Дачи, дома, магазины…
И ведь не скажешь: было это в незапамятные времена… Было это совсем недавно. Опять же — с чьей точки зрения посмотреть. Конец восьмидесятых прошлого столетия — для моего сына, например — глубокая история. А пишу я эти строки в марте 2012 года. Дату обозначаю для того — а вдруг прочтет кто лет эдак через пять-шесть! — чтобы не надо было мучительно морщить лоб. Сужается всё — память, пространство, даже время. Время всегда было переменчиво, однако нынче оно, время, ускорило шаг, блескучими приметами прикрыло истинные ценности (выделение тех или иных ценностей как истинных, кстати, — тоже давно не константа), оно стало отнимать больше, чем давать. И здесь уже не выручит отговорка — это на чей, мол, взгляд, поскольку отнимает оно у всех без исключения.
Поводом для написания этих строк стало сиротство, настигнувшее вдруг Дом писателей в Барнауле по улице Анатолия, 102. Это мой дом. Стою однажды, задолго до описываемых здесь событий, на крылечке, и кто-то из собратьев заметил:
— О! Хозяин явился!
Да, всё так — и дом мой — писателя,— и улица моя, Анатолия.
Мой младший сын долго не хотел говорить, начал только к четырем годам. Чего я только не наслушался от всеведущих теток и тетушек! Каких только рекомендаций мне не выдавали! А он начал потихоньку, потихоньку и разговорился наконец. На первых порах его речь содержала массу сообщений, но все они сливались в некую кашу, выделить из которой смысл было довольно трудно. Взрослые то и дело пытались уточнить:
— Не понимаю…
Он привык к подобному восприятию взрослых и стал спрашивать в конце своих сообщений:
— Понимаешь?
Шло время, речь ребенка становилась отчетливее, понятней, но он по привычке так и продолжал заканчивать фразу:
— Понимаешь?
Он долго не верил, что ясное и очевидное можно вот этак сразу понимать.
У меня надолго застряло, так и стоит сегодня в ушах это его “понимаешь?”
И часто, чересчур часто я переспрашиваю вслух или в уме себя ли, собеседника — реального или представляемого — “понимаешь?” Всё меньше и меньше понимая, что происходит вокруг меня, я всё чаще и чаще переспрашиваю: понимаешь? Я боюсь быть не понятым, боюсь не понимать завтра больше, чем вчера… И почему-то уверен: так оно и будет.
Краевая писательская организация переезжала в дом по улице Анатолия в конце 80-х годов прошлого столетия. На какое-то время двухэтажный бревенчатый особняк стал долгостроем, и я думал, часто проходя мимо лишенного архитектурного образа сруба, что пакля, торчащая из пазов и свисающая космами, на несколько раз промокла. Её надо сушить, забивать заново и т. д. и т. п. Мы с Виктором Горном, тогдашним руководителем писательской организации, ходили по городу, выбирая помещение для писателей. Помню, предлагали этаж над магазином “1000 мелочей”, который являл собой в то время груду развалин, испугавших нас куда больше, чем деревянный мокнущий недострой. Как вариант рассматривался уютный особнячок за памятником Кирова, позже, в первые годы перестройки, снесенным. Но особнячок перехватили более разворотливые люди. Какое-то время в нём находился городской жилищный трест № 1. Интересно, что совсем рядом, через дом, за пару десятилетий до того располагалась писательская организация (проспект Ленина, 8, второй этаж, правое крыло). Жили бы и жили там, да вот понадобилось помещение для более солидной организации. Тогда краевое отделение Союза писателей СССР, — именно так называлось писательское сообщество Алтая, — переехало на улицу Новую, 11А, позднее — проспект Строителей. Тесновато там было, может, потому однажды встал вопрос о переезде на новое место. А может, по какой другой причине, сейчас уж и не вспомнить.
Необходимо отметить другое. Деньги у организации с названием “Литературный фонд СССР” тогда были немалые — одно перечисление Домов творчества писателей и мест, в которых они располагались, приводит сегодня в трепет неискушенные души. Потому ничего не стоило построить отдельный дом в историческом центре главного города края. А в придачу Москва (понятно, что штаб-квартира Литфонда находилась там) предложила построить Дом творчества в курортном месте Белокуриха. И ещё — жилой дом в Барнауле, чтобы разом решить все жилищные проблемы писателей. Это никакое не преувеличение, а исторический факт, говорящий всего лишь о том, какая сила и финансовая мощь была в руках Литфонда. Кстати, соседи из Горно-Алтайска, которые до того времени считались частью писательской организации Алтая (как и вся Горно-Алтайская автономная область — частью края), построили на предложенные Москвой деньги большой кирпичный дом, получив потом в нём несколько квартир. А сама организация расположилась на первом этаже. Впоследствии, когда жизнь поставила писателей на грань бедности, алтайцы сдали часть этого этажа в аренду, а на вырученные деньги хоронили собратьев, а кому-то, глядишь, наоборот, помереть не дали.
Писателей из Барнаула отчего-то не заинтересовали московские предложения и они, отвергнув идею с Домом творчества в целом, по поводу жилого дома высказались примерно так: “Буду ещё я (условно говоря — Ваня) жить в одном доме с Васей (тоже единица условная)!” Обвинять писателей в недальновидности можно сколько угодно, и это будет справедливо. Но, в конце концов, их профессия не требует навыка дальновидности, их профессия — писать книги.
Помнится, ещё была какая-то сказочная дача, стоящая в сказочном месте, подаренная писателям тогдашним секретарем Центрального райкома КПСС Барнаула Максачевой. Вот так просто взяла и подарила! Правда, на даче той никто ни разу так и не побывал.
Для чего я всё это рассказываю? Уверяю вас, этого вы ни в каких архивах не найдете, и потому, — зайди в будущем разговор о писательской собственности (которой, настаиваю, никогда не было), о перемещениях писательского люда, организованного в Союз писателей, — моё свидетельство о том времени будет единственным.
Вспомнить малоуютное пристанище писателей по адресу Строителей, 11А без доброго слова — согрешить перед правдой и свидетелями тех лет. Дело в том, что на период с конца 60-х и до 80-х годов ХХ века пришёлся, не побоюсь этого слова, расцвет писательской организации Алтая. С одной стороны, живы и трудоспособны ветераны — Лев Квин, Георгий Егоров, Петр Бородкин, Петр Старцев, с другой — подоспела молодежь: Леонид Мерзликин, Евгений Гущин, Николай Черкасов, Игорь Пантюхов… Соединение опыта и молодости, зрелости и таланта дало неплохие результаты, конечно же, прежде всего — хорошие стихи и прозу. Ах, время, время!.. Поэтические вечера собирали сотни людей, залы ломились, когда приезжали гости из Москвы и Питера. Да и нашим, местным, хватало внимания публики. Как же — поэт выступает! Книги прозы, выпускаемые десятитысячными тиражами, не залеживались на полках магазинов больше недели. Творческие вечера, поездки писательских бригад в сельские районы, литературные фестивали, семинары, литстудии — всё это имело какую-то высокую значимость, всё было далеко от кружковщины, от самодеятельности. Напомню, ведь в советское время писатель, хотя и официально не признавался таковым — мог быть профессионалом, то есть жить и кормить свою семью на доходы от трудов своих. Впрочем, я напрасно оговорился по поводу официального статуса, ибо членство в Союзе писателей СССР засчитывалось в трудовой стаж. Это сейчас писатель всего лишь член некой общественной организации, статус которой понижен до крайнего уровня, человек, изначально лишенный возможности заработать своим пером и талантом.
