(продолжение. Начало в №1/2019 и сл.)
IV. Страсти в Калабуховском доме
(За страницами булгаковского
«Собачьего сердца»)
Пес холодный — пес безродный…
Ал.Блок, «Двенадцать»
1. Старые знакомые
Начинается наше знакомство однажды ночью в коммуналке на Тверском бульваре. Укрывшись за шкафом, чтобы не будить жену и сынишку, я читаю на белой эмали холодильника «Саратов» расплывающийся текст. Почему так? Потому, что мне на двое суток дали микрофильм с запрещенным Булгаковым. То есть, вообще-то он уже не запрещенный, Булгаков. Еще в студенчестве прочитаны «Жизнь господина де Мольера», «Белая гвардия» и «Записки юного врача» в синеньком однотомнике. Потом был «Театральный роман», проглоченный в случайно попавшемся под руку журнале. И главное — сшитый из выдранных листов двух номеров «Москвы», ноябрьского и январского, роман о пророке, дьяволе, довоенной Москве, несчастных и счастливых влюбленных, потешных писателях, чиновниках, гэпэушниках и неукротимой парочке Бегемот-Коровьев. Добрые люди, кто при чеках, могут уже купить в «Березке» толстенький томик с полным текстом, где есть про пожары в «Торгсине», полузабытом предшественнике этой самой «Березки», и в доме Герцена, что в ста метрах от нашего подъезда, сразу за Театром имени Пушкина. А во МХАТе, новое здание для которого строится напротив нас через бульвар, пару раз в месяц — возобновленные «Дни Турбиных». Молодые актеры Абдулов и Борзунов в пересменку выходят вечерами на сцену с николкиной гитарой и поют песенку о летних съемках и веселых юнкерах.
Но вот такого в продаже не найти, даже и за внешпосылторговские чеки. Белый критик в предисловии к рижскому изданию 35-го года заверяет своих читателей-эмигрантов, что булгаковские повести — «лучший способ понять фантастичность советской жизни». Мечется по крыше в бесплодной надежде спастись от наваждения делопроизводитель Главцентрбазспимата, чуковской сказочной толпой надвигаются на столицу огромные страусы, крокодилы, удавы и московские улицы панически пустеют с запада на восток, как в рассказах переживших про шестнадцатое октября сорок первого. Воскресший Павел Иванович Чичиков дурит комиссаров, как дурил николаевских провинциальных служак, Аннушка первый раз в своей жизни мыслит: «Люди мы темные. Учить нас надо, дураков…», китаец-пулеметчик за мгновение до смерти вспоминает красивое русское слово «премиали». И наконец, в третьем уже часу, после того, как раз десять приходилось выключать детский, никак не рассчитанный на такое интенсивное и нестандартное использование, фильмоскоп и стирать со стеклышка капли конденсата… Вой вьюги в подворотне на Пречистенке, боль и тоска пропадающего ошпаренного пса и божественное явление господина в шубе с кульком колбасных обрезков. И на одном дыхании до конца, до последнего преданного взгляда Шарика на мурлыкающего из «Аиды» человека. С тех пор и живут вместе с Робинзоном, Тилем, Воландом, Базаровым, Йозефом Швейком, Остапом Бендером и еще парой десятков таких же вечных спутников насмерть впечатанные в сознание, да, наверное, уже и в подсознание тоже, эти двое — пес и профессор.
А потом еще был фильм. Я, вообще говоря, насчет кино и телевизора не очень, тем более что все предыдущие булгаковские экранизации, кроме разудалого гайдаевского «Ивана Васильевича» и гениальной, совершенно антологической, сцены игры в девятку Евстигнеева и Ульянова… «Ты азартен, Парамон!», как-то не особенно отложились. Да и на Таганке… Все это очень мило, и условно голая Нина Шацкая на маятнике над зрительным залом, и забавные хулиганские выходки Славиной-Азазелло… но у Любимова бывает и покруче. А это — две серии перестроечного фильма — улеглось в девятку. И типажи, и псина, и монтаж с хроникой, и музыка, и великолепный Преображенский-Евстигнеев. И момент выхода на экран.
Мы-то как раз дня за два до того делили хорошую премию за внедрение на самотлорском газлифте. Я завлаб, руководитель работ, — естественно, что имею желание стимулировать именно тех, кто крутил вентили, отбирал пробы и протаптывал тропинки в снегу. Но — демократия! Тем более, я и сам пишу в нижневартовской городской газете статейки в «межрегиональном» духе и вот только стал кандидатом в совет трудового коллектива филиала — так надо быть последовательным. Собрал я своих трудящихся, начали обсуждать. А профоргом у нас была такая Светочка Самигуллина, хорошая старательная девушка, волжская татарка родом из Ферганы. Вот она и вышла с контридеей — поделить поровну на всю лабораторию, в смысле, пропорционально окладам. Переговорила ведь она меня, трудящиеся почти все за нее. Я, конечно, могу и теперь сделать, как считаю нужным — но как-то плохо вяжется с привычным образом демократа и чуткого руководителя. А-а, хрен с вами! Ваш верх! Всего-то и позволил себе, что в заключение двухчасовой тяжбы сказать: «Я, конечно, против, но большинством голосов прошла модель Самигуллиной-Шарикова. Так, значит, и будем делить». То-то она на меня дулась после того, как в субботу-воскресенье все посмотрели кино и познакомились с персонажами. Надо к этому сказать, что за последовавших два года моего председательства в избранном невдолге СТК таких я насмотрелся трагедий и сражений по разделу премий, путевок и дефицита — не только нам со Светкой, но, пожалуй, и Шарикову со Швондером выжить было б непросто.
