Однажды я и мой внук Никита вышли поутру из своего московского дома, сели в троллейбус и через полчаса очутились в заповедной дубраве. Об увиденном Никита — он публиковался в экологической газете — написал небольшую зарисовку, и вы с ней сейчас познакомитесь.
Старый москвич, я знаю: лесные уголки столицы имеют историю очень богатую. Мне нравится, что у корреспондента глаз цепкий на детали. Но все-таки дополню его рассказ, и пусть перед вами встанет история печальная, имеющая отрицательный заряд, и в то же время оптимистическая. Она окажется как раз такая — с положительным настроем, который позволяет веселее глядеть в будущее.
Начиная с XIV века в Москве стали разбивать городские сады. Инициатива шла не от бояр и купцов — из Кремля, из государевых палат. Потому и площадки эти, богатые растительностью, у москвичей прослыли как «государевы». Озеленительное дело сие продвигалось всё же медленно.
Понадобилось около сотни лет, прежде чем значительно возросло число работников, обрабатывающих казенную городскую землю. Для них-то как раз — копателей и садовников — были созданы садовые слободы. Там проживали казенные люди со своими семьями, и династии тамошние множились вполне успешно.
Достаточно сказать, что в названиях московских улиц и переулков частенько поныне встречаются всяческие «садовые». Однако не о них повествование. Послевоенная история — имею в виду середину века прошлого — дала горожанам примечательную улицу. Ботаническую. Вот она уж очень мила моему сердцу.
Итак, что увидел Никита?
***
В давние времена, когда кочевники нападали на Москву, были у наших предков лесные засеки. К югу от Тулы особенно густо стояли дубравы. Тут устраивались завалы, что служили оборонительным рубежом.
Сейчас мало осталось дубовых массивов в промышленном, густо заселенном Подмосковье. Есть небольшие пятачки, и — всё!
Одна из самых северных здешних дубрав находится в столице, возле останкинской телебашни, в пойме реки Яузы. Удивительно хорошо сохранился уголок древнего леса.
Асфальтированные улицы. Каменные дома. И вдруг — Ботанический сад. Он основан в 1945 году. Был повод — Академия наук праздновала 220 лет своего существования. В честь этого события разбили сад.
Идешь по заповедному уголку и любуешься мощными растениями. Они представляются мне многорукими великанами, застывшими на одном месте.
За деревьями сегодня исправно ухаживают. Сухостой не в почете. Старые бессильные ветви лесники удаляют, чтобы не развелись короеды и другие насекомые. Эти юркие маленькие существа способны, если на них не обращать внимания, принести большой вред растениям.
Когда заходишь вглубь леса, вообще отрываешься от внешнего мира — от шумных улиц с их громыхающими троллейбусами, автобусами, грузовиками — и чувствуешь: ты попал в новый мир. В таинственный мир тишины, вечности.
Представляете, я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
Обычно в дубравах можно различить несколько ярусов. В первом, кроме дуба черешчатого, можно увидеть липу, клен, осину. Во втором — рябину и черемуху. Есть и подлесок, в котором калину, орешник дополняют жимолость и крушина.
Однако в Ботаническом саду, в заповедной его части, — поистине царство дубов. Под сенью огромных вековых деревьев уютно расположился молодой дубовый подрос.
Гуляя по этому лесу, не заметишь, как оказываешься в саду «непрерывного цветения».
Здешние специалисты так обустроили прудовое прибрежье, что рядом с краснолистным кленом увидишь золотистый чубушник, а рядом с яблоней — вишню. Ботаники думают над тем, какие растения лучше использовать в озеленении города.
Поэтому высаживают тут — и, конечно же, изучают — множество цветов. Есть нарциссы и пионы. Встретишь лилейники, заодно с ними и такие растения, как астильбы. Увидишь также хосты, словом — порадуешься богатому разнообразию красок.
Растения цветут, и дорожки сада благоухают, и есть смысл погулять здесь. С мартовского равноденствия до поздней осени будет вам подарено весеннее приподнятое настроение.
В прудах Ботанического сада, ясное дело, нельзя купаться и ловить рыбу. Но есть существа, которым все позволено. Это… утки.
Как только потеплеет, вскроется водная гладь — они уже бултыхаются на глазах у гуляющих посетителей, разводят мелкую рябь в заливчиках.
Гости столицы, приходите в Ботанический сад, посетите роскошную заповедную дубраву, походите по тенистым дорожкам. Не пожалеете.
***
Приведя Никиту к телебашне, я знал, куда иду. Приходилось бывать в Останкино раньше.
Помню как сейчас: осень, и кружатся, падают, шуршат под ногами листья. Иду по аллее, потрясенно внимаю сентябрьской музыке берёз.
Их тут несколько десятков видов. У каждого дерева своя песня, и свой неповторимый узор желтеющего листа, и своя стать — изгиб стана, длина кос, пестрота сарафана.
Красавицы разных стран света, они сошлись в кружок под московским небом. И хорошо им, оттого что ласковы руки здешних работниц. Женщины, ухаживающие за растениями, в достатке вносят в почву минеральные удобрения. Березы растут привольно, получая здесь сердечное искреннее тепло.
Понятны мне чувства Никиты, впервые увидевшего такую — заповедную — прелесть сада. Вот только хочется поведать кое-что и о своих переживаниях. Они связаны с датой праздника.
Не мне одному, многим людям вспомнится это время — 1945 год. Для нашего народа дата, как только зайдет разговор о прошлом, болезненная и радостная одновременно.
Была страшная война, унесшая миллионы и миллионы жизней. В конце концов мы разгромили противника. Наперекор захватчикам вошли в их столицу, и наше знамя взвилось над рейхстагом. В одно сошлись тогда горе и счастье победы.
Не было бы Дня Победы — не было бы и праздника русской Академии наук. Как и самого нашего народа.
На радостях он в 1945 году нашел возможность выделить для своей столицы два миллиарда рублей. Это примерно 120 миллиардов нынешних рублей. Они пошли на восстановление памятников отечественной истории, на облагораживание некогда красивых столичных парков и садов.
Ведь пострадали от снарядов и бомб не только здания славной Москвы — ее зеленый наряд тоже. Одним словом, удалось почистить заповедную дубраву в пойме Яузы. Началось там строительство. Создание нового научного центра принесло большую пользу стране.
Сегодня в Ботаническом саду налажено изучение редких растений. Заодно в интересах сельского хозяйства широко распространяются полезные улучшенные культуры.
Поблизости от Яузы есть даже питомник, где селекционеры заняты выведением плодовых — яблонь, к примеру.
Любите фрукты? Отсюда идут по стране такие наливные яблочки, такие семечковые и косточковые культуры, о которых ранее и не знала русская земля.
Интересна история Ботанического сада, невредно рассказать о ней, правда?
Тут собрано очень много различных растений. И не одним лишь березам раздолье. Плод дикой сливы здесь, на севере столицы, слаще, чем в высокогорье. Не только потому, что в ухоженной земле достаточно фосфора. Также потому, что на доброту нельзя отвечать неизменной кислинкой.
Помню я и весенние лужи на дорожках обширного сада. Река уже вскрылась ото льда, вода ее мутна и быстра. В плодопитомнике остро пахнет набухающими почками, развороченной землей. Тут загодя начали готовиться к наступающей страде — уж очень большой объем пересадок и всяких других работ.
Зато в дубраве — тишина, нарушаемая разве еле слышным поскрипываньем детской коляски. Ее покачивает молодая мамаша.
Не глядит она по сторонам. Уткнулась в книжку. А то, что дитя не плачет — прекрасно, пусть посапывает себе спокойно, дышит невозбранно свежим воздухом.
Цокает, спускаясь с верхушки дуба, рыжеватая белочка. Зверек не боится людей. Он понимает: кусочек печенья на обед ему обеспечен. Поэтому смело спрыгивает на асфальт, подбегает к детской коляске.
В саду хорошо и взрослым, и детям. Тут уютно птицам и белкам. Благодатную почву для своих корней находят заморские растения. Каждый, кто приходит сюда, ощущает душой красоту земли и всего на ней произрастающего. Хочется верить: ухоженный сад — будущее нашей планеты.
***
Будущее бывает ли без прошлого?
История московских дубрав многообразна. И конечно, обо всём, что пришлось им пережить, не напишешь. Моя толика — всего лишь часть их прожитой жизни, не больше.
Когда я был чуть постарше Никиты, вместе с родителями однажды сел в вагон метро и доехал до станции «Проспект Вернадского». Здесь подземная линия оканчивалась. Не было еще станции «Юго-западная». Из рядовых москвичей никто, наверное, не предполагал: метро в будущем пойдет дальше в Солнцево.
