В последнюю пятницу июля ничего особенного в стране не происходит, кроме, разумеется, Дня сисадмина. Вот и в этом году неотвратимый праздник у работников преимущественно умственного труда начался с надувных шаров, а закончился традиционными пьянками в серверных помещениях. Полдня IT-сообщество обсуждало это в теории, а полдня готовилось практически, что совершенно не повлияло на работу вверенных сетей. Если что-то не фурычило до этого, то оно не пахало и сегодня. А если шелестело, гудело и функционировало, то и сегодня не падало и не зависало. В работе сисадминов много странного, ирреального и парапсихологического. Но в этот праздник абсолютно вся техника предпочитает не тупить и не буксовать. За этим сюрреалистическим фактом кроется крайне простая и незамысловатая разгадка. Заключается она в том, что в этот день ни один сисадмин мистическим образом не нажимает ни одной кнопки. Внеплановые падения отдельными частями тела на клавиатуру, конечно, случаются, но в зачет не идут.
В общем, не ломалось — не чини. Это правило знают все, но в обычные дни поголовно нарушают. Коктейль любопытства, амбиций и изощренной интеллигентской лени, когда незазорно потратить сутки, чтобы потом клиент не беспокоил две пятилетки подряд. Так делают в сумрачный понедельник, ужасное девятое марта, в ночь перед уходом в отпуск (вид экстремального отдыха, который заканчивается, не начавшись) и даже в пятницу тринадцатого. Но только не в день сисадмина. В этот праздник системный администратор теряет все отпущенное ему свыше любопытство, а также всю интуицию с логикой.
Примерно до полуночи он будет бушевать, иронизировать, употреблять и сквернословить. В четыре нуля по системному времени он наверняка потеряет ориентацию и зависнет. А утром будет суббота. Нагрянет солнце. Может быть, проявится радуга или случится слепой дождь. Тупое пьяное животное к вечеру превратится в человекообразное, а к понедельнику обретет все признаки разумного существа. И до следующего года, когда скрытая сила позовет его механическим голосом, он ничем не будет отличаться от полубога…
В это день я сидел в своем кабинете, кабинете начальника IT-подразделения компании “Парус-Трейд”, и намеренно ничего не делал, хотя компьютер был включен и даже показывал какую-то дрянь. Скринсейвер работал уже час, а я все сидел и щелкал кнопкой шариковой ручки. Щелкал разными способами. Пальцем. Лбом. И даже зубами. В конце концов я доломал ручку и выкинул в корзину. Потом посмотрел на часы и достал из тумбочки бутылку “Немировской”. Налил себе четверть стакана, выдохнул в сторону и выпил. Мир стал понятней через минуты три. Поэтому я взял еще одну ручку и опять принялся щелкать. Все шариковые ручки в компании были зелеными и с логотипом, отдаленно напоминающим готовый порваться парус или сегмент зонтика. Их раздали всем сотрудникам, их дарили всем клиентам вместе с блокнотами, их горстями разбрасывали на всех конференциях, они давно приелись, от них уже тошнило весь персонал.
В данный момент мои люди усиленно готовились к праздничному ланчу. С минуты на минуту они должны были позвать босса, накрыв поляну в комнате релаксации. Когда-то давно мы пили в серверной. Но эта традиция отошла в мир иной, когда серверной стала считаться не кладовка с призраком вентиляции, а большое помещение, климат которого охраняли мощные “дайкины”. Крепкие японцы снизили температуру и повысили шум до некомфортного для людей уровня, отчего серверная стала сразу тем, чем и должна быть — вместилищем компьютеров, а не смесью мастерской, закусочной и интернет-видео-порно-салона.
Меня ждали, а я вот не выдержал и выпил самостоятельно. Раздался натужный глухой зуммер и “нокия”, вздрогнув, поползла по столу. Вместе с ней рефлекторно вздрогнул я и взял трубку:
— Да.
— Здравствуйте. Константин Николаевич?
Я еще только собирался ответить, набирая по-молодецки в легкие кислороду, но той стороне этого оказалось достаточно.
— Вас беспокоят с базы отдыха “Алтайская звезда”. Администратор Кутузова.
— Чем могу? — ляпнул я, не включая ни одну из известных мне эмоций.
— Дело в том, что наш клиент и ваш знакомый оставил в нашем сейфе коробочку.
— Денис? — смутно насторожился я.
— Да, Денис Андреевич Гармаев. Две недели назад он отправился… сложно сказать — куда… А эту вещь попросил передать вам, если он не вернется через неделю.
— Хм… — щелкнул я кнопкой ручки, — а что там, в коробочке? Можете посмотреть?
— Если хотите, я загляну внутрь… Флэшка. На один гигабайт.
Всегда любил женщин, разбирающихся в компьютерных мелочах. Они не умеют готовить, но удивительно изобретательны в постели. Помню, как-то расстегиваю я бюстгальтер, а там…
— Константин Николаевич, вы меня слышите?
— Ага, — выпал я из невесомости, — флэшка… И все?
— В общем, все… нет, еще бумажка какая-то… Похоже, записка!
В этот момент без стука приоткрылась дверь, в кабинет проскользнула голова одного из монтажников. Изобразив субординацию, голова подмигнула и указала макушкой в направлении комнаты релаксации, после чего скрылась.
Я машинально кивнул в ответ, хотя было уже некому, и ответил в трубку:
— Может быть, он еще появится?
— Может быть… но аренда сейфа закончилась…
— Насколько я понимаю, вы не так уж близко. Судя по названию.
— Совершенно верно. Часов девять езды. Но у нас постоянно ходит автобус, могу передать через водителя, например, или менеджера. Второй вариант — вы приезжаете сюда.
— Ну нет! — криво усмехнулся я. — Алтай — это хорошо, но столько времени у меня, пожалуй, не наберется.
— Значит, передать? — неуловимо улыбнулась одним углом рта невидимая и очень трезвая Кутузова.
— Пожалуй, будьте так любезны.
— Хорошо. Я сообщу ваш телефон менеджеру. Он с вами свяжется, когда будет в городе. Вам так удобно?
