Венеция без маски (Часть III)0

(окончание. Начало в №1/2019 и сл.)

 

Часть III

ДВЕ ГЛАВЫ ИЗ ЖИЗНИ КАВАЛЕРА КАЗАНОВЫ

     Табличка с улицы — “calle Malipiero” в Венеции помнит о рождении здесь в 1725 году Джакомо Казановы. Но что выпадает поэтам и кавалерам, покинувшим Родину по разным причинам. Тяжко Овидию, сосланному на замерзающий Дунай, писать об “amores” на блестящих пирах Рима. Что остается венецианцу Казанове на старости лет, зябнущему в холодном замке Дукс, в Богемии, — вспоминать о той же любви. «Я пишу тринадцать часов в день, которые кажутся мне тринадцатью минутами».

     В его обширных мемуарах, названных «История моей жизни» Венеции отведено две главы. В первой он описывает любовные приключения с М.М. и К.К. М.М. — молоденькая монахиня монастыря Девы Марии Ангелов в Мурано, свидание с которой подсматривает из потайной комнаты французский посланник де Бернис. К.К. — пятнадцатилетняя Катерина Капрета. Ее отец, отказав в браке Казанове, отправил дочь в тот же монастырь. Вторая глава мемуаров посвящена побегу кавалера из тюрьмы дворца дожей.

     Джакомо Казанова обладал многочисленными талантами. Историк права и поэт, драматург и финансист, дипломат и алхимик, переводчик и музыкант… легче назвать то, в чем он был несведущ, нежели огласить полный список известных ему дисциплин. Кавалер был энциклопедически образован. Но истинный его талант — искусство любви. Он имел репутацию идеального любовника. Забавно, но его послужной список в 122 героини за 39 лет никого сегодня особенно не ошеломит.

     Казанова консультирует да Понте в написании либретто к опере Моцарта «Дон Джованни» и, возможно, именно он подсказывает реплику для слуги Лепорелло, оглашающего список хозяина: “Ma in Spagna son gia mille e tre” — «Но в Испании — уже тысяча и три». В 1785 году Казанова находится в Вене, когда там проходит премьера оперы Моцарта. Лично знавший кавалера принц Шарль де Линь писал о нем, как о разносторонней личности:

«Богатая фантазия и природная живость, опыт многочисленных путешествий, испробованных профессий, твердость духа и презрение к житейским благам делают его человеком редкостным, интереснейшим для знакомства, достойным уважения и преданной дружбы небольшого числа лиц, снискавших его расположение».

     Деля свой досуг между любовными свиданиями и светской болтовней при дворах мира сего, он мотается по свету, именуя себя, по праву «гражданином мира». В Венеции Казанова практически каждый день проводит в игорном доме Ридотто. Выкладывает столбики цехинов, наблюдая, как истинный аристократ игры, то есть вполне равнодушно, как на зеленом сукне щедрый прилив сменяется не менее мощным отливом.

     В XVIII веке игра была неотъемлемой частью жизни венецианцев. Еще в 1522 году в Венеции была проведена первая лотерея, названная «Лотереей моста Риальто». Ее главный выигрыш составлял 100 тысяч дукатов, астрономическая цифра.

     «Первым делом устроить лотерею!» — такой совет дает Казанова французскому королю Людовику XV, в целях скорейшего пополнения истощившейся королевской казны. Летят часы и минуты за карточной и любовной игрой. Но один из самых захватывающих романов кавалера в Венеции — его роман с тюрьмой.

     Вначале его вера в собственную невиновность оказывает ему плохую услугу. И в мыслях он не предполагает ареста, не допускает, что может быть интересен трибуналу. Совсем иного мнения об этом государственные инквизиторы. Шарлатан, «отменный чародей» — самое меньшее, что они могут о нем сказать.

     Государственных инквизиторов было трое. Они ведали вопросами государственной безопасности, включая разведку, контрразведку. Носивший красную тогу, «Красный», избирался на восемь месяцев из числа советников дожа, двое других — на год из числа Совета Десяти. Трибунал не подчинялся правительству, на него не распространялись законы. К тому же, Казанова лично продемонстрировал в своей библиотеке засланному шпиону некоторые из книг по магии, от которых с удовольствием бы отделался. Но поздно, не послушав совета друга: исчезнуть из города как можно скорее, проигнорировав слежку, он остается и подвергается аресту. На рассвете к нему в дом приходит мессер гранде (должность коменданта) с тем, чтобы сопроводить его в Пьомби. Свинцовая кровля. Тюрьма Пьомби, получившая свое название из-за свинцовых плит, покрывавших крышу дворца, состояла из семи камер на верхнем этаже восточного крыла дворца дожей. Из Пьомби никогда не было ни одного побега. Приговор трибунала инквизиторов, о котором кавалер так и не узнает, пять лет тюрьмы за безбожие

     Его камера на чердаке, в которой он мог стоять только согнувшись, представляла из себя «квадрат в две сажени длиной и шириной; на уровне груди решетка». Четвертая стена камеры выдвигалась в сторону, там могла находиться кровать.

«… Но я не обнаружил ни кровати, ни — какого-либо сиденья, ни стола, ни вообще обстановки, кроме лохани для естественных надобностей и дощечки, что висела на стене на высоте четырех футов. На нее положил я свой красивый шелковый плащ, прелестный костюм… и шляпу с белым пером, отделанную испанским кружевом. Жара стояла необычайная. Все существо мое пребывало в изумлении, и я отошел к решетке — единственному месту, где мог я облокотиться и отдохнуть, слухового окна мне видно не было, но виден был освещенный чердак и разгуливающие по нему крысы, жирные, как кролики. Мерзкие животные, самый вид которых был мне отвратителен, подходили, не высказывая ни малейшего страха, к самой моей решетке. При мысли, что они могут забраться ко мне, кровь застыла у меня в жилах, и я скорей закрыл внутренним ставнем отверстие в середине двери. Потом, впав в глубочайшую задумчивость, простоял неподвижно восемь часов кряду, не шевелясь, не произнося ни звука и по-прежнему облокотившись на решетку».

Камера Казановы в тюрьме Пьомби

     Он еще должен был быть благодарен Богу, что его не посадили в «pozzi« — колодцы — полузатопленные камеры, где заключенным приходилось стоять целыми днями по колено в морской холодной воде, либо сидеть на козлах, куда им подавали хлеб и воду. К сидению в колодцах присуждали пожизненно.

     Свинцовая подруга обычно не выпускала из своих смертельных объятий кавалеров, но не таков Казанова. Напуганный в первые минуты до полусмерти, он тем не менее прилаживается к тюрьме, как к упрямой и своевольной девице. Пока он с ней, ему надо, чтобы она обслуживала его и отпустила без крика, когда ему вздумается улизнуть.

     Во время прогулок по тюремному двору он подбирает кусок черного мрамора и железный прут, которые проносит в свою камеру. Прут прячет внутри кресла. Временно находясь без сокамерников, Казанова в течение двух недель затачивал этот прут на камне и превратил его в пику, с помощью которой проделал дыру в полу. Один за другим подряд случаются два провала. За день до намеченного побега его переводят в другую камеру. Вот как он описал свое чувство, узнав об этом: «Я сидел в креслах, словно пораженный громом, и недвижимый как статуя, понимая, что все мои труды пошли прахом…». Во время новой подготовки к нему в келью подселяют соседа-шпиона. Казанове все время приходится начинать все сначала, просчитывать новые ситуации и — импровизировать, импровизировать и импровизировать…

     Так, на какой день назначить побег? Казанова, у которого в приятелях — сам Калиостро, прибегает к оракулу, гадая на тексте любимого им Ариосто «Неистовый Роланд».

     По книге ему выпадает: «Между концом октября и началом ноября». Джакомо не остается ничего иного, как верить, что именно эта ночь, по календарю «ночь всех святых», среди которых и его покровитель, святой Якоб, принесет ему освобождение… За несколько часов до полуночи, 31 октября 1756 года, через лаз, прорубленный в потолке его соседом по камере, они выбираются на крышу.

     Настоящему кавалеру не впервой атаковать даму сердца, карабкаясь по стенам замка, но свинцовая кровля оказалась самой капризной из его любовниц. По отношению к ней Казанова избирает тактику: действовать дерзко, но осторожно. Он взбирается по ее выпуклостям, сползая и поднимаясь, перепробовав, кажется, все позы Аретино. Наконец, он оседлал ее… «Одолев пятнадцать или шестнадцать плит, оказался я на гребне крыши и, раздвинув ноги, уселся удобно на коньке». (Д.Казанова. «История моей жизни».)

     Продвигаясь ползком на животе, то на — заду в одну, то в другую сторону, он осматривается, но среди свинцовых плит не находит к чему можно было бы прикрепить веревку, чтобы спуститься. От неосторожного движения вниз срывается узел с одеждой и шляпа, к счастью, не во двор дворца дожей. У него нет ни зацепки, никакого плана. Блистающим насекомым в серебряных кружевах (подарок монашки из Бурано), совершая миллион подробных движений, кружа между желобом и коньком крыши, он исполняет свой воистину эротический танец, освобождаясь от свинцовой паутины «Черной вдовы».

     Наконец, его внимание привлекает слуховое окно «что находилось на высоте двух третей ската крыши, со стороны Рио ди палаццо» — дворцового канала. Выломав раму, Казанова обвязывает веревкой товарища и спускает его вниз, а сам остается на крыше в поисках того единственного подручного средства, с помощью которого он сам сможет попасть в окно. И конечно, это святой Яков, его покровитель, подсовывает ему стремянку на противоположной стороне крыши, вытянувшуюся вдоль кровли. Ободравшись в кровь, он проникает внутрь через узкое слуховое окно. Пробираясь сквозь ряд чердачных помещений, они оказываются в канцелярской комнате, запертой снаружи. Последняя ночь октября на исходе. Обессиленный Джакомо падает на пол и тут же проваливается в сон.

     На рассвете, заметив в окне шляпу с пером, добродушные венецианцы спешат за сторожем, полагая, что тот по ошибке запер на ночь парочку подгулявших кавалеров. Опешивший сторож гремит связкой ключей. Узники, впереди Казанова, не глядя ни на кого, не произнося ни слова, не замедляя шаг, но и не бегом, устремляются к выходу. Вот они уже на мраморных ступенях знаменитой лестницы Гигантов. В испачканных кровью кружевах, но с прямой спиной аристократа кавалер на секунду возникает в проеме главного входа дворца дожей Порта делла Карта, пересекает пьяцетту и устремляется к причалу, к первой подвернувшейся гондоле.

     В гондоле, увозившей его на материк, вначале он разрыдался, а потом дико расхохотался. Это было то, что он называл «выпустить дух». Оргиастическую коду он не забудет. Казанове 31 год. Он просидел в тюрьме один год, три месяца и пять дней. В мемуарах он запишет:

«Признаюсь, я горд, что бежал, но гордость моя происходит не от того, что мне удалось это сделать — здесь большая доля везения, но от того, что почел я это осуществимым и имел мужество привести свой замысел в исполнение».

     Впоследствии он угощает рассказoм о своем побеге всю Европу. Он отказывается говорить о приключениях, если в распоряжении собеседника менее двух часов времени. На недоуменный вопрос Шуазеля, министра иностранных дел Людовика ХV «Отчего надобно так много времени на пересказ истории побега из Пьомби»? — он отвечает: «Все дело в деталях». Он прав. Именно подробности воссоздают картину то великой надежды, то великого отчаянья. Судьба творится по секундам. Он так детально описывает свое перемещение по свинцовой кровле, что не составит особого труда начертить точный маршрут его побега. Легковерные читатели до сих пор полагают, что он спустился на веревке на площадь св. Марка по наружной стене, кто-то пишет, что узник, выбравшись из тюрьмы, прежде чем сесть в гондолу, заглянул в кафе к Флориану, чтобы сделать глоток традиционно крепкого “ristretto”, и только после этого оставил родной город. Но те, кто внимательно прочитали страницы, посвященные его пребыванию в Пьомби, понимают, что это невозможно.