Пересев в автобус, мы долго колесили по разным закоулкам, пока не добрались до Востряковского кладбища. Зима не обделила городскую окраину глубокими снегами. Однако перед нами задача стояла одна — двигаться дальше. Пешком. Через сугробы. А то, что впереди лежал овраг, нисколько не должно было помешать упористому движению.
Овраг не скрывал своих размеров. Был огромен, и никакие метели не смогли засыпать этот жуткий провал на юго-западной окраине города.
Мы карабкались по склонам, соскальзывая, падая в белые омуты, не имея представления: по дну здесь текла немноговодная извилистая Сетунка.
Какая еще речка!? Ничего не видать из глубочайшей впадины. Выкарабкаться бы поскорей из бескрайних пухлых сугробов!
Выбравшись наверх, обнаружили: дальнейший путь — в чистом поле, что поднимается неуклонно к белесому небу и упирается на горизонте в темную гребеночку елей.
Абсолютно лысая гигантская гора. Белоснежные волны сбегали к нам с вершины. Они слепили глаза, и холодный ветер, свистя, рвал одежду. Мама сказала:
— Вот она, зеленая горка.
Я развеселился, мне впору было свалиться с ног. Ледяной Кавказ передо мной, а тут говорят — горка!
Кустика не заметишь на скате длиннющего горного подъема, а кое-кто заявляет: циклопическая лысина — зеленая, ни больше и ни меньше.
— Не смейся, — сказал отец. — Война зацепила здешний лес.
Так это она прошумела над кронами? Прошлась по стволам сталью? Оставила всего лишь еловую гребеночку на горизонте?
Никто уже и не смеется. По сию пору никакого нет во мне веселья, когда стою у домостроительного комбината № 3 и смотрю на Сетунку.
Сегодня здесь, на полпути между Востряковским кладбищем и поселком писателей Переделкино, в новом районе московском, не разбежишься насчет дубов. Пусть бомбы и снаряды сюда не падали, однако прежних могучих деревьев нет. Хотя садоводческое товарищество «Зеленая горка» — вот оно, совсем недалеко от реки. Хотя, познакомившись с местным лесником Василием Васильевичем, я узнал…
Но об этом позже.
Война, о которой сказал отец, так гудела у стен города, так выла, бесновалась, жгла огнем, что не услышать ее пушечного рева, ее неистового стального грохота нельзя и поныне.
***
Ни в Переделкино, ни в Солнцево наступающая громада, увешанная свастиками, не попала — ее не пустили сюда. Однако московские дубравы страдали от войны даже тогда, когда вроде бы не получалось зацепить их. Неумолимо шли на них волны всеобщей беды.
Легко было попасть под топоры горожан, спасавшихся от лютых морозов дубовыми дровами, которые согревали — что твой антрацит.
А кто сказал, что не надо идти под пилы, когда красноармейцы строят на подступах к столице блиндажи? Есть такая необходимость, она жестокая. Но как же не принять смерть, если без этого не продлить жизнь защитникам Родины?!
Знаю также о том, что некоторые дубравы броней вставали перед наступающими армадами, которые гордо, во весь голос громыхали знаменитым железом Круппа.
Было то на окраине Москвы. Может, здесь нынче — обычный городской район. Не способен доложить точно, куда именно поехала моя мать. Она рассказывала о случившемся так:
— Гитлеровцы подошли очень близко. Снаряды их крупных орудий уже падали на крайние улицы. Бомбы с самолетов — тоже не подарок: земля дрожала, и кое-где в домах из окон вылетали стекла. Красная Армия сопротивлялась, потом усилилась, двинулась в наступление. Отец воевал артиллеристом. Вместе со всеми отбивался, затем пошел на запад. Приходилось его батарее и защищаться, когда противник переходил в контрнаступление. Нужно было останавливать фашистские танки.
Мальчишке интересно: как воевал батя? Как управлялся со своими пушками?
У мамы от волнения — на щеках румянец. Глаза блестят:
— Отцовы орудия били всеми стволами трое суток непрерывно. Ведь ночь ли, день ли — давайте, батареи, огня! Стреляйте по танкам, и всё тут! Когда напор наступавших ослаб и наши пошли вперед, начальство дало отцу несколько часов. Чтобы отдохнуть. Он прислал ко мне в город вестового: приезжай, я тут рядом, у нас есть возможность повидаться.
Среди искореженных дубов, снесенных фашистскими снарядами, за броней чудовищного лесного завала она, когда приехала с вестовым, нашла домик. Найти его было нетрудно — один всего и уцелел.
Он стоял в окружении развалин, с выбитыми стеклами. Но сохранилась печь, обещавшая дать тепло.
— Ждите, — сказал вестовой. — Сейчас командир придет.
Посланец отца убежал. Найденным в доме тряпьем мать заткнула окна. Открыв чугунную дверцу топки, глянула в печь. Убедилась, что там пусто. Угля не было, она вышла во двор, осмотрелась. Решила растопить холодную топку дубовыми щепками. Благо этого добра столько вокруг нарублено стальными осколками — хватит с избытком!
Отец вскоре объявился, сказал:
— Здравствуй.
После чего сел у порожка, сразу же заснул. Что называется, мертвецки.
Мать поразилась, стаскивая с него шинель: ведь того и гляди разлетится на лохмотья. Потом к ней пришла догадка, и уж тут нельзя было не ахнуть — да потому и рваная, что беспощадно посечена железом.
Лохмотья висели многочисленные. Дыры от пуль шли по рукавам, по изорванным полам шинели. Проснувшись, отец объяснил: противник не дурак вести контрбатарейную борьбу. Танковые пушки и пулеметы не молчали у него.
Спал у порожка недолго… Отчего проснулся?
Оттого, что на огороде упал и взорвался фашистский самолет. Его сбил расчет метких зенитчиков. Дом, к счастью, уцелел и на этот раз. Тряпье из окон повыбрасывало, конечно. Пришлось отцу с матерью заново утеплять временное пристанище.
***
Московские дубравы, без вас нам жизнь не в жизнь. Хоть ложись и помирай: дышать трудно из-за обилия промышленных газов. Если на вас, зеленошумные вы наши, не обращать внимания, то пройдет мимо, нисколько нас не касаясь, российская история. Будто мы Иваны, коим не под силу вспомнить родство.
Одна из дубрав как могла защищала отца. Прикрыла собой домик, где повстречались фронтовой артиллерист и его молодая жена, работавшая в то время на мелькомбинате № 2. В годы Великой Отечественной войны всего один раз видели они друг друга.
Уже говорил: не в состоянии рассказать обо всех лесных уголках. Но, милые вы мои — дуб зеленый, лист резной! Ведь кое-что ведаю о той дубраве, что была на речке Сетунке.
Какие могут быть сомнения, она спасла невесть сколько жизней. В суровую зиму 1942 года не позволила замерзнуть горожанам, когда Москва страдала от недостатка топлива — угля и мазута — в котельных, когда черная вражья сила пыталась взять приступом древнюю русскую столицу.
Жестоким было испытание, слов нет. Но что, поинтересуетесь, прознал автор очерка особенного? Скорее всего — ничего. А причина тому простая: у московских дубрав судьбы сложились более или менее схожие. Фронтовые, пороховые.
Однако не так всё просто, если припомнить худощавого беспокойного Василия Васильевича, который проживал аккурат у речки Сетунки.
Понять надобно: не к каждому лесочку приставлен у нас человек. Такой, чтоб насчет порубок неправедных — сторожем был.
И — нянькой здешнему нежному подросту. А также агитатором в школьных классах: дескать, неплохо бы ребятам навестить наши посадки и подмогнуть птицам, чтоб у них было в достатке скворечников и синичников.
Скромность и простота у лесника сочетались с настырно деятельной готовностью трудиться не покладая рук. Мое знакомство с этим человеком состоялось зимой, когда снег обложил яблони, повис белыми хлопьями на ветках антоновок и шафранных пепинов.
К тому времени имели мы участок в садоводческом товариществе Министерства сельского хозяйства. Называлось оно, как вам уже известно, «Зеленая горка» и располагалось поблизости от Сетунки. Кто-то сказал мне: «Жерди нужны? Ступай скорей туда, где растут елочки; там лесник прореживает посадки».
Перелез я через забор, поскольку никакого ходу у нас не было в ту сторону. И верно — у поселковых домов увидел срубленные деревца с желтыми усохшими кронами. Тогда Солнцево не только не относилось к московским районам, но даже не числилось в подмосковных городках.
