Сумерки сгущались быстро, и нам нужно было уходить. Мы подняли брезент и осмотрели кузов автомашины. Там было более ста комплектов немецкого обмундирования, несколько ящиков с консервами, концентратами и сливочным маслом. И ещё — двести кирпичиков хлеба.
Каждый кирпичик был обёрнут в несколько слоёв пергаментной бумаги, уложен в картонные ящики, обёрнутые сверху мешковиной. На бумаге стояла дата выпуска хлеба. Число и месяц я не запомнил, а вот год стоял 1939-й.
Концентраты были в брикетах. Стоило залить брикет кипятком — через пятнадцать минут готова порция вкусной и сытной каши. Все продукты мы забрали с собой.
На другой машине кроме бочек находились ещё и канистры с бензином. Из канистр мы облили первую машину, а потом сожгли пулемётным огнём обе и ушли в лес.
На следующий день на этот участок со стороны Великих Лук немцы пригнали несколько танков и машин пять с солдатами. Долго обстреливали лес из пулемётов и пушек, а потом, освободив дорогу от сгоревших машин, уехали в сторону Витебска.
Заканчивалась весна и начиналось лето. С продовольствием у нас было туговато. Новая картошка ещё не выросла, а старая уже закончилась даже в немецких гарнизонах. Соли тоже не было. Мы ели всё, что считали съедобным, лишь бы не умереть с голоду. Готовили конину, стреляли белок, организовывали ловлю рыбы под усиленной охраной, копали в лесу съедобные корни. Вместо соли использовали удобрение — калийную соль, которую перед самой войной завезли в местные колхозы и не успели использовать. Она лежала возле пустых амбаров в кучах. Ходили за ней по ночам, набирали в рюкзаки и приносили в свой лагерь. Растворяли её в воде, цедили через тряпку, а потом уже эту горько-солёную воду лили в еду.
Ели мы и берёзовый мох: можно было только зелёный, желтоватого цвета — нельзя, ядовитый. Мох при варке разваривался и получался студень. Ели мы и корни камыша. Нарезали его тонкими пластинками и варили, называя лапшой. Но иногда к нам пробивались наши самолёты с продуктами питания, медикаментами, боеприпасами и почтой. Когда самолёт прилетал, это было большим праздником. Мы не чувствовали себя забытыми. В нас росло и крепло чувство веры, что скоро одолеем проклятого врага. И хотя было голодно, не падали духом и не прекращали диверсионных работ.
Врагу мы покоя не давали. Нападали на гарнизоны, угоняли скот, который немцы забирали у местного населения для своего пропитания, рвали мосты и дороги, пускали под откос вражеские эшелоны с техникой и живой силой, идущие на Восточный фронт. Из сводок Политинформбюро уже знали, что план «блицкрига» провалился и наши войска погнали немцев назад. Северный Кавказ уже был чист от фашистов, и я отправил домой ещё одно письмо, с нетерпением ожидая ответа.
Однажды пришёл приказ из штаба партизанского движения — достать «языка» офицерского чина. Сроку было дано — неделя. Комбриг издал приказ по всем четырём отрядам бригады, с указанием сроков и места доставки «языка». Меня вызвали в штаб, и комбриг поставил задачу: находиться в полной боевой готовности. Я со своей группой должен был забрать языка с места явки и доставить его в расположение штаба бригады для дальнейшей отправки в штаб соединения.
Прошло три дня, а «языка», такого, как надо, взять не удавалось. Солдат было много, да офицеров среди них не было. Я ежедневно со своими ребятами ходил на место явки, но всё безрезультатно. В один из дней меня снова вызвал комбриг:
— Ты знаешь, Василий, зачем я тебя вызвал?
— Нет, Яков Захарович, не знаю.
— Тогда слушай меня внимательно. О том, что отряды никак не могут взять «языка», ты и сам знаешь. Я хочу послать тебя с твоими ребятами на это же самое задание. Обдумай хорошенько, где, как и когда можно провести эту операцию, но её нужно провести не позже завтрашнего дня. Только если боишься — скажи сразу. Я подберу кого-нибудь другого.
Мне стало ужасно стыдно, что комбриг мог обо мне такое подумать. Ведь не существует такого боевого задания, которое было бы лёгким и безопасным. Не в гости же идёшь, а к врагу, чтобы его убить или взять в плен, и тут уж — кто кого.
Ну, я ему и сказал:
— Зачем, Вы, Яков Захарович, меня обижаете? Гарантировать не могу ничего, но за выполнение возьмусь и постараюсь выполнить, разве что только жив не останусь.