Если уж я взял на себя роль историографа в нашем маленьком писательском прошлом, необходимо сказать, что Литфонд страны растерял свои местные подразделения. В Барнауле даже печать этой организации похитила некая торговка, которая распылила писательский магазин (представьте, был и такой, “Печки-лавочки”, по адресу: проспект Ленина, 35). И отбыла в неизвестном направлении. Литературный фонд сохранился в столице нашей родины, но никакого отношения к остальной части родины не имеет. Им там не до того, надо воевать за свои доходы, за землю под творческими дачами в Переделкино, Внуково… “Ты никак с луны свалился? — задаст вопрос въедливый читатель. — А кому вообще и до кого нынче есть дело?” Всё так, но это — отдельный разговор.
Что же касается коммерческой составляющей жизни писателей, она была смешна и наивна. Руководители всерьёз думали, что женщина, приставленная к магазину, будет честно и своевременно сдавать деньги, старательно реализовывать книги местных авторов. Боже ты мой! Когда я увидел на прилавке “Печек-Лавочек” кильку в томатном соусе и зеленый горошек, стало ясно, что коммерция движется своим путем, сильно отличающимся от пути литературы. Вскоре книги исчезли совсем, отчетность директора магазина стала попахивать криминальным итогом, а следующим шагом было исчезновение торгового персонала. Затем магазин отобрали, передав его в руки более рачительных хозяев. На том и закончилась пресловутая коммерческая составляющая. Отголоском ее осталось неоднократно произносимое Евгением Гущиным пожелание: надо избрать такого руководителя писательской организации, который мог бы обеспечивать писателей колбасой. Прекрасный прозаик Гущин был наивен, как весь наш замечательный народ, выросший под флагом патернализма родного Отечества.
Всё-таки в этой части повествования необходимо отдать должное городским властям, которые позволили писателям открыть собственный магазин. Не в коня овёс, это так, но по крайней мере попытались помочь.
Голые короли и забытая публицистика
Я несколько ускорил события, забыв сообщить, что строительство дома по улице Анатолия закончили-таки, деньги на это выделили из краевого бюджета. Переезд состоялся, и уже потом, после заселения в собственный особняк были магазин, зимние обутки через спецраспределитель, газеты, попытки заработать с помощью различных фондов и так далее, и тому подобное. К слову, зимние обутки случились всего один раз за всю историю существования организации, так что не подумайте, будто бы писатели кормились с барской руки. К тому времени уж сильно поизносился пишущий люд. Придут куда в присутствие — стыдно. А ещё писатели! Ботинки те, а вернее — сапоги, оказались прочными на редкость, германская фабрика “Саламандра” постаралась. За других не скажу, а вот Башунов доносил их с того памятного 1989-го года до самой своей смерти, то есть до 2006-го, я ношу до сих пор (см. дату вверху), правда, подтекать стали.
Постепенно всё утряслось. Колбасы не дали, в магазинах появилась — ешь не хочу, издавать книги за государевы деньги перестали, впрочем, бывшие вчера ещё неутомимыми читателями граждане покупать книги и стоять в очередях за подпиской — тоже. На писателей стали смотреть — как на дармоедов и побирушек, быстро забыв, что, он, писатель этот, задолго до перестроечных процессов был в стране развитого социализма самым что ни на есть передовым рыночником. Зарплаты и пособий не получал (иные и на работу не ходили, тунеядцы этакие!), напишет книгу, издаст, получит за неё процентов семь-восемь от вырученной суммы — и живёт, новую книгу готовит. Прозаики неплохо жили, у них вон какие тома! А у поэтов книжечки тоненькие, какой там вес! Но им, поэтам, определено на Руси жить в аскезе и безденежье, с редко навещающей их сытостью, не то запоют слишком голосисто — не надо.
Не хочу долго задерживаться на том мутном времени, однако для примера вспомню. Зарабатывали всяко. Лучший поэт Алтая на все времена Леонид Мерзликин придумал себе звание, а заодно и рубрику в газете “Алтайская правда” (в то время ещё можно было говорить о какой-то литературе в газетах). “Король поэтов” — так поименовал себя Леонид Семёнович, зная себе цену. Ведь и вправду — король! В той же “Алтайской правде” прозаик Юрий Козлов печатал роман с продолжением. Произведение так и называлось — “Заказной роман”. Владимир Башунов начал выпускать газету “Прямая речь”, правда, не столько из коммерческих соображений, сколько по-мальчишески полагая вернуть русскому человеку его понимание своего Отечества, русскому слову забытое значение, а слову печатному — уважение или хотя бы внимание. Увы, тщетны были почти все попытки заработать газетно-литературной поденщиной. Чаще всего, как говорят коммерсанты, праведные начинатели “уходили в минус”. Что уж говорить о потерявшем всякую цену слове, коль магазин проворонили. Вон их нынче сколько — живут!
Наверно, нельзя не вспомнить тогдашнюю ситуацию с издательством (оно до некоторых пор оставалось монополистом, впрочем, быстро стало съеживаться и усыхать, словно шагреневая кожа), книжной торговлей и полиграфией. Спору нет, хорошие люди возглавляли к моменту перестройки издательство и книжную торговлю, только жизнь в то время потребовала от них не только и не столько душевных качеств, им-то, как никому, и нужна была хозяйская хватка и коммерческий расчет. И опять — увы, увы. Книготорговцы и издатели не смогли договориться друг с другом, отпустили в свободное плавание главного производителя, предприятие “Полиграфист”, которое изначально было создано как подразделение Алтайского государственного книжного издательства, выполняло его заказы в соответствии с его планами. А когда очнулись на своих “самостоятельных” скамейках — в руках ничего не осталось. Попытка издательства самому торговать книгами и канцелярскими принадлежностями ни к чему не привела, штат таял ото дня ко дню, помещения отходили другим нанимателям, “Полиграфист” начал собственные изыскания на ниве молодого капитализма… Ничего не дала и попытка выделить в отдельное предприятие издательство “Пикет”, новое название никак не хотело наполняться новым смыслом.