     Через несколько лет Казанова получает от Республики помилование и право жить в Венеции. Он возвращается, но вскоре снова отправляется скитаться по миру. В конце жизни он поселился в замке графа Вальдштейна в Богемии. Граф, будучи сам франкмасоном, каббалистом и заядлым путешественником привязался к Казанове, когда они встретились годом ранее в резиденции посла Фоскарини. В его замке Казанова за три года напишет историю своей жизни в 10 томах, выбрав для написания французский язык.

«Читатель простит меня, узнав, что писание мемуаров было единственным средством, мной изобретенным, чтобы не сойти с ума, не умереть от горя и обид, что во множестве чинят мне подлецы, собравшиеся в замке графа Вальдштейна в Дуксе».

     Графа Вальдштейна не было в замке, когда 4 июня 1798 года умер его библиотекарь, рукопись досталась дальнему родственнику Казановы. Долгое время ее никто не хотел покупать и тем более публиковать, по причине ее безнравственного содержания. Наконец, буквально за гроши ее приобретает Фридрих Брокгауз основатель знаменитого книготоргового дома. Измененный текст, подогнанный под вкусы публики, впервые увидел свет в 1827 году. Коллеги тут же заметили Брокгаузу, что подобные публикации недостойны немецкого издателя. В России историю побега из Пьомби впервые опубликовал Ф.М. Достоевский в своем журнале «Время», отметив, что «это рассказ о творчестве человеческой воли над препятствиями необоримыми».

     Во время Второй мировой войны рукопись, находившаяся в сейфе фирмы Брокгауз, едва не погибла. Мемуары харизматичного венецианца спасали даже не на гондоле, а на велосипеде. В 1943 году рукопись, чудом вытащив из подвала горящего, разрушенного бомбежкой здания, отвезли на велосипеде в единственно уцелевший в Лейпциге банк. В июне 1945 года тайно перевезли в Висбаден на американском военном грузовике. Впервые оригинал увидел свет в 1960 году в Париже. Стефан Цвейг утверждал, что в XVIII веке во всем мире «ни поэт, ни философ не создали романа более занимательного, чем его жизнь, ни образа более фантастичного».

     Но если мы вернемся в замок Дукс в год работы над мемуарами, то увидим, что Казанове в который раз приходится начинать все сызнова. Дура служанка употребила три исписанных его тетради на обертки, здраво рассудив, что они и так уже испачканы и что лучше взять их, а не чистые белые листы бумаги со стола.

     «Я зря потерял время, осыпая ее бранью, силы которой она не поняла, и со всей очевидностью доказывая, что она дура; она же не отвечала ни слова, и доводы мои пропали впустую. Я решился переписать снова — в дурном расположении духа, а стало быть, очень скверно, все, что в добром расположении написал, должно быть, довольно хорошо…».

     В русской литературе о записках Казановы беседуют персонажи таких литературных произведений как «Пиковая дама» А.С. Пушкина и «Дядюшкин сон» Ф.М. Достоевского. О Казанове поэма Марины Цветаевой «Феникс». Образ обаятельного авантюриста со временем не потерял своей привлекательности: о Казанове продолжают сочинять романы, писать оперы, ставить спектакли, снимать фильмы.

     В кинематографе неотразимого обольстителя впервые воплотил Иван Мозжухин (1927). В 1976 году великий итальянский кинорежиссер Федерико Феллини доверил сыграть роль венецианского авантюриста канадскому актеру Дональду Сазерленду. В 2005 году вышел американский «Казанова» и со сколькими кавалерами нам предстоит еще познакомиться в будущем.

           РУССКОЕ ДЫХАНИЕ НА РИАЛЬТО

    Когда Александр Сергеевич Пушкин перевел одну из песен западных славян, он, сам о том не подозревая, предвосхитил всю эмигрантскую литературу:

Как покинула меня Парасковья,
И как я с печали промотался,
Вот далмат пришел ко мне лукавый:
«Ступай, Дмитрий, в морской ты город,
Там цехины, что у нас каменья.
…………………..
Я послушался лукавого далмата,
Вот живу в этой мраморной лодке.
Но мне скучно, хлеб их мне, как камень,
Я неволен, как на привязи собака.
Надо мною женщины смеются,
Когда слово я по-нашему молвлю;
Наши здесь язык свой позабыли,
Позабыли и наш родной обычай;
Я завял, как пересаженный кустик…

     Жирная ностальгическая клякса, сползшая с гусиного пера, которую и сегодня роняют многие наши соотечественники, оказавшиеся по разным причинам за границей.

     С первых визитов в Венецию еще со времен Петра I и ранее, оценки этого города были на удивление разноречивы. Кому-то Венеция показалась сразу, у кого-то, напротив, вызвала отторжение. Денис Фонвизин, русский Гольдони, просто не чаял, как из нее поскорее выбраться:

     «Первый вид Венеции, подъезжая к ней морем, нас очень удивил; но скоро почувствовали мы, что из доброй воли жить здесь нельзя. Вообрази себе людей, которые живут и движутся на единой воде, для которых вся красота природы совершенно погибла и которые, чтоб сделать два шага, должны их переплыть. Сверх же того город сам собою безмерно печален. Здания старинные и черные; многие тысячи гондол выкрашены черным, ибо другая краска запрещена. Разъезжая по Венеции, представляешь погребение, тем наипаче, что сии гондолы на гроб походят и итальянцы ездят в них лежа. Жары, соединяясь с престрашною вонью из каналов, так несносны, что мы больше двух дней еще здесь не пробудем». (Денис Фонвизин: Россия эпохи Просвещения).

     Граф Петр Андреевич Толстой дипломат, сподвижник Петра I в своем «Путешествии стольника по Европе» Венецию, этот странный город, вполне одобрил:

«Венецыя — место зело великое и предивное… Домовое строение все каменное… В Венецыи по всем улицам и по переулкам по всем везде вода морская, и ездят во все домы в судах, а кто похочет иттить пеш, также по всем улицам и переулкам проходы пешим людям изрядные ко всякому дому».

     Граф и графиня Северные, — законспирированные цесаревич Павел с супругой — привезли из Венеции бархатный альбом с двумя голубками в память об их свадебном путешествии. Цесаревич еще торговал плафон Тьеполо, но строгие таможенные правила не позволили совершить эту покупку. Плафон был доставлен в Михайловский замок гораздо позже, уже при австрийцах.

     В XIX веке у А.И. Герцена, оказавшегося в Венеции, вызвало изумление место, выбранное под строительство, которое, — по его мнению, было совершенно не подходящим:

«Великолепнее нелепости, как Венеция, нет. Построить город там, где город построить нельзя, само по себе безумие, но построить так один из изящнейших грандиознейших городов — гениальное безумие».

     Далеко от себя не уйти. Автор «Степи» Антон Павлович Чехов езду в гондоле прочувствовал, как поездку по той же равнине, только морской:

«Едешь ты в гондоле… Тепло, тихо, звезды… Лошадей в Венеции нет, и потому тишина здесь, как в поле».

     Поэты, в силу особенности их дарований, разумеется, жонглировали образами. Для Ахматовой это — «золотая голубятня у воды», для Пастернака — «размокшая каменная баранка».

    Красота Венеции, пронзающая сердце тоской, у Ивана Бунина рождает чувство непременной ее утраты, ибо в этом мире все проходит: «И дымка млечного опала, / И солнце, смешанное с ним, /И встречный взор, и опахало,/ И ожерелье из коралла/ Под катафалком водяным».

     Питерские поэты находят очень много сходства со своим родным Петербургом. Поэт Иннокентий Анненский, приехав в этот город в августе 1853, пишет в письме домой: 

«Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что совершилось это превращение. Со дня на день погода круто переменилась. Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать, ни взять Черная речка. Венеция не миловидна в ненастную погоду. Этой красавице нужно быть убранной и разодетой блеском солнечным или месячных лучей. Под дождем и под тучами она не гордая львица, а просто мокрая курица».

     Михаил Кузмин однажды заметил, что при определенном подходе художника «Венеция и Петербург не дальше друг от друга, чем Павловск от Царского Села».

      Иосиф Бродский впервые оказался в Венеции в декабре 1972 года. За несколько лет до этого его друг дал почитать ему книгу, действие которой разворачивалось в зимней Венеции. «Книга была написана короткими — длиной в страницу или полторы — главами. Их темп отдавал сырыми, холодными, узкими улицами, по которым вечером спешишь с нарастающей тревогой, сворачивая налево, направо. Человек, родившийся там, где я, легко узнавал в этом городе Петербург…». (И. Бродский. «Набережная неисцелимых»). Потом тот же друг взял его на просмотр черно-белой копии фильма Висконти «Смерть в Венеции». Нельзя сказать, что фильм целиком захватил Иосифа, но первые кадры произвели на него сильное впечаление:

«…Долгий начальный эпизод с Богартом в пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у меня нет смертельной болезни. Потом возникла венецианка. Стало казаться, что город понемногу вползает в фокус». (И. Бродский. «Набережная неисцелимых»).

     Однако не одни только поэты с российских равнин залетали в эту «голубятню у воды». С участием русских здесь разыгрывались настоящие криминальные драмы.

     С 5 марта по 20 мая 1910 года венецианцы спешат не в театр, а на заседание суда. Венеция растревожена; все говорят об убийстве русского графа Павла Комаровского у себя на квартире в палаццо Пезаро. В центре процесса — его соотечественница, тоже графиня, Мария Тарновская, из старинного рода, проживающая в Киеве.

     Пятидесятилетний Комаровский без памяти влюбился в Манюню, как ее звали в Киеве, где она была известна многочисленными похождениями. Когда ухажер оформил на нее страховку на сумму 500.000 рублей, он подписал себе смертный договор. В Венецию, где отдыхал Комаровский, прибыл его старинный приятель Наумов, перед которым Тарновская выставила графа извергом.

     4 сентября 1907 года Комаровский, узнав, что приехал друг, радостно поспешил ему навстречу, раскрыв руки для объятий, в этот момент Наумов почти в упор сделал несколько выстрелов. Раненый граф смог только спросить:

     — Что я вам сделал?

     — Теперь вы не женитесь на Тарновской! — отвечал Наумов.

    Они сидели рядом и заливались слезами. Сбежавшаяся прислуга вообразила, что Комаровский пытается покончить с собой, а друг его утешает.

     Графа поместили в больницу. Была надежда, что врачи смогут спасти его жизнь. Но выздоровлению воспрепятствовал итальянский судебный следователь Педрацци. Он сразу же насел на раненого с многочасовыми допросами, и впоследствии газеты утверждали, что именно это и доконало Комаровского: граф скончался.

     Первой версией следователя было романтическое убийство на почве ревности. Однако вскоре в Вене взяли под стражу Тарновскую с сообщником, которые пытались получить деньги по страховке. Разбирательство дела об убийстве затянулось на два с лишним года. Судилище над Манюней стало почти театральной премьерой. Толпы венецианцев наблюдали, как подсудимую перевозили из тюрьмы Джудекка в суд на особой гондоле, в сопровождении монахини и конвоя карабинеров.

Мария артистически защищалась, изображая себя запутавшейся жертвой. И все же по ходу разбирательства романтический флер был отброшен. Тарновскую осудили на 8 лет исправительных работ в Венеции, на соляных промыслах. Никто не остался равнодушным к Тарновской. Поэт Игорь Северянин, присутствовавший на судебных заседаниях, отозвался о ней: «Змея, голубка, кошечка, романтик».