— Да, несомненно, благодарю.
— Всего доброго!
Я с готовностью открыл рот, чтобы произнести дежурную фразу, но услышал гудки.
Вот всегда так, с этим Денисом…
Вечно у него — то понос, то дебаркадер. Всю жизнь он не то чтобы мешал — просто оказывался неудобным именно в тот момент, когда появлялся. Вчера, к примеру, и времени было полно, и настроение космическое — хоть спутники запускай. Завтра мы будем на пляже виртуозно швырять на дальность мыши с клавиатурами. А вот сегодня я пережил полезный и тяжелый — очень тяжелый! — разговор с начальством. И уже час сижу, пытаясь прийти в себя. Денис приперся своей угловатой сущностью прямо в мой кабинет и стоит тут немым невидимым транквилизатором, скотина. У меня без него всегда была более-менее очаровательная жизнь. А с ним… скринсейвер какой-то психоделический, ей-богу…
В детстве он мог заявиться в два часа ночи и запросто уговорить пойти тырить зеленые и несъедобные яблоки. Либо утром в воскресенье приволочь живую щуку и потребовать на этом основании ванну чистой воды без хлора — как будто у нас хоть где-нибудь таковая течет из крана. За те годы, пока я его знаю, я досыта наелся импровизаций духа и изобретений мозга. Вот и сегодня он тоже оказался не ко времени, хоть и не в физическом смысле.
Я мог с ходу вспомнить еще с десяток-другой кордебалетов в его исполнении, но мне неожиданно пригрезилось утро. Всегда обычное, как расписание электрички, сегодня оно отличилось только тем, что я (по причине пятницы, наступившего дня сисадмина и планировавшейся умеренной пьянки) не взял ключи от машины. Я сидел на кухне, пил кофе и смолил неизменную “Золотую Яву”. Все было крепким и горячим, все было кристально объяснимо, пока в пластиковое окно не начала ломиться металлического окраса синичка. Она спикировала откуда-то сверху, решительно протаранила стеклопакет, срикошетила на железный слив окна, потом мастерски выполнила кульбит и повисла в воздухе, бешено хлопая крыльями. Короткий острый стальной клюв упрямо бился в стекло, будто принадлежал изрядно выпившему дятлу, а не трезвой городской пигалице. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза, потом птица резко перевернулась в воздухе, сделав фигуру неизвестного пилотажа, и мгновенно исчезла. Стало не по себе. Обычно синички себе такого не позволяют. Обычно они грамотно передвигаются в воздухе, не доставляя никаких неудобств. Я пожал плечами, докурил и справедливо решил, что крылатое создание отведало чего-нибудь эдакого на заднем дворе аптечного склада. Клюнула лишнего — с кем не бывает. Пройдет.
Говорят, что когда птица бьется в окно — это к смерти. Но перед кончиной всегда что-то случается, каждый день происходит хоть какая-нибудь хрень. Почему бы нам не считать приметами восходы и закаты? Ведь изумительное зрелище! Почему не наделять ветер, облака, сумерки мистическим смыслом? Что с того, что они каждый день! Ведь что-то же они значат. Предопределяют. Фактически — планируют. Но человеку обыденное бессознательное не нравится с рождения. Он ищет события знаковые, выдающиеся, приметные. Чтобы потом ужаснуться своим мыслям и предсказать собственную смерть, каковая и без этого не задержится.
В общем, утром была птичка…
Божье такое создание, с металлическими крылышками. В юности, помню, я их кормил с ладошки. Если не шататься, не танцевать канкан и не орать шансон, то можно дождаться того момента, когда синицы (только они, другие пернатые отчаянно боялись и никогда этого не делали) наберутся феноменальной храбрости и начнут клевать семечки с ладони. При этом тебе покажется, что ты библейский Ной или охотник за крокодилами Стив Ирвин. В общем, специалист по тому, что движется безо всякой механической тяги исключительно силой мускулов.
В это даже поверят очевидцы и станут тыкать указующими ехидными перстами. Но ты будешь выше этого, снисходительно улыбнешься и скромно промолчишь. Ведь есть же тонкая связь между птицами и людьми. Она никакая не мистическая. В нас совпадают примерно шестьдесят процентов генов. А сожранные людьми горы окорочков на белковом уровне объединяют нас с пернатыми в одну пищевую пирамиду. Наши тела построены из молчаливых и бестолковых бройлеров. Исходя из вышеизложенного, почему бы нам изредка не намекать друг другу, что, мол, сегодня кабздец подкрался к тебе незаметно? Так и запиши, чудило прямоходящее! Стучу тебе клювом в германский двухкамерный профиль, твою мать!
Утром я этого не оценил.
Вышеизложенное лирическое отступление промелькнуло и исчезло тут же, за поворотом бытия. У меня в последнее время нет проблем с объяснением необъяснимого. Но вот эта Кутузова со своей “Алтайской звездой”…
Я для порядка набрал номер Дениса, хотя уже знал, что это для очистки нравственности или с целью родить хоть какую-то гипотезу. Абонент был космически недоступен, а больше позвонить было просто некуда. Гармаев с детства любил сумерки мозга. Это я помнил.
Щелкнув напоследок ручкой, я бросил ее на стол, вышел из кабинета и, пройдя по коридору, попал в комнату релаксации. В ней меня встретил галлюциногенный деморолик с плохо просчитанным фейерверком. Высокоинтеллигентные животные, отбросив образование и воспитание, взрывали (за ненадобностью) собственные мозги. Я обреченно вздохнул и испил до дна преподнесенный спортивный кубок. Разумеется, кубок не предназначался для пития. Из таких сосудов в бюджетных фильмах ужасов пьют кровь или отраву. Более всего кубок походил на аптекарский символ, только без змеи, зато в галактических волдырях. Эти алюминиевые бубоны мешали заливать жидкость в ротовое отверстие, и хотя после штрафной я перешел на стакан, рубашка попала в категорию “на рыбалку”.
