чернокожая бэбиситер, определённо указывал на состоятельную семью. Понаблюдав какое-то время и выждав паузу в сражении, Ник обратился к мальчишке.
— С кем воюем, генерал?
Не отвлекаясь от боевых действий и не удивляясь, что незнакомец обратился к нему на родном языке, пацан ответил не обернувшись.
— С пиндосами. Скоро будет война, и мы им всыплем.
Катька тихо фыркнула, Ник, поперхнувшись и не найдя, что сказать, промолчал, а тем временем парень, уронив на песок последнюю модель, повернулся к бэбиситеру.
— Ну что, чёрная обезьяна, пошли домой?
Та оторвалась от журнала.
— What did you say, my dear? *
— I sad let’s go home. I am hungry. **
И спокойно пошёл к выходу, оставив её собирать разбросанные по песку игрушки.
***
Ник с Катей не торопясь спустились вниз по Пятой авеню, по пути разглядывая зажёгшиеся пряничными домиками витрины. Было не по-зимнему тепло, снега в этом году в Нью-Йорке ещё не видели, но близилось Рождество, и за ярко освещёнными стёклами безостановочно раскланивались улыбчивые Санта Клаусы с мешками подарков, серебрился искусственный снег, и пофыркивали олени. Число оленей почему-то на всех витринах было разное, и лишь на одной, огромной, занимающей полквартала, красовались все девять, с красноносым Рудольфом во главе упряжки.
Они брели, бездумно перебрасываясь фразами о чём-то неважном обоим. По дороге зашли в Старбакс — ему нужен был туалет, она выпила кофе. Так потихоньку и добрались до Гринвич-Вилледжа. Оба проголодались, но вместо того, чтоб по обыкновению, свернуть на запад, решили заглянуть в восточную секцию этого магазинчика весёлых грехов, куда обычно не заходили, и повернули влево. Так и набрели на этот бар.
— Возьми мой телефон и очки и положи к себе в сумочку, — сказал он ей по-русски, продолжая вежливо улыбаться и поддакивать собеседнику — огромному, рыжему, как и положено, ирландцу с водянисто-зелёными и абсолютно пустыми глазами, который уже как минут пятнадцать пытался докопаться к нему в людном пабе, в таком, казалось, спокойном районе Ист-Вилледжа, недалеко от Бродвея.
— Что? — переспросила она. — Зачем?
— Делай, черт тебя подери, что тебе говорят, — тем же ласковым тоном ответил Ник, безмятежно улыбаясь. — И перестань задавать идиотские вопросы.
Она обиделась, молча выполнила то, о чем он попросил, но проделала это демонстративно и с таким оскорблённым выражением лица, что его собеседник всё понял. И ударил первым. Ник был готов к этому, но ирландец был так массивен, что хоть Ник и грамотно прикрылся, пробил его защиту, и левому уху Ника изрядно досталось. Он быстро выплеснул ирландцу в лицо остатки пива и ответил крепким хуком слева, хотя дотянуться через стол ему было труднее, чем этому громиле, с поросшими рыжей шерстью лапами орангутанга. Катька завизжала, и это ещё больше осложнило ситуацию. Если бы она не вопила, то у него был шанс двинуть ирландца пустой кружкой, которая так и оставалась у него в правой руке, и вырубить этого борова. А учитывая шум, стоявший в заведении, это, может быть, и прошло бы незамеченным — всё ж они сидели в тёмном углу. Но теперь после визга этой курицы все повернулись к ним, и использование кружки зачли бы ему как нечестный приём.
Ник, ещё когда садился, машинально, по давно укоренившейся привычке, подёргал стол — убедиться, что тот не шатается, запомнил, что тот не приколочен к полу, легко сдвигается, и сейчас решил этим воспользоваться. Красиво опрокинуть такую тяжесть на врага можно только в фильмах о мушкетёрах, а в реальности хорошо б его хотя бы с силой толкнуть, а ещё лучше, если делать это, упёршись ногой в стену, что у Ника и получилось. Край массивной грубо оструганной столешницы ударил ирландца в грудь, и тот слетел со скамейки под одобрительный смех в зале. Там ещё не разобрались, кто есть кто. Ухватив Катьку за предплечье Ник прошипел: «Заткнись», выдернул её из-за стола и потащил к выходу, другой рукой на ходу вытаскивая из кармана деньги. У бара он на секунду задержался, зубами отделил от пачки купюру в пятьдесят долларов, бросил на стойку и потащил уже замолкнувшую подругу к выходу, спиной ощущая приближение очухавшегося ирландца. Им повезло — буяна перехватил то ли кто-то из приятелей, то ли местный вышибала.
Потом в памяти шёл провал. Он не мог вспомнить, кто из них и зачем предложил поехать на Брайтон. И главное, — какого чёрта он так напился? И что-то произошло ещё, что-то важное, о чём ему следовало бы помнить — но вспомнить не получалось.