— Всё ты, Василий, правильно сказал, но вот последних слов «если жив не останусь» говорить не надо. Нужно говорить «останусь жив и задание выполню». Бери из бригады кого хочешь и сколько нужно.
— Дайте мне троих, я — четвёртый.
— А не мало?
— Меньше — лучше. Не так будет заметно.
— Ну тогда с Богом!
Я выбрал троих ребят, одним из которых был ординарец комбрига Михаил Белоконь, и через два часа мы вышли на задание. Времени было около десяти часов дня. В дорогу нам комбриг выделил из своих запасов по два сухарика. Больше дать было нечего. Правда, в бригаде было немного лошадиного мяса, но его же сырым в дорогу не возьмешь, а варить — не было времени. А время наше было рассчитано по минутам.
Мы выбрали гарнизон Луньки, до которого, если идти быстрым шагом, ходу два часа. Немцев там было немного, да и местного населения — тоже, в основном — женщины и дети.
На опушке леса устроили наблюдательный пункт и целый день вели наблюдение за гарнизоном. Нужно было узнать, где и какие посты выставлены. Перед самым заходом солнца неожиданно обнаружили, что вдоль дороги стоят ещё два поста в окопах, хорошо замаскированных бурьяном и дёрном. Один был метрах в ста от крайней хаты, а второй — метров на пятьдесят дальше от первого, ближе к лесу.
Когда стемнело, мы по-пластунски поползли в сторону гарнизона. Проползли метров триста, добравшись до третьей или четвёртой хаты от края села, и начали наблюдать. Нам удалось установить, что вдоль села ходит две пары патрулей. Просчитали время, за которое они проходили туда и обратно — у меня были трофейные часы со светящимся циферблатом, по которым засекал время.
В первом часу ночи мы подползли вплотную к хате. Я взял с собой Михаила, а двое остались наблюдать за двором. Мы остановились возле окна и стали прислушиваться. Окна были хорошо занавешены и только в одном месте через плотную ткань пробивался свет.
В комнате разговаривали двое: мужчина и женщина. Мужчина говорил на немецком, а женщина — на ломаном немецком. У нас была цель: узнать у хозяев, где размещаются немецкие офицеры, но тут я понял, что, возможно, мы уже у цели. Ночь была пасмурной и безлунной, звёзд почти не было видно — темень такая, что хоть глаз выколи, но глаза уже привыкли и нам это было только на руку — могли незаметно прийти и так же незаметно уйти.
Патрули проходили с точностью чуть ли не до секунды. Вот громко топая и разговаривая во весь голос патруль прошёл совсем близко от нас. Михаил шёпотом сказал мне, что они так себя ведут от страха, потому что боятся темноты. Я посмотрел на часы: времени было около двух часов ночи. Я пропустил патруль и, оставив Михаила у окна, подошёл к двери. Дверь открывалась вовнутрь, и я, легонько надавив на неё, попытался открыть. Дверь легко поддалась и бесшумно приоткрылась. В голове промелькнула мысль, что, вероятно, здесь до войны жил хороший хозяин, который смазывал навесы на двери, поэтому она даже не скрипнула. Махнул рукой Михаилу, который не сводил с меня глаз, и вошёл в сени. Михаил вошёл следом за мной и осторожно прикрыл дверь.
В сенцах громко сопела корова. Агентурная разведка ещё раньше доносила нам, что немцы оставляли коров только у тех женщин, которые жили с немецкими офицерами. Значит — мы у цели. У меня в кармане был маленький немецкий фонарик. Я включил его и направил лучик в сторону, где сопела корова. Она лежала на земле и отдыхала. Перевёл лучик на дверь, ведущую в хату, и увидел, что дверь закрыта на вертушку. Я выключил фонарик и осторожно подошёл к двери.
Мы прислушались. В комнате по-прежнему разговаривали, но понять уже было ничего невозможно. Немец, кажется, был пьян. Я осторожно открыл вертушку и стал нажимать на дверь, но она не поддавалась. Тогда потянул за рукав Михаила и шепнул ему, чтобы он приготовил автомат. Держа наготове пистолет, я с силой ударил плечом в дверь, и она сразу распахнулась.
