— Ну, здорово, Росс! — обернулся Радий Каранда. Обнял и похлопал меня по спине. Внутри у меня трубно отдалось, и я вспомнил о своём злополучном осколке.
— Здорово, брат Чапай! Что за конспирация? — спросил я, не без труда освобождаясь от его медвежьих объятий.
— Не обращай внимания. Так, на всякий случай.
Каранда накинул куртку и сунул в кобуру под мышку пистолет.
— А оружие?..
— На всё тот же всякий случай, — объяснил Каранда без капли иронии.
И я понял, что он не изменился, что и до войны был таким же, как и сейчас, то есть просчитывал все возможные варианты, поэтому, наверное, и остался жив.
— А почему прихрамываешь?
— Ну да, ты же не знаешь, — сказал он так, когда вспоминают недавнее прошлое. — Полгода назад, сразу на следующий день, когда тебя оправили в Москву, я получил от снайпера пулю в лодыжку, и левая нога у меня теперь короче правой на полтора сантиметра. Списали в одночасье.
Я внимательно посмотрел на него, думая: «На что ты ещё годен? Не отказался ли от своего прошлого?» Некоторые так и поступали, убоявшись посттравматического синдрома.
Мы вышли из кабинета и спустились на лифте.
— Публика здесь разная, брат, — поморщился Каранда, пока мы шагали через вестибюль, полный народа. — Могут и навредить; если не сейчас, то потом обязательно припомнят. К тому же закон о наёмниках никто не отменял.
— Ах да, да… — вспомнил я, как недавно нашего товарища с позывным Гек по суду отдавали Украине. Но слава Богу, не получилось, нашлись верные люди, сняли его с поезда в Белоруссии и спрятали где-то на севере. — Так и меня могут, — сказал я подкупающим голосом.
— А тебя-то за что? — удивился Каранда, который всегда намекал, что на Украине у кого-то есть привилегии. — Ты воевал за свою родину.
Я почему-то подумал о «группе Вагнера», людей из которой власти преследовали за наёмничество.
— Родина у меня здесь, — сказал я, напоминая, что родился в Омске, и если бы не отец-военный, который всю жизнь прослужил на севере, так и пустил бы корни где-нибудь в Мурманске или в его окрестностях. Стал бы капитаном дальнего плавания. Чего греха таить, в юности была у меня такая мечта. Но отца потянуло на юг, где он страстно желал завести огородик и по утрам поливать его из шланга. Из-за этой мелкой, как горох, и ничтожной, как шелуха, мечты, он потащил нас на Украину, где теперь вовсю шла война. Отец у меня был абсолютно лишён племенного инстинкта.
— Хорошие у вас места, — с завистью напомнил Каранда.
— Формально я гражданин Украины, — напомнил я, излишне тяжело опираясь на трость.
— Дураков у нас, конечно, хватает, — согласился Каранда, придерживая дверь. И вдруг лицо его сделалось угрюмым: — Ты знаешь, что Ефрем Набатников пропал?
Мы вышли на улицу, в лицо ударил холодный ветер с морозной пылью. Погода поменялась: низкие, серые тучи бежали на запад.
— Как пропал?! — поёжился я, словно должен было пропасть я, а не Набатников — уж, с ним-то, казалось, ничего не должно было случиться — был он везунчиком от природы, только едва не отправившим меня к праотцам.
Я почему-то вспомнил его самодельный золотой жетон с инициалами Е. Н., Набатников часто им хвастался: ни у кого такого не было, а у него был. К сожалению, за подлость часто не наказывают. С этого момента я простил Набатникова за его это свинство, которое едва не стоило мне жизни, и хотел задать Каранде вопрос: «А ты в курсе, что он не тот, за кого себя выдаёт?» — но не задал, зачем портить светлый образ Ефрема, да и Каранда выглядел абсолютно естественным, поэтому я заткнулся, нечего ворошить прошлое, если оно кануло в Лету.
— А вот так! — с непонятным укором сказал он. — Ещё летом. Меня с ним не было в тот день. Прямо на бульваре Пушкина, 30 «а», угодил в засаду… — предположил он растерянно.
Разумеется, я доверял Каранде на все сто, но в таких вопросах лучше разобраться самостоятельно, чтобы не попасть впросак и не быть подвешенным за всё тот же длинный язык.
— И что?
— Двоих зарезанными нашли, машина вся в крови, его шапка — в крови, а самого — нет, — сказал Каранда.
— А в списках? — спросил я и сразу понял, что сморозил глупость.