2. Квартет
Ну, однако, тут не о нас с ней речь. О булгаковских героях. Повесть держится на четверке Шарик-Преображенский-Борменталь-Швондер. Важны для повести именно отношения между ними. Прочие персонажи хоть и колоритны, но — ландшафт. Эта узкая компания сразу разбивается на две пары взаимной ненависти. С первого укуса и до «маленькой белой подушки» в конце Борменталь и Шариков живут «как кошка с собакой». Автор и сам несколько посмеивается по поводу их жуткой вражды, и нас с вами к этому, в общем-то, приглашает. Вспомните хотя бы обучение бывшего пса правилам хорошего тона за столом. Не на этой вражде стоит сюжет, но при желании можно было бы найти для нее по крайней мере два неплохих объяснения. Первое — историко-этнографическое. Фамилия Борменталь общественностью перестроечных времен воспринималась довольно часто как еврейская. Ну, у кого что болит… Автор же однозначно представляет своего героя как обрусевшего немца из служилых. «Отец был судебным следователем в Вильно». А поиски корней вражды слободских к немцам, как самым исполнительным агентам правительственной вестернизации, поведут нас пожалуй, через бажовские патриотические сказы, лесковский «Железный характер» и некрасовского Савелия, богатыря святорусского, что «в землю немца Фогеля Христьяна Христианыча живого закопал…», к вполне реальным московским и петроградским погромам августа 1914-го, холерным бунтам XIX века с убийствами докторов-немчуры, Емеле Пугачеву, который, уже убегая от Панина, повесил случайно встреченного в степи астронома Ловица «поближе к звездам». И, пожалуй, до Стрелецкого бунта.
Второе объяснение этой взаимной нелюбви в пятом пункте не нуждается. Обыкновенная ревность. У обоих есть некоторое основание претендовать на особые отношения с Преображенским. И у любимого ученика, и у нелюбимого, да еще и не совсем естественного, отпрыска. Отношения ассистента и профессора здесь потеплей, чем у Персикова с Ивановым, может быть, это и помогло обоим выскочить из неприятностей. Отношения же между Франкенштайном и его чудовищем в этой повести могли бы составить глубокую загадку — если бы не венский коллега. После изобретения эдипова комплекса никакие выходки Шарика от демонстративной охоты на соседских кошек до, назло «папаше», скоропалительной женитьбы, не позволят скрыть от нас его болезненную любовь-ненависть к своему создателю. Эта любовь не особенно взаимна. К Шарику-собаке, «до» и «после», Филипп Филиппович относится вполне человечно, не жалеет для него ни ласки, ни тепла, ни колбасных обрезков. Вот в промежутке… То есть, я на его месте, наверное, еще бы и не так. Но, все-таки, и герой Мэри Шелли, и уэллсовский Доктор Моро хоть как-то осознают некоторую вину перед своими созданиями, цену своих трагических экспериментов. И платят за них под конец своими жизнями.
В полном отличии от хозяина квартиры в калабуховском доме. До того он у нас белый и пушистый, до того безупречный, что вполне подошел для главного Мифа Перестройки. Если Миф Коммунизма со своими Павками и Павликами к тому времени обрыд уже всем до полной тошнотворности, то «Собачье сердце» мгновенно стало могучим оружием демократии, не хуже, чем булыжник у шадровского пролетариата. Обвинение в «шариковщине», сразу заставляло оппонента, за характерным исключением безбашенного Виктора Анпилова, начинать оправдываться. По прошествии времени оказалось, что отъем и раздел привилегий партократов большого эффекта сам по себе не дает, если при этом не начать работать, а продолжать замену работы ее, даже и очень похожей, имитацией. Нынче вся надежда на отъем у олигархов волшебной природной ренты и тоже ее раздел по-честному. Но и при этом энтузиасты дувана от родства с Шариковым все-таки стараются откреститься.
К Булгакову тут, как мне кажется, больших претензий быть не может. Все-таки, ни Шелли, ни Уэллс в реале со своими монстрами не встречались и представить себе ситуацию их прихода с обыском и изъятием по британской вольности жизни смогли бы с очень большим трудом. Жизнь в вечной надежде, что, во-первых, не заметят и дадут существовать и писать, а во-вторых, оценят талант и старательную демонстративную искренность и, с вершин власти, разрешат — опять-таки существовать и писать… Ну, не может такая жизнь не способствовать черно-белому восприятию ситуации!