В комнате за столом сидел офицер в чине капитана и, испуганно вытаращив глаза, смотрел на меня. Рядом с ним сидела молодая женщина. На столе стояла бутылка «особой московской» водки, варёная курица, хлеб и ещё какая-то закуска. Я направил на него пистолет и тихо сказал ему: «Хенде хох», а Михаилу — чтобы он закрыл за собой дверь, потому что с улицы могли заметить, как в хату кто-то вошёл. Немец встал и поднял руки. Женщина, которая сидела рядом с ним, была хорошо одета, и его рука в тот момент, когда мы вошли, лежала у неё на плече. Когда немец поднял руки, женщина стала от него отодвигаться. По всему было видно, что офицер собирался ложиться спать. Мундир на нём был расстёгнут, а на разобранной постели валялся ремень с кобурой. Рядом с кроватью стоял табурет, на котором лежал плащ.
Я заметил, что женщина пытается подобраться к кровати и прикрикнул на неё: «А ну, вернись, гадина, и подними руки!» Направил на неё пистолет. Немец немного пришёл в себя и спросил: «Ви кто? Полицай?» Я ответил: «Партизанен». Он побледнел и стал медленно садиться на табурет. Я сказал ему: «Ауфштейн!», и он встал. Михаил стоял возле двери с автоматом наизготовку. Я забрал оружие немца, его плащ и, отойдя в сторону, с пистолетом в руках, приказал Михаилу обыскать его. Во время обыска он стоял к нам спиной. Я спросил, есть ли ещё оружие, он ответил, что нет, и тут я обратил внимание, что задний карман его брюк странно оттопыривается. Полез к нему в карман, вытащил оттуда маленький дамский пистолет и спросил: «А это что?» Он стал говорить, что забыл о нём и думал, что оставил его в штабе. У меня в голове снова мелькнула мысль: должно быть это — важная птица. Пистолет положил себе в карман.
Женщина, с усмешкой глядя на нас, сказала: «Эх вы, гады! Всё равно вам отсюда не уйти, вас поубивают. У них в охране порядки не такие, как у вас!» Я не выдержал и выстрелил в неё из пистолета. Она рухнула на пол, свалив табурет. Немец ещё больше побледнел и понял, что с нами шутки плохи. На моё счастье патрулей поблизости пока не было, а то бы нам было несдобровать — я мог погубить всё дело.
Потом, насколько мне позволяли знания немецкого языка, объяснил немцу, чтобы тот вёл себя разумно, что он пойдёт с нами в лес, а оттуда его отправят в Москву, и жизнь ему будет гарантирована. В противном случае мы должны будем его уничтожить. Немец меня понял, да и выбора у него не было. Я ещё раз осмотрел плащ, заставил фрица одеться, потом мы с Михаилом связали ему руки и засунули в рот кляп. Осторожно вышли в сени. Немного постояли, привыкая к темноте, а потом я, приоткрыв дверь во двор, шёпотом спросил: «Можно?»
По-над стеной проскользнул боец и шёпотом сказал, что нужно минутку подождать, пока патруль не вернётся с той стороны, где стоят пулемёты. Мы подождали пару минут пока не прошёл патруль и вышли, увлекая за собой немецкого офицера. Он оказался комендантом гарнизона Луньки. Возвращались к лесу тем же путём, ползя по-пластунски. Пленного немца тащили на плащ-палатке.
Мы были уже на окраине леса, когда немцы подняли тревогу. Открылась пулемётная и автоматная стрельба. В небо одна за другой взлетали ракеты. Перебежками мы добежали до леса, вытащили изо рта немца кляп и быстро пошли по направлению к нашему лагерю, всё время углубляясь в лес.
Около четырёх часов утра мы были уже в расположении штаба. Комбриг не спал. Они с комиссаром и начштаба что-то писали. Возле штабной землянки, дверь которой была завешена плащ-палаткой, стоял часовой. Я попросил доложить обо мне. Комбриг, услышав мой голос, откинув край плащ-палатки сказал: «Заходи, Василий». Я вошёл в землянку и доложил, что задание выполнено, нами взят «язык» в чине капитана, который является комендантом гарнизона Луньки. Комбриг сначала мне не поверил и спросил, а не вру ли я. Я повторил свой доклад, тогда он сказал: «Заводите!»
Мы завели в землянку пленного, комбриг велел развязать ему руки. Уходя с пленным, мы захватили его планшет, в котором были карта военных действий и ещё какие-то документы. Комбриг позвал бойца, сносно говорившего по-немецки, и они тут же допросили немца. Потом отвели пленного в соседнюю со штабной землянку и под усиленной охраной оставили там.
Мы с Михаилом подробно рассказали о ходе операции, которую провели меньше чем за сутки. Комбриг выслушал нас и похвалил: «Молодцы, ребята, за это можно бы и выпить!» После его слов начштаба вышел и минут через десять возвратился, принеся с собой хлеб, варёное мясо и консервы. Он разложил продукты на столе и туда же поставил котелок. Я подумал: «Вот молодцы, ещё и что-то кушать варили». Ведь почти сутки назад, когда мы уходили на задание, еды было в обрез.