Я не хотел напиваться. С утра. Даже с вечера не хотел. Просто я хотел увести пьянку в нормальное, гуманитарное русло. Без пошлых разборок и казачьих посвистов. Сотрудникам, даже если они яйцеголовые айтишники, надо давать покуролесить. Это понимают все начальники, чем или кем бы они там себе не руководили. Временами надо снимать кандалы, огораживать помещение, лес, необитаемый остров (нужное подчеркнуть) и стараться дождаться похмелья. Простая схема. И если ты в центре или во главе дебоша, то риск минимален. Хотя йод, бинт и киянку для анестезии надо держать наготове. На всякий пожарный.
В общем, комната релаксации на несколько часов превратилась в филиал преисподней и выпала из объективной реальности. Ржали кони, уничтожались бутерброды, дезинтегрировалась водка и презиралось пиво. Несколько раз в комнату испуганно заглядывал лишенный компьютерного смысла персонал, изумлялся и поспешно закрывал дверь. Когда гуляет информационный спецназ — лучше отложить все вопросы на понедельник. Раз в год даже черепахе сносит крышу, хотя в ее черепе всего три грамма головного мозга и глупеть ей некуда.
В начале фуршета ребята притащили настоящую надувную женщину голландской фирмы Tonga, нарядили ее в спецовку родной компании “Парус Трейд” и, повесив на грудь плеер, посадили ее в торец стола. Все тосты за прекрасных дам адресовались исключительно блондинке Боните (так назвали латексное чудо со ртом в форме баранки и сиськами нереального размера).
Бонита была совершенно не против. Она не возражала, когда у нее брали интервью, проливали на колени алкоголь или кормили шпротами. Мало того, когда ее за ногу поволокли покурить — она тоже не возмущалась. Пугливо негодовали только последние задержавшиеся на работе сотрудники, узревшие потрясающую картину — группу пьяных админов и монтажников, вальяжно куривших на пожарной лестнице в обществе прелестной блондинки с самым развратным в мире ротовым отверстием. Айтишники сидели на ступеньках, а самого гения чистой красоты привязали к перилам. Как результат — подслеповатая кадровичка едва не лишилась чувств, попросив действующую модель блондинки посторониться. До самого первого этажа менеджер по персоналу плевалась и ругалась по-албански, пообещав уволить всех, сразу и навсегда. Обычно вменяемые профессионалы обжимных клещей и стремянки ответили на это гнусным венерическим смехом.
Я как раз в этот момент ушел к себе в кабинет и опять упал в казенное кресло. Хотя водка и разогрела меня, но настроения все равно не улучшила. Неизвестность всегда гложет. Сгоревший телевизор за секунду перед последним раундом; страстная речь заики, когда тебе кажется, что вот-вот поймешь, но не получается; вырванная страница из детективного романа, взятого в библиотеке. А на ней, между прочим, было сказано, кто маньяк!
Я сидел и снова щелкал шариковой ручкой. Потом бросил ее и взялся за мышку. Набрав в строке поиска желаемое, я ударил по клавише и почти сразу нашел, что хотел.
В общем, “Алтайская звезда” оказалась вполне досягаема. Осмотрев виртуальным рентгеновским взглядом двигатель и ходовую часть своей “тойоты”, я сначала покачал головой, а потом кивнул. Взял со стола сотовый, нашел принятый вызов и ответил.
— Слушаю! — уверенно сказала трубка.
— Прошу прощения, это я…
— Не сомневаюсь! — еще уверенней отчеканил низкий деловой голос с явным сексуальным оттенком.
— В смысле, это вы мне недавно звонили по поводу флэшки…
— Действительно. Завтра передам менеджеру, он с вами свяжется и…
— Да я вот что подумал… — перебил я, — может, я приеду? У вас там что? Номера или чего? Домики? Шалаши? Вигвамы?
— Гнезда вьем, — злорадно уточнила Кутузова. — Бунгало режем…
— Кого режем? — не понял я.
— Бунгало. Хижины из камыша.
Я хмыкнул, очень быстро набрался наглости и спросил:
— А вас как зовут? Если не секрет.
— Не секрет! — на тон понизила голос Кутузова. — Людмила Михайловна!
Люсьены, по моему скромному опыту — сплошь сексуальны, а с таким голосом она еще и тантрическая выдумщица. Я вспомнил, как она описала флэшку, и меня заколбасило.
— Очень приятно, — честно ответил я.
— Взаимно, — незаметно улыбнулась Люсьен, тут же принявшись за работу. — Места у нас есть. Если будете вдвоем, то есть смысл снять альпийский домик…
— А бунгало? — усмехнулся я.
— Две четыреста в сутки.
— Это за двоих?
— Это за домик. Впрочем, можете взять номер в шале, там всего шестьсот, но это просто гостиница.
Вот сейчас я спрошу…
— Вы курите, Людмила Михайловна?
Две ехидные секунды замешательства.
— И даже пью.
— Я тоже. И прямо сейчас.
— Это заметно. Так бронировать вам домик? Бронь — пятьсот рублей.
— Да. Я буду завтра вечером.
— Уже записала. Как приедете — наберите меня или просто обратитесь в администрацию. Всего доброго!
В моей эротической фантазии у нее был примерно пятый размер груди. Если бы женщины иногда видели нашими глазами, им бы стало несколько неуютно. А нам так очень даже уютно. Парадокс.
Хлопая по карманам, я нашел записную книжку и открыл ее там, где начиналось свободное место. У меня дома валялось даже два коммуникатора (один подаренный, второй купленный), я давно намеревался установить туда самый лучший софт и начать ими пользоваться. Но в командировки я брал ноутбук, а на работе сидел за компьютером. Два высокотехнологичных устройства пылились на полочке и имели все шансы стать раритетами.
На свежей страничке записной книжки я вывел: “Алтайская звезда, Любовь Михайловна, бунгало, 28 июля”. Немного подумал и добавил: “Житан Капораль”.