     Тема балаганчика роднее родного славянской душе. Что, собственно, представляет из себя «балаганчик»? Закулисье карнавала, гримерка на троих, в которой блажит Арлекин, строит гримульки Коломбина, плачет, завернувшись в кулису, маленький обиженный Пьеро. Пьеро, которого так можно и нужно любить, но которого не любят; чья душа летит на одном дыхании под барабанную дробь. Но это уже не Пьеро, а Петрушка. Петрушка Вацлава Нижинского. Для кукольника Сергея Дягилева Петрушка и Коломбина — одно.

     Венецианское Лидо начала XX века хорошо помнит организатора русских сезонов балета за границей Сергея Павловича Дягилева и его труппу. Вспоминал русских и французский эстет Жан Кокто. После оглушительного провала в зале на авеню Монтеня премьеры «Весны Священной», с воплями и свистом, Стравинский, Нижинский, Дягилев в компании с Кокто в два часа ночи отправились на фиакре в Булонский лес. Внезапно Дягилев начал что-то бормотать по-русски. Кокто не понимал. Стравинский и Нижинский внимательно слушали. При свете фонаря Кокто заметил на лице импресарио слезы.

     — Что это? — спросил он.

     — Это Пушкин.

     — О чем это?

    — Это трудно перевести, это слишком по-русски, — сказал Стравинский, — что-то вроде того: «Поедем на острова?» … Для нас в России поехать на острова, что для вас поехать в Булонский лес, да и «Весну священную» мы задумали на островах». (Ж. Кокто. «Весна священная»)

     С того фиакра началась дружба Кокто с Игорем Стравинским. С Дягилевым Стравинский был в сложных отношениях. Но последней просьбой Стравинского, указанной в завещании, было — похоронить его в ногах у Дягилева. Композитор и импресарио действительно лежат рядом.

Игорь Стравинский в Венеции 1925г.

          В каждой столице, да и в каждом крупном городе — несколько кладбищ. В Париже — Пер ла шез, Сен-Женевьев де Буа, в Риме — старое английское, в Москве — Ваганьковское, старое немецкое, и помпезное Новодевичье. В Венеции «чимитеро» — одно. И даже не «чимитеро», кладбище, а целый остров Сан-Микеле. И каждого, прошедшего свой путь не до половины, а до конца, отвозят на Остров Мертвых на специальной похоронной гондоле, выкрашенной в белый цвет. По воде. Как короля Артура на остров Авалон. По преданию, король Артур не умер, спит, укрывшись плащом, сбоку верный Экскалибур. Когда настанут положенные времена, он вернется…

     Когда-то в далеком детстве Сереже Дягилеву цыганка предрекла гибель на воде, с тех пор он отчаянно боялся путешествий по воде. В одно из плаваний на корабле по океану, он сидел на палубе, привязанный к стулу, с надетым спасательным кругом, требуя, чтобы слуга читал молитвы. Единственное место, где Дягилев чувствовал себя безмятежным, скользя по водам канала, была Венеция. Останавливался он обычно в отеле “Des Bains”, один из роскошных залов которого и сегодня носит название «Дягилевского».

     Дягилев умер 19 августа 1929 года в Венеции. Сергей Лифарь, первый танцовщик труппы и самый близкий друг записал: «По сверкающей золотом синей глади Адриатики гроб везли на остров Сан-Микеле и там на руках понесли к приготовленной могиле». На могиле высечены строки, принадлежащие самому Сергею Дягилеву: «Венеция — постоянная вдохновительница нашего успокоения».

     Бродский, боявшийся смерти до дрожи, выбравший себе часовню, только чтобы не быть закопанным и не сожженным, обещался прийти умирать на Васильевский остров. Обещание свое выполнил в части острова, но под другим именем — Сан-Микеле. Его итальянская жена Мария Соццани, отказав в этой чести петербургской Александро-Невской лавре, выбрала местом для его захоронения Венецию, место нашли в протестантской части кладбища.

     Темно-зеленые кипарисы Сан-Микеле — торжественный занавес, упавший в конце маленького трагикомического представления — жизни.

     В сумерках, когда с туманной набережной Сан Марко смотришь в сторону Сан-Микеле, высматриваешь гондолу, на которой возвращаются с кипарисного острова Дягилев, Стравинский, Бродский.

       СЕКРЕТЫ  МАЛЕНЬКИХ  «МУРРИН»  НА  ДНЕ  ЛАГУНЫ

      Каждый из островов — этих драгоценных бусин венецианского ожерелья, на которых она расположена, — обладает своей статью и своим предназначением. Самый драгоценный для венецианцев, пожалуй, остров Джудекка и связанный с ним праздник «Реденторе» — Исцеление.

Есть остров для героев Сан-Джорджо; для больных — Сан-Лаззаро; остров для мертвых Сан-Микеле и даже остров для дураков Сан-Серволо, где лечились от психических заболеваний пациенты со всей Европы. Ну и, разумеется, острова для мастеров — Мурано, Бурано, Торчелло.

     «Что внизу, то и наверху», — известный постулат Гермеса Трисмегиста был отлично знаком перешедшим в класс ремесленников-стеклодувов, что осели на островах Мурано и Бурано в XIII веке. Вытянув галеры на песок, что занесли они на острова — какую память, какую форму? И что там внизу?

    Сами имена островов звучат как название морских водорослей. Поглубже нырнуть и получше разглядеть в перевернутом морском небе извивающиеся шланги осьминогов, поднимающиеся со дна прозрачные пузырьки воздуха, морские звезды, беспокойные актинии. Парашютик осьминога, вокруг чьего тельца обернулись, многорукой индийской богиней, гибкие щупальца, исполняющие свой танец. Разве не идеальная люстра? Лень нырять в лагуну — нырни в тарелку с традиционным венецианским ризотто, подсиненным чернилами каракатицы, подцепи на вилку морской хоботок, вот тебе и маленький чертик из фиолетового стекла.

     Когда их приставили к стеклу, они уже знали, что станут выдувать. Дыхание само по себе божественно, а в союзе с ремеслом — пьеса для маэстро. Все в ритм — закрутить штуку горячего стекла, откусив лишний стебель, отложить осьминога остыть, и снова вернуть в огонь, в царство танцующих саламандр, а там подвешивай на крюках на балки ажурную пену. Что под волной, то и под звездой. Наконец-то на островах воцарилась справедливость. Многочисленное подводное семейство лагуны приветствует своего брата, что так чудесно светится по ночам всеми своими щупальцами.

     Наш собрат, — перешептываются они, глядясь в отраженное в воде золотое окно палаццо, — поднявшись так высоко, заслужил себе яркую судьбу, кому еще так повезет?

     На Мурано и на соседнем Бурано в витринах стеклянного царства вы разглядите сотни цветных снежинок. Эта выпавшая здесь разноцветная метель состоит из муррин, стеклянных кругляшек, толщиной с монетку, различного диаметра. Происхождение муррин легендарно. Каждый мастер прежде всего создавал свою муррину, на примере которой опробовал композиции из цветного стекла. Для него она была тем же, что и чертеж для архитектора. Муррина служила ему и дозатором, подсказывая меры и пропорции требуемого материала.

     В некоторых странах Азии и Персии венецианские купцы еще долго расплачивались мурринами, нанизанными на кожаный ремешок, используя их, как обменную монету. Если кругляшка не удавалась, ее без сожаления выбрасывали в лагуну, только бы она не попалась на глаза другому мастеру, и тот не подглядел секрет композиции. Не дай Бог секрет изготовления стекла окажется за кордоном.

     Республика сохраняла коммерческую тайну со всей строгостью закона. Ни один мастер-стеклодув из Мурано не мог безнаказанно оставить свой остров и перебраться в другой город или страну. Если это все же случалось, то первым делом брали в заложники семью или родственников беглеца, предлагая при этом мастеру вернуться к своим печам полюбовно, сохраняя его привилегии и мастерскую. В противном случае, как было записано в Указе о перебежчиках: «Если мастер станет упорствовать в желании остаться на чужбине, за ним вслед будет отправлен агент, которому будет поручено убить его».

     В этом пункте Республика слово свое всегда держала. Порой можно было прочитать в газетных новостях о том, что в одном, то в другом городе были обнаружены тела мастеров из Мурано. Однако нельзя не отметить венецианский политес, о котором давно забыли современные разведки — упредить открыткой.

  Те же, кто оставался верным своему ремеслу, пользовались почетом и уважением. Высокую оценку мастеров подтверждает и тот факт, что их дочери могли свободно венчаться с сыновьями аристократов. Такой брак считался равным. Во время своего визита в Венецию французский король Генрих III возвел в дворянский сан всех первых мастеров Мурано. Для самых достойных и трудолюбивых семей на острове была заведена Золотая книга. И даже опустошительная эпидемия чумы XVI века не посмела переступить черту города мастеров. По свидетельству аббата Занетти: «Чума поразила огромное количество городов, она заставила множество развращенных молодых людей предаться блаженному безделью, но она не пришла в Мурано, где мальчики с самых ранних лет начинали работать в стеклодувных мастерских».

    Археологические раскопки, производимые на Мурано, указывают на то, что стекло здесь производилось еще в давние времена. К 982 году относится документ, выданный некоему Доменико, согласно которому он являлся мастером по выдуванию стекла. Рецепт изготовления цветного стекла красавице Венеции передала все та же Византия. Первыми в компании с беглыми византийскими стеклодувами стали колдовать над прозрачным материалом бенедиктинские монахи, так как им понадобились стеклянные фляги для их знаменитого ликера. Усвоив приемы константинопольских мастеров, венецианцы создали свои уникальные рецепты.

     В XIII веке количество мастерских в Венеции перевалило за сотню, но из-за частых пожаров по приказу дожа производство стекла было переведено на ничем не примечательный остров Мурано, подальше от чужих глаз. Старый Амурианум, так назывался в древности этот остров, с переносом сюда мастерских получил определенную независимость и привилегии. Вскоре он становится признанной индустриальной зоной, а впоследствии —  мировой столицей производства стекла.

   За две тысячи лет железная трубка стеклодува не претерпела никаких изменений. Мастер берет в руки железную трубку с деревянным мундштуком, чтобы не обжечь руки, нагревает ее железный конец и опускает его в расплавленную стеклянную массу. К концу трубки пристает ком стекла.    

     Мастер Лирио Тальятелли утверждает, что огонь, воображение, процесс выдувания — вещи магические. С одной стороны, мастер ощущает на себе всю физическую сторону ремесла: жар печи, железная трубка весом в 7-8 кг, с другой стороны он участвует в чем-то, что сродни алхимии. Движения тела мастера так же гармоничны, как и в балете. Изготовление бокала или плафона требует участия трех человек, каждый исполняет свои па, записанные еще в цеховом уставе XVII века.

     Одним из величайших мастеров-стеклодувов считается Анджело Баровьер, открывший секрет прозрачного стекла, имитирующего хрусталь. К XVI веку слава муранского стекла достигает апогея. Особенно модными считались блюда на низких ножках, яйцеобразные кувшины с высокой изогнутой ручкой, воронкообразные стаканы. Каждая, венецианская семья и не только, считающая себя аристократической, полагала долгом чести иметь коллекцию кувшинов, ваз и бокалов самых замысловатых форм из прозрачного (cristallo) или матового, имитирующего молоко (latterio) стекла. Баснословной стоимостью отличались венецианские зеркала. Цена одного такого зеркала могла равняться стоимости небольшого морского судна. Во Франции за подобное зеркало платили втрое больше, чем за полотно Рафаэля.