У крайних улиц поселка, по соседству с сараями, где куры содержались и свинюшки, обнаружил еловый пятачок. Недавние посадки, видно, дружно пошли в рост, деревьям стало тесновато в густых строчках. И некоторые из островерхих изумрудных созданий засохли, не получая в достатке света.
Вот их-то и удалял Василий Васильевич, помахивая топором.
У лесника и его помощников бензопилы появились гораздо позже. В тот год он обходился без сложных механизмов, даже не помышлял ни об чём особом.
В свою очередь и я начал помахивать туристским топориком, чтоб освободить от колючих веток смолистые стволы. Запасся жердями не очень большими, однако вполне годными для подпорок под яблони.
— Давай, давай! — сказал одобрительно лесник.
Он проходил мимо и не упустил случая высказаться. В таком вот смысле — зачем пропадать добру? Всё равно ведь гореть усохшему подросту в непременном огне.
Разъяснил мне:
— Что для тебя добро, то для посадок наших мусор. А ему не полагается валяться где попало и подкармливать вредных жуков.
Так довелось мне впервые услышать о правилах поведения в новом лесу. Огромная лысая гора, некогда поразившая нас угрюмостью, неистовой силой свободно гуляющего ветра, должна была, по мысли Василия Васильевича, забыть об одиноком своем пребывании на московской окраине.
Ей полагается теперь обзавестись пушистыми зелеными жителями. Еловый пятачок пока невелик, однако суждено ему укрепляться, шириться день ото дня.
— Высадим деревья, а вольным дровосекам будет препон. Нельзя шебуршиться без разрешения. Ясно? Засохшее деревце — это само собой, но елочка, когда она живая, станет у нас дорогой. Обязательно будет под защитой.
Строгим оказался Василий Васильевич? Раз вот так, с ходу, принялся выговаривать — то можно, то нельзя?
Не без того. Возьмите всё же в понимание: кое-кто возник перед ним с острым туристским топориком. Коли взяли, должны понимать — не должен лесник потерять в моем уважении капельки единой. Предусмотрительность проявил, верно? И еще хорошо было видно, что очень заботливый он человек. Хлопотливый насчет того, чтобы угрюмый памятник войне — лысую гору — привести в соответствие с жизнью более доброй, более светлой.
Трудно судить, насколько душа его была близка к осознанию особого предназначения той работы, что лесник взвалил на старые худые плечи свои. Думаю всё же, ему, жившему у истока Сетунки и видевшему дубраву до войны, в ее лучшие годы, страстно желалось вернуть благополучное прошлое.
Что означает нынче — вернуть прошлое?
Наверное, стереть несчастья, ужас страшного кровопролития и страдания родины. Невозможно забыть гитлеровское нашествие? Но что-то ведь нужно делать, чтобы горе народное ослабло и стало понятно: мы никогда не позволим беде взять верх.
Увековечить ледяную лысую гору — это неправильно! В этом я полностью согласен с Василием Васильевичем.
***
Автор этих строк далек от мысли, что союзные министерства действовали в прошедшем веке исключительно правильно во всех случаях. Оглушительные хозяйственные и политические катастрофы не подтверждают живучую сталинскую уверенность: руководитель был хорош, а исполнители гениальных замыслов плохи. Новый век принес уже свои провалы, во всяком случае кошельки народа уж так потощали… В средствах массовой информации стали фигурировать у нас бесконечные бандюки либо денежные мешки.
Нынче говорить о бедах простых людей стесняются политические воротилы. Наперекор их самовосхвалениям очень хочется проследить судьбу Василия Васильевича.
О таковских самоотверженных людях нынче где услышишь? Вот вам продолжение лесниковой истории.
Восстанавливал он дубраву долго, чуть не полвека. Были у него трудности, однако находились и помощники. Поскольку имелось у многих людей понятие: не пустым делом заняты здесь, на огромном поле между Киевским шоссе и Боровским. Хоть жители поселка, хоть члены садоводческого товарищества были заинтересованы в процветании соседнего заказника. Им успехи непрестанно последовательного лесовосстановления, судя по тогдашним беседам, оказались очень даже по душе.
Впрочем, «Зеленая горка» — детище Министерства сельского хозяйства, поэтому сузим тему сегодняшнего разговора до тех дел, к коим был причастен местный комитет этого ведомства.
Трудились на грядках поблизости от изумрудных строчек всё больше ученые агрономы, спецы такого рода, что обихаживать землю им было не в новинку. Всё же профсоюз долго не отказывался от удовольствия присылать сюда рекомендации. Насчет ухода за растениями.
Если какая польза имелась от бумаготворчества, то лишь тогда, когда заходила речь о соблюдении гражданами законодательства при строительстве домиков и сараев.
Со временем плодовые деревья поднялись, и уже не только рекомендации сыпались — начали приезжать на сетунскую гору заготовители, охочие до фруктовой продукции.
От ежегодного приезда трехтонки мы не имели больших доходов, честно признаюсь. Хватало если только ребятишкам на мороженое и на молоко. Приземистый дощатый сарай у сторожа все-таки наполнялся яблоками исправно. Их подносили в сумках или подвозили на тележках.
Когда кто-нибудь из садоводов напомнит: были ведь исключения, — соглашусь, что при особом желании копилась и денежка. Известная Мария Афанасьевна, многолетний сторож нашенский, через десяток лет смогла купить легковой автомобиль своим взрослым детям.
Она выращивала плоды усердно: стояло на ее участке солидное число сильных фруктовых деревьев. Кроме того, надо было следовать тенденции, чтобы догнать успешную Марию Афанасьевну, а если мы не слишком успешно следовали, это вполне объяснимо.
Почему-то многим обитателям зеленой горки желалось не только полюбоваться на красное яблочко, но и съесть его. На аппетит жалоб не ходило. Никто не отказывался, как правило, подольше погулять в выходные по своему садику, на свежем воздухе чайку попить. Часок, за ним — другой.
Поимейте в виду: желания вполне разумные, правда?
Поэтому простим членам товарищества — не так уж велика была в большинстве случаев фруктовая производительность.
Трехтонка заготовителей по осени загружалась более-менее. Всё-таки нельзя иначе: мы уважали грузовик. Здесь у поселка Солнцево, с краю бирюзово-изумрудного квадрата елей и сосен, обитало нас довольно много, и как было садоводам не приветить внимательный автомобиль?
Известная всем Мария Афанасьевна однажды пришла ко мне и сказала:
— Яблоки у нас есть? Уже имеются. Кроме того, на участках тут имеется взрослая молодежь. Ей иногда хочется погулять в лесу, правильно? Поэтому наше правление желает обсудить вопрос.
— Какой?
— Ворота прорубить в заборе пора. Чтоб можно было выйти в елочки. Там воздух хвойный, он полезный для здоровья. Гуляй себе, дыши во всю мочь. Опять же молодежи удастся покататься на велосипедах. Чем это плохо?
Не стоит и говорить, задумка правления хороша. И она вряд ли кого застала врасплох.
Что здесь неприемлемого? Ничего не приметишь при всем желании. Короче, вскоре ворота утвердились в нашем заборе. Они стали фактом признания — посадки Василия Васильевича поднялись заметно, достаточно высоко, и лесонасаждения получили добро у садоводов.
В поселке их признали также, поняли: рубить хвойные деревца на дрова или с какой иной хозяйственной целью — дороговато выйдет. Да и глупа она, эта непомерная жадность, коль изумрудная прелесть набирает духмяную красоту по соседству. Нет, надо относиться бережно к елочкам-сосеночкам.
Никакой сугубо собственнической деятельности без ведома Василия Васильевича не дозволялось в рядках заказника. А гулять, кататься по дорожкам на велосипедах теперь всем — пожалуйста. Лишь уважайте, граждане, новый лес. Не жгите бесконтрольных костров и не устраивайте мусорных свалок среди пушистых зеленых строчек.
Кое-кто любил зеленые квадраты беззаветно, признавая пользу и живописность поднимающегося могучего леса. Скорее всего, таких людей было много. Встречал их на тропках в березняке ли, в сосняке ли частенько. Они по лесу гуляли, собирали грибы, приводили сюда своих домашних собачек, играли на полянах в бадминтон — словом, использовали тишину, чистый воздух, негу, птичьи песни заказника на все сто.
Тех, кто мог исподтишка попользоваться молодыми деревьями не в лад с общим восхищенным настроением, не довелось мне встретить ни разу. Если только однажды увидел елку без вершины. Наверное, чья-то бессовестная душа решила отпраздновать столь дурным способом Новый год.