Последняя фраза только на первый взгляд кажется бессмысленной. Но лично мне такая мнемоническая булавка практически сразу дает портрет человека в полный рост. Зачастую я даже не имею понятия об истинной сущности индивидуума. Но мне плевать на наполнение, если в обыденной жизни хватает оболочки. Чело-
век — это на девяносто процентов скорлупа. И на десять — ядрышко. Если оно вообще есть.
“Житан Капораль”. Это теперь не марка сигарет. Это низкий голос с придыханием, нежный сарказм, “Алтайская звезда”, девять часов пути, два года без отпуска… и главный вопрос: куда делся Денис и что все это вообще значит?
Ответа не было.
Я встал, отодвинул назад кресло, сунул руки в карманы и походил по кабинету. Сукин сын Денис! Куда он делся, хотел бы я знать? Я привык никогда и ни при каких обстоятельствах за него не беспокоиться. Он мог исчезнуть на несколько дней в бушующем море, мог ввязаться в безнадежную драку, мог ехать по встречной полосе ночью без фар или сидеть и курить на крыше высотки, свесив ноги вниз. Девки визжали, падали в обморок или влюблялись в дурака без оглядки. Он ничем не дорожил и ничего не боялся. Это было похоже на болезнь, на шизофрению, на какой-то тупой боевик, при просмотре которого каждый зритель убежден, что с главным героем примерно полтора часа экранного времени ничего не случится. Если герой и дает дуба, то исключительно в конце, иначе зачем вообще сценарий писать?..
Мы родились с ним далеко отсюда. В далеком районном центре на берегу Амура. С точки зрения жителя мегаполиса — это даже не провинция. Это место, о котором можно снимать приключенческие блокбастеры с Анжелиной Джоли в главной роли. Потому как конец света начинается и заканчивается здесь. В этом поселке городского типа до сих пор обитает тысяч двадцать живых и столько же мертвых. Если о первых можно сказать более-менее точно, то вторых подсчитать едва ли возможно, учитывая когда-то сгинувшие в морозном тумане эшелоны политзаключенных. Но будем логичны. В моей семье трое живых ухаживают за тремя могилами. Умерло, конечно, не в пример больше, но конкретных надгробий ровно три штуки. Остальные потеряны. Полагаю, что в других семьях примерно та же картина: на одного румяного и теплого — один сильно бледный и холодный. Вот и вся арифметика.
Говорить о кладбище не имело бы смысла, но так получилось, что мы оба родились в одной больнице (отдельного роддома у нас отродясь не было) и жили в одном двухэтажном бараке аккурат возле погоста. Сараи с нашими велосипедами и стеклянными трехлитровыми банками находились уже между могил. От лавочки во дворе, на которой мы сначала играли, а впоследствии — целовались, до первого косого креста было метров пятнадцать. И никто не заикался, не седел раньше времени, не страдал бессонницей. Уютный мир Архангельской слободки (так мы назывались в поселке) не беспокоила ни одна собака. Как-то, помню, приехало высокое начальство из областного центра. Чего-то выпило, кого-то пожурило и случайно, по причине заблудившегося неместного шофера, попало непосредственно на кладбище. Это еще ладно. Водитель не виноват, это дорога такая. Но когда пухлый чиновник вышел оглядеться, он наткнулся на двух братьев Леонтьевых, сидевших на могильной плите и распечатывавших родимую. На вопрос, что они тут делают, братовья искренне и без всякой задней мысли ответили: “Живем”.
Не сразу чиновник понял, что имеется в виду. Только когда среди могилок показались детские качельки, песочница, сараи и несколько потемневших бараков, его передернуло. Никакие санитарные нормы даже отдаленно не предполагали такое тесное сосуществование живых и, пардон, не совсем живых. Между ними должно быть нормативное и четко прописанное расстояние.
Начальство было в шоке. Пока оно чесало лысину, между надгробий привычно прошмыгнул отряд тимуровцев с самыми уголовными рожами в регионе. Пионеры блеснули фиксами, басом стрельнули у водителя сигаретку и исчезли в кустах сирени.
— Позвольте! — обрел дар речи чиновник. — Что это такое? Здесь же нельзя жить!
— Отчего же… — возразил местный участковый, — воздух здесь свежий, тихо и недалеко, если что...
— Что значит — если что? — насторожилось областное руководство.
— Они работают на кирпичном заводе, — вовремя спохватилось местное начальство, — а он тут рядом… Предлагаю осмотреть.
Братья Леонтьевы задумчиво сорвали жестяную пробку с бутылки и дунули каждый в свой стакан.
Начальство не врало. Практически все население Архангельской слободки работало либо на кладбище, либо на кирпичном заводе, нимало по этому поводу не заморачиваясь. На что-то действительно надо было жить. Формула существования была предельно простой. А что рядом мертвые — так они на стол стриптиз плясать не лезут, спать не мешают.
Рядом с бараками текла речка Архангелка. Впадала она, разумеется, в Амур (куда ж еще). В этом месте образовалось широкое устье, где мы летом купались, а зимой носились на коньках.
Других развлечений было тоже много. Например, самокат-сидушка. Делалось устройство таким образом. Бралось сиденье, лучше от автомобиля. К нему винтами или шурупами снизу монтировалась пара лезвий от коньков. В качестве рулевого управления применялись “пики” — куски толстой проволоки или тонкой арматуры.
Это только со стороны кажется, что управление такой примитивной конструкцией несложное. Куда там! Чтобы освоить технику безупречного катания, приходилось проводить по полдня на льду. Зато мастера самокатов разгонялись до сумасшедшей скорости, выписывали сложнейшие пируэты и резко тормозили в любом месте. Для полноты ощущений мы бросали на лед старые покрышки и превращали ледовую площадку в полосу препятствий.
В этом виде спорта Денису не было равных. Он полюбил нехитрый инвентарь до того, что спал с ним. А в одно яркое весеннее утро ушел со всей это амуницией под лед.