***
Она не знала английского, хотя и принималась за него несколько раз то сама, то с преподавателем. От таких занятий был один лишь вред — ей начинало казаться, что она уже всё понимает и может открывать рот, и Ник не раз пытался убедить её, что лучше помалкивать, а улыбаясь и отвечая невпопад «Йес», можно нарваться на серьёзные неприятности. Что, собственно, в баре и произошло. Какого чёрта было лыбиться и невинно хлопать своими карими оленьими глазами этому рыжему громиле, высмотревшему её в углу зала и подсевшему за их столик, пока Ник ходил в туалет? И зачем было поддакивать в ответ на его вопросы, которые и Ник-то плохо понимал из-за сильного ирландского акцента этого троглодита? Но иногда её непонимание было ему на руку, и Ник переходил на английский, особенно по телефону, когда не хотел, чтобы она знала, о чем ведётся разговор.
Каждый раз, когда она прилетала в Нью-Йорк, а это случалось три-четыре раза в год, они куда-нибудь выбирались. Хоть на два-три дня, но выезжали. Она не могла сидеть на месте, ей постоянно хотелось двигаться, ехать и смотреть, смотреть. Ей нужны были новые впечатления: пейзажи, города, виды, непрерывная смена обстановки. Путешествие ради самого путешествия, для того, чтобы увидеть ещё одно новое место, ещё один не отличающийся от прочих пейзаж: водопад, парк, закат. Её коллекционирование впечатлений было сродни собиранию марок — такое же увлекательное и столь же бессмысленное. На этот раз он решил отвезти её на север штата, в горы, в Лейк-Плэсид, где когда-то проходили олимпийские игры — тихий городок, с некогда роскошной, а ныне заброшенной олимпийской деревней, забытым и никому теперь уже не нужным трамплином и уютными, небольшими, разбросанными вдоль берега гостиницами. Вот там сейчас была настоящая зима: с морозцем, снегом и ледяным, подёрнутым порошей зеркалом замёрзшего озера. Там он и запланировал встретить Рождество.
***
Даже мысль о том, чтобы сесть за руль вызывала тошноту. Но гостиница уже была заказана и оплачена, Катька радостно повизгивала в предвкушении поездки, и у него не хватило духу отказаться.
Ехали долго. Через каждый час он сворачивал на стоянки, которых, на его счастье, на этом шоссе было достаточно, по два раза за остановку бегал в туалет, неторопливо пил дрянной кофе из картонных стаканчиков, безуспешно пытался съесть заманчиво аппетитный, но липнувший к зубам бублик, или кусок пиццы. Катька выглядела бодрой и свежей, словно и не пила вчера наравне с ним. Щебетала что-то своё, несколько раз приставала к нему с какими-то вопросами, но по его кислому выражению и невнятным ответам невпопад поняла, что её не слышат, и отстала. Она с удовольствием пила тот же кофе, ела гамбургеры, а в туалет не бегала вовсе. Эта её особенность не переставала удивлять его все годы. Ей хватало двух заходов в день.
Ник вёл машину аккуратно, стараясь не нарушать и не привлекать внимания полицейских, которых на удивление много для буднего дня сидело в засаде по обочинам хайвея. Не вслушиваясь поддерживал вялотекущий разговор, послушно выполнял гнусавые команды навигатора, а внутри свербила, не отпускала неотвязная мысль — что же он упустил? Что никак не может вспомнить из вчерашнего вечера, что представляется ему таким важным? Какой-то разговор? Его разговор или чужой, подслушанный им случайно? Какая-то встреча? Чья? С кем?
В гостиницу добрались затемно. Дорога, поначалу казавшаяся несложной, забираясь дальше на север, начала петлять между всё выше и выше нависающими холмами. Лёгкий снежок у обочин вырос в угрожающие отвалы, а когда багровое солнце, померцав напоследок в закрывавшем вершины морозном мареве, скрылось из виду — на асфальте появился ледок, и удерживать машину, особенно на поворотах, становилось всё труднее. И ещё эти олени — несколько раз Нику приходилось резко тормозить и уворачиваться от выскакивающих на дорогу животных — хорошо ещё, что ехал он медленно.
В небольшом, но уютном и со вкусом обставленном номере крохотного отеля, обнаружился настоящий дровяной камин. Пухлая, нескладная девушка-консьерж прикатила в кованой тележке коробку с поленьями, выдала специальный брикет для розжига и с завистью посмотрела на узкую Катьку в облегающем вечернем платье, полирующую ногти перед ужином. В этом месте, в горах, такое платье смотрелось явным излишеством, но у Катьки было своё, и давно не оспариваемое им правило: платья должны быть выгуляны. Если она привозила с собой на неделю три платья, и не случалось похода в оперу, пафосный ресторан или каких-либо подобных мероприятий — она могла нарядиться и в обычный придорожный дайнер, где небритые rednecks***, в неснимаемых даже в постели кепках козырьками назад и нечищеных ковбойских сапогах, кормили свининой с бобами своих плотных голосистых подруг в джинсовых комбинезонах. Её не смущало ничего, и Ник со своими многочисленными комплексами и боязнью выделиться зачастую ей завидовал.