Вот так до поры до времени обстояло дело в хозяйстве моего знакомца, лесника с речки Сетунки. Набирали силу, неуклонно стремились к солнцу ели, сосны, березы. Одновременно год за годом ширились квадраты посадок.
Когда молодой лес более чем заметно раздался в плечах, в нем поселились зайцы-русаки. Кроме того, развелось множество ежей. Не зря тут пестовали деревца, мечтая о возрождении довоенных зеленых просторов у стен древней столицы. Живность подмосковная оценила старательность Василия Васильевича.
Небось, очень благодарна была — пусть не вполне осознанно — человеческим рукам за лесное вспомоществование. Удивился я одному ежику…
Впрочем, лучше по заведенному порядку. Рассказываю обо всем последовательно.
***
Когда говорят о животных, четко различают: одни дикие, а другие одомашненные.
Собаки, к примеру, уж такие друзья человека, что и сравнить их не с чем. Самые верные, на диво умные. И уж такие душевные существа случаются — писатели не упускают возможности обнародовать жизнеописания «братьев наших меньших».
Иван Бунин, написав большой рассказ «Сны Чанга», в подробностях поведал о богатом внутреннем мире пса, любившего своего хозяина — пароходного капитана — очень преданно.
А Лев Толстой не упустил случая подсказать: верные друзья могут быть хоть лающие родственники волков, хоть львы, пугающие своим рыком жителей саванны. Один царь зверей, живя в зоопарке, даже помер, когда не стало его маленькой подружки-собачки.
Душевность животных вообще-то вопрос спорный. Ведь они сами не могут досконально рассказать о своих переживаниях. Если только намекнут необычным поведением.
Тогда внимательным людям, догадавшимся о непростых чувствах друзей-собак или каких грозных хищников, остается лишь поудивляться животным миром нашей планеты.
Пришлось удивиться и мне, наблюдая за ёжиком, поселившимся у нас в саду.
В одной старинной энциклопедии прочитал: питаются эти существа мышами, насекомыми, змеями. Прочитав, сообразил, что некоторые любители ядовитых змей вряд ли имеют слабые нервишки.
Уж им-то, колючим обитателям лесных кустов, совсем ни к чему созерцательно умиляться ползучими рептилиями. Или — жужелицами, вылезающими из своих глубоких подземных норок.
Скушает ёжик — ни головы, ни ножек — как раз всё, что ползает и по размерам досточтимо невелико. Подтверждением моих внезапных мыслей стало вот что. Энциклопедия чуть дале по тексту сообщила: душевными чувствами эти животные не отличаются. То есть не утруждают они себя всякими переживаниями. Примитивен их внутренний мир, понимаете?
И стало читателю энциклопедии почему-то грустно.
Но когда пораскинул мозгами, нежданная грусть ушла. Подумалось:
— Э, нет, жизнь идет вперед. И преподносит мне, к примеру, открытия. В полном соответствии с интересными наблюдениями хоть в заказнике, хоть по соседству с ним.
Помню, возле сарая у меня лежали еловые подпорки.
Стройные и крепкие они как нельзя лучше подходили для яблонь. Летняя мокреть навалилась на плодовые деревья гнилью, паршой, и в августе — в пору, когда наливались плоды — подпоркам не нашлось дела. Негусто уродили яблони.
Вот и полеживали себе преспокойно жерди. Ближе к зиме их засыпало опавшей листвой.
И с одного бока под еловой кладкой обосновалась мышиная семейка, а с другого бока — ежик.
Скрутил себе гнездо из волосинок, что обронили в поле хвосты лошадиные, добавил перышек, что повыбрасывали из старых скворечников озорующие вороны. Стал жить-поживать.
Волнуемый духом мышиным, не раз пытался просунуть он свое острое рыльце к мышкам, чтобы позавтракать одной-другой. Однако те, поселившиеся первыми среди жердей, не давались ему в зубы. И не покидали свой дом, на строительство которого потратили немало сил.
Храбрая семейка шевелилась себе, работала — рыла норки и отнорки, попискивала, выходя подышать свежим воздухом. Ежик, слыша беспардонные шорохи, волновался. Фыркал, досадуя на свою толщину, которая мешала ему подлезать под кладку.
Потом ему надоело переживать попусту, и он улегся поспать — на всю зиму.
Пришло тепло с Атлантики, ветер принес мокрую взвесь. Гнездышко спящего толстяка промокло от талой воды. Он проснулся и, похрюкивая, прошелся вдоль общего дома.
Что такое! Никак в мышиной семье прибавление?
Автор этих строк узнал об этом раньше, поскольку приметил садовых подселенцев со времен осеннего листопада и не упускал случая понаблюдать за соседями.
Теперь вот прознал и ёжик.
Представьте себе, о чём пошли у него мысли. Ведь прибавилось голосков. Ишь, какие тоненькие да слабенькие! Однако малышня веселая, скучать не даст. Ну, и пусть пищат огольцы. С ними необязательно скучать, оно и очень даже хорошо.
Смотрю — не спеша направился вдоль забора. Не захотел по прежнему распорядку лезть под жерди.
Так и жили соседи. Мирно, спокойно. А тут как-то понадобились жерди. Кладку пришлось порушить.
От забора ёжик проводил внимательным взглядом удаляющуюся в неизвестном направлении семейку. Так вот получилось — не побежал за пищей, не кинулся ловить огольцов.
Бывайте, мышки! Может, свидимся когда. И он, похрюкивая, полез под сарай, где у него уже было новое приготовлено гнездо.
О чём думал загостившийся у меня лесной пришелец?
Кто ж его знает, колючего странника. Наверное, размышлял в мирном направлении: интересно, а будут ли у меня зимой подселенцы с тонкими голосками?
Во всяком случае жизнь без соседей, уверен я, показалась бы ему скучной.
Что теперь мне, по прошествии интересного случая, сказать? У животных приключаются, видать, подвижки с внутренним миром.
Жизнь идет, и рядом с людьми — с такими людьми, как заботливый лесник со своими помощниками — богатеют душевными переживаниями хотя бы и скромные существа. Ёжики.
***
Да, Василий Васильевич, в прежние годы-то лысая гора не знала животного мира, у нас таких гостей не наблюдалось. И грусти на ветреном юру нам хватало. Что скрывать — хочешь, не хочешь, а голые берега Сетунки всегда были готовы напомнить о недавней войне.
Примечая изменения в новом лесу, начал я кое-что понимать касательно трудностей здешнего возрождения. Квадраты растений располагались друг за дружкой в порядке вовсе не случайном.
Ребята из поселка ходили купаться на Сетунку — обычное летнее развлечение — и тоже примечали сбоку проселка сосняк, потом ельник, следом возникал березняк, за ним снова елочки. Чередование пород было обоснованным. Оно помогало избежать бед, которые обрушиваются на всякую монокультуру.
Если увлечься каким-нибудь одним видом деревьев, получишь взрыв в размножении прожорливых насекомых. И также — стремительное распространение гнилей, вредных лишайников.
Понятно, что лесовосстановителям лучше поберечься. Иначе пришлось бы разворачивать настоящие боевые действия, чтобы воспрепятствовать бедам в их желании одержать злую победу. Что касается Василия Васильевича, решившего обязательно возродить старинный широкошумный — вовсе не маленький — уголок Подмосковья, он так мне говорил:
— Я бы дубков насажал побольше. Тут не мешало бы дубам разгуляться по прежнему распорядку жизни.
У меня имелись резонные вопросы:
— Что ж тогда мешает? Какие особые препятствия валом валят? Кто вставляет палки в колеса доброму замыслу?
Начинаешь толковать о злопыхателях, а ключу в сочувственной беседе не вот тебе провернуться. Не получается, чтоб распахнулось сердце разобиженного человека. Хмурится он, дает скорбную отмашку рукой. В опечаленном выражении лица — знак отстраненности:
— Трудно выходить посадки. Эти маленькие деревца приживаются в холодном климате с трудом, болеют часто. Им бы теплых дней побольше зимой, а летом — регулярных поливов. Не справиться мне с таким делом, чтоб сохранить дубки в целости, поднять их без потерь.
Но была у него мечта насадить новый лес. Она у Василия Васильевича не уходила. Жила повседневно упорная, непреклонная, и он поневоле обращал свой взор к зимостойким породам. К тем деревьям, что обещали быстрый сильный рост и стойкость к невзгодам.