Всё, приехали! Забегая вперед, скажу, что сейчас только в Барнауле насчитывается около шести десятков полиграфических предприятий с дополнительным статусом издательства. Пожалуйста, издавай — не хочу! Вот только издательства в каноническом смысле этого слова и понятия нет ни одного. В иных, да что там — в большинстве! — представления не имеют, что такое или кто такой технический редактор. Зачем? Компьютер сверстает, выведет страницу, машина отпечатает, сфальцует, сошьет. Книга готова — извольте радоваться. Одновременно потеряли значение качество художественного (публицистического, научного и др.) слова и прописка этого слова на бумаге. К слову. Мы всегда знали, что контрольные экземпляры каждого издания отправляются в Москву, в Книжную палату. Это не подлежало обсуждению, сомнению, то есть было обязательным актом. Так вот, по секрету мне сообщили, что нынче в этой самой Книжной палате, едва развернув издания большинства наших горе-издательств, выбрасывают их на помойку. Не со-от-вет-ству-ют! Ничему — ни нормам, ни стандартам, ни элементарным правилам!
Здесь разговор перетекает в другую плоскость. Но не будем торопиться, всему свое время.
Два эпизода того времени из моей жизни. В середине 1990-го года получаю уведомление из столичного издательства “Современник” о том, что моя всеми одобренная, отработанная и уже готовая к печати книга напечатана не будет из-за того, что она “не представляет коммерческого интереса”. Вот так — вчера представляла, а сегодня — нет. К уведомлению прилагались письма зав. редакцией, моего редактора и даже кого-то (не помню уже) из высшего руководства. Дескать, видит бог, сие неправедно, но что поделать… Может быть, придут иные времена… Другой эпизод, уже, так сказать, местного значения. По той же причине (отсутствие коммерческого интереса) почти в то же самое время рассыпают набор моей книги (тогда ещё не было компьютерного набора, и литеры отливали в металле) в Алтайском книжном издательстве. Правда, в отличие от Москвы, здесь выплатили мне гонорар за первый тираж (15 тысяч экземпляров). Приличные деньги, тем более — за неизданную книгу! Помню, шел я из издательства с оттопыренным карманом и дремучей тоской на сердце.
Не эта ли тоска буквально выдавила из жизни одного за другим замечательных наших писателей? Я тогда, помнится, стенку, на которой были развешены портреты литераторов, членов Союза писателей СССР, назвал стеной плача. Живые на этой стене всё убывали и убывали, а новое пополнение никак не доходило ушедшим даже до подбородка, честное слово, недоросли какие-то, хотя возраст у большинства был — весьма почтенный! Сейчас количественно писательская организация заметно превосходит ту, которая существовала до конца 80-х годов прошлого столетия. Но здесь как раз тот случай, когда количеством не возьмешь.
То и дело слышишь: вот, нынче писателей ни во что не ставят, никакого им внимания и почета. Не стану говорить, что эти разговоры — одно из проявлений нашей национальной особенности: искать виноватого на стороне, но почти никогда — в самом себе. В нашем случае безо всяких оговорок вина лежит на самих писателях, и, прежде всего, на качестве их продукции. Имею ли я право на подобные выводы? Судите сами, моя практика — это многолетняя работа в журнале, где через руки сотрудников проходят сотни рукописей, в том числе — наших уважаемых членов Союза писателей. Правда, большинство из них обходят журнал стороной: книгу-то нынче можно и так издать, не проверяя себя журнальными публикациями. Кроме того, мне приходится уже много лет руководить краевыми семинарами, где многие, вступившие ныне в Союз, не смогли перешагнуть даже отметку начинающих. Я постоянно заседаю в различных комиссиях и экспертных советах по литературе, где тоже имею возможность наблюдать за литературным процессом и оценивать его.
Да за что же вас уважать, господа, коль вы, точно мыши амбарные в светлое утро, попрятались по своим норам, и жизнь во всём своём многообразии — красоте и уродстве — протекает мимо вас, никак вас не задевая? Где ваше слово — заступников и мудрецов? Не дождаться от вас ни исследования с публицистической глубиной, ни статейки на жгучую тему. Или вы в своем величии и желании творить “нетленку” попросту пренебрегаете неблагодарной работой чистильщика общества? Боюсь, вам даже эти мысли не приходят в голову. А ещё более опасаюсь, что вы и слова такого не знаете — публицистика.
За други своя
Нынешним членам писательской организации мало знакомо такое понятие — “писательское сообщество”. Вроде бы изначально заложенная неправда — о каком таком сообществе может идти речь, когда писатель одинок по сути своей и по большей части призван творить в уединении. Коллективизм здесь скорее вреден, чем полезен. А вот и ошибочка выходит! В сообществе людей творящих вырабатывается некая корпоративная этика, интерес к работе друг друга, принцип соревновательности. Как это ни покажется кому-то странным, критика нынче умерла не только и не столько потому, что она есть часть литературного процесса, который претерпел сегодня серьезные изменения не в лучшую сторону. Дело в том, что во время оно самая содержательная, бескомпромиссная и профессиональная критика исходила, прежде всего, от самих писателей, которым не нужна была ни команда сверху или снизу, ни прочий зов трубы, кроме заинтересованности в том, что делает собрат по перу. Вот он, двигатель, который неизвестен нынешнему литературному поколению! Впрочем, требуется уточнение. Отзывы на написанное кем-то от кого-то есть, только они, эти отзывы, за редким исключением, носят комплиментарный характер и прячут за собой дружеские, финансовые или служебные отношения названных двоих. Да что это я, в самом-то деле! Очевидного не спрятать, и роскошная страусиная задница (читай — взаимоотношения отнюдь не творческого характера) торчит на виду, как бы ни глубоко была запрятана голова.
Помнится, принимали в Союз писателей Вячеслава Возчикова из Бийска. Обсуждался он по разделу критики, получил достаточно много жестких замечаний по поводу своей критической деятельности. В Союз Вячеслава рекомендовали с условием, что он активизирует свою работу и заменит уехавшего к тому времени в Германию литературного критика Виктора Горна. Увы, ни достойной, ни какой другой замены не состоялось. Критик из Бийска ушел в науку (в конце концов, не порицать же его за это!), стал ученым, а вакансия “писательского” критика так и осталась незанятой по сей день.
Говорят, каждый взявшийся за перо пишет, прежде всего, о себе. Так это или нет — до сих пор никем не доказано. Однако некая доля правды в этом утверждении есть. Пусть сие хоть как-то ослабит мой напор на нынешних писателей. И ещё одно обстоятельство в какой-то мере объясняет их участь и участие в жизни общества. Об этом написал тверской писатель Михаил Петров в статье “Под пеплом сгоревших надежд”. Кстати, в самые трудные времена он организовал и издавал замечательный журнал, известный всей стране — “Русская провинция” (ах, как не хватает такого журнала сейчас!). Журнал просуществовал с 1991 по 2002 годы. Вот что пишет Михаил Петров.
“Пеплом сгоревших надежд все сильнее засыпает провинциальную эйфорию конца 80-х — начала 90-х годов, когда многим из нас казалось, что книга, газета, телевидение наконец-то станут кафедрой просвещения человека, источником его творческой мысли, ареной добра, средоточием общего дела. Нас тревожило тогда, что человек перестал ощущать реальную связь с историческим прошлым и будущим страны, с землей, и местом, где он живет и работает.