После ужина они ещё посидели в холле у огромного во всю стену камина, украшенного развесистыми оленьими рогами, бездумно глядя на огонь и потягивая по третьему за вечер стакану с виски со льдом. Виски был дрянной, лёд отдавал хлоркой, а от камина несло таким жаром, что Ник немедленно взмок и всё крутился, пытаясь найти позу, в которой бы не так жгло. В номере Катька тоже затребовала разжечь камин, и он не стал конфликтовать, хоть ему уже хватало и тепла, и романтики.
Но когда она, вытянувшись на фоне разошедшегося пламени, стоя к нему спиной, стянула через голову потрескивающее статикой платье, под которым не оказалось ничего, Ник, ухмыльнувшись про себя, подумал, что вот же сучка, как же она меня хорошо изучила. Он никогда ей не рассказывал об этом, но она умело нащупала сама и быстро научилась использовать все его пристрастия и слабости.
***
Ещё в девятом классе школы, когда послали их в пригородный совхоз помогать бывшим крестьянам, к тому времени превратившимся в постоянно пьяный деревенский пролетариат, убирать с сырых полей уже начавшую подгнивать картошку, он впервые увидел, нет — впервые обратил внимание на сужающуюся и после плавно расширяющуюся к бёдрам спинку одноклассницы. Та завязала рубашку узлом под грудью, открыв узкую талию и две ямочки над тем местом, где гибкое тело наклонившейся над грядкой Наташки, скрывалось в сползающих джинсах и под приоткрывшейся полоской красных трусиков.
Эти так взволновавшие его линии, их плавные сужения и дальнейшее раскрытие, переход туда, в неведомое не давали ему покоя. Он пытался воспроизвести их, рисовал в альбоме, в тетради и раз, по рассеянности, сдал эту тетрадку вместе с домашним заданием на проверку. Их классный руководитель — скопческого вида, напоминавший лысеющего воробья преподаватель математики — вызвал в школу родителей. После недолгой беседы при закрытых дверях мама вышла, сжав губы, чтобы не рассмеяться, а папа — так вообще откровенно ухмыляясь. Обошлось всё подсунутой книжкой о половом воспитании подростков, ни разу им не открытой — теория была изучена давно — и предложением записать его в кружок рисования, также отвергнутым.
Позже, когда он вырос, когда многие женщины и даже та самая Наташка радостно дарили ему свою любовь, принимать эти дары ему нравилось в положении, в котором женская спинка была видна уже вся, целиком, открываясь ниже того сладкого изгиба, бесстыдно выворачивая наружу свои влажные и нежные тайны.
***
Они так и заснули, в той же позе, на боку, тесно прижавшись, откинув тощее отельное одеяло, под красноватые блики угасающего огня и сонное потрескивание остывающих, недогоревших брёвен.
А под утро ему приснился ответ задачи, что мучила его весь день — тот самый разговор, случайно подслушанный в ресторане на Бордвоке, когда он зачем-то отошёл от стола, а вернувшись, не застал Катю и вышел покурить. Она с незажжённой сигаретой в руках, проваливаясь каблуками в щели настила, расхаживала мелкими пьяными шажками у входа и громко разговаривала по телефону. Он вспомнил всё — и проснулся. А проснувшись понял, что заботливая память по-своему оберегала его, всё оттягивала, всё прятала эту картину, опасаясь за рассудок владельца, и лишь беспечный сон, обманув её, небрежно отдёрнул штору, ярко высветив то, что она безуспешно пыталась скрыть.
Когда он вернулся из туалета, Катька уже раскинулась поперёк гостиничной кровати, щупальцами разметав длинные конечности и мягкие светлые волосы. Он не попытался её сдвинуть. Постоял, посмотрел, бесшумно ступая по мягкому ковру, сложил сумку, оделся. Собрал по карманам и вытащил из бумажника всю наличность — получилась толстая пачка — положил на тумбочку и, стараясь не скрипнуть тяжёлой дверью, вышел.
Она открыла глаза, как только щёлкнул замок. Несколько секунд полежала, затем не торопясь поднялась и, не одеваясь, голой подошла к окну. Сдвинув край тяжёлой, пахнущей пылью гардины, спокойно смотрела, как в свете белёсого, едва брезжащего рассвета, он грузит в багажник сумку, счищает скребком с лобового стекла намёрзшую за ночь наледь, и, не оглянувшись, уезжает. Задумавшись неподвижно постояла у окна, вернулась к кровати. Словно карточную колоду, веером развернула деньги, усмехнулась и набрала номер.
— Привет — разбудила? Ты сможешь приехать за мной? Да, одна. В гостинице. Да. Окончательно. Конечно, милый. Записывай адрес.
Возвращаясь, Ник насчитал на шоссе девять сбитых оленей. Столько ему ещё никогда не попадалось.
Примечания
* Что ты сказал, мой дорогой?
** Я cказал, что я голоден. Пошли домой.
*** «Красношеие» жаргонное название фермеров, жителей сельской глубинки.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/vreznik/