     Разными путями секрет изготовления стекла все же просачивается в Европу. Что-то узнавали от эмигрантов, а то вездесущие французы, подкупив трех мастеров из Мурано, выведали у них секрет изготовления зеркал. В эпоху наполеоновского вторжения солдаты уничтожили много мастерских на островах. В XVII веке мода на новое стекло перебирается в Богемию и в Англию. Толчок к возрождению произошел в 1895 году, после проведения в Венеции первой художественной выставки — биеннале. Через год в 1896 году был открыт первый музей стекла. В 20-е годы XX века в стиле Арт-нуво работает мастер Витторио Дзеккин. В это же время Анри де Тулуз-Лотрек, Пабло Пикассо, Марк Шагал, Сальвадор Дали, создавая новые формы, сотрудничают с мастерами-стеклодувами.

     Сегодня невозможно пройти мимо волшебных изделий непредсказуемого Лучо Бубакко. Оевидно, что Генрих 3 при однм взгляде на эти вещи, заложив предварительно кольцо дожа, перекупил бы на корню все его работы.

Мурано. Изделие Лучо Бубакко

     Уникальные вещи производят традиционные мастерские Ferro Murano, Formia, Seguso Viso. В каталоге известной фирмы Antica Murrina Venezia более 150 страниц. Муранские изделия постоянно растут в цене, оставляя позади такие марки, как Bohemia, Swarovski, Lalique. 

    Самой значительной в мире коллекцией муранского стекла ХХ века, начиная с 1914 года, является частное собрание американцев Нэнси Олнайк и Джорджио Спану. Стоимость коллекции, насчитывающей более 500 экземпляров, в основном уникальных ваз, превышает 15 млн. долларов.

                   ТЕАТР “LA FENICE” И ЕГО ГЛАВНЫЙ ГОЛОС

      Более прекрасный, нежели «Ла Скала» и «Ковент-Гарден», настоящий аристократический театр с изумительной акустикой, так определяют свой театр оперы «Ла Фениче» венецианцы. В конкурсе на строительство музыкального театра участвовали 29 архитекторов со всех концов Серениссимы, в итоге победил двадцатидевятилетний венецианский архитектор Антонио Селва. 16 мая 1722 года театр, тогда носивший название «Сан-Бенето», открылся оперой композитора Паизиелло Джованни «Агригентские игры». В конце XVIII века в Венеции насчитывалось 7 театров. Пожар 1773 года полностью уничтожил строение театра, но он возник буквально из пепла, отчего и получил свое теперешнее название «Ла Фениче» — «Феникс».  

     Театр, носящий название «Феникс», не мог не воспламеняться. И действительно на памяти венецианцев еще два пожара: в декабре 1836 года и — в 1996 году, а следом — восстание из пепла в прежних декорациях и интерьерах. После продолжительной реконструкции «Ла Фениче» открылся 14 декабря 2003 года выступлением хора и оркестра театра «Ла Скала» во главе с дирижером Риккардо Мути.

     На своем веку театр перевидел огромное количество звезд — от Марии Малибран до Марии Каллас. И, конечно, на сцене этого театра выступал гениальный Паганини, тот самый, который, по уверению толпы, продал душу дьяволу (уж больно виртуозно играл на скрипке). Исторический факт: епископ отказал семье в захоронении скрипача на территории церкви, так что родственникам пришлось ждать десятки лет, прежде чем Николло Паганини упокоится на своей родине в Генуе.

     Однажды Малибран предложила ему соревнование.

    «Как я могу соперничать с вами?» — отозвался Паганини. — «У вас — красота, молодость, голос. А у меня — только скрипка».

    Голос Малибран сам по себе представлял явление феноменальное: она брала три октавы, могла петь альтом и сопрано, что позволяло ей исполнять партии для обоих регистров. Специально для нее Россини написал партию Розины для альта. После пятичасовой репетиции она могла вечером петь еще в театре, а после спектакля — до раннего утра — в салонах друзей и поклонников.

     И все же не только за виртуозность пения Малибран считалась гениальной. Наряду с вокалом в ней покоряло бездумно расточаемое богатство преображения. Она настолько отождествляла себя с изображаемым персонажем, что порой играла словно в трансе. При этом она испытывала такие душевные потрясения, что, по словам ее врача, порою впадала в истерику. Подобные состояния во время выступлений роднили ее талант с гением Паганини.

     Обычно перед концертом Паганини долго отдыхал, лежа на постели в темноте. Потом поспешно одевался в черный фрак, закалывая белый шарф бриллиантовой булавкой, очень немного ел и отправлялся на концерт. Придя в уборную, спрашивал: «Много ли народу?» — и получив утвердительный ответ, восклицал: «Хорошо, хорошо! Есть еще славные люди!» (Мария Тибальди-Кьеза. «Паганини»).

     Перед появлением на сцене он сосредотачивался, собирался с духом и выходил к публике, как пишет Констабиле, «преображенный, как Протей».

     Никто никогда не видел, чтобы он настраивал свою скрипку Гварнери дель Джезу или смотрел в ноты. Он умел поворачивать ключи совершенно неуловимыми движениями и менять настрой инструмента во время концерта, мистифицируя даже профессионалов. После концерта скрипач падал на стул, бледный и дрожащий, покрытый холодным потом, как если бы он перенес эпилептический припадок.

    Чудесную пьесу для скрипки «Венецианский карнавал» он написал в Вене в 1828 году, переложив народную неаполитанскую песенку. Все самые знаменитые скрипачи в мире непременно исполняют на бис эту мелодию «дольче». Но вернемся к голосам.

     «Il voce principale» — главный голос. В ХХ веке в мировой опере к этим голосам «принчипале» в первую очередь относился несравненный голос Марии Каллас — драматический, чувственный, поражавший всех, кто его слышал, совершенством. На сцене венецианского театра ею уже спеты партии в операх: «Пуритане», «Турандот», «Тристан и Изольда», «Медея», «Норма».

Афиша театра «Ла Фениче» с Марией Каллас

 Осенью 1957 года Мария Каллас наслаждается жизнью. Позади триумфальные гастроли в Италии и Америке, позади соперничество с Ренатой Тебальди. Мария — знаменита, замужем за богатым промышленником Менегини. В программках театра «Ла Фениче» тех лет против Нормы, Медеи проставлена ее фамилия Менегини-Каллас. Муж старше ее на 30 лет, без памяти влюблен в оперу и в Марию. Ради нее он оставляет свой бизнес и после свадьбы, уже как импресарио, занимается исключительно карьерой жены. Но счастлива ли она?

     Русалочка за радость танцевать белыми ножками в бархатных туфельках на блестящем балу с фейерверками (разумеется, в Венеции) отдала морской ведьме голос. Не самая красивая, не самая счастливая в детстве, но обладающая редчайшим по красоте голосом сопрано, греческая девушка за одну только любовь, ибо славу и красоту она уже имела, пожертвовала жизнью.

     В кратчайшие сроки похудев более чем на 30 кг, Мария Каллас надорвала свое сердце. Это был первый удар. Второй, смертельный, нанес тот самый принц, из любви к которому она пожертвовала самым дорогим что имела, своим голосом.

     К Венеции у Марии всегда было особое отношение; уже в первую поездку с мужем она почувствовала особое очарование этого города. В церкви Санта Мария Глориоза дей Фрари примадонна открыла для себя удивительную живопись «Ассунту» — «Вознесение Марии» Тициана и в дальнейшем, бывая в Венеции, всегда навещала свою Мадонну.

     Впереди у нее триумфальные выступления в лучших оперных театрах, лепестки роз под ногами и роковая встреча с тем единственным на венецианском балу. В сентябре 1957 года, тридцатичетырехлетней королевой, своенравной, стройной, в зените славы, она является в Венецию. Туда же стекаются аристократы, музыканты, поэты. Идея проведения недели празднеств в Венеции в честь Каллас принадлежала Эльзе Максвелл, американской сумасбродной миллионерше, идеально уродливой, той самой ведьме. Ее безобразность могла соперничать только с ее злобностью.

     Максвелл вела колонку светской хроники в прессе и была окружена самими известными и богатыми людьми: от Греты Гарбо до Уинстона Черчилля. Старая сводня прилично потратилась на костюмированный бал, устроенный в частном палаццо графини Кастельбарко, на котором сама была в костюме Елизаветы Тюдор, Мария — в костюме египетской царицы Нефертити. Четверо слуг несли за царицей ее золотой шлейф. На балу Каллас — главная маска, королевской крови, благосклонно облетающая своих гостей. «Еще, еще, королева Марго, надо облететь залы, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными. Я в восхищении, мы — в восхищении… Королева в восхищении!».

     Жар-Птица, “Fenice” — Феникс. Райская птица с золотыми перьями, можно и обжечься. Осторожно, под райским деревом уже сторожит птицу удачливый купец и охотник. Охотник — грек, по чьему-то ехидному выражению «красивый, как Крез», смуглый, невысокий, сметливый, которому в жизни пока все удается. На балу он пристально разглядывает птицу, но не подходит.

     «Я познакомила их с Онассисом в Венеции во время кинофестиваля в сентябре 1957 года. Она была в зените славы, они лишь пококетничали друг с другом, но мне сразу все стало ясно… Еще спустя год Онассис посетил ее триумфальную «Медею» и после этого пригласил Марию с мужем на свою яхту «Кристина» — для совместного плаванья. Там-то все и случилось…». (Эльза Максвелл. Интервью)

     Аристотель Онассис — «золотой грек» — ему одному суждено схватить птицу, посадить ее в клетку, приручить и… погубить. В золотой клетке, на борту «Кристины», где в каютах развешаны картины Эль Греко, бассейн выложен античной мозаикой, в ваннах золотые краны, повсюду роскошь и великолепие, он кормит птицу отборным пшеничным зерном, поит холодным шампанским, что так вредно для горла, и заставляет петь всю ночь для своих гостей. Но птица, кажется, только этого и хочет… В сезоны 1960-1961 Калласс практически отказывается от карьеры, посвящая себя частной жизни, отдаваясь целиком и полностью одной любви…

«Когда я встретила Аристо, который был так полон жизни, я стала другой женщиной». (Мария Калласс. «Письма из Тишины»)

          Она писала ему письма о любви в те часы, когда он регистрировал свой брак с Жаклин Кеннеди, о чем Мария узнала из газет. Он даже не удосужился поставить ее об этом в известность.

     «Ари, на свете нет ничего прекраснее минуты, в которую я должна была начать петь — минуты испепеляющей мольбы толпы о рождающемся звуке. Клянусь, это больше сумасшедшей любви в волнах Эгейского моря, потому что они — они, Ари, — желали меня и тогда, когда ты от меня отрекся, и, если бы ты что-то смыслил в великом понятии «театр», ты бы понял, что такое свести с ума двадцать пять тысяч зрителей за один вечер. (Мария Каллас. «Письма из Тишины»).

     Старая сказка, слишком старая. Балет Стравинского заканчивается под райским деревом. Но и охотник заплатит свою цену. Пропавший голос примадонны Каллас (она так и не дождалась проставленной в программке фамилии Каллас-Онассис) был услышан, Вселенная отомстила за «главный голос» ХХ века.     

     «Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос — он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он за меня отомстит. Ему сдавались тысячами, десятками тысяч. Ты будешь пить до дна признания моего онемевшего от горя горла — голоса…Он отступил, но знай — он не даст тебе покоя. Он отомстит за меня». (Мария Каллас. «Письма из Тишины»).

   К концу жизни, отправив Марию на аборт, потеряв в авиакатастрофе единственного сына Александра (за ночь он станет седым), Онассис сменит карнавальный плащ всемогущего Воланда на хитон Пилата. Он будет умирать один, от воспаления легких, в больнице, тоскуя по тем, у кого надо вымолить прощение.