Надо сказать, в это время уже никто не катался. Амур уже тронулся, к морю катил. Лед остался только в устье Архангелки. Каждый знает — это осенний ледок предупредит тонкими, хрустальными трещинами, вызвенит колокольчиком, прогнется, скрипнет, намекнет… Он же тоненький, ясный, под ним видно все до последней личинки ручейника, он живой еще, музыкальный. А весной лед сильно болен. Он тяжелый, рыхлый, ноздреватый, мутный, водой пропитанный. И перед бедой ничего не скажет. Он сам по себе уже рассыпается на синие и желтые вертикальные иглы. И ступать на него нельзя. Каким бы толстым он ни был.
Но Денис наступать не собирался. Поставил самокат аккуратно у берега, сел неслышно, прицелился, оттолкнулся пиками и птицей скользнул до того берега. Только брызги полетели — на поверхности вода уже стояла озерцом. Развернулся резко, посмотрел вверх, потом обратно… Кончился сезон, кончился. Двенадцать лет отроку, весна сверкает, трава вот-вот молочная вылезет, одуванчики улыбнутся — что еще надо в этом мире? Летит Денис, в кураже летит, в азарте, удачей опьяненный, везением, молодостью, бесконечностью. Когда там умирать? Сказки все это, сказки, дурацкие архангельские сказки!..
И рухнул сразу, даже крикнуть не успел.
Весенний лед…
Что-то из глубины поднялось с ледяным шумом, выдохнуло, осело… И воцарилась тишина. Когда там умирать, Денис? Молчит. В самом глубоком месте ушел, по инерции под лед затянуло, не понял ничего… да на выдохе. Хлебанул водицы ледяной, затих.
Я ближе всех был, кинулся плашмя на лед, пополз. Сразу вымок весь. Ползу, — а дальше-то что? Ну, доползу. Ну, полынью увижу, да не полынью даже, а место, ледяной кашей забитое. Дальше-то что? Нырять? Как дошло до меня, что два жмурика будет, а не один — повернул назад резко. Дополз до берега, в бараки рванул. Ору, плачу, сопли во все стороны. И не Дениса мне жалко, а себя больше — ведь всенепременно запорют до полусмерти. Но бегу. И никакой, понимаешь, логики. Человека, друга — не жалко, а себя жалко… Гадко, противно, а есть такое. Всю жизнь потом помнилось. И всю жизнь потом мерзко, до скрипа зубов. И хочется в морду дать совершенно незнакомому человеку. И давал. За тот свой липкий, бездарный, мелочный страх. Почему-то в этом мире отвечает всегда невиновный…
А время идет. Пять минут уж прошло.
Из подъезда вездесущие два тунеядца выходят — братовья Леонтьевы. Этим завсегда хлеба и зрелищ не хватает, как и выпить. Но на мне все написано, даже рассказывать не надо. Только рот открыл, как один за лестницей рванул, второй за веревкой, а к тете Нине, матери, значит, Денисовой, даже и не подумали. Потом, дескать. Инстинктивно сообразили, что нечего ей сердце рвать на куски, успеется.
Десять минут.
Кроме Леонтьевых, еще Петька Смарагдин и Лёнька Зеленых приперлись. У них у обоих на берегу лодки. Впрочем, какие там лодки… В сарае два корыта несмоленых.
Ключей от сарая хрен найдешь. Всегда так. Чего надо, того и нет. А время идет. Замки с сарая на берегу мужики сбили, одну лодку выволокли на лед. Стоит боком, киль ей не дает прямо встать. К полынье ее потащили. Ближе к полынье лодка лед проломила и на ледяной каше закачалась. По лету все знают — глубина тут метра два с половиной, не больше. Смарагдин веревкой обвязался, в воду рухнул. Леонид конец держит. И тут весь берег почему-то в людях оказался. И тетя Нина бежит (какая-то зараза сообщила). Кто-то с калиткой наперевес, кто-то стремянку стальную кинул, утопив немедля. Разворотили-размешали весь лед. Леонтьевы под это дело уже водку несут — растирать. Или для сугреву.
И тут Смарагдин нащупал Дениса. Зацепил. Вытянули в лодку, с лодки на берег.
А когда его Смарагдин в лодку грузил — я все понял. Как бы это сказать… Спит человек — у него форма все равно есть. Он руки по-живому держит, ноги у него в тонусе, живот ходуном. Без сознания будет — даже тогда он форму имеет, потому что искра в нем жизненная.
А Дениска формы уже не имел. Руки-ноги плетьми, шлангами поливочными, только без напора.
Все.
У Смарагдина зуб на зуб не попадает, губы не разжимаются. Леонтьевы ему влили чего положено тройную дозу. Сердобольный народ на живого все полушубки накинул, а с Денисом другая специфика. Свалили его на берег и стоят. Тетя Нина давай реветь и искусственное дыхание делать. В рот дышать. Может, на тот свет бы его отправила, да во втором бараке как раз чего-то справляли-веселились, в гостях врач был. Он по уху, горлу и носу, но все одно — лепила. Не кирпичник. Прибежал он с груздем на вилке, давай по науке оживлять. Дениса перевернул, воду слил с него, как с радиатора, одежду сорвал, давай сердце запускать. Плясал вокруг него минут тридцать, а тут и скорая помощь. И тоже ведь повезло. Чего-то у них было такое, чего обычно в скорых не бывает. И вот это, чего обычно не бывает, Денису и вкололи. А потом загрузили, закрыли и увезли.
Ухо-горло-нос сел и сказал, чтобы ему обязательно вилку с груздем нашли. Конкретно эту, конечно, вилку просохатили. Но тут же банку капусты приволокли и добрый мухинский стакан по самую юбочку. Выдохнул эскулап и в звенящей тишине выпил.
Полный стакан.
Потом встал, закусил капустой и ушел.
Я на пути ему попался. Когда его лицо увидел — он радостно шмыгал носом. Но молча. Только слезы крупные катились по щекам. А может, вода. Все ж мокрые были. Хрен их поймешь, этих врачей…
В родной районной больнице Денису помогли не потерять температуру, несколько раз восстанавливая сердечную деятельность и не позволяя задохнуться. Потом отвезли в Благовещенск, в областную, где он смирно изображал мумию чуть не полтора месяца. Местное светило медицины уже потеряло к нему интерес, как вдруг однажды утром Гармаев открыл глаза, неприлично засмеялся и потребовал много жрать.