Мы писали тогда о развитии краеведения как части народного хозяйства, как это было в “проклятых” 1920-х годах, когда развивалась подлинная народная кооперация. Мы говорили о возбуждении в сердце человека деятельной любви к своей малой родине. А нам в ответ цитировали строчки Толстого, сказанные совсем по другому поводу о том, что “патриотизм есть последнее прибежище негодяя”. Мы говорили, уж если мы сами не знаем и не любим свой край, кто очаруется и полюбит его из тех же заезжих туристов, гостей, предпринимателей и бизнесменов? Что интересного они расскажут, приехав домой, о нашей земле? Наконец, что им рассказать умного, запоминающегося, полезного? Что у нас нет памятника первому патриарху Русской православной церкви Иову, нет и последнему — Тихону? Что мы забыли главный духовный завет Михаила Тверского жизнь положить “за други своя”?
Во всем мире лицо “земли”, социальный и культурный ценз ее жителей ассоциируются с архитектурой. Лицо города — с количеством памятников культуры и истории, с состоянием музеев и картинных галерей, с отношением общества к памяти выдающихся национальных художников, поэтов, государственных деятелей, священнослужителей, военачальников, композиторов, с изданиями и тиражированием их произведений, альбомов с памятными местами, с демонстрацией собственных творческих сил и потенциалов. С культурой. Легко нам высказывать негодование по поводу переноса памятника советским солдатам в Таллине, а как относимся к своим памятникам на своей земле? Разве думали мы в начале 1990-х, что лес, общенародное достояние, будут вывозить из области уголовники, что любимым тверским поэтом у тверского начальства станет Михаил Круг, что на издание книг средства придется унизительно выпрашивать у людей, презирающих культуру?
В связи с нынешним положением писателя в России, мне вот какой исторический эпизод приходит на память. В 1970-е годы в Англии закрыли несколько нерентабельных шахт в небольших шахтерских городках. Шахтерам, естественно, выплатили хорошую компенсацию, назначили достойные пенсии, так что можно было сидеть дома и жить в свое удовольствие. Но через полгода странные вещи стали в шахтах твориться. Шахтеры, насидевшись дома, стали сами спускаться в шахты и бесплатно, вручную рубить этот чертов уголь. Тверские писатели, которых “не знают” их земляки, напоминают мне порой именно этих шахтеров. Не получая за свой труд ни гонораров, ни компенсаций, они находят в себе силы, отрывают средства от семейных бюджетов, вкладывая свои скромные сбережения в издание новых книг. Верю: многих из тех, кого сегодня “не знают”, завтра вспомнят, как это часто бывает на Руси. Вспомнят тех, кто был предан бессмертному русскому слову, великой русской литературе, кто не опустил рук и в меру своего таланта продолжал рубить вручную уголь.
Культура — это не довесок к производительным силам общества, а интеллигенция — не жалкая прослойка между властью и работником, каковой она являлась в прошлом. В нынешнем обществе, если его можно назвать таковым, роль культуры еще ниже. Писатель сегодня доведен до состояния, когда он, как заключенный ГУЛАГа за пайкой, бросается за местом в очереди на издание своей книги, пишет заказные статьи или молча уходит в небытие, как уходили в 30-е годы прошлого века остатки старой русской интеллигенции. В полумиллионном городе у писателей и издателей нет даже собственной книжной лавки, где бы можно было купить книгу местного автора, сойтись писателям и, как говорится, в неформальной обстановке поговорить о литературе.
Тверской писатель Д. П. Шелехов еще в 19 веке писал, что если поставить в голову народного хозяйства, экономики чистую прибыль, страна погибнет, потому что самую большую прибыль капиталисту дают человеческие пороки. Делай из зерна хлеб — и в стране не будет голодных, но начни гнать из него спирт, ты получишь баснословные прибыли и миллионы голодных, обездоленных людей. Получай из мака не семена и масло, а опий — и ты станешь богатейшим человеком, но миллионы твоих соотечественников превратятся в больных, никуда не годных несчастных страдальцев…”
Да простит меня читатель за столь пространную цитату. Но поменяй в тексте Тверь на Барнаул, область на край — и обнаружится фотографическое сходство в том, что касается культуры, литературы, гражданского участия.
Сам Михаил Петров видится мне этаким флагом посреди ровного бескрайнего поля. Он волнуется, трепещет на ветру, но мало кто замечает его, слышит, разве что редкие флажки, тут и там едва возвышающиеся над пространством. Остальная же творящая рать не любит безлюдных мест, ей надо туда, где пошумнее, где можно быть заметней. А чем эту заметность выказать? Да нет ничего проще! Поноси изгоя, который позволяет себе быть недовольным, да ещё выражает это недовольство вслух. Ты, точно, найдешь себе поддержку, особенно среди сильных мира сего. Им тоже не нравятся недовольные.
Литпроцесс и литрезультат
Незадолго до начала работы над этой статьёй я вдруг обнаружил, что в Барнауле на Октябрьской площади уже нет книжного магазина! Знаменитого флагмана всей книжной торговли на Алтае — магазина № 5! Его стены видели и слышали лучших писателей Алтая, писавших и издававшихся до недавнего времени. Они выступали перед своими читателями прямо в торговом зале посреди стеллажей с книгами. Трудно поверить сегодня, но при многотысячных тиражах книг не хватало на автографы!
Мы отупели от обилия перемен, в суть которых не успеваем вникнуть, мы стали невосприимчивы к куда более серьезным потерям, чем книжный магазин на Октябрьской площади. Но, как бы там ни было, “пятый” — это эпоха, причем эпоха расцвета подлинного интереса к книге. Эпохи сменяют друг друга, и в связи с этим интересно, куда мы придем, если сначала книжный “пятый” обозвали “Лас-книгасом” (понятно, что современной читательской культуре куда ближе американская игорная столица, чем какой-то там книжный магазин). И представляю, как радовались “находке” креатив-менеджеры книготорговой фирмы из Новосибирска. Теперь на месте “пятого” торговый центр “Adidas”. Что будет дальше — не берусь гадать, но точно знаю: книжный сюда не вернется. А про Новосибирск я вспомнил не случайно, дело в том, что основным оборотом книги в Барнауле ведают как раз новосибирцы. На сегодняшний день, по их собственным словам, весьма неудачно. Мы с легкостью сдали этот рынок.
Пишу эти строки, а время не просто стучится, ломится в дверь. Вчера умер Виктор Горн, замечательный мой собрат, литератор, ученый-филолог, критик, прекрасный друг и задушевный собеседник. Умер в далёкой Германии, на своей, как нынче говорят, исторической родине. Судьба забросила его в Германию, а ведь более русского человека трудно было себе представить.
