Внезапный ранний снег кажется странным. Будто летучие какие-то существа обсели гроздьями деревья, еще не успевшие сбросить листья. Все бело, серо. Погода мягкая, сырая. Волга в тумане.
На тротуаре у глухого дощатого забора перед мостиком через канавку встретились две сверстницы — как все коренные жители, знакомые еще со школьных лет. Одна статная, в черном пальто, выглядит помоложе, другая, длинная, худая, в шапочке вязаной и в пуховике — смотрится постарше.
Они разговорились у отгороженного от улицы разросшимися рябинками и акациями деревянного уютного домика, покрашенного коричневой краской. Он выделяется массивными столбами ворот из силикатного кирпича. Соорудил когда-то эти столбы-тумбы каменщик, хозяин домика. А та из женщин, что ростом повыше, в шапочке вязаной, и есть хозяйка, его вдова. Он последнее время работал уже на переправе. На улицах их видели всегда вместе, вдвоем ходили в огород, в магазины, в библиотеку. Лицо у бывшего каменщика к тому времени стало уже красным. Конечно же, и выпивал, и возраст — вот и умер внезапно, года три назад.
Вдова, живая, с большими черными глазами, ежится. Холодновато же стоять на улице среди снежных охлопьев, тающих на ветках в сыром, вялом воздухе. Разговаривая, пошли прогуляться, свернули за угол на волжский бульвар. Вдова давно живет в многоэтажке, в квартире: еще с мужем переехали туда. А в коричневом домике доживала век девяностолетняя её свекровь, а потом её младший сын, повторивший трафаретный жизненный путь: выпивал, развелся с женой, снова выпивал и умер…
Бульвар, или обрыв, как его называют, укреплен недавно диким камнем в стальной сетке, залит асфальтом. Но дорогие железные столбы с фонарями уже испорчены: где фонари побиты, а где и сами столбы выворочены. Здесь по темным вечерам бесчинствуют подростки. Крики, смех, пиво, наркотики…
Ухоженная, в черном новом пальто сверстница уже второй раз спрашивает у вдовы: ведь в доме-то родительском, отдельном, жить лучше, чем в квартире? Наследница ответила невнятно: нет, там, дескать, не очень хорошо. И замолчала… На том, заливном берегу Волги, в тумане расплываются землистые сырые цвета березняка и бедненько желтеют остатками листвы на фоне горизонта.
Помолчав, поглядев на тот берег, наследница повернулась и стала рассказывать, что одна уж она в доме жить не будет. Такой случай был, после которого и заходить туда неприятно. Как раз перед смертью мужа. Они там ночевали, и ночью она внезапно проснулась. Было тихо той, бездонно напряженной тишиной, которая стоит только в старых деревянных домах на улочках маленьких уездных городов… Вдруг дверь скрипнула… Испугалась. Подумала: кто бы это мог быть, ведь двери заперты?..
— Я почувствовала, что в доме кто-то есть… Муж спит. Вдруг опять слышу… Родители мужа, покойники, разговаривают… Где-то на кухне… Мать говорит умершему, младшему брату мужа: «Паша, это ты? Проходи»… А голос Паши спрашивает: «А где Сергей?»… «А вон он, спит»… — отвечает мать… А через две недели Сережа умер! — сказала наследница… — Мне с тех пор стало страшно бывать в доме…
Они поговорили ещё, посмотрели на землистые серые цвета того берега…
— Я чувствую, что кто-то есть в доме… И сразу узнаю… — снова повторила наследница. Она заметно волновалась. Хотя времени-то прошло уже немало с той ночи…
— А как же ты узнаешь? — удивилась знакомая — волнение перешло и к ней. В такое не верилось…
— А у собаки шерсть дыбом встаёт, — с измученным каким-то, печальным взглядом ответила вдова…
Они постояли и разошлись, чтобы, может, так же случайно встретиться через год или два, а может, уже и никогда. У той, что в новом пальто — это не шло из ума: она вечером рассказала своей старшей сестре, торговке с рынка. Теперь сестра отдыхает на пенсии, по воскресеньям ходит в церковь. Не удивилась:
— Это бесы! — сказала уверенно сестра. Кивнула на телевизор: — Вон, об этом говорили, профессор… — И сразу же забыла, засмотревшись в новый, во весь простенок, экран… Глаза у нее тоже плоские, как из синего стекла.