Профессор качал головой и удивлялся. Каким-то чудом у Дениса совершенно не пострадал мозг. Конечно, низкая температура этому очень даже способствовала, но почти пятьдесят минут без кислорода — это фантастика, сказал реаниматолог, пожал плечами и исчез из жизни Дениса лет на семь, до первого курса мединститута.
Живучий пацан не умер, не сошел с ума и не потерял аппетита. Мастерски рвал бледных курей голыми руками, запивал топленым молоком и засыпал с куском во рту мгновенно, не тратя время на примитивное зевание. В этом году в школу он так больше и не попал, но учителя по доброте душевной хороших оценок понаставили и в следующий класс засранца перевели. Жалели. Всех бы так жалели, ворчал я, нагло выпрашивая очередную тройку по математике, сходную с признанием собственной тупости.
В теплый майский вечер случайный попутный УАЗ привез Дениса в Архангельскую слободку. Поскольку в областной больнице лечатся не только приличные люди, но и вся отпетая шелупонь с окрестных уездов, то Гармаев приобрел кучу ценных вещей и навыков. Среди прочего он приволок колоду карт, пачку “Севера”, технологию изготовления наборных плексигласовых ручек и безмерное желание забыть навсегда постельный режим.
Внешне Денис нисколько не изменился, а на внутренний мир подростка во все времена было насрать. Поэтому не особо заметили, что он как-то перестал общаться со сверстниками. Нет, он не бычился, не прятался под кроватью и не впадал в меланхолию. Он просто с юмором скользил мимо любых посиделок, компаний и пионерских костров с побрякушками. Он стал курить, но не как все мы, балуясь и рисуясь, а серьезно и основательно. Обитал в своем сарае, откуда выкинул все барахло, за исключением топчана. А как стало по-летнему жарко — перебрался на кладбище.
Я не оговорился.
Могилки выглядели маслятами на просеке — отличить их не было никакой возможности, если бы не надписи. Стандартные железные “тумбочки”, крашенные серебрянкой. Сверху “тумбочек”, в зависимости от идеологии, была либо звездочка, либо крестик. С выдумкой могли быть только оградки, да и то — на уровне металлических завитушек. Иногда по углам оград красовались пики (травматический вариант), а иногда — металлические шары (абсолютно безопасный).
Но был один уголок на погосте, самый старый, куда первые постояльцы попали еще до становления советской власти. Могилы там разительно отличались основательностью и резьбой по камню. Мощные несгибаемые кресты, покрытые мхом и забвением. И среди всей этой классики лежала одна странная плита… Обычно же как — крест, обелиск или плита стоймя. На табличке — имя и годы. И все понятно. Постоишь, подумаешь и дальше идешь. А эта плита была лежачая, из полированного гранита, что уже редкость. И на ней, что еще более странно, было вырезано “Полковник Березьев”. И все. Ни даты рождения, ни смерти, ни другой какой информации. Как будто хоронившим не личность была важна, а звание.
Про Березьева никто в бараках ничего не знал. Оно и понятно. Жилье здесь появилось много позже погоста. Кладбище росло в нашу сторону без всякого злого умысла, по одной единственной причине — больше расти было некуда. Как-то незаметно детские качели стали летать непосредственно над упокоенными. И тоже — без всякого глумления. Если ребенок имеется, то он всенепременно будет развлекаться, какое бы горе-злосчастье рядом не обитало. Живые имеют привычку не только уважать смерть, но и относиться к ней безразлично. Это не говорит о бесчувственности. Это говорит о приоритетах. Прав всегда тот, у кого бьется сердце…
В дверь без приглашения ввалились сразу пятеро. Места для такого количества упитых айтишников не было, но они все равно влезли все до одного, прервали мою ностальгию, превратили ее в фарс и виртуозно над ней надругались. Пришлось вернуться в комнату релаксации и продолжить интеллигентный выпас свиней. Посадил я их всех более-менее в ряд, поздравил от имени и по поводу, приказав расходиться до завтрашнего шашлыка-машлыка и метания клавиатур на свежем воздухе.
Коллектив не возражал. Он находился в состоянии, когда его радовало абсолютно все, включая скользящее над смыслом начальство. Латексную Бониту я у них перед уходом все-таки отобрал, отнес к себе в кабинет и поставил в угол, так как перспектива прочитать утром сводку гнусных ночных происшествий на городском сервере меня не устраивала. Потом сел в кресло, взял пачку сигарет и бросил на стол. Сильно хотелось курить прямо в кабинете, а не на пожарной лестнице. Сильно хотелось жить прямо сейчас, нарушать правила, заглаживать вину и раскаиваться. Хотелось чего-то настоящего, истекающего кислородом, терпкого, дрожащего, пульсирующего. Я посмотрел на Бониту:
— Как думаешь?
Она молчала. Комната плавно стала сумеречной, я включил настольную лампу. Шестьдесят золотистых ватт светили прямо мне прямо в руки.
“Никогда не планируй, — говорил Денис. — Ты и есть двигатель судьбы. Но не завтра — сегодня. Завтра не бывает”.
Безапелляционно про жизнь можно сказать только одну хрень: вот прямо сейчас она есть.
Я взял сотовый и набрал Кутузову. Сначала я слушал длинные гудки сидя, потом сидя и рисуя косой дождь, потом стоя и не рисуя, потом удерживая телефон плечом, потому как решил, что буду курить здесь. Все было впустую. Я дождался только робота с идеальной дикцией. Выслушав вежливое предположение, я отбился, положил трубку на стол и со спокойной совестью стал курить.
Стряхивать пепел было некуда — пепельница в кабинете запрещена мной самим. Пошарив на столе, я обнаружил крышку от упаковки с дисками. И тут зазвонила моя “нокия”. На дисплее высветился номер Кутузовой.
— Извините, я отходила, — без тени сожаления сказала она. — Слушаю вас!
— Собственно, — растерялся я, — черт его знает… Я о Денисе… Вы его видели?