Все там будем (не в Германии, разумеется)! Истина не нова и бесповоротна, но не торопите время, умоляю вас, не торопите! Оглядывайтесь почаще назад, ибо не поняв по-настоящему прошлого, не шагнёшь в будущее. Нет, мы всё торопимся, всё спешим… “И некогда нам оглянуться назад…”
Ещё одно событие в череде недавно минувших дней. Журналу “Алтай”, главному художественно-публицистическому изданию края, было отказано в нескольких десятках мест в киосках “Роспечати”. То есть как бы и не отказали, но назвали такую сумму за места для издания, которую журналу не потянуть. Это, так сказать, подарок в ознаменование 65-летия журнала. Кого-то, скажите, интересует, что на полках этой самой “Роспечати” не осталось ни одного “читаемого” журнала? Вряд ли! Им не втиснуться в тесные ряды гламурных изданий, сплошь повествующих нам о событиях в мире поп-звезд. Это важнее, это интереснее! Меня сейчас могут обвинить в незнании ситуации, в дороговизне московских толстых журналов, во многом подобном и прочем, но пусть ответят мне мои оппоненты: неужели слово “патриотизм” известно им только в контексте ругани? Или, как многое прочее нынче — известно, да не трогает, в счет-фактуру не вписывается. “Алтай” — наш единственный журнал подобного рода! Да-да, на весь край один! Ну и что? — ответ мне из бездны непонимания, тупости и бездушия. Действительно — ну и что?
В 1992-м году (времечко было ещё то!) альманах “Алтай”, выходивший четырежды в году, перешел в статус журнала с шестиразовой периодичностью. На это событие откликнулся замечательный русский писатель Виктор Астафьев и прислал в адрес журнала письмо.
“Дорогие друзья-алтайцы!
Удивляясь и восхищаясь силе Вашей пробойности и творческой активности, поздравляю Вас с началом журнала “Алтай” и желаю, чтобы он скоро не закрылся из-за отсутствия бумаги в типографии и хлеба на столе. В Красноярске активных сил не нашлось и вместо журнала сократили в два раза тираж альманаха “Енисей”, а издательство приказало писателям не носить рукописи, не надоедать своими творениями, искать самим бумагу, самим свои книги печатать и продавать. Все начальство издательства, все малые и немалые чины сидят при этом на месте и аккуратно получают зарплату, иногда даже премии.
Советская власть + чудодейственная изворотливость бездельников и все мы пришли к неизбежной победе революции, может, и к коммунизму нечаянно придем — то-то весело будет! То-то мир ахнет, удивится и, глядя на нас, перестанет работать, ожидая благ от хорошего царя и манны небесной от бога.
Послать в журнал пока ничего не имею. Продолжаю работу над романом, которая идет трудно, ибо годы и силы уже не те, да и время для творчества малопригодное, если не губительное.
Собираюсь как-нибудь навестить своего фронтового друга в Кытмановском районе, авось и приеду на Алтай к исходу лета. А пока у нас и весны нету. Кругом снег в горах, холодрыга, посевная не начинается, ее заменяет посевная блудословия в кремле и в Верховном Совете так называемой РСФСР! Вот где сеятели-то да хранители-то! Им бы в поле — они бы вмиг всех накормили словесными отрубями.
Успехов вам! А главное — хорошей литературы! Взлета и долгой жизни “Алтаю”.
Всем жму руки
Ваш Виктор Астафьев
Красноярск”
Мы тоже сегодня удивляемся, что когда-то что-то могли, ибо нынче не можем ничего. В ничто превратилось всё, причем каким-то волшебным образом, почти сразу. Нация стала нищей при наличии в ней самых богатых людей мира. Мы стали малограмотной страной, совсем недавно имея лучшую в мире систему народного образования. Мы напрочь перестали читать, только что будучи самой читающей страной в мире. Нам объявили, что в 21-м веке институт семьи изживет себя — и мы тут же согласились. У нас нет станочников, и руководители предприятий вынуждены упрашивать идти на работу кряхтящих пенсионеров. И так далее и тому подобное. Перечень национальных утрат неистощим. Но, пожалуй, самое удивительное во всём этом падении то, что мы со всем согласны! Заранее и в целом! Все помнят, перед очередными выборами состоялся так называемый Марш несогласных. Извините, но мне было смешно, потому что вся наша жизнь уже на протяжении многих лет — это непрекращающийся марш согласных. Впрочем, слово “марш” — слишком энергичная характеристика для нашего прозябания. Согласные — вот новая характеристика нации!
Нравственное состояние общества не могло не отразиться на качестве литературы. Слава Богу, она, как во все времена, — разная. Другое дело — литературные ориентиры сегодня находятся не среди талантливой малости (талант всегда был в меньшинстве), а выделяются из числа шумливых, гротескных, аляповато-ярких, матерно-разухабистых творений. Надо отдать должное, провинция здесь отнюдь не впереди планеты всей, по крайней мере в окраинной литературе меньше сквернословят и фиглярствуют. Но здесь другие беды, как говорится, не слаще.
Бывшая жительница Новосибирска, ныне москвичка и известный во многих странах драматург Нина Садур отвечает на вопрос журнала “Сибирские огни”.
“ — Что вы думаете о современной литературе?
Н. С.: Тот же упадок, что и в остальной культуре. Я ничего не думаю. Но снулая, но пролеткомиссарская повадка всех этих “Знамён”… впрочем, нет, мыслей не возникает. Хотя им кормиться как-то надо… И я понимаю, что есть какая-то генетическая несостоятельность: если ты с молоком матери всосал всех этих “бронзовых птиц”, “кортиков” “пушкинских домов” и проч. — тут уж не до Гоголя, тут несомненный “свой круг”, писаный языком шинка и тачальщика башмаков. Думаю, что подобная литература — несомненное плебейство именно что россиянского производства. К русской литературе не имеющее ни малейшего отношения. В книжных магазинах у нас, кстати, больше нет отдела “Русской литературы”. Есть какая-то непонятная “Российская литература” и загадочная — “Отечественная”. Но ведь литературу не государственная и не гражданственная принадлежность определяет. Литературу определяет язык. Значит, у нас и язык не русский, а российский. И отечественный”.
Молодой ученый-филолог из Бийска, поэт, участник многих поэтических семинаров Дмитрий Чернышков считает:
“Специфика литературы в том, что она одновременно и отражает реальность, и конструирует её образ. В любом случае главная цель культуры, и литературы в частности, — это производство конечных смыслов. Культура производит смыслы, наделяя ими самые простые вещи, начиная с того, зачем вообще человеку надо идти утром на работу или создавать семью. И когда эти смыслы улетучиваются, цивилизация умирает, потому что людям становится не для чего жить. Жить, чтобы жить, — слишком дешёвая философия: ради этого не стоило слазить с деревьев. Россия сегодня — страна утраченных смыслов: в противном случае мы бы не находились в числе мировых лидеров по количеству самоубийств. Не хотелось бы рвать рубаху на груди, — тут и без меня охотники найдутся, — но нам нужно всем чётко осознать: Россия переживает тихую и самую страшную из всех возможных катастроф, которая называется “деградация человеческого потенциала”. В качестве причин можно называть сколь угодно объективные факторы — политические, экономические, этнологические, но вряд ли это снимает ответственность конкретно с нас.