Если говорить об отношениях между нацменами нашей чудовищной истории — Борменталем и Швондером, то, в общем-то, они взаимно друг-другу никто, ничто и зовут никак. Если они конфликтуют — то чисто функционально, без особой страсти, просто так, как собачились между собой все советские люди. Что до пары Шариков-Швондер — что же можно прибавить к предсказанию Филипп Филиппыча: «… если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки»? Это, как известно, и произошло в исторически небольшие сроки.
3. Скованные одной цепью
В нашем полном графе остается одно единственное ребро. Но, пожалуй, самое интересное. Во всяком случае, для меня. Запредельная, зоологическая ненависть, вспыхнувшая с первой встречи между профессором и функционером, прямо-таки выпирает из обстоятельств сюжета. Ну, допустим, мелкая партийная сошка, деклассированный и денационализованный люмпен-бюрократ искренне ненавидит гениального хирурга за его таланты, глубокую культуру, мировое научное значение, умение правильно закусывать и семь комнат. Ничтожество и должно ненавидеть гения. Но ведь встречные чувства совершенно зеркальны! Великий ученый не презирает председателя домкома — он его совершенно искренне терпеть не может всеми силами души и, несомненно, удавил бы немедленно, если б мог. Что-то тут не так. Это противостояние попросту уравнивает оппонентов, что противоречит их очевидной несоизмеримости.
Видимо, чтобы разобраться в этом, надо чуть упростить задачу. Каждый из этой пары имеет два измерения — личное и социальное. Преображенский талантлив — и он из духовного сословия. Швондер бездарен — и он ассимилированный, во всяком случае, сильно ушедший от штетла, еврей. Остальные обстоятельства — следствия из этих исходных. Для талантливого поповича в начале ХХ века роль профессора, тем более, по медицинской части достаточно естественна. Еврей из обрусевших без особых способностей в ту же пору — почти наверняка партийный активист Но такие сочетания социального и личностного не могут же быть единственно возможными. Личный опыт второй половины того же века как будто подсказывает, что было проще встретить сочетание профессора, скажем, Шапиро и секретаря парткома Дьяконова, чем наоборот. Вряд ли природная талантливость так уж сильно зависит от сословия или национальности. Трудовая мораль, жизненные цели — да, а способности не очень. Так если у нас не получается понять причину обоюдной ненависти Филипп Филиппыча и его врага на уровне личных данных, может быть, есть смысл поискать в их родовой принадлежности?
Мне недавно довелось прочитать кое-что В защиту Швондера. Статья, в общем, достаточно разумная и почти до самого ее конца взвешенная, хотя и далекая от олимпийской беспристрастности. Совершенно явно, что ее автор своего подзащитного глубоко презирает. За то, что тот отказался от родной еврейской культуры и не освоил высот русской, той культуры, которую адвокат Швондера, несомненно, продолжает потаённо и болезненно любить в своем нынешнем средиземноморском далеке. За то, что служит хамской власти и сам хамит, где только может. За претенциозную необразованность и топорный язык доносов. Но находит ему некоторое оправдание в условиях окружающей среды, антисемитизме старой России, да, отчасти, и новой. Все это так — но в отсутствии своего «кровника» преддомкома будет выглядеть, как боксер или танцор, исполняющий все движения без партнера. То есть, как безумец-лунатик, которым его, все-таки, ни Ф.Ф. Преображенский, ни М.А. Булгаков не считают.
4. На тропе вестернизации
Я попробовал представить этих персонажей на историческом ринге так, чтобы вывести за скобки величие одного и и явную бездарность другого, посмотреть не на скаляры, а на направления векторов. Несколько неожиданно для меня оказалось, что это, все-таки, опять игра на четверых. А полем для нее служит история российской вестернизации — то есть, те три века России, которые связаны с именем и реформами Петра Алексеевича Романова. Эти реформы не только вывели страну на передний мировой план ценой жутких страданий, лишений и психологического шока всех сословий Московского царства — от бояр до мужиков. Они привели к глубокому внутреннему расколу нации на вестернизованное дворянское меньшинство и традиционный мир податных сословий. В результате разница в миропонимании какого-нибудь образованного «лишнего человека» и его крепостных или заезжих купцов была побольше, наверное, чем сегодня у русскоговорящего академика Гинзбурга и ортодокса в квартале у иерусалимской Тахана Мерказит. Расколу, начало которому положил еще отец Преобразователя прилаживанием церкви по-быстрому к служебным нуждам будущей империи. Правда, даже самые непримиримые защитники традиции его пока Антихристом не называли, оставив это имя для первого российского императора, втащившего насильно страну и особенно ее правящий класс в 18-й век из евразиатского полусна. От простонародья таких духовных переворотов пока не требовалось, от него на первый случай достаточно было тройных податей, каторжной работы в Воронеже и Питербурхе, да регулярной поставки пушечного мяса на царскую службу. Но зрелище казней на Красной площади было уж очень ярким, что и породило легенду о подмене в Зарубеже православного царя на «Сына Погибели».