Оценив её скучное лицо, рассказчица пошла в магазин, где торговали хлебом из фуражного зерна, поддельными чаем, молоком и другими такими же «продуктами». Дома ей очень захотелось рассказать страшную историю мужу: как и в их городишке открылась дыра на тот свет. Он же ведь когда-то с тем каменщиком работал на стройке. Но решила не говорить «о плохом», как называла это сестра-торговка. Муж, переживший в прошлом году инсульт, сидел в кресле, чинил очки.
Серело в окне: мокрели пятна снега, туман. Таяло, расползался мир в сумерках, пока вовсе не угас — стал сам, как дыра куда-то; и в углу забалаболил, засверкал привычно яркий экран телевизора: тоже как дыра в какой-то свой, иной мир.
За темным окном замелькали вялые, крупные снежинки, похожие на белых паучков. «Опять снег пошел», — только тихо и сказала она мужу.
…А я, записав эту историю из жизни нашего города, находящегося у невидимой дыры на тот свет, — открыл наугад сентябрьский, семнадцатый нумер «Московского телеграфа» за 1832 год и стал читать с пятьдесят первой страницы:
«Вчера, когда я получил приказание отправиться на выемку, то решил пойти домой, пообедать и лечь спать, чтобы к ночи быть свежим, готовым. В голове у меня сильно шумело. Казалось мне, что я шел домой; только дивился я, что долго иду. Тут пристал ко мне товарищ, по виду такой же целовальник, как я. Мы разговорились с ним. Этого весельчака и рассказчика я не видывал, и всего чуднее, что он знал всю подноготную, и всё сказывал мне: сколько кто ворует, кто кого любит, и наконец мне самому обо мне самом рассказал то, чего, казалось мне, никто знать не может кроме только самого меня. Вдруг увидел я в стороне часовню с Образом Пресвятой Богоматери и, по христианскому обычаю, снял шляпу и перекрестился — глядь: моего товарища след простыл!
Это меня немного удивило. Я продолжал идти. И опять товарищ мой на первом перекрестке пристал ко мне»...
…А что теперь делается в коричневом домике этой вечерней порою? — подумал я, отрываясь от покоробившихся, посеревших листов старого журнала… Ах, какие темные дни, уже неделю без солнца, без света…
«…Тут мы подошли, как будто, мне казалось к дому, у которого на вывеске была написана черная кошка. Внутри слышно было страшное мяуканье. — Что это? — спросил я — Ничего, так: ученые кошки разыгрались. Мы вошли — тьма тьмущая кошек сидит на столах, на скамьях, на печи! За стойкой стоит большой кот и наливает пиво. Так хорошо пенилось оно, так хорошо пахло, что мне захотелось отведать»...
…Если бы это написал я, то сказали бы, что — подражаешь Михаилу Булгакову: его коту Бегемоту… А ведь всё это, из «Телеграфа», может, тоже правда?.. Из той же дыры, что и ночной разговор в коричневом домике, у которой, может, и вся наша Россия теперь очутилась. И не из той ли же дыры утеснение в ценах и хлебное оскудение?..
Давненько я эту загадку разгадываю вместе с нашим писателем Иваном Егоровичем Кукориным, да с учителем истории Николаем Ивановичем, да и со своим тезкой, ученым печником Колей Умным. Что это за дыра?.. Бывшие райкомовцы, сотрудники районной газеты, и новой власти чины, каменщики, шоферы, колхозники, тоже бывшие, библиотекари, бухгалтеры, сторожа, врачи с медсестрами, паромщики, пенсионеры, учителя и прочие уездные люди: пересмотреть бы их всех, налицо, как в книге разрядной сказывалось, — чтобы ведома была в людях кривда и правда, и что откуда — в их души исходит, и чтобы в плен и в расхищение православных крестьян (христиан) не выдать.