Когда я читаю современную молодую литературу, то складывается впечатление, что на 1/8 части суши никто больше не работает — не выращивает хлеб, не выплавляет металл, не занимается наукой. Вдумайтесь: такая важная часть человеческой жизни, как труд, не отражается в литературе почти никак! Это вызывает тем большее удивление, что как раз поколение молодых писателей должно быть, по идее, начисто лишено идиосинкразии по отношению к так называемой производственной теме. Коллеги, вам действительно кажется, что об этом неинтересно будет читать? Ну а вы попробуйте написать талантливо! Из современной молодой литературы почти исчезла деревенская тема, хотя именно сегодня она является ещё более острой, чем в 1960-е — 1970-е, во времена расцвета деревенской прозы. Я два года проработал в районной газете и могу вам сказать: вы не представляете, сколько в деревнях талантливых детей! А я смотрю на них — и понимаю, что большинство из них никогда не поступят в университеты, а многие, когда вырастут, просто сопьются, работая на тяжёлой, необходимой, но презираемой и государством, и обществом, и нашей литературой работе, за которую их отцы и матери получают сегодня порой 3000 рублей в месяц…Не знаю, — может быть, мне просто попадается какая-то не та литература? Но складывается ощущение, что большинство из нас озабочены литературным процессом, а не литературным результатом — со всеми отсюда вытекающими…”
Вызовы времени и новые идеологи
Я уже говорил, что мне приходится работать в экспертных советах и различных комиссиях по отбору литературы, помимо того, много лет подряд я участвую в работе семинаров молодых литераторов. Мало что могу добавить к приведенным выше высказываниям, разве вот это. Складывается впечатление, что нынешние литераторы не просто бессильны перед вызовами времени, не просто не понимают, что вокруг них происходит и каким образом можно это происходящее освоить. Они боятся свалившегося на них Мира с новым уродством и вечной красотой. Как соединить вроде бы несоединимое им, новым творцам нового искусства, не понятно. Отсюда — уход многих авторов в мифологию, историю, фантазию. Однако они и тут впадают в заблуждение: для того чтобы сделать исторический текст увлекательным, нужны двойные усилия. А с чего они возьмутся, от какой такой наработанной литературной практики?
В конце 2011 года в Москве состоялась церемония вручения литературной премии “Дебют”. Победу в номинации “Крупная проза” одержал Владислав Пасечник из Барнаула. Ему присудили премию за повесть “Модэ”, написанную в жанре исторической прозы: действие повести происходит во времена татаро-монгольского ига.
Нетрудно представить, как взвилась местная пресса. Владислав Пасечник — гордость и наше “всё” последующее. На долгие годы. В этом можете не сомневаться.
По условиям конкурса, главный критерий — творческая свобода авторов от литературных трендов. Понятен замысел, господа! Слово чужое и малопонятное многим здесь использовано неспроста: нельзя же отменить традицию, школу, законы литературы, наконец, зато можно обойти этот самый тренд. Уже слышу многоголосый шум: а что это такое — законы литературы? А где это вы видели, чтобы искусство развивалось вообще по каким-то законам?!
Все бы ничего, но, увы, читал я это произведение победителя. И не просто пробегал текст, должен был вчитываться по обязанности руководителя семинара молодых авторов. Вот не поверите — там вообще ничего нет. Какие-то бои кого-то с кем-то — все герои и племена неразличимы, невозможно проследить путь их по сюжету, потому что они напрочь лишены индивидуальных черт. Кто за кого, почему, зачем — абсолютно непонятно. Ах, это монголо-татарское иго, а я-то, читая, никак не мог понять, о каком периоде речь. Вдруг в ткань повествования врывается археологическая партия, сего дня, которая, как надо понимать, занимается исследованием того периода, о коем повествует автор в своей главной сюжетной линии. И опять — все неразличимо, текст существует сам по себе, ничего не соединяет нас с прошлым. Какое-то новое убранство комнаты, когда неохота переклеивать обои, а можно пригласить друзей, и они наляпают на стенах чего повеселей — прикольно!
Если учредители и устроители конкурса и премии хотели отвратить авторов, а заодно и читателей от настоящей литературы, то им это вполне удалось. Не знаю, в чем ещё, кроме ухода от “трендов”, заключалась задача господ из жюри и их хозяев. Потешки, во всяком случае, вам, господа, устроить удалось. Повторюсь, ничего менее вразумительного и беспомощного, чем повесть (у нас на семинаре произведение называлось романом) “Модэ”, я давно не встречал. Кстати, после обсуждения, где все участники отозвались о романе однозначно, попросту разнесли его вдребезги, автор поблагодарил товарищей и сказал, что он уже возил свое творение за пределы родного региона и получил там точно такую же оценку.
Но тут Москва, тут уже не с кем спорить. И уже предвижу восклицания: а вы-то там в провинции! Душители всего нового, свежего, прогрессивного!.. Точно, душители, только вот сколько ни душим, они живут более чем привольно, расцветают махровым цветом и давно уже своей массой превзошли “душителей”. Так что на счет их живучести можете не беспокоиться. И за “свою” литературу, далекую от настоящей отечественной словесности, пока что можете быть спокойны. Долгие годы понадобятся, чтобы исправить возделанную вами новую литературную ниву, чтобы вылечить, выправить и поднять в здоровый рост больные, отравленные всходы. Увы, переживаемая сегодня всей нашей страной деградация человеческого потенциала приобретает всё более угрожающие масштабы и, разумеется, она не может обойти ряды творцов и их судей.
Интересно всё-таки — а судьи кто? Две фамилии из жюри известны многим, в первую очередь — председателя, Николая Коляды, известного театрального режиссера, драматурга, лауреата множества премий. Мало знаком с творчеством названного мэтра. Заглянул в его блог, отметил его собственное замечание, что после его спектаклей остается очень много грязи. Прочитал его пьесу “Куриная слепота” и подумал: чтобы собрать великое количество грязи, совсем не обязательно городить декорации. Истерика большинства героев, что их обманула жизнь, что они обречены пребывать в дерьме, пронизывает все произведение. Одна из журналисток Екатеринбурга, родного города драматурга, написала: “Если говорить о глобальном принципе российской жизни, освоенном в драматургии Николая Коляды, то это принцип тотального насилия… Зло в пьесах Коляды настолько передозировано, настолько зашкаливает температуру чувств героев, что творимая на сцене “суровая правда жизни” воспринимается как нелепая сказка о нелепом человеке…”
Судьи, учителя, оценщики... Они постигали разную науку у различных учителей, и, конечно же, каждому на жизнь достался свой кусок мерзости. Кто-то сумел справиться с ней, растворить в своих добродетелях, а другой нашел в себе силы лишь для того, чтобы вернуть ее миру.