Помимо прочего преобразования создали новые «экологические ниши» в обществе сверх традиционных ролей Воина, Жреца, Пахаря и Купца, которым соответствовали московитские сословия. Стали нужны Специалисты — врачи, горные мастера, архитекторы, поэты — славить взятие Хотина и добролюбие Фелицы, художники, музыканты… Чем дальше, тем больше количественно и разнообразнее по профилю. Со временем понадобятся и физики — изобретать дворцовый телеграф и гальванические мины, химики — раскрывать тайну бездымного пороха и доводить до правильной кондиции национальный напиток, юристы. Дойдет и до математиков — без них не посчитать разветвленные цепные реакции урана. Вот кем занимать эти вакансии? Получалось по обстоятельствам русской истории так, что сначала ниши импортированных «от немцев» специальностей занимали именно, что немцы. От механика Эйлера и до доктора Гааза — число их огромно и забыть об этом невозможно. Разве что в специфических условиях советской идеологической сферы времен Великой Отечественной войны. Тот самый Свердловск, где П.П. Бажов сочинял свои народные сказы о немецкой тупости и русской смекалке, основал-то все-таки генерал-маиор и горный инженер Вилим Иванович де Геннин. Но со временем потребность выросла, а импорт перестал ее удовлетворять, в большой мере потому, что стала возрождаться после затянувшегося на два века хаоса Германия. Трудолюбивым и карьеролюбивым парням нашлось много дела дома. Германский элемент остался очень заметен в сфере управления, как говорили тогда: «Если чиновник не берет взятки, значит — немчура». Но это были, в основном, не иммигранты, а свои же романовские подданные, балтийские немцы из Ревеля, Риги и Митавы. Именно из баронских фамилий остзейских провинций формировался в большой мере верхний слой управителей империи — обстоятельство, от которого исторические катаклизмы к нашему времени почти и не оставили следа, с характерным исключением для той единственной из структур старой России, которая ценой приспособления и усердного длительного служения безбожной власти сумела сохранить кадровую преемственность вместе со старыми костюмами и частью декораций. И даже пережить и эту свою хозяйку.
Тем временем оказалось, что нашелся для мудреных специальностей источник кадров внутри России. В университетских аудиториях становится все больше тех, кто пришел из духовных семинарий. Гаазы сменяются Мудровыми, Эйлеры Лобачевскими, Якоби Поповыми. А кем еще? Мужики бедны и неграмотны, дворяне непривычны к систематическому труду. А поповичи наследственно грамотны, закалены семинарской зубрежкой, в меру голодны и безмерно честолюбивы. Конечно, это все не абсолютно. Ломоносов из черносошных мужиков, Сеченов из дворян, основатель питерского Политеха Гагарин вообще Рюрикович. А то, что случается — «попов сын грамоте не умеет» — это еще князь Всеволод Новгородский записал, как один из четырех путей в изгои. Но как правило — работает. И вот на смену иностранным спецам разливается по Руси волна чиновников, врачей, писателей, профессоров из семинаристов. Советская историческая наука не прошла мимо этих процессов, только, по характерной манере замены терминов (говорим «Ленин», подразумеваем «партия» и т.п.) она все твердила о «разночинцах». Например, «литераторы-революционные демократы-разночинцы: Чернышевский, Добролюбов, Успенский, Некрасов». Какие, к дьяволу, разночинцы? Некрасов — дворянин, прямо из поместья. Те трое — поповичи, можно и в биографии не смотреть, достаточно фамилий.
Конечно, такое всегда кому-нибудь не по душе. От большого благородства и изысканности дворяне, быстро забывшие, как их до указа «О вольности…» потчевали батогами не хуже прочих, при любом удобном случае корят выходцев из «кутейников» запахом гороховицы и постного масла, не хуже, чем для их наследников любимой темой станет чеснок. Ну, это вполне естественно, при всей своей требовательности к манерам других, российские дворяне сами-то избытком хороших манер не особенно страдали. Может быть, и потому, что происхождение их идет никак не от рыцаря Роланда и даже не от древнерусского богатыря Добрыни Никитича, а, в большой мере, от Идолища Поганого. Похоже, несмотря на крещение, кое-что тут по наследству сохранилось. Что у духовного сословия тоже не все было медом намазано — это я вас лучше отошлю к некрасовскому попу из «Кому на Руси…». Но что бы то ни было, реального конкурента у этого кадрового источника в стране не находилось. Какое же другое из сословий Российской империи сочетает грамотность, традицию культа образованности, трудолюбие и страстное желание продвижения по социальной лестнице?