— Разумеется. Два раза. Когда он заселялся и когда выселялся. А что?
— Скажите, он выглядел… как бы вам сказать… он был тусклый?
— Не поняла… В каком смысле? Вы имеете в виду — бледный? Нет, он нормально выглядел…
— Можете со мной поговорить? — ляпнул я.
— Уже говорю, — с чувством превосходства ответила Люсьен.
— Да нет… Я имел в виду — по душам.
— По душам не имею права. У меня бесплатно только местные звонки. Я ответила на все ваши вопросы? — совсем уж официально спросила Кутузова.
— Да.
— Всего доброго! — сухо закончила разговор администратор “Алтайской звезды” и отключилась.
— Как думаешь? — спросил я Бониту.
Сочетание рта в форме бублика и совершенно немигающих глаз вызывало смех только поначалу. Теперь же я просто представил того художника, который малевал эти очи страстные. Понятно, что это штамп, принтер, трафаретка… но ведь самая первая Бонита была ручной работы! Сидел этакий Малевич с пронзительным взглядом, а у него натурально пер креатив. Если присмотреться повнимательней, можно было даже заметить изрядную иронию в изгибе бровей. И некую даже изящность, почти модильянистость линий.
Я выключил компьютер, изничтожил золотистый теплый свет, закрыл дверь, спустился в холл и, оторвав охранника от футбольного матча, попросил меня выпустить.
На улице было лето, сумрак и штиль. Пахло скошенной травой. Или это от свежести у меня возникла ароматическая галлюцинация.
Многолетняя привычка въедается под эпидермис, поэтому я зачем-то завернул за угол, где обычно стояла моя машина, не увидел ее, вспомнил все, развернулся и пошел по тротуару.
Ну и сукин же сын этот Гармаев…
Плита из полированного гранита с надписью “Полковник Березьев” стала любимым местом Дениса. Все лето он там и провел, лежа на гладком камне и читая книгу за книгой. Тетя Нина не трогала его, лишь бы он не подходил к реке. Почему-то именно воду она теперь считала главным врагом, а до могилы безвестного полковника ей дела не было. Оно, конечно, кому-то покажется странным, но ведь мы все начинали жить, продолжали и время от времени давали дуба непосредственно на кладбище. Поэтому напугать жителей двух бараков и нескольких частных домиков Архангельской слободки можно было разве что бомбардировкой, но никак не “Байками из склепа”. Все в слободке твердо усвоили: если уж бояться, то бояться живых. А мертвых… С глаз долой — из сердца вон.
По санитарным нормам глубина могилы должна быть полтора метра. Длина и ширина — чтобы влез, два на метр. Вот эти числа все знали наизусть, потому как это не арифметика, а сплошной радикулит и мозоли. Зимой дороже, но и копать сложнее. Самое выгодное — зарывать в конце ноября. Вроде зима, все белое, а корка небольшая намерзла. Ломом пробить эту корку, а дальше мягкое все, парит, дождевые червяки попадаются. В общем, работать можно. А в крещенские, да при ветре — это же натуральный экстрим. Клуб самоубийц какой-то. Но — надо. Вся фишка в том, что хоронить — это не жрать и не опохмеляться, отложить невозможно. И убитые горем родственники… И это ж один раз в жизни. В смысле — вот именно его хоронить. Хотелось бы, знаете, трезвых скорбных могильщиков и хоть какой-то видимости участия. Все это наши папы, дяди и братовья изучили в совершенстве. Невзирая на крайний градус, при котором любой другой землекоп безнравственно падал в дерьмо, наши доблестные служители Харона во время произнесения прощальных речей стояли скорбными ангелами, не поднимая искренних, бездонных, кротких глаз с поволокой. Не топали ногами. Не лезли поперек батюшки с кадилом. Быстро, играючи закидывали свежей земелькой красный революционный гроб, ставили тумбочку и молниеносно исчезали в тени деревьев. Профессионалы, что тут скажешь. Уже в сторожке, разливая оставшуюся водку, вдалеке от безмерного горя, какой-нибудь старший землекоп снимал верхонки и говорил что-нибудь жизнеутверждающее: “Классная жопа у вдовы! Недолго горевать будет”. В общем, так примерно и случалось. Поселок же небольшой, все в курсе.
Кладбище не столько большое, сколько протяженное. Оно на взгорке, на сопочке. Где крутовато, где овраг, где каменюки. И могилки тут размножались по непонятному принципу. Современное руководство, конечно, нарезало прямые участки и указало где и что. Но самые сказочные уголки оно не трогало. А там… Березы, клены, черемуха ядреная, душистая, дубки молодые с тугими зелеными желудями, трава в полный рост, птицы звонкие, гусеницы мохнатые, солнце сквозь листву резную и тишина пьянящая… В полдень нагревается плита над могилой полковника Березьева и долго еще тепло держит. Ляжешь на нее спиной и листву слушаешь. Шорох. Вибрация. Дятел-барабанщик где-то далеко. Всплеск крыльев. И прямо над тобой — шмель жужжащий. Тяжелый, черный, опасный; выписал петлю и скрылся за горизонтом. А ты лежишь, солнцем питаешься. По лицу брызжущие золотом зайчики бродят. Снизу плита греет. Хороший человек был Березьев. А кто бы ему иначе гранит выпиливал?! Мне его, помню, как-то болгаркой резать пришлось, так это мазохизм, доложу я вам… А тут еще и полировать… Если это и полковник, то какой-то странной, галактической, концептуальной службы. Судя по надгробию, этот человек никогда не рождался и не умирал. Означает ли это несуществование? Или — вневременность, вездесущность? Такие мысли в детстве нам в голову не приходили. Они пришли гораздо позднее…
А в далеких семидесятых лежал Денис на полированной плите и читал книжку. Конкретно — атлас членистоногих, но не академический, а для дебилов. Лишь бы жуков от мотыльков отличали и пауков насекомыми не называли. Зато иллюстрирован был атлас красочно. В полный разворот портреты братьев наших низших — волосок к волоску, чешуйка к чешуйке, глаз не оторвать.