Начштаба снова вышел, а мы всё стояли и разговаривали с комбригом. Через некоторое время начштаба снова вошёл в землянку и сказал: «Яков Захарович, я ребятам приготовил и поесть, и горло промочить». Во время разговора мне действительно очень хотелось есть и, хоть стыдно было себе признаться в этом, я не мог отвести взгляда от стола с едой. Яков Захарович заметил это и сказал начштаба: «Ну, довольно разговоров, а то ребята очень голодны».
Михаил вытащил из кармана «Московскую» и к комбригу: «Яков Захарович, может вспрыснем это дело?» Когда мы уходили с пленным немцем, Миша успел со стола взять неначатую бутылку водки. Нас усадили за стол, налили водки в котелок, который пустили по кругу, и мы все выпили за будущую Победу.
За едой Яков Захарович сказал: «Вы молодцы, но и мы не сидели сложа руки, так что не считайте нас своими нахлебниками. Пока вы ходили в Луньки, мы разгромили Комаровский гарнизон. Порядочно взяли продуктов, пригнали голов пятьдесят скота и с десяток лошадей. Пленных взяли человек десять, но все солдаты да ефрейторы, а вот офицера взять не удалось, но с вашей помощью задание всё-таки выполнили. Конечно, не всё так радостно, как хотелось бы. Потери есть и у нас, хоть и не большие. Убитых нет, но есть раненые, которых завтра нужно будет отправить в тыл».
На следующую ночь мы, разложив костры на большой партизанской поляне, встречали самолёты с Большой земли, которые увезли наших раненых и пленного немца.
Он сначала не поверил мне, что ему сохранят жизнь, и когда за ним пришли, то решил, что его ведут на расстрел, но когда увидел на поляне самолёты, понял, что его не обманули. Взобравшись на крыло, он обернулся и прокричал сквозь шум мотора:
«Партизанен, ауфвидерзеен!»
Самолёт был двухместный. Немца посадили сзади лётчика, надёжно привязав. На следующую ночь самолёты снова прилетели, но теперь уже с грузом. Они привезли нам соль, сухари, концентраты, табак, боеприпасы и самое главное — почту. Мне пришло письмо от отца. Он писал, что сейчас находится под Москвой, на месячных курсах лейтенантов, что он на фронт был призван в августе 41-го и защищал Москву. Ещё писал, что долго плакал от радости, когда узнал, что я жив и нахожусь у партизан, в рядах народных мстителей, которых больше всего на свете боится враг. А в следующий прилёт, примерно через две недели, я получил письмо из дома. Его писал Ваня, которому тогда уже исполнилось 16 лет. Ваня писал обо всем, что произошло за два года: и об оккупации, и об односельчанах — кто погиб, а кто живой, о колхозе. После этого я стал регулярно получать письма из дому и с фронта от отца. От Наташи писем не было.
И вот в начале августа снова подошла моя очередь идти на задание. В этот раз я шёл с группой из двенадцати человек. Перед нами стояла задача пустить под откос вражеский эшелон. Нам нужно было незаметно подобраться к «железке», заминировать её и взорвать в тот момент, когда состав зайдёт на место закладки. Сложность заключалась в том, что этот участок дороги усиленно охранялся, а охрана менялась каждые два часа. Перед тем, как пройти эшелону, по дороге пускался товарняк, гружённый балластом. Шнур нужно было поджечь в тот момент, когда паровоз эшелона уже был над миной. Этот участок пути находился примерно в восьми километрах от Витебска в сторону Городка.
Перед закатом наша группа переправилась через Двину в районе Курино, и мы пошли на задание. Идти нам предстояло километров двадцать пять. По нашим подсчётам часа в два-три ночи должны были оказаться на месте и даже этой ночью могли успеть выполнить задание. Но, как говорится, быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
К месту диверсии мы добрались часам к трём ночи, как и рассчитывали. Прожекторов здесь не было, как на других участках дороги, но зато почти ежеминутно вся окрестность освещалась ракетами. Лес и кустарник по обе стороны дороги были вырублены на ширину пятидесяти метров, и весь участок просматривался очень далеко.
Мы выбрали очень опасный участок, но он нам тем и нравился. Решили взять наглостью. Немцы и подумать не могли, что мы можем обосноваться именно в этом месте.