Ну, оказалось, что все-таки есть и еще. Когда начинались реформы, в конце XVII-начале XVIII веков, этой группы населения в России, почитай, и не было. А с разделами Речи Посполитой вместе с прочим сламом империи досталcя и миллион жителей штетлов, богатых, а в подавляющей доле нищих, евреев. Что удивительно, большинство взрослых мужчин тут знают свою, абсолютно непонятную приличному человеку, грамоту. Это тогда, когда у остальных народов империи грамотных от нуля у сибирских инородцев до гордых 6-7 процентов у немцев и поляков. Точных данных нету, но больше века спустя, еще в первую перепись 1897-го года оказалось, что в среднем по империи грамотность 29% у мужчин и 13% у женщин. Лично я тут большой личной заслуги или проявления особой одаренности тех самых местечковых жителей не вижу. Что до меня, то я больше верю не в одаренность отдельных людей или их групп, а в их заинтересованность в освоении тех или иных познаний. Хорошо известно, что лучшим способом стимуляции каких-либо умений является запись их как религиозной обязанности. Вот у индусов религия освящает секс — и эти народы добились в данной области несомненных успехов. Протестантизм делает долгом верующего среди прочего деловые достижения — результат налицо. У норманнов религиозной обязанностью мужчины было пасть в бою — тоже были заметные результаты в воинских делах. Для народа Книги религиозным долгом было изучение этой Книги — вот отсюда и грамотность, умение и привычка к освоению книжных премудростей, для большинства народов планеты в то время представлявшиеся полным изуверством.
Но это еще само по себе не дало бы карьеры в имперском обществе национальному и религиозному меньшинству, практически лишенному гражданских прав, с удовольствием унижаемому властями и болезненно воспринимаемому соседями других вероисповеданий. В конце концов, все деловые и официальные бумаги пишутся как раз слева направо — а этому в хедерах и ешивах не учат. Так бы и оставались Шмули и Шмерки в своих штетлах со своими толкованиями и комментариями, если бы не более или менее случайное совпадение. Век, в котором евреи попали под российский скипетр — это Век Просвещения.
5. Плоды Просвещения
До аннексии восточных кресов бывшей польской державы представления русского правительства о евреях больше были на уровне географических познаний Старика Хоттабыча о плешивых людях и золотоносных муравьях. Ничего удивительного нет в том, что Фелица сразу же в душе своей определила новых своих подданных как закосневший в суевериях, но, однако ж, оживляющий экономику, восточный народ, который надо просвещать наравне с камчадалами и киргиз-кайсаками. В первую очередь, что вообще характерно для петровского и послепетровского прогрессорства, нужно их, евреев, переодеть из средневековых лапсердаков во что-то более современное, чтобы радовали глаз. Тема о «врагах Иисуса Христа», так волновавшая тетушку Елисавету почти наравне с удачей в «фараон» и физическими возможностями придворного певчего Разумовского, корреспондентку Вольтера и Дидро, кажется, трогала не очень. Разумная образованная немецкая девушка, ровесница Лессинга. Разумеется, тема об евреях никак не была для нее главной, и так дел хватало — то турки, то шведы, то «маркиз Пугачев», то в Париже революция. Надо заселять Новороссию, учреждать губернии, насаждать искусства и науки. В общем, великая императрица по этому вопросу оказалась на практике на уровне своей «стаи орлов». Как сказал бы В.О.Ключевский: «Факт места оказался сильнее, чем идеи века«. Сначала под их нажимом она отказалась от идеи дозволить иммиграцию, потом подписала, похоже, что без особого желания, указ о «Черте». Вообще, если кому интересно, именно на тему «Екатерина и евреи» сейчас появилась прекрасная популярная статья в известном соловейчиковском издании «Первое сентября».
Для нашей темы тут важно то, что эта община, так же как, скажем, русские христиане старого обряда, была поставлена в условия дискриминации, но, все-таки, не геноцида, и при этом делались исключения для тех, кто, по мнению правительства, был достаточно вестернизованным и полезным для страны. В первую очередь, ограничения сразу снимались для выкрестов. Как раз для польских евреев тут большой новости не было. В стародавние времена Речи Посполитой для таких сразу полагалось зачисление в шляхтичи. Помните у Мицкевича: «В гербе у пана крест — в роду у пана выкрест«? Но это ведь еще не всякому, даже если он в соответствии с духом времени не верит ни в бога, ни в черта, карьера важнее полного разрыва с традициями и родней. Однако, жить за пределами «Черты оседлости» можно еще и тем, кто прошел порог без окунания в купель, просто по своей ценности для государства: ремесленникам, солдатам и их потомкам, купцам 1-ой и 2-ой гильдии. И еще тем, кто получил высшее образование на современный, западный манер.
Ну и что? Любому, кто сумел стать врачом или юристом, тогда гарантировалось очень заметное повышение социального ранга. Тем более, из нацменов. Кадровый голод. Ну, действительно, очень уж высокие требования к квалификации людей стала предъявлять шагавшая по Земле промышленная революция. Поэтому и произошла она в первую очередь в Англии и Шотландии, передовых по части народного образования. Так что евреи тут не имели, конечно, никаких преимуществ ни перед титульной нацией, ни перед другими инородцами. Скорей наоборот. Знаменитого художника из армян навряд ли стали бы выселять из Москвы полицейским постановлением. Но доля сынов «Черты», получавших современное образование, росла намного быстрей, чем у других общин. Так что то же самое правительство, еще недавно загонявшее жиденят в имперские школы насильно, вдруг спохватилось и стало возможности получения знаний административно ограничивать. Толку в конце концов это, все-таки, не дало, как и вся остальная лихорадочная деятельность по «подмораживанию России». Именно тогда, когда Власть и Династия из двигателей, пусть насильно, но толкавших страну по пути прогресса, превратились в тормоза, в период от Первого Николая до Второго — тогда у них все и перестало получаться, начиная падением Севастополя и до Цусимы с Мазурскими болотами. Во всем, не только в еврейском вопросе.