     Посетив его могилу в июне 1977 года на острове Скорпиос, Каллас обронила: «…Ничто больше не имеет значения, потому что никогда ничего не будет так, как было… Без него».

     В феврале 1970 года в интервью лондонскому журналу “Observer” Каллас отметила, что самым важным в ее жизни была не музыка. Она сказала:

«Нет, музыка — не самая важная вещь в жизни. Самая важная вещь в жизни — общение. Это то, что делает человеческие трудности терпимыми. И искусство — наиболее глубокий путь общения одного человека с другим, любовь более важна, чем любой артистический триумф».

     16 сентября 1977 года Мария Каллас скончалась в своей квартире в Париже от инфаркта.

     Птица не возродилась, но люди, прежде всего, венецианцы, не дадут забыть «voce principale». Бруно Този — президент международной ассоциации Марии Каллас, художественный директор карнавала в Венеции, обладатель премии «Венецианец года» посвятил жизнь организации музея Марии Каллас в Венеции. А благодарный театр «Ла Фениче», который всегда по-настоящему ценил непревзойденный талант Марии Каллас, в 2005 году назвал ее именем мост и набережную перед входом, тем самым что — по воде, то есть самым главным в этом городе. А что может быть почетнее в Венеции, да и во всем мире, нежели понте или фондамента твоего имени.

     Сколько еще русалочек карнавальными голубыми сумерками, оставляя простор родной лагуны, устремляются под окна роскошных венецианских палаццо. Взоры их устремлены к освещенным балконам, ажурным окнам, откуда доносятся нежные звуки скрипок и виолончелей. Стягиваясь в звезды, маленькие круги и хороводы, они покачиваются на мерцающей серебром чешуе канала Гранде. Морская ведьма сладко спит в своей пещере. Ей надо выспаться. За полночь у нее будет много работы.

       ЦЕЛЛУЛОИД В ОДНОМ ИЗ ПЕРВЫХ КИНОЗАЛОВ  ЕВРОПЫ 

      Венецианцы на правах избранных, получили кино из первых рук, из рук братьев Люмьер. Интересно, что братья, изобретя кинопроектор в 1895 году, отнеслись сперва к своему детищу, как к «не имеющему будущего». Однако менее чем через год 9 июля 1896 года в Венеции в театре Миневры, исключительно по приглашениям, состоялся первый кинопоказ. Сеансы проходили каждый день на протяжении двух месяцев. В конце августа зрителям были предложены первые фильмы, отснятые на натуре в Венеции: «Голуби Венеции», «Пароходики на Риальто», «Причаливание гондолы в Сан-Дзаниполо». Бурный энтузиазм вызвала у зрителей съемка с движения. Погрузив кинокамеру на гондолу, киношники проплыли Большим каналом, снимая на ходу набережную и дворцы Венеции.

     Изначально Люмьер предлагали назвать свое изобретение «Домитор», от латинского dominator — тот, кто поддерживает, отражает мечты, позитивные устремления. Подсматривать за ежедневной жизнью других и сохранять ее во времени — своего рода господство над временем и даже над смертью. Примерно в те же годы «Домитор» нашел отклик в литературе. Французский писатель Жюль Верн в своем новом романе «Замок в Карпатах» описал изобретателя, которому удалось воспроизвести образ и голос певицы, в которую он был влюблен.

     В прошлом веке фильмы о Венеции снимают два непререкаемых столпа европейского кинематографа — Федерико Феллини и Лукино Висконти.

    Фильм Феллини «Казанова» (1976г.)  начинается со сцены карнавала на мосту Риальто.

«О, Венеция — наша королева! О, Венеция — наша королева!
Горячий сирокко и холодный боро дуют с губ твоих.
Ты закутываешь своих добровольных рабов в доспехи из золота.
О, Венеция — наша королева! О, Венеция — наша королева!
Оставь на время свое золото. Да будет благословенна твоя бедность и твоя нагота».

     Карнавальный народец, обступив Казанову, склонился над водой, наблюдает за маской, олицетворяющей Венецию. Маска должна всплыть, но она не поднимается. Это несчастье? Это проклятье?

Кадр из фильма Федерико Феллини «Казанова»

         Сам Казанова вызывал у Феллини, задумавшего снимать фильм на основе его мемуаров, противоречивые чувства. Съемки давались нелегко.

     Неужели Феллини в новом фильме не будет снимать своего любимчика Мастроянни? Феллини любит Мастроянни. Марчелло самый любимый его актер. «Марчеллино может все». Мастроянни не любит Аниту Экберг, вместе с которой снимается в «Сладкой жизни». Она напоминает ему немецкого здоровяка «зольдата», пытающегося загнать малыша Марчелло в грузовик. Юркий Буратино шныряет между сапог фрица-Карабаса, не даваясь ни в плен, ни в печь. Во время войны Мастроянни попадает в немецкий трудовой лагерь, и ему, как в свое время и Казанове, также не понравилось в тюрьме. Он совершает то же, что и блистательный авантюрист. Бежит. По крыше или нет, нам не известно. И как вы выдумаете, кто укрывает его, пока союзники не высадились в Нормандии? Правильный ответ — Венеция. Всю войну, спасаясь от наци, Мастроянни прячется в Венеции.

     Как ни странно, Феллини, отринув натуру Венеции, снимал историю Джакомо Казановы в специально выстроенных декорациях в «чинечитта» кинематографическом городке в Риме. Устроил пластиково-целлулоидную бурю с волнами, каких венецианская лагуна и ее каналы никогда и не видывали. Но у маэстро, для которого кинематограф изобрел специальный термин «магический реализм», всегда были особые отношения с реальностью. Художника может понять только художник. Уловил ли он эхо той, которая в голодной и холодной Москве 1919 года, работая над поэмой о Казанове, представила, как бы это могло бы происходить на венецианских каналах?

«…Вода в ее каналах — как слюда.
А по ночам — как черный шелк тяжелый.
И жены рыбаков себе в подолы
Не рыбу нагружают — жемчуга.
Старухи в ней не спят у очага:
Все — ведьмы».
М. Цветаева. «Феникс»

     Изначально Феллини невзлюбил Казанову, обозвав его мемуары «инвентаризацией» и «телефонной книгой». Однако в процессе съемок проникся жалостью и даже симпатией к своему персонажу. Американский актер Дональд Сазерленд, которого выбрали на главную роль, обозвал съемки у Феллини каторгой. Его Джакомо таким и вышел, уставшим делать работу любви, единственно, по привычке выполняющий поступающие заказы.     

       Феллини в работе был дотошлив, неуступчив. Многие вещи, не доверяя никому, мастерил своими руками. Ему был нужен какой-то особый, единственный, цвет. Он накупил дорогущего синего шелка на рубашку для своего Казановы. Но в итоге синий шелк не пригодился, кадр вырезали. При желании вырезанный кадр можно выудить в “youtube”.  Минутная прогулка Казановы на гондоле по каналу (выстроенному в павильоне) в компании с красавчиком негром, под реплики Феллини. Обычное сожаление кинорежиссера о вложенном труде в создание декорации венецианского канала с фрагментами фресок, мозаикой, да и жаль бедняжку американского танцовщика, такого старательного, с таким энтузиазмом взявшегося за съемки, даже выучившего итальянский язык.

    Надо отдать дань справедливости: голливудский Оскар не остался равнодушным к работе художника по костюмам Данило Донати. И в 1977 году приз за лучшую работу над костюмами ушел итальянскому фильму «Казанова». Во всем остальном, против цензуры нет приема, в Италии, особенно, особенно, если цензура церковная. Феллини, кстати, часто ругался с церковью. В то время, когда советских кинорежиссеров вызывали на ковер в кабинеты ЦК, Феллини обивал пороги кардинальских резиденций. Считался неудобным режиссером. Разорял многих продюсеров, с которыми работал.

     Мазина любит Федерико, и не будет жить без него. «Федерико — это все, что у меня есть». У Джульетты обнаружили рак. Когда об этом сказали Феллини, он пережил страшный шок. И сгорел раньше ее.

      Он испугался, а она была храброй. Она купила маленькое черное платье и полетела одна в Лос-Анджелес — на авось — на вручение Оскара. Никто не верил, что второй год подряд могут дать премию одному режиссеру. В предыдущем 1957 году за лучший зарубежный фильм Оскара присудили итальянскому фильму «Дорога». В аэропорту ее никто не встретил. Еле успела на открытие.  Случайно оказавшийся в аэропорту незнакомый итальянец узнал ее и подвез. Вечером на церемонии вручения, (в номинации «лучший зарубежный фильм» было представлено три фильма), услышав первое слово — «night» — «ночь», он уже шла к сцене. «Ночи Кабирии».

     Несмотря на то, что британский “Guardian” назвал фильм Феллини «Казанова» шедевром, в прокате в Европе и особенно в Америке он провалился.    

     Мастроянни нарекли очаровательным соблазнителем, любовником номер один в Европе — Казановой.

      — Ну, какой же из меня Казанова? Я от рождения ленивый и спокойный, — всегда возмущался Марчелло. — Я вообще сожалею, что не остался бухгалтером. В юности он учился на бухгалтера.

     В 1996 году в Венеции с успехом прошла премьера комедии «Последние луны», в которой Марчелло, играя роль престарелого профессора, произнес слова, которые оказались пророческими: «Я хочу умереть под Рождество, чтобы вокруг лежал снег…».

      19 декабря 1996 года великий итальянский актер скончался в Париже, в своей квартире в возрасте 72-х лет; в завещании просил похоронить себя в Риме. На следующий день римская газета “Reppublica” поместила на первой полосе горькую виньетку — Феллини с развевающимся шарфом стоит на облаке и с улыбкой приглашает: «Иди сюда, Марчелло, здесь прекрасно».

     Если лишить гондолы их алых подкладок, собрать, сшить между собой и расстелить на лестнице Дворца Кино “Palazzodel Cinema” на острове Лидо, то выйдет одна красная дорожка к славе, к главному призу венецианского фестиваля — «Золотому льву».

     «Пройтись по лестнице венецианского фестиваля, — все равно, что сдать основной экзамен», — не раз говорил Феллини.

     Старейший в мире кинофестиваль был основан в 1932 году по инициативе итальянского диктатора Бенито Муссолини, с тех пор всегда проводится во второй половине августа. По правилам фестиваля к главному конкурсу допускаются не более 20 фильмов, не принимавших участия в других фестивалях. Список отобранных фильмов держится в секрете до официального объявления. В международное жюри главного конкурса входят от семи до девяти человек.

     Главный приз венецианского фестиваля «Золотой лев» присуждается лучшему фильму фестиваля. С 1934-го по 1943-й год главный приз именовался Кубком Муссолини, впоследствии переименован в приз Джузеппе Вольпи.

     «Серебряный лев» — лучшему режиссеру. «Кубок Вольпи» — лучшему актеру и лучшей актрисе.

     Приз Марчелло Мастроянни — за дебют лучшему молодому актеру или актрисе.

     Приз Osella (старинная серебряная венецианская монета) присуждается за лучший сценарий, операторскую работу.

    С 2007 года на Венецианском фестивале появилась еще одна награда — «Голубой лев», который вручается за лучший фильм на тему о гомосексуализме.

     В первый же год существования фестиваля приз зрительских симпатий за лучшую режиссуру был вручен советскому кинорежиссеру Николаю Экку за фильм «Путевка в жизнь». 

     В 1936 году Кубок Муссолини был вручен Лени Рифеншталь за скандальный фильм «Триумф воли» о съезде национал-социалистов; в 1938 году под музыку Вагнера главный приз — Золотого льва, впрочем, вполне заслуженно понесла по красной дорожке Лени Рифеншталь за свой фильм «Олимпия».