И вот уже выступают на передовую жизни новые идеологи, перешедшие из разряда апологетов новой литературы на следующую ступень. И не важно, как назвать место, с которого можно выкрикнуть — Болотная, Поклонная или ещё как, — важно заявить себя в новом качестве. Вот он, в первых рядах якобы несогласных, букеровский лауреат, писатель Дмитрий Быков. А вот выдержки из его письма, посланного, надо понимать, народу своей ненавистной страны. Письмо называется “Двести лет вместо”.
“Каждая нация осуществляет свою тайную программу — и только русские боятся заглянуть в себя, даром что Блок и написал в том же восемнадцатом: “Она глядит, глядит, глядит в себя — и с ненавистью, и с любовью”... Глядит, но что-то ничего не видит; этот кисель, где бурлят, бродят и сталкиваются какие-то неоформленные сущности, очень интересен сам по себе, но историей в чаадаевском смысле, историей сознательной и созидательной — этого никак не назовешь. Поэтому и коммерсантами, и антикоммерсантами, и публицистами, и бардами родных осин в России вынуждены быть евреи... которые иногда даже кажутся мне ее коренным населением — настолько они к ней неравнодушны. Зато русские грабят “свои несравненные недра” (А. Солженицын) и уничтожают собственное население так, как могут это делать только захватчики, которым здесь ничто не дорого. Потому-то у них и нет национальной солидарности, и не могут они договориться о простейших ценностях, и все у них тут не свое. “И дом, и сад — все было не мое, казалось мне. А может, не казалось” (Н. Слепакова). Разумеется, я мог бы много интересного понаписать о еврейской “двойной морали” — о космополитизме “на экспорт” и национализме для своих; и о “демократии” на экспорт при полном тоталитаризме для своих... Что есть, то есть. Такова заложенная в евреев программа, часто ими не сознаваемая, но тут уж надо уходить в метафизические дебри. Это и без меня есть кому сделать, хотя если кто заинтересуется — готов и я, в меру скромных способностей. Но здесь позвольте мне ограничиться рассмотрением единственного вопроса — или, если хотите, констатацией единственного факта: евреи сыграли такую, а не иную роль в русской истории потому, что в силу особенностей местного коренного населения им пришлось стать русскими. Русские по каким-то своим тайным причинам от этого воздержались. Возможно, их подвиг еще впереди. Пока же русские — никакая не нация, ибо нация есть не этническое, а философское понятие, совокупность надличных ценностей, которые и для самих русских сомнительны (евреи как раз очень их любят). Я рад, что здесь мои выводы полностью совпадают с теоретическими положениями молодого социолога Юрия Амосова, чью работу на эту тему, надеюсь, скоро опубликуют. Двести лет — а если верить Канделю с его “Книгой времен и событий”, то и гораздо больше — евреи делают российскую историю не вместе с русскими, а вместо них. И статью эту, если честно, должен бы написать кто-нибудь русский. Но — не нашлось”.
Игра в перевертыши, кстати, тоже любимое занятие народа, который представляет господин Быков. К моему удивлению, согласных с автором письма оказалось немало. Удивляет и другое. В письме всё очень ловко подтасовано. Ну, фокусник господин Быков, иначе не скажешь. Толстого не любили даже больше народу, чем автор подозревает об этом, и проза Достоевского не устраивала многих… Только вот не надо бы путать писателя с философом. Даже философское противоречие в словах писателя (масштабы указал автор письма) — это ошибка (может, специальная!) художественного толка. Да, родиной классической философии Россию не назовешь, у нас всё любомудрие так или иначе сопряжено с религией. Так ведь то и есть русское своеобразие! И оставим немцам приоритет в этой самой классической философии, на здоровье! Что за ерунду преподносит Быков в качестве идеалов поэзии! Ну, не знаешь ты русских имен, не хочешь знать — на здоровье! Но при желании на каждого Галича и Бродского легко найти по десятку русских поэтов. Ну-ка на Гоголя с Гончаровым найдите хоть одного равного им из ваших соплеменников прозаика? Ах, они все в России… И под другими именами, да? Лично во мне Солженицын не вызывает ни симпатии, ни веры, но при чем здесь выводы Быкова? Его нация всегда впереди? Так они, эти “граждане мира” без родины и без земли, только тем и занимаются на протяжении всей обозримой истории, что захватывают первые места, забегая вперед, когда их и не ждут, не подозревают об их возможном присутствии, используя доверчивость и неагрессивность других. По их же собственному признанию, Россия была к концу первого десятилетия ХХ века крупнейшей финансовой и промышленной (к тому времени ещё не сложился финансово-промышленный капитал как таковой, потому и термина не было) державой. И что стало с Россией вскоре? Известно, когда Николая II везли на Урал, он спросил своих конвоиров: а правда ли, что в большевистском руководстве девяносто процентов евреев? Увы… Они придумали — они и совершили, а не заняли места, которые вроде бы должны были занять другие. Ни о местах, ни, тем более, об идеях, которые под эти места были разработаны, российскому большинству ничего не было известно. Всё и всегда господа быковы делали только для себя, а отнюдь не для того, чтобы спасти чью-то поэзию, философию, экономику. Вот что удивляет — так это снисходительность народов к этой армии дирижеров. Но дело всего лишь в том, что они и тут знают, как повести дело, как прикинуться самыми несчастными. Прошу прощения, тут я вступил в противоречие с авторской позицией. По Быкову — его нация и самая талантливая, и самая сильная, и самая грамотная. Говорите — вместо!? А ну-ка живенько освободите-ка места, занятые в правительстве, экономике страны, бизнесе, прессе и ТВ известными фамилиями. Не-ет, пропадёт тогда Россия, как есть — пропадет! Спасители вы наши! Заместители! А что касается письма, которое опять же вынужден был написать господин Быков, подставив в очередной раз свое могучее плечо этим неразворотливым русским (ведь это они должны были написать подобное), могу сказать его же собственными словами: сам себя разоблачил. Зря старался, впрочем, мы и так знаем, кто есть кто.
И ещё я подумал: ведь упыри смелеют, потому что понимают: скоро мы сами себя будем не в силах защитить, а уж со стороны это делать и совсем станет некому.
Не понимаю, сынок!
Мы пришли. Мы подошли. Мы приехали… Когда-нибудь историки и летописцы зададутся вопросом: с чего же начался крах Алтайской писательской организации? Может, с того времени, когда взяли да и покинули этот свет самые лучшие. А может, с того дня, когда в августе 2011 года проходившие мимо своей обители писатели увидели развороченный забор и обнаружили, что со двора Дома писателя свезен гараж, в котором, кстати, находилась машина… Да и самой вывески “Дом писателя” уже не было. Бабулька из соседнего дома сообщила: съехали писатели. Куда? Оказалось — в небытие.