Мне кажется, хоть я в этих делах совсем не специалист, что кроме очень важных исходных позиций, всеобщей грамотности и культа Книги, решающую роль тут сыграли внутренние процессы, происходившие в еврействе. То есть, Гаскала, еврейское движение Просвещения, пошедшее навстречу вестернизации. Тут, как кажется, есть некая аналогия с происходившей тогда же модернизацией Японии. Ну вот, рассудите сами. Конечно, техническое, и в первую голову военно-техническое, превосходство европейской цивилизации к середине XIX века стало ясно для всех на свете, исключая разве таких исключительно заторможенных субъектов, как суданские махдисты, китайские «боксеры»-ихэтуани и московские славянофилы. Отсюда и встречные модернизации на манер петровской — в Египте, Турции, Сиаме, Гавайях, когда местные начальники торопятся провести вестернизацию, хотя бы обучить своих воинов ходить строем, пока за это не взялся английский или французский колониальный губернатор. Но ведь нигде такое мероприятие не удалось так, как в Стране Восходящего Солнца, сумевшей на этом выйти в великие державы наравне с европейскими. Похоже, это потому, что к в том же направлении шло внутреннее развитие страны в ходе ее истории и особенно в последние годы изоляции. Заглянуть хоть в гончаровский «Фрегат «Паллада» — у автора нет ни малейшего сомнения, что островитяне сами жаждут открыться, принять западные науки и умения, только побаиваются своих старых начальников, как грозную бабушку, до самой своей смерти удерживающую староверческую семью от открытого принятия новомодных обычаев. Особенно трогательно выглядит страница, где фрегат идет проливом мимо островов Чусима, на борту И.А. Гончаров, смотрит и мечтает, какая тут со временем будет напряженная деятельность, корабли, европейские фактории и т.д.. Жизнь будет бить ключом. Вот уж, действительно, напророчил.
Так и произошло, не из страха же, на самом деле, перед четырьмя «черными кораблями» коммодора Перри открылась миру будущая родина «Тойот» и «Панасоников». Просто, как поет модная певица — «Девушка созрела». Так же, на мой дилетантский взгляд, дело обстояло и с вестернизацией европейского еврейства. Цыган, скажем, тоже пытались оевропеивать. И что? А вот из гетто пошел мощный поток навстречу, к участию в жизни и культуре стран обитания. В том числе и из местечек бывшей польской республики, пребывавших к тому времени под романовским скипетром. Вот и получается, что именно в этих двух случаях эффект от прогрессирования оказался настолько высок, что неприятно удивил прогрессоров.
Холокост и Хирошима, как будто, не свидетельствуют в пользу выбора, сделанного этими двумя народами. Не мне судить, но цыган не спас же их отказ от культурного сближения с немцами и другими народами Европы. Армяне в 1915-м стали жертвой геноцида, вызванного войной двух чужих для них и не особенно удачных вестернизаций. В самом конце ХХ века в районе Великих африканских озер люди среднего роста устроили Жакерию против высокорослых. Погибло около миллиона тех и других, а заодно, по-видимому, полностью исчезли жившие в джунглях малыши-пигмеи. При том, что по части европейской культуры в тех местах известен, в основном, автомат Калашникова. Кампучия, Биафра… да мало ли. Тут важно попробовать человеческой кровушки. Нет такого впечатления, что нацисты и их местные дружки оставили бы в живых совсем не европеизованных, традиционных до полной средневековости североафриканских или кавказских евреев. А в Дрездене жертв было, наверное, не меньше, чем в Хирошиме. Люди есть люди, заповедь «Не убий» соблюдалась и соблюдается ими не особенно старательно.
Но мы что-то далеко ушли от второго подъезда калабуховского дома на Пречистенке. Вернемся.
6. Конкуренты
Вот, значит, и нашлось еще одно сословие, кроме поповского, что умеет читать, знает сызмальства книгу, что характерно — в основе ту же самую, и, значит, может составить некоторую конкуренцию. Именно сословие, что такое национальность в ту пору понимали не особенно, смотрели на вероисповедание, а в смысле положения в обществе, конечно, евреи были именно сословием, наряду с купцами, крестьянами, дворянами, кочевыми инородцами и прочими. Причем конкуренция получалась практически во всех областях деятельности, где раньше такого не бывало и соревноваться приходилось больше со своим братом-семинаристом. Ну, дворяне, так у них, по вольности дворянской, становая жила хлипкая, они больше годятся в лишние люди. Главным образом появление нового контингента было заметно, конечно, в «свободных профессиях». На кафедре, в адвокатуре, во врачебном кабинете, в революционном кружке, в газетной редакции, в студии художника. Везде евреев, как крещеных, так и оставшихся при вере предков, все больше и больше. Процесс этот очень известен, так что я и примеров приводить не буду, оставляя это на самостоятельное задание вдумчивому читателю. Хватит одного. У Российской дооктябрьской науки было два нобелевских лауреата, оба по физиологии и медицине. Иван Павлов и Илья Мечников.