Пусть ели и сосны отличаются завидной зимостойкостью, но ведь и среди листопадных пород хватает тех, что на отличку от дубов — могут переносить самые низкие температуры московской области. Не забывали помощники лесника и сам он приглядываться к ним. На диво крепки березы, сгодятся и липы. Стоять здешним квадратам вечно — наперекор военному лихолетью — и упористо озеленять новые пустующие площади. Так появилась березовая аллея.
Слух гуляет: некоторые особи европейской липы отличаются долголетием. Рубеж в 500 лет преодолевают свободно, доживают хоть вам до 1000 лет.
Почему в заказнике не укорениться долгожителям? Они вырастают высокими, однако при этом ветроустойчивы. Как белым цветом украсятся — сразу привлекают хлопотливых пчел. Кстати, у садоводов кое-где к тому времени встали среди яблонь ульи. Близкий липняк обеспечит успешный взяток.
Целебный мед со своих площадей не давал раньше заказник. Нынче поделится нектаром щедро. Сообразили насчет квадрата лип, как говорится, не враз, но перед началом третьего тысячелетия по соседству с березовой аллеей уже присутствовал долговязый липовый подрост.
Миру животному во благо пошли теневыносливые липы. Густая листва прикрывала землю от прямых солнечных лучей, давая любителям влаги — читай: луж! — процветать и множиться хоть под березами, хоть в молодом квартале.
В моем саду также появились новые нежданные гости.
То — смех, то — грех: хватало всякого разного, удивительного и трудно вообразимого.
Была одна встреча. Как помнится — зимой, когда никаких визитов ждать не приходилось.
Уже и на лыжах походили ребята по сугробистому снегу заказника, и на санках покатались по утоптанным тропинкам поселка, как нежданно-негаданно прикатила по талым снегам оттепель в распахнутой от жары шубейке. Пошла она устанавливать посередь зимы свои порядки. То ей не так, и это плохо. Растопила глубокие снега в оврагах. На опушки взглянешь — там лежит ноздреватыми комками отсырелая соль.
Разве приключилась короткая робкая оттепель? Нет, пришло тяжелой хлюпающей поступью долговременное оттеплие. Что для январского заказника целое событие.
Ну, насчет леса — тут всё понятно. Ему на роду написано терпеть капризы непогоды. Куда убегут осины и клены? Где спрятаться елям и соснам? Стой и терпи, как погуливает ветер.
В одночасье прохудились небеса, ветрило и сеет поэтому ледяную крупу.
Что есть, то есть — дерево не лягушка, не залезет оно в пруд и не зароется в тину. Разве что подойти к нему? Поинтересоваться насчет самочувствия?
За погребом у меня рос клен. Приближаюсь к дереву, смотрю — дрожат голые веточки. Посочувствовал бедняге:
— Был бы ты лягушкой, дружище клен, — дремал сейчас в глубоком бочаге. Кто хорошо устроился на зиму, так это зелененькие толстенькие лягвы. Спят себе и ног не чуют. Что называется, без задних ног почивают.
Клен помахивал голенастыми ветвями, усыпанными прозрачными каплями измороси, и молчал. Ответить не может, да и что ему сказать, коль обрести речь? О хитромудрых лягушках — чистая правда. Вся как есть, без утайки.
За дверью погреба послышалось ворчливое бормотанье. Бормотанье-бултыханье. Звуки невнятные, и кто их спешил обнародовать, затруднительно сообразить, поскольку непонятные больно.
Тут, по соседству с молодым частоколом елового квадрата, был вырыт у меня довольно уемистый — с бетонным полом и ямой для стока воды — погреб. После того, как поздней осенью выбрали из него овощи и фрукты, стоял он полтора месяца пустой.
Эй, хватит мне противоречить из подземелья!
Отодвинул щеколду, распахнул волглую дверь: давай поговорим, какой-такой смельчак обосновался в сыром и не очень уютном укрытии.
А там и не спорщик вовсе — спорщица. Сидит лягушка, имеющая горячее желание прыгать туда и сюда. Спать же нисколько не помышляющая.
Присмотрелся получше. Нет, всё верно: передо мной лягва, которой сколь воды ни пить — волом не быть. Выпрыгнула из воды, взобралась на ступеньку. На меня глядит.
И ведь со смыслом взирает лупоглазая! Дескать, ты что, человече, плетешь про лягушек? Не всё мы спим зимой. Вот я забралась в теплое подземелье. В ус не дую, бултыхаюсь в воде. С кирпичных стен слизываю комариков длинным языком, жучков всяких собираю, мокриц. И ничего покуда — жива и здорова. Здесь мороз не страшен. У меня под землей всегда оттеплие. А лето когда придет, я переберусь в озеро.
Водоем объявился в моих речах? Не было упоминания о нем раньше, это правда. Но верно, что заказник ширится год за годом, и дела возле него происходят разные в соответствии с нуждами людскими. Поскольку повествование наполняется приметами из разряда фактологических новостей, позвольте доложить: однажды бульдозеристы перегородили Сетунку плотиной.
Какая в таковском случае сотворилась оказия? Знаменитый ужасный провал-овраг, глубокий, будто преисподняя — заполнился водой.
Приложил ли руку Василий Васильевич к обустройству обширного водоема, сказать затрудняюсь. Только лысая гора стала выглядеть поприличней. Теперь на вершине ее поигрывал плечами заказник малахитовый, понизу — пруд искрился по июню да по июлю блестками веселых волн.
Поинтересней вырисовывался отныне пейзаж. Малость обустроенней гляделась обочина Боровского шоссе на подъезде к Солнцево.
***
Моя незнакомая аллея.
Шли годы, уводили меня дела туда и сюда, все реже бывал на садовом участке. Естественно, нечасто приходилось навещать заказник. О красоте здешней тропы в березняке знал, однако дань неспешным прогулкам под сенью листвы отдавать было некогда.
Тем временем подрастали дети, им нравилось бывать в нашем саду. Я снова зачастил в Солнцево.
Для моих наблюдений всё началось с телевизионной передачи. Показывали красивую березовую аллею где-то в Подмосковье. Сквозь завесу полупрозрачных крон падал на землю животворный свет. Дорожка под сияющим зеленоватым шатром всё длилась, длилась, она уводила куда-то вдаль и чарующе звала пройтись по лесу в неге отдохновения.
Диктор тем временем приводил какие-то цифры, факты, называл имена собственные — короче, выдавал информацию касательно березового чуда. Это пролетало до поры мимо сознания моего, но вдруг уловил кое-что знакомое.
Стал вглядываться пристальней, прислушиваться внимательней. Ба! Мой скромный домик стоит в аккурат с волшебно-прекрасной аллеей рядышком. Но заходить туда последнее время приходилось нечасто, потому и не узнал родных мест.
Дорожку завлекательную, ровный строй белокорых деревьев не пропустишь, коли выберешься из Москвы по Киевскому шоссе. И доедешь до поселка Румянцево. И пойдешь мимо заборов в деревню Говорово, оставляя справа поле, потом липняк. И свернешь, уважая тропку, налево — вот он, высокорослый березняк!
Пройдешь его, ан уже и деревня совсем невдалеке, однако не она сегодня цель путешествия. Туда можно и не ходить, просто неплохо — погулять по лесу.
Вот и гуляю мысленно, вспоминаю, как диктор с удовольствием поведал нам о любителях природы.
Облюбовали аллею местные ребята. Для каких надобностей?
Так ведь понаделали скворечников, как советовал Василий Васильевич, понавесили домушек для птиц. Их там поселилось столь много, что птичьи песни по весне звенели на всю округу.
Ой, до чего верно говорил телевизор! Я и сам заслушивался что ни теплый вечер соловьиными трелями. А когда однажды приметил стайку бойких синиц, обрадовался, начал подбрасывать им хлебные крошки.
Мы повесили возле дома пакеты из-под молока, предварительно вырезав в них отверстия, и насыпали вовнутрь всякого угощения.
Было дело — подобрал в кустах сорочьего сына. Видать, выпал из гнезда и очутился «на мели». Наше семейство дало ему имя Гоша. Растили его в картонной коробке, предлагая на обед дождевых червяков, и он никогда не отказывался перекусить.
Потом сорочонок у нас научился летать, и я с месяц продолжал подкармливать малыша. Он планировал с высоких кустов, садился мне то на руку, то на плечо. Но вскоре так окреп и осмелел, что отправился покорять мир и мы уже стали не нужны ему.
Счастливого пути, Гошка!
Тем временем ребята местные, понимая птичьи нужды, продолжали мастерить кормушки для песельных летунов. Для всех птах, которые поселились на аллее. Щелкайте себе крупяную подсыпку!
Уж что было, то было — в березняке завелась всяческая живность. И довелось мне через пару лет подивиться на здешнее проживание братьев наших меньших.