     Русское кино также регулярно получало награды Венеции: «Садко» Александра Птушко и чеховская «Попрыгунья» Самсона Самсонова получили «Серебряных львов».  В 1962 году кинематографический мир узнал Андрея Тарковского, получившего «Золотого льва» за «Иваново детство». Венецианский фестиваль 2011 года завершился вручением «Золотого льва» за лучший фильм «Фауст» Александру Сокурову. На кинофестивале 2014 года «Серебряным львом» наградили фильм Андрона Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» и в 2016 году снова «Серебряный лев» — в руках Кончаловского за фильм «Рай».    

     «Что вы скажете на прощание?» — спросили у Мастроянни на одном из последних его интервью. — «Я скажу всем: До свиданья!»

Марчелло Мастроянни на фестивале в Венеции

                          «ЗА РЕКОЙ В ТЕНИ ДЕРЕВЬЕВ»

       В отличие от других иностранных писателей, которые бывали в Венеции наездами, Эрнест Хемингуэй обрел для себя в этом городе, в особенности в Торчелло вторую Родину. Его, будто прикованная к стойке Harry’s Bar, широкая спина вынуждает Джузеппе Чиприани держать свою локанду-гостиницу постоянно открытой. Чиприани вспоминал, что писатель в те годы был еще очень крепок. Иногда Хемингуэй находил кого-нибудь из посетителей себе под стать и подбивал того на пару раундов бокса, до которого сам был большой охотник.

     Раздевшись по пояс, несмотря на холод, писатель и парень из Торчелло азартно обменивались тумаками. Матч, в котором не было ни победителей, ни побежденных, заканчивался обычно солидной партией спиртного. Посторонним Хемингуэй часто казался праздным, на самом деле он был очень дисциплинирован в отношении работы.

     В десять часов вечера, за исключением редчайших случаев, он оставлял общество и удалялся в свой номер. Требовал в комнату семь бутылок Амароне, знаменитого вина с веронских виноградников, и оставался один на один с листами бумаги. Под утро выносили пустые бутылки. Частенько на рассвете Хемингуэй отправлялся в пойму лагуны на охоту на уток.

     «Звук клаксона. Оглядываюсь, но не вижу никого. Сигналят еще раз. Замечательный звук. И такая же чудесная машина, задним ходом, притормаживает совсем близко от меня. Через боковое стекло высовывается голова Карло: «Давай забирайся».

     Внутри голубого салона не чувствую больше ни холода, ни сырости.

     «Не ожидала встретить меня в Бьюике? Извини за опоздание, но по дороге заехали к фра Фореано и принялись говорить о войне. Можешь себе представить, когда Эрнест заводится о войне…  Кстати, ты знаешь Эрнеста, Эрнеста Хемингуэя? Эрнест, это Адриана»

     Крепкие широкие плечи разворачиваются, и мужчина, сидящий впереди, оборачивает ко мне свое лицо. «Тысячу извинений, Адриана, исключительно моя вина. Надеюсь, вы меня простите».

 (Адрианна Иванчич Бьяджини. «Белая башня». «Мондадори» 1980).

     Так молодая венецианка Адриана Иванчич описала свою встречу с Эрнестом Хемингуэем в 1948 году. В год их знакомства, ей — 19 лет, знаменитому американскому писателю — 49. Эта встреча, которую можно означить, как роковую, отметила обе жизни. Для писателя Адриана — источник вдохновения. До встречи с ней он давно уже ничего не пишет. На венецианской волне он создает повесть «Старик и море», роман «За рекой, в тени деревьев». В названии романа использованы предсмертные слова американского генерала Джексона, командующего южанами в Гражданскую войну и умершего от ран, «Переправимся через реку и отдохнем в тени». Главный герой романа — Ричард Кантуэлл, пожилой полковник. За его плечами — все значительные войны ХХ века, о которых напоминают многочисленные ранения и больное сердце. Полковник Ричард Кантуэлл едет в Венецию, в свой любимый город. В этом городе живет его последняя любовь, девушка Рената. Они проводят время в баре, катаются на гондоле. Он собирается на охоту. На обратной дороге полковник Кантуэлл умирает от сердечного приступа.

     Книга, вышедшая в 1949 году, была плохо воспринята критикой. Но уже в 1953 году, за повесть «Старик и море», Хемингуэю присуждают Пулитцеровскую премию и ровно через год Нобелевскую премию по литературе. Старина Эрнест не тронулся с места, чтобы ехать на вручение, он был болен, да и нобелевский приз в 35.000 долларов не был для него серьезной суммой. За одну публикацию в журнале «Космополитен» его романа «За рекой, в тени деревьев» ему выписали чек на 85.000 долларов. Рядом с Хемингуэем Адриана раскрывается как женщина, поэтесса и даже как художница. Она автор обложек первых изданий «За рекой, в тени деревьев» и «Старика и моря», вышедших в Америке. Кто же эта юная итальянка?

      Адриана Иванчич — родом из старинной венецианской семьи, судовладельцев, выходцев из Далмации. Во время Второй мировой войны семья пережила трагические события: нет вестей от брата, по ошибке расстреляли отца. Семья Иванчич дает приют солдатам союзников, прячет у себя евреев. Адриана лично спасает раненого австралийского летчика, сообщая о нем партизанам. Она о многом рассказывала Хемингуэю. Она говорила, что видела, как немецкий солдат стрелял в голубей на площади Сан Марко, и он ввел этот эпизод в книгу.

     В 1948 году девушка вращается в высшем аристократическом обществе Венеции. Ее семья владеет в Венеции дворцом, расписанным Сансовино, просторной виллой Сан-Микеле в Тальяменто, практически полностью разрушенной бомбардировкой союзников. Отель «Гритти» также принадлежит семье Иванчич. Все эти места описаны в романе; Рената и полковник Ричард Кантуэлл, главные герои, наделены теми же чертами внешности, особенностями характера, тем же возрастом, что Адриана и Эрнест. Латизана — место, где в 1948 году произошла их первая встреча под дождем на перекрестке четырех дорог. Здесь начинается и заканчивается роман. По отношению к Латизане дом Адрианы находится за рекой, вилла в Тальяменто — среди деревьев.  

      Поэтически и художественно одаренная, Адриана пишет стихи, которые выходят в издательстве «Мондадори». Ее публикуют наравне с признанными поэтами. Одно ее маленькое стихотворение объясняет тайну звезды Ригель, звезды, которую старик Сантьяго, герой повести «Старик и море» видит в море в восточном направлении над Кубой.

«Чистые закаты, спрятанные звезды,
Сокрытые в ваших небесах.
Я бы смог вернуть вас,
Если бы этого захотел».
Адриана Иванчич

     На этих широтах Ригель не видна в сентябре, но Сантьяго (Эрнест) хочет видеть эту звезду и видит ее, глядя в направлении Венеции.

     Стихотворения Адрианы и две последние книги Эрнеста — их секретный разговор, перекличка двух сердец. В отношении Ариадны страсть у Хемингуэя смешивалась с отцовскими чувствами, ей же, безусловно, импонировало внимание знаменитого писателя; несмотря на двусмысленность подобных отношений, их связь так и осталась платонической. Еще в период парижской фиесты он писал: «Я должен сократить занятия любовью, когда пишу, ибо оба эти занятия генерируются одним и тем же мотором». Для него женщина была все-таки больше музой, чем сексуальным партнером. В писательском ремесле чувство меры никогда не оставляло его, и, несмотря на очевидную «брутальность» его образа, все, что он писал о любви и женщинах, было всегда удивительно тактично.

Адриана Иванчич и Эрнест Хемингуэй

      После знакомства с писателем на охоте, Адриана по приглашению Хемингуэя в сопровождении матери едет на каникулах на Кубу на три месяца, на его виллу «Финка Вихиа». Ее брат Джанфранко, который уже давно жил на вилле, вспоминал: «Сестра и мать осматривали остров, купались. Эрнест работал с раннего утра, медленно писал и переписывал. В минуты, когда бывал доволен написанным, говорил: «Стараюсь уложить на лопатки мистера Шекспира». Если на него накатывали его тяжелые состояния, отправлялся в Гавану за выпивкой “Let’s get drunk”.

     Именно в эти месяцы выходит английское издание «За рекой, в тени деревьев». И тотчас на Адриану Иванчич обрушивается шквал пересудов и сплетен. Виной всему — ночная прогулка по каналу на гондоле, описанная в двух главах книги. Всю оставшуюся жизнь Хемингуэй жалел, что ввел в книгу это эротическое интермеццо, любовное приключение, пережитое много лет назад с Марлен Дитрих на пароходике, которой он и посвятил эти главы в частной переписке. Мать Адрианы Иванчич срочно возвращается в Венецию с целью что-нибудь исправить, но ничего сделать уже нельзя.

     «Они вышли через боковой подъезд на imbarcadero, и в лицо им сразу ударил ветер. Свет из окон отеля падал на черную гондолу, и вода казалась зеленой. «Она красива, как хорошая лошадь или как летящий снаряд, — подумал полковник. — Почему я раньше не замечал, до чего гондолы красивые? Какие нужны были руки и глаза, чтобы создать такую соразмерность линий!» — Куда мы поедем? — спросила девушка. Ее тоже освещали лучи, падавшие из подъезда и окон отеля; она стояла у причала, возле черной гондолы. Волосы ее развевал ветер, и она была похожа на статую на носу галеры. «И не только лицом», — думал полковник».

     (Э.Хемингуэй. «За рекой, в тени деревьев», перевод Е. Голышева, Б.Изаков)

     Чтобы спасти честь «дочки», как часто он называл Адриану, Хемингуэй запретил издание книги на итальянском языке. И действительно, в итальянском переводе книга вышла только в 1965 году, через четыре года после его смерти. Но в венецианском светском обществе английским владели многие. Адриана часто повторяла, что не может укрыться от шушуканий за спиной. Пережив два неудачных брака, в возрасте 53 лет Иванчич покончила с собой — в приступе депрессии повесилась в своем саду.

     Старый приятель писателя журналист Леонард Лайонс вспоминает первый звонок жены Хэмингуэя Мери:

     — Лени, — услышал я спокойный голос Мэри, — Папа убил себя.

Придя в себя от шока, я спросил, как это случилось.

     — Он застрелился. Теперь я хотела бы, чтобы ты организовал пресс-конференцию в своем отеле…  Скажи всем: я сообщила тебе, что сегодня утром, когда Эрнест чистил ружье, готовясь идти на охоту, он случайно выстрелил себе в голову. Ты все понял?

     В 1998 году «знаменитый человек дождя» американский оскароносец Дастин Хоффман задумал снимать фильм по книге Э. Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев». Будучи с семьей на отдыхе в Италии, он даже встретил в местечке Семпионе молоденькую итальянку, как ему показалось, идеально подходящую на роль Адрианы и, уговаривая ее принять участие в съемках, дал почитать ей сценарий. По разным причинам из этой затеи ничего не вышло. Не все воплощается у художников. Но еще появится тот, кто с камерой в руках заглянет в номер отеля «Гритти», однако останется ли там все так, как это увидел в послевоенные годы Хемингуэей или надо будет выстраивать декорацию заново, неизвестно:

     «…Полковник пошел в ванную, чтобы умыться перед ужином. Ванная была единственным неудобством его номера. «Гритти» был когда-то дворцом, а в ту пору, когда его строили, особых мест для ванных не отводили, их пристроили потом в конце коридора, и если ты хотел помыться, надо было предупреждать заранее: тогда грели воду и вешали чистые полотенца».                                                    

 (Э. Хемингуэй. «За рекой, в тени деревьев», перевод Е. Голышева, Б. Изаков)

      А вся послевоенная эротика, из-за которой было столько шума и которая принесла столько горя семье Иванчич, уместилась в один коротенький абзац.