Ну, кто ж любит лишних конкурентов? Да еще и сильно отличающихся от тебя по, как теперь говорят, бэкграунду. Вне зависимости от того: выкрест, правоверный еврей или вообще атеист, с акцентом или без. Тут и камня не кинешь за такую нелюбовь. Тем более, все нужная риторика и элоквенция к тому времени отработана до подробностей на процессе «обрусения», патриотического выживания из Академии и других мест конкурентов-немцев. Конечно, Преображенский — достойный человек, интеллигент, профессор, очевидно, что Московского Университета. Москва же — не Киев, хоть и родной для нашего автора, но уж очень провинциальный, с давних времен (и по наши с вами) помешанный на национальной теме почти как Кавказ. Там, в Киеве, профессор медицины мог при исполнении обязанностей в судебном заседании немножко подедуктировать насчет «крови в мацу» и потом очень удивляться, почему это многие коллеги вдруг перестали подавать ему руку.
Не сомневаюсь, что в сознание Филиппа Филипповича не могли просочиться подобные идеи, мы его с вами неплохо узнали за эти три месяца эксперимента с гипофизом. Но вот в подсознании как-то могла сказаться вышепомянутая конкуренция? А тут возьми и случись некоторые события на государственном уровне. Кроме известной пропажи калош произошло еще и то, что дискриминация «людей Черты» отменена, ну, во всяком случае, пока что ее возвращение предсказать очень трудно. Но на территории бывшей Золотой Орды совсем без запретов жить нельзя — очень быстро были введены новые ограничения. Как раз для тех, кто из дворянского или духовного сословия. Одно, что грабанули. Как написал тогда известный публицист: «Представление окончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». Шубу-то, допустим, лично наш герой, в виде исключения по поводу мужских желёз и сохранил, отделавшись теми самыми калошами.
Но почитайте хоть бы рассказы знаменитого актера Евгения Лебедева о тех унижениях, через которые пропускали государство и общественно активные сверстники поповских отпрысков в энтузиастическое предвоенное время. Уверяю вас — не позавидуете этим жертвам «шестого пункта», даже если и самому пришлось-таки в более поздние времена хватануть шпицрутенов из-за «пятого». Оно ведь так — раз изготовленные и примененные против кого-нибудь пыточные инструменты никуда не деваются, продолжают тянуться к ранам, чтобы испить не той, так другой кровушки. Ну, а к «поубивать докторов» от холерного 1830-го до параноидального 1953-го почему-то в Восточной Европе всегда было особое пристрастие. То-то и у Булгакова вылезло это отражение народной мечты в «Роковых яйцах» в образе «человека, на обезьяньих кривых ногах, в разорванном пиджаке, в разорванной манишке, сбившейся на сторону». Это, конечно, не такое уж частое явление, чтобы «раскроили голову», да и данный конкретный случай все-таки не репортерский факт, а научно-фантастическая художественная деталь. Не такая, правда, и фантастическая, если подумать.
Вот эта-то атмосфера социальной истерии очень видна в нашей чудовищной истории. Не только в поведении Швондера — никто из персонажей, кроме, пожалуй, пышущей жизненной энергией Дарьи Петровны (ах, хороша Нина Русланова!) и ее кавалера-пожарного, не ведет себя так, как он вел бы в более спокойном и гармоническом обществе. Не дай Бог жить в такое время. И наше-то не подарок, а уж то… Мне как-то всегда немного казались сомнительными тютчевские строчки: «Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые — Его призвали Всеблагие, Как собеседника на пир…» Хорошо, думаю, наблюдать европейскую революцию с русским диппаспортом в кармане и лично своим сельцом в Орловской губернии. Или, наоборот, осматривать строительство Города Солнца в отдельно взятой стране по методу Бернарда Шоу и Ромена Роллана из салон-вагона. Аборигенам приходится несколько покруче.
Легко могу представить себе, что те эмоции, которые профессор Преображенский никогда не позволил бы себе адресовать своим коллегам-неарийцам, с тем большим накалом прорываются у него по отношению к неталантливому, да и просто глуповатому активисту из бывшей саблинской квартиры. Нельзя же равнять Филиппа Филипповича с нынешними энтузиастами, по удачным знакомствам, крепкой заднице и правильной анкете добывшими в позднесоветское время себе вожделенный ВАКовский диплом, а нынче пребывающими в вечной обиде, отчего в нынешние времена эта бумага не дает той надежной ренты, которую успешно получали их родители и/или шефы? И страстно ругающих за это — нередко, сами понимаете, кого? Но к этой публике мы еще вернемся еще через страничку. И на них, пожалуй, и закончим наши несколько затянувшиеся рассуждения.