Березовая аллея, когда кроны деревьев сблизились, стала защищать лужи на дорожке от припека. Известно, лес влагу сберегает — сам ею подпитывается, других угощает охотно. А и чего сарафанистым красавицам не благоденствовать, не расти ввысь ли, вширь ли, коли пронырливые птахи не дают ходу ни вредным жукам, ни прожорливым гусеницам? В тенечке теперь лягушкам можно порадоваться жизни, более влажной и неизмеримо более способной.
Прогуляешься так-то по аллее в начале жаркого лета и заметишь: в лужах плавает лягушачья икра. Здешние бочажинки отныне пересыхали со скоростью определенно замедленной, и всё это давало маленьким квакшам верный шанс выжить.
Завелись в молодом лесу ко всему прочему и птицы, и лягушки. Как говорится, аукнулось.
Березовая аллея по всем азимутам наполнилась жизнью.
При переговорах скворушек, при неустанных соловьиных трелях позвала людей любоваться живой природой.
Ребятишки мои росли, крепли… В капле росы отражается мир, а юность его увидел я в своих детях, в Березовой аллее, в ее скворечниках, в соловьиных трелях.
***
Последний раз встретил Василия Васильевича, когда косил он траву на опушке заповедного квадрата.
Длинное острое лезвие ходило по луговому разнотравью со свистом, ухватисто. Дружно падали маковки в клеверных куртинках. Валками укладывались пахучие таволги. Клонились и медленно прислонялись к земле жилистые стебли татарника.
Под мокрой лесниковой рубашкой остро торчали худые лопатки. Лицо моего знакомца было напряженным. Глаза сосредоточенно упирались в звенящую сталь, летающую справа — налево, справа — налево.
Мне как раз тем днем довелось идти проселочной дорогой.
Глинистая сырая липла к подошвам земля. На дождливой неделе обильно пролились тучи, проселок раскис, и хочешь не хочешь — знай посматривай под ноги. Не то соскользнешь в бочажину и отведаешь тамошнего холодного душа.
В лужах по летнему обычаю плавала, отдавая млечным блеском, лягушачья икра. К неслучайному виду ее в заказнике привыкли уже все. Сейчас, вспоминая тот день, прихожу к выводу: именно посадки Василия Васильевича послужили стартом для путешествующих лягушек. Они, получив жизненное вспомоществование, поскакали из луж в наши сады. Где охотно расправлялись со слизнями и освоили, как уже рассказывал, погреба. Потом им была прямая дорога в новый обширный водоем, куда и направлялись квакши после того, как набирались в садах сил.
Ныне в озере у подножия горы хватает лягушек. Ровно как и рыбной молоди, регулярно попадающей на удочки молчаливых философов. С очень умным видом сидят здесь разнокалиберных возрастов рыбаки. Увидишь их на берегах, на крутых озерных закраинах, на пологих склонах, где мягкая травка так и манит устроиться с нехитрой снастью возле воды.
Проходя мимо Василия Васильевича, хотел завести разговор. Неплохо, мол, выкосить на опушке лужок, перекопать дернину да насадить дубков вдоль дороги, верно?
Однако что-то помешало мне. Может, завидя знакомца, не остановил лесник замах литовки? Не глянул на меня приветливо?
Речь не о притязаниях беспечного путника. Никогда не держал обид на хозяина зеленых кварталов.
Стар он был, придорожный косарь. Устал, наверное, до чертиков, чтобы взять да изобразить радость от встречи. Сил у человека не прибавляется с годами. Думается, правильно я сделал, что поздоровался и пошел прочь, не стараясь отвлечь его от взятой на себя обязанности махать тут в преклонном возрасте отяжелелой косой.
В каком году обозначилось грустное видение, зацепив меня печалью прощанья, не вспомню уж теперь. Во второй половине века прошедшего, нравится обстоятельный ответ? Мне самому — не так чтобы по душе, потому как мается она виденьем еле уловимого припоминания и мается бесконечно.
Если спросите — жив ли ныне Василий Васильевич? — голову поломаю, мыслями пораскину да и скажу: скорее всего, не осилил он столетнего с гаком возраста.
Заказник, на который лесник положил свою жизнь, здравствует. Хотя… если продолжить рассказ о возрождении дубравы… непростая получается история.
***
Поселок со временем получил статус города. Пусть подчинялся райцентру Видное, улицы его, одевавшиеся в красивый камень, в прочный бетон, были с самого начала какие-то узнаваемо столичные. Постарался, наверное, домостроительный комбинат № 3, который находился поблизости — через дорогу от нового озера. Неподалеку от усидчивых рыболовов.
Не теряя московской марки, он обустраивал новый город, возводил дом за домом. Там, где ухабистые дороги извивались прихотливо, протянулись улицы более прямые и ровные. С твердым покрытием и удобными подъездами к разноцветным многоэтажкам.
Поворот неожиданный: садоводы обширной горы очутились в исключительно близком соседстве с подмосковным высокобашенным градом. У них начинается процесс постижения строительной реальности.
Заканчивается он резонным вопросом — а не прорубить ли калитку в заборе? Для того предназначения, чтобы осуществить еще один проход в окружающую действительность.
Нужен он для необоримых нужд: путь станет короче к автобусной остановке и к магазину, торгующему — вот удобство! — сыром, хлебом, колбасой.
Городская инфраструктура под носом, почему не воспользоваться этими свалившимися, как говорится, прямо с неба современными благами? Короче, прорубили-таки забор.
Изменения в Солнцево двинулись ускоренным темпом. Волны бытия шли по морю житейскому неостановимо. И сотворилось то, что сотворилось.
От «Зеленой горки» неподалеку — окраина юного града. Вдоль границ Солнцево и поселка Румянцево, от Боровского шоссе до Киевского почти что, широкой полосой тянутся сады, обильные плодовыми деревьями. А за ними — ближе к Московской кольцевой автомобильной дороге — упорно стоят то иссиня-серебристые, то зеленовато-бирюзовые, гордые своей взрослостью, квадраты Василия Васильевича.
Значит, конец пришел пустошам, лесным проплешинам, всяческим раздолбанным и по-бурьянному вздыбленным неудобьям на месте старинной дубравы? Погодите пока об этом. На время оставим в стороне лысую гору. Гляньте лучше сюда. Вглубь, в изумрудное средоточие заказника.
Лесные посадки, прочерченные коричневыми линиями аллей. Шепот шаловливой листвы, закрывшей небо узорчатым пологом с поблесками золотого солнца.
Всем семейством вместе с детьми, бабушками, дедушками ходили мы сюда гулять, забираясь в уж совсем дальние от своей домушки места. Любопытствуя, дошагивали чуть не до Востряковского кладбища. Подросшие ребята наши, осваивая уже не трехколесные, а двухколесные машины, добирались даже до обочины Киевского шоссе.
Сын, тот вскоре пересел с трудяги-велика на мопед, и куда его день за днем уносил тарахтевший моторчик, это, скорее всего, парень ведает лучше меня. Сим транспортом не пользовался, а любил пройтись пешком среди елок и сосенок, наблюдая, как всякие любители велосипедных прогулок осваивают дорожки меж зелеными кварталами.
Запомнились две разноцветных машины.
До сих пор стоит перед глазами: катят они под горку — туда, где в светлый березняк вклиниваются ряды молодых лип. Седоки раскраснелись, глаза их блестят радостью, поскольку юная пара счастлива ощущать быстроту передвижения, волнующий запах густой растительности, задорный упругий напор встречного летуна-ветра.
Не иначе, дорог здешним ребятам заказник. Наверное, так же, как и солнечный город, негромкий и уютный.
Хотя есть в нем всё то, что присуще большим поселениям — широкий экран кинотеатра, входная вертушка современного магазина, витрины которого блестят, словно зеркала — он мил деликатной своей несуетностью. Хотя есть в нём многое достоверно городское, в том числе и черный асфальт, покорно ложащийся под колеса, он привлекателен своей доброй неспешностью и удобствами как раз для велосипедных прогулок.
Городок сохранил эти вызывающие уважение качества в соседстве с шумной столицей, потому достоин всяческой приязни. Итак, прошелестев шинами по его просторным улицам, велосипеды мягко закачались на еле заметных неровностях аллеи — будто вступили в старинный танец, где движения проникновенны и плавны.