— Какие списки, брат? — поднял на меня глаза Каранда, в которых плавала тоска по прежней боевой жизни, где удаль граничила с безумием. — Такие люди пропадают с концами, их никто не обменивает.
Я заподозрил, что он и сам сбежал подальше от смерти, что ему тошно, что он душой на войне, мается в сытой и уютной Москве, прикладывается к бутылке и волком воет на ночную рекламу, но расспрашивать не стал. Зачем теребить душу, захочет, сам расскажет; но не захочет — я его знаю, потому что ему, как и мне, стыдно — дело там, а мы здесь, и что мы здесь делаем, не понятно.
— Ясно, — сказал я с тем выражением, когда говорят о погибших друзьях. — Если целенаправленно…
— Даже не целенаправленно. Он в интернете светился каждый божий день, словно его за язык тянули. Ладно… — вздохнул Каранда. — Будь осторожен.
Аптека находилась в очень удачном месте: на пересечении центральной улицы и улицы, идущей со стороны железнодорожного вокзала. Справа находился супермаркет, слева тянулся бетонный забор. Я пошёл вдоль этого забора и обнаружил глухие железные ворота, но самое интересное заключалось в том, что из-под них высовывались железнодорожные рельсы, которые упирались в тротуар. Поверх забора торчали плоские крыши и колючая проволока «гюрза». Склад, что ли? — удивился я. А почему не сносят? Почти в центре города? Странно!
— Что там? — спросил Каранда, когда я вернулся.
— Я ещё не понял, — ответил я. — Что-то похожее на склад.
Лера Плаксина снова нервно курила. Мы размялись, а когда вошли, сражение было в самом разгаре: звучали залпы, пролетала картечь.
— Вы не можете так со мной поступить! — кричал аптекарь, тощий, как стручок, мужик с прядью, зачёсанной на лысину, похожую на дыню, в общем и целом странный, как китайский факториал.
— Владимир Дмитриевич, — но вы же проворовались! — Била она ему не в бровь, а в глаз.
— Кто вам сказал?! Это недостача покроется следующим месяцем!
Казалось, он не понимал цели нашего визита. Выглядел он как человек, который пользуется чужим мнением из интернета и ест с рук рекламы; впрочем, мы все недалеко ушли от него.
— У вас огромные убытки, мы не можем больше терпеть. Предоставьте нам бухгалтерию за последние полгода!
— Я позвоню Потёмкиной! — закричал он, становясь красным, как рак, и схватился за телефон.
У него были абсолютно честные глаза, излучающие сплошное недоумение и возмущение. Но по мере того, что он слышал в трубке Аллы Потёмкиной голос, оно поменялось на диаметрально противоположное, становясь злым и крысиным.
Приходько в сердцах бросил телефон, выругался матом и сказал:
— Я оспорю ваши действия! У меня есть люди в правлении!
Один Каранда оставался невозмутимым.
— Ваше право, — Плаксина и ухом не повела, села, изящно выставив в проход длинные ноги в модных сапогах на высоком каблуке, отороченные мехом, и я подумал, что подобным образом она разбила ни одно мужское сердце.
— Вы документы возьмёте и заныкаете, а мне расхлебывать! — ныл Владимир Дмитриевич.
Снова начались пререкания. Было ясно, что он всеми правдами и неправдами будет тянуть резину; однако я понял, что холёная Плаксина знает своё дело: она вцепилась в Приходько мертвой хваткой тигрицы, добралась до сонной артерии, и я решил дать ей насладиться триумфом в последний раз. Каранда тихонько хихикал, краем глаза заглядывая в свой айфон.
Мы вышли в коридор.
— Ты что-то задумал?
Он всегда так спрашивал на войне не без доброго умысла уберечь от глупых поступков. И я моментально вспомнил автомобильную развязку под Ясиноватой, длинный откос, поросший травой, и пост ГАИ, куда укропы с упоением всаживали из АГС гранату за гранатой, вообразив, что в домике кто-то может находиться, и они рвались, словно на дороге возникали и опадали кусты боярышника. Мы прятались в сотне метрах на блокпосте, который укры не видели, и носа не выказывали, только взводный с позывным Горелый ругался матом в рацию и требовал поддержки. Он боялся, что вслед за обстрелом укропы попрутся в атаку. Моё дело было маленькое: я умудрился снять обстрел. Горелый вначале на меня орал, чтобы я не лез, куда не следует, а потом плюнул: убьют, так убьют. К вечеру материал уже был на столе у Бориса Сапожкова. То-то он был на седьмом небе от счастья и потащил меня в пивную, а закончили мы у него на ближней даче, и мне долго пришлось вымаливать прощение у Наташки Крыловой, но она меня так и не простила в тот раз. С годами она становилась жёсткой, прямолинейной и не шла ни на какие компромиссы. Я знал, что любить беззаветно — глупо, что рано или поздно тобой начнут пользоваться, но ничего поделать с собой не мог, а моё мужское благородство в зачёт не шло.