А сейчас хотелось бы понять — ну, если я прав, и страстная ненависть профессора к партийцу есть сублимация реальных отношений конкуренции, то и что? Что мне — легче от это стало? Да, пожалуй, что и легче. Все-таки, такие рациональные корни иррациональных по первому впечатлению страстей вносят в мир несколько большую объяснимость. А я лично очень не люблю бессмысленную злобу — мне кажется, что она еще хуже, чем осмысленная. Сатана скрывается за иррациональным, он боится света Разума. Недаром нацисты и многие другие из его порождений первым делом начинали твердить о Крови, Почве, Зове Расы и прочих лишенных особого реального смысла симулякрах. Дополнительно к этому, что характерно, часто появляются у тех же людей светлые мысли о пришельцах, наследии Лемурии и Атлантиды, Вельтайслери прочий бред уже общего характера.
Всё — кто так начал объясняться, тот уже неспособен уживаться в мире нормальных людей и идей. Значит, можно опасаться, что для ликвидации этого бунта умалишенных могут понадобиться четырехмоторные бомбардировщики и танковые дивизии. Без чего, конечно, желательно бы обойтись. А там, где есть реальные интересы и противоречия, всегда остается возможность договориться, найти разумные компромиссы без разрушения городов и гибели людей.
7. Дети Шарикова
И потом, дальнейшая история нашей Родины всяко решила кадровый вопрос по научно-технической и культурной части совсем иначе. Вы же помните, что в нашей повести мы выделили четыре персонажа, как-то связанные с этой темой. Действительно, в разное время в этих областях наблюдался явный перебор по сравнению с процентной нормой то немцев, то семинаристов, то евреев. Однако, настали дни и для люмпенов, потомков горьковских босяков, блоковских урок и шлоховского Щукаря. Я последние годы в Москве прожил по обстоятельствам жизни в совминовском доме в Безбожном, ранее и после — Протопоповском переулке. Как говорил мой сын: «Кроме тебя, писателя Богомолова и хоккеиста Старшинова больше в доме простых людей нет». Действительно, полный дом министров и замминистров СССР. Но к этому моменту в связи со сменой правящей элиты и вообще названия государства, все они либо не у дел, либо сильно приземлились. Конечно, бывший замминистра культуры, тот самый, что удавливал «Табакерку», обязательно кандидат искусствоведения, а бывший нефтяной министр — то же самое по техническим наукам, хоть и с уравнением Бойля-Мариотта не особенно в ладах. Ну, да кулаком по столу стучать — особенные уравнения были не нужны. Так вот, в период вынужденного простоя все эти начальники любили поговорить о своей судьбе — тоже ведь люди!
Мне не до них, но тесть-пенсионер общался регулярно, когда и в квартиру приводил. Была у всех этих посетителей любимая фраза: «Только, — мол, — при Советской Власти я мог стать… ну, у каждого свое: министром, замминистра, главным редактором, доктором наук — нужное подчеркнуть«. Посмотришь — а и вправду! Больше, пожалуй, нигде, даже в Папуасии. Вот мне и кажется, по тем многочисленным Ученым Советам, Коллегиям, Торжественным Заседаниям, Совещаниям, Штабам, Техсоветам и прочим толковищам, на которые пришлось за жизнь насмотреться, что в позднесоветское время во всех этих научных и, да и вообще государственных президиумах сверхквотное количество, сильно превышающее средний процент по стране, было, пожалуй, от наследников П.П. Шарикова. Так оно как-то накапливалось, накапливалось — да и перешло в качество. Собственно, профессор Преображенский примерно это и предсказывал. А у Шарика ведь старые революционные традиции. Это у Булгакова он такой, аполитичный поначалу. А при самом первом появлении, еще у Блока А.А., он сразу все правильно понял, без всякого Швондера, и увязался за теми двенадцатью орками. С Октябрьских еще дней!
Хорошо бы еще сказать, что и шариковский период в истории наших науки и культуры закончился, новый какой-то открылся кадровый источник. Но пока не проглядывается. А чего не вижу — о том и врать не буду.
Есть, правда, версия, что сегодня люди идут, имея в виду будущую работу в стране, только лишь в юридические вузы. Там, дескать, да — разово полученный документ обеспечивает надежное будущее без особого трудового перенапряжения. А в прочие заведения, требующие сколько-нибудь серьезной учебы, идут, якобы, только имея целью дальнейшую эмиграцию и работу по ту сторону нулевой изотермы. Не хочется думать, что это так. Потому, что это означало бы — крахом закончился не только семидесятитрехлетний ленинский эксперимент. Это значило бы, что не выдержал испытаний и умер под трубы и литавры трехсотлетних юбилеев эксперимент, начатый П.А. Романовым. Чего, если по правде, очень не хотелось бы. После таких-то трудов и страданий — и чтобы все оказалось занапрасно.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/eygenson/