Плывут почти неслышно — оранжевый и светло-зеленый. Сколь долго длится их уютное плавание в окружении шепчущихся берез, откуда мне знать, но одно ведаю непреложно: окружение здешнее доброжелательно, зрители настроены исключительно мирно. Им не в диковинку танцы двухколесных машин. Год за годом надоедают юные любители велосипедных прогулок? Нисколько, потому что сегодня они приходят и вешают на деревья скворечники, а завтра приезжают сюда просто покататься — и дорога им приветно открытая!
Светло-зеленый осторожен. С ходу не наедет на упавший сухой сук, обогнет его по длинной дуге. А твердый глинистый бугорок, который обязательно тряхнет переднее колесо, он, притормозив, минует на самой малой скорости, и тогда звонкое дребезжанье крыльев машины, лихая тряска отступают нехотя.
Нет, он все-таки не вот вам слишком степенный: любит быструю езду, как полагается стальному велосипеду. Просто не по душе ему проколы шин и восьмерки на колесах. Предпочитает в езде сосредоточенность, надежность — всё то, что хранит седока на тряской дороге, на резких виражах. При всём при том не возражает против соседства ярко-оранжевого.
Впрочем, за быстрым спутником, звонким и шаловливо бедовым, необходимо приглядывать. Потому что скоростник несдержан и сверх всякой меры горяч.
То и дело его заносит. Туда — на острый сосновый обломок. Сюда — на коварный холмик тропы. Приходится сдерживать соседа, что любит покуролесить. Не лишне задать ему ритм движения, не позволяя скакать по кочкам и увиливать в сторону. С ним, конечно, трудно, но всё же интересно.
И потом… какая порывистость видна в этих стремительных ярко-оранжевых линиях! Как приятно сознавать, что можно лихую молнию поставить на место всего одним словом. Поставить, сделать послушной, доброжелательной и деликатной, дать ей ума и…
Однако светло-зеленому вряд ли следует заноситься, не правда разве?
Впереди у них долгая жизнь, когда победы, праздники, торжества сменяются трудными буднями. Неплохо бы иметь такую привычку — думать о прошлом, настоящем и будущем. Она хорошо была видна у лесного учителя, у Василия Васильевича, верно?
Его заказник, словно указующий перст…
…Ну что ж, давайте все вместе задумаемся.
***
Кружат, будто в проникновенном танце, велосипеды средь зеленых кварталов.
Знают ребята, что во время войны лес, обнимавший Солнцево дубовыми и сосновыми лапами, вырубили? Что стынущей в зимние морозы столице позарез были нужны дрова, а красноармейским укреплениям бревна?
Небось, наслышаны.
Юные горожане — тому есть телевизионные и газетные свидетельства — охотно помогали Василию Васильевичу. Стараниями школьников березы обзавелись синичниками, дуплянками для крылатых гостей, и разные птицы в заказнике нынче не редкость. Сороки облюбовали еловые верхушки, там частенько встретишь их гнезда из прутьев. Соловьи по весне поют неумолчно. Будьте спокойны — склюет прожорливую гусеницу остроглазая птаха, а тихоня еж не даст спуску грызунам, подъедающим корни молодых деревьев.
В заказнике любят гулять горожане.
Я хорошо знаю здешние аллеи, дорожки, тропинки. Летнюю негу, осеннюю бодрость, зимнюю жадную тягу к движению сполна прочувствовал, наведываясь в квадраты молодого леса. Сам познав сентябрьские знаменья бытия, ощутил до слез, до сумятицы душевной, близость к здешней осени.
Как не озаботиться, настроить, напрячь свой внутренний взор? Припоминаю, вижу: вдоль покатого проселка, уходящего вниз, к Сетунке, — череда лип.
Стоят голые черные. Ох, что-то рановато они осыпались! Листья обронили поспешно, ровно по какому грозному приказу. Их поторопила дождливая декада лета, скатившегося по глинистому проселку в небытие?
Предположение, не исключено, — верное. Сгодится оно хоть для понимания природной аномалии, хоть для моего сочувствия прозрачному липняку, застывшему в печали.
Сентябрь закономерно сменился октябрем, и в начале месяца багрецом вспыхнула арония, черноплодная рябина. Нынче горят ее листья, а соседки поодаль, поклонистые осинки, отсвечивают тонкими стволиками. То нежно-зеленая желтизна бросится в глаза, то серебристая просинь обнаружится — овальными пятнами на влажной коре.
Крепко держит крону остролистная арония. Холодает день ото дня сильнее, но багреца не убавляется у нее, к дождям стойкой, привычной к осенним погодным подареньям.
Поселилась она под широченным пологом, под мощными ветками тополя. Высоко в небо вознесся он, нет ему никакого дела до низенькой черноплодки.
Она к гордецу ласковой голубкой голубится, пламенеющим приклоняется головным платочком. Он от ее повадки вовсе не в восторге — знай в пустынную высь устремляется пирамидальной вершиной.
Что касается меня — идущего по мокрой скользкой дорожке — воробьенышем трепыхаюсь в тумане. Словно довелось вот поплескаться в песчанистом вязком суглинке.
Поутру молочная изморось приползла на городские окраины из дрёмных овражин близких речушек — Сетунки, Соминки. Гляжу теперь, пополудни, вперед, что наблюдаю? На краю березовой полоски клен стоит. Так ведь эта влажная воздушная взвесь притушила, затуманила кисельным млеком всю его ярко-желтую крону. Он осторожным тетеревом тетерится, вздрагивает, роняя крупные капли с просторных резных листьев.
Везде пролезли белые лапы марева. В заборные и подзаборные проемы. В незастекленные провалы окон на стройке окраинного дома. Во дворы солнечного града, где пустые качели детских площадок в непогодь нынешнюю поскрипывают куда как сиротливо.
Смотрел я на кисельное млеко, на холодную текучую муть. Нагляделся досыта. Сам почал затуманиваться — голова пошла кругом. В глазах сплошное пенное колыханье. В ушах тягучее пришептыванье: а не сесть ли тебе, добрый человек, на пенек? не подремать ли часок под шуршливое шелестенье падающего кленового убора?
Остановился, смежил веки — вздохи тумана слышны явственно.
На шум морского прибоя не похожи они. А если с чем их можно сравнить, то с тяжелой мерной поступью неведомого колосса. Какого-нибудь доисторического бронтозавра.
Вот уж от чьих шагов придет в колыханье воздух, а сама земля — в тоскливое нервное трепетанье!
Динозавры гуляют в лесу по осени?
Конечно, обычные туманы. И страшны они лишь горячим автомобилистам. Но коль скоро пожелалось кое-кому смежить веки и послушать могучие вздохи, пусть не обессудит, когда почудится: рядом расхаживает огромное чудо-юдо с белым лапами.
Заполдень я вышел к кольцевой многополосной дороге.
Оживленно бегут по асфальту легковушки, грузовики. Горьковатый привкус автомобильных выхлопов довольно сильно ощутим в прохладном воздухе. Вихрем пролетающие трейлеры, фуры месят гигантскими водоворотами млеко сырого марева. Даже страшно стоять вблизи неумолчно ревущего шоссе.
А потом… то ли костры палых листьев заполыхали в «Зеленой горке», в садах возле озера на Сетунке, то ли строители многоэтажек начали подогревать вар для кровель. Но только резким дыханием горящей смолы стал отдавать густой осенний туман.
Вышел за деревню Говорово, в поле возле шоссе. И всё разъяснилось: среди разворошенных картофельных гряд — люди, одетые кто во что горазд. В телогрейки, старые пиджаки, какие-то затрапезные кацавейки.
Идет уборка урожая, картофель собирают в мешки. Некоторым пришло на ум запалить костры, чтобы постоять возле них, погреться. Жгут разбитые ящики, старые железнодорожные шпалы. Смолье дымит, трещит.
А деляночки небольшие, замечаю. Расположены вкривь и вкось, не по ранжиру.
Подул ветер, туман развеялся, выглянуло солнце.
Когда перестало дуть с верха горы, дымы встали вертикальными столбами — сизые и толстые. Будто дубы, будто стояли здесь двести лет.
Тихо светло и безветрено теперь будет до вечера. А поутру снова может навалиться влажная белолапая изморось. Так ведь — листопадный октябрь. Картофельная страда.
И вот тут-то перехватывает мне горло. Стою, кашляю, хоть и не дует на меня горящим смольем.
Раньше самозахват картофельных делянок у шоссе означал — хочется человеку добавить лишнюю долечку. К благосостоянию, заработанному честным трудом. Когда в семье, к примеру, предстоит крупная покупка, то неплохо бы поберечь продовольственную копеечку.
Сегодня виденье у дороги это — не помереть бы с голодухи людям бедным, больным, безработным и малообеспеченным, многодетным и просто ненужным. Ненужным для разглагольствующих демократов с их фашистской ухваткой и неправедными доходами.