Участок леса, в котором устроили засаду, был треугольником, поросшим молодым сосняком, гектара в полтора площадью, и нигде не примыкал к большому лесу — с любой стороны было метров 300-400 от него. Патрули вдоль полотна ходили посвистывая и курили даже ночью. Так что патруль снимать нельзя. Снимешь — всё дело испортишь. В засаде мы просидели почти сутки, изучая распорядок движения патрулей. Днём ходила одна пара, а ночью — две, с небольшим интервалом.
На вторую ночь примерно в час мы без особых трудностей заложили мину и замаскировали шнур. В этом нам помогла наша авиация: ночью невдалеке бомбили какой-то большой гарнизон и зарево полыхало в полнеба. Патрули боялись ходить вдоль полотна и даже не ракетили. Мы немного ошиблись в расчётах и мало взяли шнура, всего 75 метров, и он доставал только до края участка, где мы сидели в засаде.
Пролежали до самого утра, но ни одного эшелона так и не дождались. Проходило два пустых товарняка, но мы их рвать не стали. Продукты и вода у нас заканчивались, потому что паёк мы взяли всего на сутки, воды — по фляжке на человека, а дни стояли жаркие. Ночью было полегче, но пить всё равно очень хотелось. На третью ночь ребята начали роптать: «Ты что, хочешь, чтобы нас немец обнаружил? Почему не разрешил пустой товарняк подорвать?» На это я ответил: «Можете уходить. Останусь один и всё равно дождусь эшелона, а вы, если хотите, то дождитесь меня в большом лесу».
Все замолчали, а один из бойцов сказал: «Я остаюсь до утра, а там видно будет». Все замолчали и лежали в полной тишине. Слышно было, как вдоль полотна, громко переговариваясь, ходили патрули. Часа в три ночи вдалеке послышался паровозный гудок. У всех стали напряжёнными лица. Шум паровоза приближался, и я приложил ухо к земле. По гулу мы определили, что это тоже не эшелон.
Вскоре увидели приближающийся паровоз, который толкал перед собой платформы, гружённые гравием, и мы догадались, что следом пойдёт эшелон с живой силой и техникой.
Действительно, примерно через полчаса после товарняка появился тяжело гружёный состав. Мы сразу же, вчетвером, взяли в руки сапёрные спички, чтобы зажечь шнур. Если вдруг у кого-то будет осечка, то у одного из четверых всё равно загорится.
Паровоз, пыхтя, приближался к стыку, под которым был заложен восьмикилограммовый заряд тола. Я взял шнур в руку и поджёг его, то же сделали мои помощники. В тот момент, когда паровоз проходил над фугасом, раздался оглушительный взрыв, за ним — второй. Это уже взорвался паровозный котёл. Во все стороны полетели куски горящего металла.
Вслед за паровозом были прицеплены две цистерны с авиабензином, которые пошли под откос и тоже загорелись. В составе находились платформы с боеприпасами и тяжёлой техникой. Грохот стоял невообразимый, слышимый на много километров.
Несколько вагонов с боеприпасами и две цистерны с горючим, прицепленные в хвосте состава, остались целыми. Мы дали по нескольку очередей из автоматов по цистернам, из пробоин побежало горючее, и струи вспыхнули как факелы. Вслед за цистернами загорелись и начали взрываться вагоны с боеприпасами.
Мы настолько увлеклись, что не заметили, как наступил рассвет. Я крикнул: «Уходим!» Тогда вскочили на ноги и побежали к большому лесу. Нам до него оставалось метров тридцать, когда увидели, что наперерез мчится грузовая автомашина с автоматчиками. Я понял, что нас могут накрыть. Со мной был пулемёт, лента была заряжена через четыре на пятую зажигательными. Упал на землю, быстро развернул пулемёт в сторону машины и дал длинную очередь по кабине. Мотор загорелся, и машина резко повернула к лесу. Автоматчики поспрыгивать не успели, потому что мы строчили по ним из пулемёта и автоматов.
Уничтожив машину с автоматчиками, мы быстро стали уходить в лес и ещё долго слышали разрывы снарядов. Над лесом стояла чёрная туча копоти. Гарь чувствовалась за несколько километров. Мы углубились в лес, из какой-то гнилой речушки напились воды и залегли в кустах на отдых, выставив дозорных. Менялись каждые два часа до самого вечера. Когда стемнело — двинулись в отряд.
На базу мы возвратились на пятую ночь. Из данных агентурной разведки там уже знали о выполненной нами работе, и когда я начал докладывать комбригу, он меня остановил: «Мы, Василий, уже всё знаем. Вот донесение. Вы молодцы!»
Нам дали три дня отдыха и на следующие задания пошли другие.
(продолжение следует)