Я сам неоднократно выступал и на страницах “Литературной газеты”, и в журнальных публикациях по поводу того, что как таковой Союз писателей изжил себя. Но я всегда имел в виду эту столичную громоздкую надстройку, этот чиновничий подход к организации творческих поездок, приему новых членов, распределению премий. Местные-то организации при барстве и безразличии Центра пытались сохранить некое братство, некое подобие писательского сообщества. Написал — и тут же почувствовал неловкость. Будто наш деревянный особнячок (мой дом!) глянул на меня с укоризной. О чем ты!? Ведь сначала мои стены покинули души, сердца и разумы. Напоследок и телам здесь оказалось нечего делать.
Тот же молодой поэт из Бийска Дмитрий Чернышков пишет мне в письме:
По поводу Дома. Разрушение и последующая мерзость запустения всегда почему-то наводят грусть, даже если ты сам желал этого разрушения... Смотрю эти дни по “Культуре” фрагменты последнего, кажется Съезда народных депутатов СССР. 1989 год, всё ещё можно удержать, говорятся правильные слова, но — никто уже ничего удерживать не хочет, не может, скорее — наоборот. И тоже тоска, потому что уже известно, чем всё кончилось. Хотя многие многого ждали, тоже надеялись: вот порушим партийного монстра — и заживём... А кончилось тем, что поломали забор и спёрли гараж. Бийчане-графоманы наши скатились до такого ничтожества, что и говорить не хочется. Как в анекдоте про карликов — “уже до мышей не долго осталось”. В газетке какой-то местной увидал интервью госпожи З., которая под старость лет наконец-то воплотила мечту своей жизни — обзавелась корочкой Союза писателей. А теперь делится опытом, по скольку штук стихов за ночь она ваяет про родину... Она сама человек неплохой, но при чём здесь литература? Непонятно. Планка опущена ниже плинтуса. Вот ещё и поэтому я никогда не вступлю ни в какой писательский союз, особенно в СПР: не дай бог оказаться в такой компании, — перед собой будет стыдно. Не знаю, в курсе ли Вы пассионарной теории этногенеза (происхождения и развития народов) Льва Гумилёва? Главный труд его — “Этногенез и биосфера земли”. Я всё больше и больше склоняюсь к мысли о том, что, наверное, только ей, биологической, а не социальной концепцией, и можно описать наш системный непрекращающийся кризис — в экономике, в политике, в культуре, в головах. Всегда конец один: происходит “надлом”, переходящий в так называемую обскурацию, агонию-угасание. Это когда народ, в силу нехватки воли к жизни, не может уже не то что завоёвывать кого-то, но даже за себя постоять. И сходит с исторической сцены, становится “реликтом”, пока его не уничтожат или не поглотят другие. Потом всё происходит заново, но это уже будет другой народ, отличающийся от предыдущего, как итальянцы от римлян... Поэтому по поводу возможности изменений путём социальных реформ большой скепсис у меня. Если народ умирает, на кой ему припарки?.. И главное, это не поддаётся сознательному контролю: мы — часть природы, и даже социальные формы организации — тоже часть природы... Но жить на обломках Рима, будучи не в силах ничего изменить, тем не менее, грустно, стыдно и отвратительно”.
Вот же, Дима! Грустно, стыдно и отвратительно! И уж никак не хочется одной биологией поверять творческие деяния искателей путей к человеческим душам. Увы!
В Барнауле, очевидно, никогда не закончатся “литературные” чудеса. Из доброго дела всегда можно сотворить обратное замысленному — стоит лишь постараться. Ежегодный губернаторский конкурс уже явил чудо, когда в 2011 году лучшая рукопись публицистики была “зарублена” по цензурным соображениям. На том же заседании экспертного совета названного конкурса была определена одной из неудачных рукопись Ивана Булаха. Она тоже не прошла конкурсный барьер. И — о, диво! На подведении итогов конкурса директор издательства “Алтайский Дом печати” Николай Герцен провозгласил:
— Мы горды и счастливы, что издали все книги, выигравшие конкурс по всем номинациям. Как ответный шаг, берем на себя все расходы, связанные с изданием одиннадцатой книги. Это будет (внимание, читатель!) книга Ивана Булаха.
Вы не мучайте себя сомнениями, а я возьму на себя ответственность заявить, что речь идет о той самой книге. Вопрос: что за “темные силы” руководят и направляют литпроцесс на Алтае? Со времен, когда здесь появилось автономное учреждение “Алтайский Дом литераторов” и заменило собой работу писательской организации, подобные “чудеса” стали происходить всё чаще. Интересно несколько замечаний по этому поводу. Вскоре после создания Дома литераторов прошла чехарда выборов-перевыборов руководителей писательской организации, причем, надо отметить, на фоне угасания деятельности этой самой организации. В итоге писатели лишились своего “дома”. Деревянный, уютный особнячок на улице Анатолия, 102 перестал быть писательским пристанищем. Город Барнаул скоро найдет ему другое применение. Где будут собираться писатели, заниматься литературные студии — кого это интересует? И правильно, писали бы книги хорошие, остальное не так важно. А какие хорошие, какие плохие — теперь решают келейно, в том же автономном учреждении. Хорошие — это, прежде всего, свои, можете не сомневаться.
Можно много говорить о судьбах тех самых малых речек — провинциальных изданий, — которые всегда сливались в большую литературную реку России. Не очень веселый получится разговор, если примером взять Алтай. А нашим замечательным издателям напомню слова Герцена Александра Ивановича, того самого, который требовал от человека широты и глубины… Те же требования предъявлял он и к дилетантам, настаивая на том, чтобы они “основательно изучили хоть один какой-нибудь вопрос”.
Во мне всё яростнее борются два подхода к одной и той же теме. С одной стороны, зачем отстаивать существование писательской организации, если в основе своей главный продукт её членов, мягко говоря, не соответствует требованиям, предъявляемым к словесному труду. С другой — где ещё хотя бы пытаться улучшить качество этой продукции, замечать и поднимать в рост нечаянные побеги настоящего?
Есть ошибки, какие трудно исправить. Одна из них — отселение новой организации, к которой перешел бюджет писателей, — автономного учреждения “Алтайский Дом литераторов”,— физическое отделение её от писателей. И дело не в том, что рождена совсем новая форма, и, по мнению тех, кто работает в АДЛе, функции и задачи её отличаются от задач писательской организации. А дело в том, что по нынешней российской традиции новое учреждение, находясь в стороне от литераторов, будет работать само на себя. Хоть какие доводы мне здесь приводите — традицию эту сегодня не сломать. Зато можно исправить ошибку. Кстати, соседи наши, кемеровчане, которые первые за Уралом освоили новую форму — Дом литераторов — как раз и создали его для выполнения функций писательской организации.
Надежда, как бы она ни была мала, жива до последнего и дает силы иссушенному, замороченному организму. Может быть, эта надежда последняя. Может быть…
Слишком многое сегодня не поддается объяснению и пониманию.
Мой маленький сын всё задаёт и задаёт мне этот проклятый вопрос:
— Понимаешь?
А я, каждый раз натыкаясь на его негодование, вынужден повторять:
— Не понимаю, сынок!