***
Так что же, выморочный мы народ?
Взяла верх беда над людьми русскими, осилившими в свое время фашистских зверей? Зря Василий Васильевич восстанавливал год за годом дубраву?
Смотрю в прошлое, гляжу на день нынешний. Не удалось всё же насадить лес по всему огромному четырехугольнику — между Киевским шоссе и Боровским, между кольцевой автодорогой и городом Солнцево.
Да сегодня и городка солнечного нет, а есть московский район, так как отошла территория эта к столице. Лысую гору ощутимо срыли, поехала здешняя глина на домостроительный комбинат. То ли для производства керамзита, то ли для какой другой поделки, но в наши дни вряд ли кого удивит унылое поле неистовостью ветра, победительного в своей неостановленной воле.
Крутые бизнесмены возводят коттеджи у малахитового заказника, не давая ходу соснам и елям наступать на злой памятник войне.
Вот снова стою на вершине лысой горы. И чудится мне что? Не ветер воет — нагло орут нисколь с годами не ослабевшие глотки шпееров, геббельсов, риббентропов. Всем известен их вопль «Хайль Гитлер!». Его и слышу, а еще — бряцанье железных крестов. Вижу, как поднимается над Москвой огромный страшный, несгибаемо погибельный крест.
Не будет возрождения старинной дубраве. Мир праху твоему, Василий Васильевич. И прости — выморочный мы народ.
***
Третье тысячелетие началось.
С первых чисел мая в Москве — дым, гарь. Потом и того хуже: пожары окружают столицу необъятными облаками сажи, с ними не может порой справиться и сильный ветер.
Поневоле обратишь взор на север. Уезжаю подальше, в леса, ковром лежащие на холмах Клинско-Дмитровской гряды. Живу поблизости от молодых еловых посадок. Местный лесхоз выхаживает их, удаляя из встающих потихоньку строчек орешник и споро подрастающие осины. Среди валежника частенько встречаются опята и сыроежки. Под линиями электропередачи тоже идут порубки, поэтому здесь, на солнечных местах, — богатые малинники. Так что есть подспорье нашим хилым пенсиям.
Как учил Василий Васильевич, костры в новом лесу не жгу, зеленые деревца не трогаю, а сухостоем попользоваться случается. Он годится для дровишек, жерди опять же могут понадобиться.
С нехитрыми заботами пригородного проживания шло неспеша лето. Когда наступил ему конец, принялась дождить осень. Вестимо, объявился октябрь — обозначилось то самое время, с которым у меня связаны особые чувства, надежды, воспоминания.
Радости большой — по причине пертурбаций в третьем тысячелетии — не нахожу в сердце, но бодрости листопадный месяц прибавляет, и хочется рассказать о том, что ведомо издавна мне, русскому человеку, досточтимо и непреложно.
Три лица у нашей осени.
То обернется она погожим летним днем и щедро одарит облетающие дубы солнечным теплом, голубизной умиротворенно-тихого неба, кроткой птичьей песенкой. То накинет на дрожащие осины сумрачно-черную кисею бесконечных туч и зальет заячьи ложки, норки мышиные, осиные земляные гнезда мутными потоками, пахнущими прелым листом и грибницей. То засеет опушки снеговой крупой и до дна проморозит проселочные бочажины-лужи.
Одно лицо осени улыбчивое, лучистое, теплое. Ему прозванье, как всем известно, бабье лето. Недолог праздник, но сполна прочувствуешь, сколь плодовита земля, как ласковы полевые ветерки и красивы неспешные легкие тучки небесные.
Другое смотрится печальным, оно хмуро-слезливое, и не каждому ведомо, что имечко плачущему лицу вот такое — похороны мушиные.
Третье же на отличку льдистое, знобкое. Уж настолько посуровевшее: пахнет морозами декабрьскими. Оттого и прозывается не иначе, как — предзимье.
Приметами поздний ноябрь — третье лицо осени — исключительно богат. Наделен на диво щедро, поскольку очень крут погодный перелом. Решительное сие времечко отмечено рекоставом.
Сперва лесная речка подергивается рябью. Но не той, когда скользнувший под кроны ветерок гонит мелкие частые волны. А той — когда густо плывут по течению мерзлые комки снега. Плывущее сплошняком снеговое сало называется шугой.
Как навалятся холода покрепче, так и смерзается шуга, река встает. Нынче, значит, она скована, от берега до берега покрыта льдом. Наступил рекостав. Теперь до зимы — до трескучих морозов, метельных сугробов — подать рукой.
Лес поредел. Совсем облетели, растеряли свою узорчатую пышность разлапистые дубы. А заодно с ними чернокорые вязы, рыжеголовые клены. Березы-тонковетки старались удержать изумрудные прически поклонистых крон, однако сопротивлялись наступу холодов недолго. Вначале опали крупные — с черными пятнами отмирания — жилистые листья, потом настал черед мелких, недавно отросших.
Ничто не в состоянии остановить напористую повадку листопадной осени.
Лишь мохнатые ели да сосны-упрямицы не пожелали расстаться с зеленой красой, приобретшей к концу лета притушенный бирюзовый оттенок.
Перелетные птицы — дрозды и цапли, зяблики и славки, кулики и пеночки — отправились в ежегодное, трудное и долгое, путешествие на юг. Туда, где потеплей, корма побольше, нет снежных буранов, готовых похоронить в сугробах всё живое. Счастливой им дороги, неутомимым путешественникам. Спокойного пребывания на зимовках, чтоб накопить сил для возвращения на родину, в места, где появились на свет и где потомству должны дать жизнь.
Вороны по-прежнему каркают в оголенных вершинах рощ и дубрав. Но если вдруг исчезла ваша знакомая каркуша, не горюйте и не удивляйтесь. Так тому и быть полагается. Перед вами — птичье природное коловращение судеб. Прибыли из приполярных районов северные вороны, коим сподручней кормиться теперь у нас. Что касается наших, они перебрались на зимовку гораздо южней.
Зима уже на том самом носу, что без околичностей близок и ясно различим. Холодное дыхание предзимья леденит крутояры. Там вольно гуляется свистуну-сиверку, а всем прочим гуляющим неуютно даже в теплых куртках, свитерах и меховых сапогах.
Сбросил заяц серую шубку и надел новую — белую. Щеголяет в обновке и от удовольствия стрижет ушами. По сторонам поглядывает: зырь налево, зырь направо. Привычные боровые обитатели нынче поуменьшились в количестве, это хоть кого заставит задуматься. Куда, к примеру, подевался барсук, нора которого как раз на овражном склоне? Не видать что-то домовитого соседушки.
А барсук-то зверь самый что ни есть чудной. По короткой шерсти да по грузной стати его, пожалуй, спутаешь кое-с-кем. Ну, чем он вам не лесная свинья? Очень похож на кабана, потому как любитель рыться в лесной подстилке, в корнях деревьев.
Взглянешь на лапы его — ба, да это же увалистый медведь, не иначе! И еще тем солидный неторопка смахивает на топтыгина, что не прочь поспать в пору объемистых белых сугробов.
Напрасно будет косой разыскивать дядюшку барсука, крепко спит тот в глубокой теплой норе. И ни до кого нет ему дела, смотрит себе цветные сны.
Над оврагом, над полями, над близкими и дальними урочищами ветер. Ветер на всем белом свете.
Кажется нам: умирает лес, уходит из него жизнь, но в действительности всё не так. Он и его непременные обитатели приноравливаются к наступающим долгим холодам. Пусть валит снег и трещат морозы. Времена меняются, а березовая роща, сосновый бор, густой ельник — дайте срок! — встрепенутся.
Он вечно живой, наш лес. Почему?
Может быть, потому, что обитает в нем упористая душа. Животворное возрождение заложено в природу наших просторов, в народный язык, гибкий и одновременно исключительно устойчивый к разным веяниям. Надежда на лучшее и способность сотворить добро на всеобщее благо есть в том, что можно определить как любовь по-русски.
Мы любим наш лес так, как умеем. И оттого он русский, нисколько не погибельно могильный. Вместе с ним будем и мы живы.
Возрождение… Значит, о весне зашла речь? Нет, всё о том же она. О приметах предзимнего нашего бытия. И теперь — почему нет? — видится мне старопригожая болдинская осень Пушкина вечнопамятной. Приятственно понятной хоть эвенкам, хоть калмыкам, хоть эфиопам. Всем людям. Потому как у них одна дорога — идти тропой землян к звездам.
Надежда оттого хороша, что есть в ней наше упорство.