— Пока на уровне интуиции, — ответил я, заскочил в супермаркет и купил две бутылки светлого пива.
Одну выпил сразу за углом, а вторую прихватил с собой и подался вдоль забора; он тянулся километра полтора. За ним виднелись только плоские крыши и всё та же колючая проволока. Наконец, в конце квартала забор кончился, я свернул направо и увидел железнодорожные пути, они были свеженькими, даже с потёками масла.
По этим путям, войдя в роль случайного прохожего, я проковылял до железных ворот с калиткой и забарабанил в неё что есть силы. Наконец из-за неё не очень дружелюбно спросили:
— Чего надо?!
— Это мелкооптовый магазин сантехники?
— Какой?! — человек притворился глухим.
— База сантехники?! — поправился я.
Калитка открылась. Высунулся красный шнобель, оценил меня, мою трость и бутылку, торчащую из кармана.
— Никакой это не магазин и не сантехники вовсе!
— А мне сказали, сантехники, — я дыхнул и изобразил пьяного.
Шнобель посмотрел на меня снисходительно, как смотрит подвыпивший пролетарий на подвыпившего интеллигента, не умеющего пить:
— Аптечная база!
— В смысле? — уточнил я, притворившись дураком.
Он разъяснил по складам:
— Ап-теч-на-я! Перемидон-сульфамидон!
— А-а-а… — изобразил я свою глупость. — Понял, друг, извини, — и подался восвояси, цепляясь тростью за шпалы.
— Не пей больше сегодня! — насмешливо крикнул шнобель мне вослед.
— Не буду! — пообещал я, откупоривая бутылку.
***
Всем было ясно, что Приходько накрутил так, что может сесть, оттого и упирался до последнего. Оказывается, пока я ходил, он звонил даже в полицию, где его послали. Документы мы всё-таки забрали после приказа, присланного Потёмкиной по факсу.
— Вы ещё не всё знаете, — сказал я многозначительно.
Они посмотрели на меня со страхом — особенно Плаксина. Видно, с неё сегодня хватило.
— Что именно? — вскинула она свои покрасневшие глаза, мол, чем ещё можно меня удивить в этой дрянной жизни.
— У них здесь свой огромный склад. Я разведал.
— Склад?! — переспросила Плаксина, и впервые за день стала естественной, почти что подружкой по общежитию, потому что глазки её заблестели, а лицо огорчилось, как и у нас с Радием.
— По этим железнодорожным путям, — показал я на глухие железные ворота, — с той стороны прибывают составы.
— Составы?! — ещё больше расстроилась она. — Пути? Значит, объемы такие, что нам и не снилось.
— Похоже, — сказал я. — Наверное, они создали свою базу.
— Или параллельную структуру, — подсказал Каранда. — Здесь неподалёку железнодорожная станция.
— Вот это да! — Плаксина прикинула. — Налоги платили, как за нас, а все остальное — себе в карман. Поехали!
Я тоже подумал, что если Приходько позвонил своей крыше, а крыша у него обязательно есть, то мы можем не доехать до офиса.
— Интересная получается картина… — сказала Плаксина. — Приходько человек Годунцова…
— Кто такой Годунцов? — спросил я и сразу почувствовал по их реакции, что прикасаюсь к чему-то запретному.
— Компаньон Аллы Сергеевны, — объяснил Каранда без энтузиазма, и я понял, что дело очень серьёзное.
— Это высокие сферы? — спросил я.
— Годунцов был компаньоном мужа Аллы Сергеевны, — объяснила Плаксина.
И всё, никто не удосужился ничего объяснить, словно воды в рот набрали. Я догадался, что Алла Сергеевна Потёмкина — вдовствующая королева и что у неё куча врагов, а Годунцов главный из них.
— Надо доложиться, — высказал я здравую мысль и позвонил Потёмкиной, чтобы в двух словах обрисовать ситуацию.
Мне показалась, что Потёмкина была готова к ней, потому что даже не стала расспрашивать, а только сказала:
— Вы там осторожней.
Голос у неё был уставшим.
— Мы уже едем, — ответил я, выглядывая в окно: МКАД была совсем рядом.
— О складе — молчок! — велела она.
Вадим Куприн обгонял так лихо, что машины справа, казалось, стоят на месте.