     «Полковник слышал, как бьет волна по доскам гондолы, ощущал резкие порывы ветра и знакомую издавна шершавость одеяла, а потом почувствовал прохладное тепло и прелесть ее тела, и упругость груди, которой легко касалась его левая рука…

     — Почему тебе так нравится эта рука? — спросил полковник, положив свою руку туда, где ей хотелось лежать».

 (Э. Хемингуэй. «За рекой, в тени деревьев», перевод Е. Голышева, Б. Изаков)

     И еще, когда-то он написал: «Любовь — единственная чертовски стоящая вещь. Не важно, чем любовь кончается. Но пока любишь, она прекрасна».

                    «СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ»

     Для читающей публики «Смерть в Венеции», рассказ Томаса Манна, опубликованный в 1912 году — один из самых притягательных. Отточенный, лишенный всякой сентиментальности, мерцающий особой красотой, черный лебедь, заплывший в белый пруд европейской беллетристики.

     Герой рассказа, Густав фон Ашенбах, писатель, интеллектуал, привыкший много и серьезно работать, живущий в постоянном душевном напряжении, внезапно чувствует потребность в перемене мест. Целью своего путешествия он избирает Венецию. Город — сон, который с неизменностью, перефразируя замечание Анны Ахматовой, «должен повторяться».

     «Итак, он опять видит это чудо, этот из моря встающий город, ослепительную вязь фантастических строений, которую республика воздвигла на удивление приближающимся мореходам, воздушное великолепие дворца и Мост Вздохов, колонну со львом и святого Марка на берегу, далеко вперед выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские часы в проеме моста над каналом; любуясь, он думал, что приезжать в Венецию сухим путем, с вокзала, все равно, что с черного хода входить во дворец, и что только так, как сейчас, на корабле, из далей открытого моря, и должно прибывать в этот город, самый диковинный из всех городов». (Томас Манн. «Смерть в Венеции»).

     В гостинице, в которой он останавливается, его внимание привлекает польская семья. Взгляд его падает на мальчика- подростка, чьи черты лица — поразительно красивы. Видеть божественную эманацию красоты, эту исцеляющую гармонию — становится для него ежедневной потребностью; тем временем в Венеции распространяется эпидемия холеры. Прикованный к своей страсти, обреченный на нее, не в силах покинуть предмет своего обожания, герой остается в городе и умирает один на пляже Лидо. Последнее, что он видит — фигура мальчика, обращенное к нему лицо «психагога», и в его поднятой руке, как ему показалось в последний раз, призыв следовать за ним…

     Отправной точкой к написанию новеллы послужили реальные события, имевшие место во время пребывания Томаса Манна в Венеции в 1911году. Жена Томаса Манна Катя вспоминала, что все персонажи, включая странного человека на кладбище, существовали в действительности. В гостинице “Des Bains” на Лидо, где они поселились, в обеденном зале они впервые увидели польскую семью, члены которой предстали точно в таком виде, как это описал ее муж. Девочки в суровых, застегнутых наглухо платьях, и очаровательный мальчик, 13 лет, в полотняной матроске с открытым воротником. Он тотчас привлек внимание писателя.

     «Тот мальчик был необыкновенно привлекателен. Мой муж все время неотступно наблюдал за ним, особенно когда он с другими детьми играл на пляже. Он не преследовал его по всей Венеции, этого не было. Но мальчик совершенно очаровал его, и он часто думал о нем. Вспоминаю также, что мой дядя, человек серьезный, профессор канонического права был этим чрезвычайно возмущен: «Какой скандал! И это — женатый человек в присутствии семьи!» (Катя Манн. “Unwritten Memories”).

     Сам писатель упомянул об этом эпизоде в своем письме к другу Филиппу Уиткопу от 18 июля 1911 года. «…Я в процессе работы над одной вещью, в действительности очень странной, чистой по тону, которую я привез с собой из Венеции».

     Прототипом юного Тадзио (уменьшительное от Тадеуш), вдохновившего писателя на создание новеллы, был польский барон Владислав Моэс, которому в то время шел двенадцатый год.

     «Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке золотисто-медвяных волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной божественной серьезности, напоминало собою греческую скульптуру лучших времен и, при чистейшем совершенстве формы, было так неповторимо и своеобразно обаятельно, что Ашенбах вдруг понял: нигде, ни в природе, ни в пластическом искусстве, не встречалось ему что-либо более счастливо сотворенное» (Томас Манн «Смерть в Венеции»).

     То, что Моэс являлся реальным прототипом для Тадзио, в свое время установил переводчик Анджей Долеговский. Факт был опубликован в немецкой печати в 1965 году. Говорят, барон Моэс, который впоследствии стал музыкантом, не подозревал об этом до того дня, пока не посмотрел фильм Лукино Висконти «Смерть в Венеции».

     «Смерть в Венеции», вышедший на экраны в 1971 году — 11-й полнометражный фильм Лукино Висконти, миланского аристократа, чье полное имя и титул звучат: дон Лукино Висконти ди Модроне, граф Лонате Поццоло, синьор ди Корджело, консиньор ди Сомма, Кренна и Аньяделло. Кинорежиссер, всегда думающий о точности воссоздания эпохи на экране, снимал фильм в том же отеле “Des Bains”, в котором кроме Томаса Манна жил и умер в 1929 году создатель антрепризы «Русского балета» Сергей Павлович Дягилев.

     Главный герой фильма — реальное лицо, композитор — Густав Малер. «Смерть в Венеции» сопровождает музыка из фрагментов 3-й и 5-й симфоний Малера. Общаясь перед съемками с исполнителем главной роли, английским актером Дирком Богардом, Висконти говорил ему: «… — А ты знаешь, что это про Малера, про Густава Малера? Томас Манн, говорил, что встретил его в поезде из Венеции. Такой несчастный, забившийся в угол купе, весь в слезах…, потому что влюбился в красоту. Он познал совершенную красоту в Венеции — и вот должен уехать, чтобы умереть… Больше ничего ему в жизни не остается. Вот! Будем снимать прямо по книге. Как написано у Манна, — никакого сценария…

     Слушай музыку Малера — все, что он написал. Слушай, не переставая. Нам надо проникнуть в это одиночество, в эту бесприютность; будешь слушать музыку — все поймешь. И еще надо читать. Читать и читать книгу… Манн и Малер тебе … все скажут».

«Кто увидел красоту воочию,
Тот уже отмечен знаком смерти», — писал Платон.

    «В этих словах», — говорил Висконти, — и заключен главный смысл его фильма».

     К слову, о красоте, московскую девочку-подростка родители привезли в Венецию, посадили на «вапоретто» и поплыли по каналу Гранде. После первой экскурсии она воскликнула: «Ну и рухлядь…! Должно было пройти несколько дней, прежде чем она изменила свое мнение.

     В поисках претендента на роль Тадзио Висконти, следуя подсказке Томаса Манна, устремляется в Польшу. Но послевоенная разрушенная Польша не смогла порадовать кинорежиссера. Среди подрастающего поколения не оказалось ни одного бледного «нарцисса» с грациозными манерами. Поколение изменилось. Юного Тадзио Висконти нашел в Швеции. Просмотрев много претендентов, роль отдал Бьорну Андресену. На предварительном отборе режиссер кроме того, что спрашивал мальчиков, как их зовут и откуда они, просил их посмотреть в камеру и улыбнуться. После того, как отсняли пробы с участием Андресена, Лукино Висконти заметил: «Слегка высоковат, но очень близко к идеалу».

Бьорн Андерсон, исполнитель роли Тадзио в фильме Лукино Висконти «Смерть в Венеции»

          По воспоминаниям Дирка Богарда мальчик совсем не боялся ни сурового ликом графа Висконти, ни камеры. Он действительно идеально подходил на роль Тадзио, с такими же безукоризненно правильными чертами лица, но это был совсем обыкновенный мальчик, который сбегал по вечерам на дискотеку, употреблял словечки типа «чувак», был неравнодушен к жвачке и, надувая щеки, пускал свои вечно лопающиеся пузыри в сторону собеседника и себя самого.

     Съемки «Смерти в Венеции» проходили тяжело. Итальянские продюсеры смогли обеспечить лишь четверть бюджета будущего проекта; Висконти вынужден был обратиться во Всемогущий Голливуд. Компания “Warner Brothers” не возражала против именитого режиссера, но предлагала заменить никому не известного английского актера на более заметную американскую звезду, а вместо героя-подростка взять девочку. У Богарда были свои проблемы. Во время съемок он переезжает из Англии на жительство во Францию. Он занят обустройством дома, ему надо часто отлучаться, а он только что вошел в образ.

     Фильму в дальнейшем не повезло ни с признанием, ни с прокатом. После рабочего просмотра в Лос-Анджелесе продюсеры чуть было не отказались выполнять контракт. Со слов Богарда, в зале воцарилась тишина, потом один из толстосумов, этих «денежных мешков» бросил на ухо другому: «Что-то не пойму, какой-то старикашка пасет пацана…».

     Но Висконти, выходя из зала, сказал Богарду: «Bene!» — хорошо! Исполнитель главной роли не нуждался ни в чьих похвалах, он сам знал, что — хорошо.

     В жизни своего Тадзио Висконти встретил за несколько лет до этих съемок в одном из тосканских кафе. Было ветрено. Через ассистента режиссер передал ему шарф. Хельмут Бергер из австрийского городка слушал курсы в Вольтерре, хотел стать актером, но боялся сцены. Обладал практически идеальной, таинственной, холодной красотой. Удивительно, но перед камерой он чувствовал себя спокойно. В тесном творческом союзе с Висконти им были созданы незабываемые образы в фильмах: «Гибель богов», «Людвиг», «Семейный портрет в интерьере».

     Висконти забрал его на свою виллу в Риме, откуда Хельмут, сделав вторые ключи, сбегал к друзьям на вечеринки, ревновал к Рудольфу Нурееву. Сегодня от былой славы и красоты не осталось и следа. Бергер, в свое время отмеченный смертельной дозой красоты, —  сегодня изодранный в лоскуты, линялый, трепещущий в конвульсиях на древке «Роджер».

     В 1991 году хореограф Флеминг Флиндт специально для Рудольфа Нуреева ставит балет «Смерть в Венеции» на музыку Б. Бриттена. На роль Тадзио Нуреев выбрал ученика студии «Ла Скала» Роберто Болле, очень красивого юношу. Но студия театра «Ла Скала» не отдала тогда пятнадцатилетнего Болле Рудольфу Нурееву, не выдала. Партию Тадзио танцевал другой актер.

     На своем острове, прекрасном, как и все острова, Нуреев часто говорил, что хотел бы быть похороненным в морском гроте под островом, чтобы потом общаться с рыбами. Пройдет совсем немного времени, и в 1991 году Нуреев, в жизни проповедующий «сверхчувственный декаданс», уже знает о своем диагнозе. В «Смерти в Венеции» он вытягивался штыком, на который были нанизаны, как минимум, две смерти. Гениальный танцовщик, заплативший смертельную дань красоте, лежит сегодня, укрытый самаркандским ковром, на кладбище Сен-Женевьев де Буа под Парижем.

     К великому сожалению, от балета не осталось ни видеосъемки, ни фотографий. Балет канул в небытие, ухнул с горбатого венецианского мостика в черную глухую смерть, странный, одинокий, ночной всплеск гениального Нуреева — «форель, разбивающая лед».

     В постановке «Tod in Venedig» (2003 год), представленной труппой «Гамбургский балет», в хореографии американца Джона Ноймайера, главный герой, «любящий» — уже не писатель и не композитор, а хореограф, работающий над постановкой балета из жизни короля Фридриха II Прусского. В балете использованы музыкальные отрывки из сочинений И.С. Баха и Р. Вагнера — отрывки из «Тангейзера» и «Тристана и Изольды».

     Кто был на премьере в 2009 году в театре “La Fenice”, смог оценить психологически точную хореографию и филигранное исполнение Ллойда Риггинса в роли Ашенбаха.

     Во втором акте, в котором действие происходит на пляже Лидо, Тадзио одет в костюм, повторяющий костюм Вацлава Нижинского по эскизу Льва Бакста.

     Лукино Висконти скончался 17 марта 1976 года. По словам Богарда — «император почил; померкло великолепие кинематографа». По завещанию кинорежиссера урну с пеплом похоронили в гроте его виллы «Коломбайя» — «Голубятня» на острове Искья. Перед тем как предать пепел земле, Хельмут Бергер, вдохнув в себя прах, обронил, что это посильнее, чем наркотик. Такова реальность, предлагающая истории быть живописнее средневековых хроник, а может, вообще ничего не меняется в алхимии страстей. Каждый июль в амфитеатре виллы проводится фестиваль искусств имени Лукино Висконти.

     Иосиф Бродский, которого восхищали неторопливые начальные кадры фильма «Смерть в Венеции», — пароходик на парах, входящий в опаловый предрассветный туман лагуны, — перебрасывая мостик, заканчивает свое пленительно-нежное эссе «Набережная Неисцелимых» сценкой, проступающей на белесой амальгаме далекого года из середины 50-х: скатившейся слезой по щеке поэта Уистана Одена, брошенного в кафе «Флориан» своим психологом.

                                    «ВИВА ВИВАЛЬДИ!»

      Вам не приходило в голову, что водная твердь, на которой нежится красавица Венеция — сама музыка? Музыка, которую плеснули от щедрот в ковшик лагуны, разлили по соломинкам каналов.

     Эта блестящая штука простынного полотна ежесекундно ткется, переливаясь звенящими струнами утка по основе. Прямые черченые линии каналов — стройный нотный стан, по чьим концам и началам утвердил высокие скрипичные и низкие басовые ключи старательный Палладио. Ноты таскай с носа лакированных гондол, ажурных, вдвойне на закате, аркад палаццо дукале, с ленточек гондольеров.

     Триста лет назад эта простая и очевидная истина поселилась в голове одного аббата. Аббата не простого. Рыжего.

Портрет Антонио Вивальди

 Аббата, что по утрам пил кофе, застегивал булавкой жабо, а потом, трудно себе представить, вместо того, чтобы чинно вчинивать горожанам мессу, начинал скакать за музыкой, перепрыгивая с одной гондолы на другую. С нижней линии стана на ту, что повыше. Город, который к этому часу смыв с сонного, но всегда довольного лица пенку тумана, обычно счастливо улыбался. Улыбался оттого, что нашелся еще один чудак, которого можно заставить так долго шататься по своим подворотням, этим затопленным калошам и подковам счастья.

     Надо признать, что эксцентричный аббат, носивший имя Антонио, а фамилию Вивальди, в погоне за музыкой долго не уставал. Иногда ему удавалось настичь свою незнакомку — о, конечно, в маске — и тогда он долго сжимал в объятьях свою «моретту», вдыхая ее немного прелый, сырой, а как же иначе, устричный дух с нотой перламутра, как закончил бы описание аромата истинный сомелье. Аромат «Времен года» Вивальди по стойкости и любви к нему в мире запахов можно сравнить только с ароматом Шанель №5. Кто только его не пользует. И разве он не звучит победно нам в уши со всех stazione, со всех подземных и наземных переходов и перекрестков. И разве мы не щедро ссыпаем наши сольди в футляры для скрипачей, что, дружно взявшись в едином порыве, ввергают нас в щедрую июльскую грозу или зимнюю пастораль.

     Спрос на Вивальди номер 5 остается неизменным. Перелистывание времен года продолжается который век, и вряд ли ему настанет конец. Достаточно взглянуть на афиши самых престижных концертных залов мира. Концертный сезон, если претендует на то, чтобы считаться истинным комильфо, просто обязан начинаться или заканчиваться произведениями Вивальди. В этом смысле аббат сослужил Венеции отличную службу. Но был ли его родной город столь же щедр и благосклонен к композитору?

     Антонио Вивальди родился в Венеции в семье парикмахера и скрипача Джованни Батиста в 1678 году. С детских лет он отличался слабым здоровьем, хроническая бронхиальная астма преследовала его всю жизнь. Его первые музыкальные успехи были отмечены королями: Людовиком XV, королем Дании и Норвегии Федериком IV, Римским Папой; и вот уже партитуры «рыжего священника» начинают свое шествие по Европе. В обществе считали, что он хороший скрипач, но композитор никакой; и что вся его музыка (а работал он действительно чрезвычайно быстро), пишется им дней за пять. Ходили слухи, что во время службы он даже оставляет алтарь, чтобы, уединившись в ризнице, набросать сочиненный музыкальный отрывок. Да и служба его после посвящения длилась не более года.

     С 1713 года Вивальди — директор и капельмейстер женской консерватории при «Оспедале дела Пьета», в которой обучались пению девочки-сиротки. Надо отметить, что анонимные отцы щедро оплачивали их содержание. Голоса и искусство исполнения были такого высокого уровня, что венецианские патриции, следуя за консерваторками по пятам, не пропускали ни одного их выступления, услаждая свой слух ангельским пением и игрой на инструментах.

     Вивальди сочиняет музыку для светских и духовных концертов. Он установил для Сoncerto grosso трехчастную циклическую форму, выделив виртуозную партию солиста. Гобои, валторны, фаготы также благодарны аббату, так как он первый сделал их самостоятельными, а не дублирующими инструментами. Его стиль отличают классическая стройность, прозрачность письма в сочетании с яркой экспрессией и эмоциональным богатством.

     Певица Анна Жиро, французского происхождения, с которой он познакомился в Мантуе, стала его ученицей, подругой и хозяйкой его дома. Она переехала к нему со своей сестрой и оставалась с ним до самой смерти. Драматург Гольдони находил ее «изящной, невысокого роста, с красивыми глазами и очаровательным ртом. Она имела несильный голос, но знала много языков, чтобы увещевать вас».

     Слухи о любовной связи с Анной очень сильно повредили репутации Антонио. В Венеции за ним стали следить инквизиторы. Посыпались обвинения — якобы он не исполнял богослужений, хотя если такое и случалось, то это было прямым следствием его недуга. В ответ на преследования разгневанный скрипач слал письма в канцелярию, откуда неизменно присылали ответ, что «произошла ошибка». В конце жизни, распродав партитуры по дукату за штуку, измученный душевно и физически, композитор оставляет Венецию и переезжает в Вену, но не находит там ни признания, ни достатка.

     28 июля 1741 года в Вене умирает Антонио Вивальди, как записано в похоронном акте, «от внутреннего воспарения». Его тело спешно предают земле на кладбище при Госпитале для бедных. Жаркая погода и стесненные экономические условия семьи композитора не позволили провести достойной церемонии. Прах Вивальди, как и Моцарта, покоится в общей могиле. И все же, любимый и ненавидимый своими современниками, неугомонный эксцентричный «рыжий священник» оставил пример того, как следует жить и творить музыку.

     Обладательница уникального, стремительного, по выражению Мстислава Ростроповича, колоратурного меццо-сопрано, Чечилия Бартоли — одна из немногих современных певиц, кто открыла нам подлинного Вивальди. Она сутками рылась в пыльных архивах библиотеки в Турине, отыскивая партитуры и либретто опер Вивальди, многие из которых утеряны безвозвратно. По сути, его оперная музыка не для вокалистов. На скрипке сыграть можно, а как спеть? Ни сопрано, ни контртенор не в силах справиться с диапазоном и подвижностью подобных арий. Не секрет, что многие арии из его опер рассчитаны на исполнение кастратами.

     Искусство пения bel canto известно в Италии с III века. В XVII — XVIII веках барочное пение достигло совершенства, благодаря искусству кастратов. Мальчиков с выдающимися голосами кастрировали в раннем возрасте, чтобы голос сохранил свой высокий регистр в период мутации. Дыхание у мужчин длиннее. Кастраты на одном дыхании исполняли фантастические пассажи из арий Порпора, Альбинони, Вивальди. Конкуренцию выдержала только венецианская аристократка Фаустина Бордони (1697-1781), которая стала певицей, потому что ее голос — меццо- сопрано —  отличался невероятной подвижностью. Она была представительницей stile brilliante. Никто, кроме нее, не мог повторить звук с такой скоростью, а с другой стороны она умела бесконечно выдерживать ноту. Фаустине покровительствовал знаменитый композитор Бенедетто Марчелло, ее звали «Новая Сирена». В Венеции она похоронена в церкви Сан-Маркуола.

     Сама Чечилия Бартоли говорит, что смело поет то, что еще никогда не слышали. В 1995 году, на приеме в мэрии Парижа, на вручении ей титула Chevalier des Arts et Lettres (Кавалер искусств и изящной словесности) она признавалась Ростроповичу: «Что делать, если все вокруг кричат: Вивальди! Вивальди!.. Варганят из него немыслимые электронные фонограммы, как например, с Ванессой Мэй. Вивальди, может быть, из-за того, что он был скрипачом, присвоили себе струнные, а ведь он написал около ста опер». В юности Бартоли мечтала стать танцовщицей фламенко, потом училась играть на тромбоне, и только после этого выучилась на певицу. Ее диск «Viva Vivaldi!” с ариями из опер Вивальди,записанный в 2000 году в сопровождении инструментального ансамбля Il Giardino Armonico пользуется неизменным успехом.

     Для каждого композитора у Чечилии свой костюм. Музыку «рыжего аббата» она исполняет исключительно в красном. Черный лиф, алый кринолин на брючный темный низ. Так, одновременно братом и сестрой из «Двенадцатой ночи» Шекспира, она выходит на сцену Большого Зала Консерватории, чтобы исполнить арию Баязета из оперы Антонио Вивальди «Тамерлан»:

«Будто само море
Топит в волнах судно,
Что ты видишь,
Потом же оно является вновь
И стремится к звездам».

Чечилия Бартолли на концерте

         Вивальди после своей смерти был прочно забыт на 200 лет. А теперь музыканты всего мира признают, что его музыка — неисчерпаемый источник вдохновения для всех будущих поколений.

     Если окажемся в Венеции и прислушаемся, то услышим, как плащ его музыки дрожит и бьется не ветру. Звуки путешествуют по нотному стану, не уставая.

     «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди…». Ви, ва, льди…льди, ладо мое да до ладо. Льнет венецианский лад к фонарям, к мокрому кампо, льнет к белой бабочке жабо, к ножкам гулей, к лакированным туфлям, шитым знаменитым венецианским мастером.

     За полвека рыжий аббат создает невероятное количество музыкальных произведений: 465 концертов для различных инструментов, 94 оперы, 3 оратории, 76 сонат, 56 светских кантат, 55 произведений духовной музыки. Но ведь это ему ничего не стоит; он тратится только на бумагу, чернила, перо. Ничего не надо придумывать. Музыка плещется прямо под ногами. В лагуне — scherzo, в каналах — legato. И пишет, пишет, пишет… Конечно, слегка сыровато, но вот здесь, у только что открытого «Флориана», можно согреться. Антонио не задержится за столиком. Сегодня ему надо собрать еще столько спелых тактов, подобрать столько верных тонов. Конечно, мы не успеваем за ним, и скоро упустим из вида. На пересечении кампо Санто Стефано и Сан Анджело перед нашими глазами в последний раз мелькнут его башмаки, «подбитые ветром».

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/nslusareva/