Как-то прихожу к нему на плиту покурить. Папиросы “Север” фабрики Урицкого, по четырнадцать копеек за пачку. На спичках фабрики “Искра”, на этикетке — борьба с лесными пожарами. Сели, задымили. И вдруг он спрашивает:
— Слушай, кто у нас наколки хорошие делает?
Это каждый знает. Коля Матрос. Сюжеты, правда, не ахти какие — якоря, но зато не кривые.
— Не… — подумал Денис, затянулся и показал рисунок. — Вот что надо.
— Гусеницу? — удивился я.
— Ага, — далеко и хлестко плюнул Гармаев, — это бражник “мертвая голова”. Потом он с черепом на спине бывает.
— Так бабочку бы и колол! При чем тут гусеница?
Денис помолчал, ухмыльнулся и стал объяснять мне, как младенцу:
— Их еще сфинксы называют. Случись что, гусеница поднимает переднюю часть тела и пугает. А чем там пугать, одна видимость. Сзади у нее рог еще есть. Но дело не в этом… Таких больше нет. Они ведь умеют кричать. И сами бабочки, и гусеницы. Никто не знает — как они это делают. Они живут в теплых краях, но могут летать далеко на север. И тоже никто не знает — зачем. Они носят на спине череп, чтобы птиц отпугивать. Как будто птице не все равно, что там у нее намалевано! И уже пять тысяч лет их считают вестниками смерти. А еще бражник умирает три раза…
— Как это?
— Как гусеница, как куколка и как бабочка…
— А у нас они?..
— У нас они не водятся, — перебил меня Денис и увел на другое. — Ты узнай, кто у нас хорошо колет… — помолчал и добавил почти раздраженно: — Один раз я уже умер. Потому и гусеница…
По идиотской случайности и по недосмотру типографии Гармаеву сделали совсем не то. Не-е, татуировка вышла отличная. Мало того, она на тот момент была единственной двухцветной в поселке. К Коле Матросу приезжал друган с Владивостока и привез неожиданную на советском Дальнем Востоке японскую технологию тату. Слово “якудза” мы тогда не знали, а вот самураев в кино видели: те зачастую были расписные, как матрешки. В общем, дня через три на правой лопатке Дениса поселилась тщательная красно-зеленая гусеница в угрожающей стойке сфинкса. На чудо рукоделия приходила любоваться вся слободка. К середине лета мы все загорели, а гармаевское насекомое приобрело благородный бронзовый оттенок. Эпидемия тату тут же разгорелась не на шутку, в это лето не кололся только ленивый. Все отроки щеголяли, красовались и пестрели грамматическими ошибками.
Но осенью оказалось, что бражник — не “мертвая голова”. Меня еще при первой презентации посетило чувство, что где-то я уже видел этот тупой кусок биомассы, но толком вспомнить не мог. Бражник оказался красивым, даже шикарным, но сиреневым. А в том атласе для дебилов просто вставили более эффектную иллюстрацию. Дело в том, что гусеница “мертвой головы” не фотогенична. Если к ней относиться непредвзято и без мистики, то это просто действующая модель толстого нарезного батона. Желтая, с полосками. Ни разу не Офелия. А вот у гусеницы сиреневого бражника имеется изрядная элегантность. Грация. Рельеф. Чуть ли не талия.
Но Денис не сильно расстроился после проведенного мною расследования. Хмыкнул, почесал правую лопатку и забыл лет на двадцать. Больше он портрета таинственной гусеницы не видел по естественной причине: на спине глаз нет. Девки — да, те видели и верещали. А он сам не разглядывал. Гармаева это не волновало, с татуировками он завязал надолго.
Но всю жизнь чужеродный, истекающий нечеловеческой кровью сиреневый бражник полз за ним по пятам, преследовал, манил, спасал и давал силы больше, чем требовалось.
А в том году Денис умер первый раз…
Ностальгия — приличное чувство только для трезвого человека. Я чуть не проскочил мимо своего дежурного кафе. Символом питейного заведения “Берлога” был медведь-шатун, причем бетонный. После столкновения со зверюгой я помотал головой и вспомнил, что хотел принять на грудь сто грамм и латте. Это такой кофейный напиток, которым джентльмены обычно водку не запивают. Там много взбитого горячего молока, его подают в высоком стакане, что уже предполагает неспешную беседу или легкое размышление. Но сейчас размышлять было нечем, а латте хотелось, поэтому я открыл двери “Берлоги” и проник внутрь.
Я так и сказал официантке. Мол, водки, латте… и салат. Она подняла брови, но тут же невозмутимо кивнула, исчезла за блестящими веревочными шторами, оставив меня одного посреди уютной вселенной. Народу в ней было мало. Две или три парочки, одна девушка у стойки и мутный мужик за соседним столиком. Он вдохновенно и отчаянно надирался, спеша потерять сознание. Случайно я поймал его взгляд. Наши глаза блуждали огоньками на кладбище, и на долю секунды он заглянул мне в душу, а я внутрь его. Люди инстинктивно в таких случаях отводят глаза, что я и сделал. Нечего мне делать в чужой темной комнате с чужими черными кошками. Это не страшно, но это противно. Я опустил глаза, глянул на свои руки: они были тусклыми, словно прозрачными! Вскочив, я опрокинул стул, зацепив его ногой, и помчался в туалет, к свету. В кафе часто так: самое светлое место — это туалет.
Влетев в блестящее кафелем помещение, я ринулся к зеркалу и облегченно выдохнул. Нормальный, даже излишне яркий вид. Нисколько не тусклый. Цвета на месте, весь спектр налицо. Ничего себе тыква с глазами, гусарская. Не голодает.
Я подмигнул сам себе и оторвался от зеркала. Раз не тусклый, то дышать надо с предельным откровением. Выдохнув из себя всю неуверенность, я достал сотовый и с двух кнопок нашел начальника:
— Дима? Да нет, ничего не случилось. Сервера в порядке! Сам тоже. Все блестит. Все пингуется. Не разбили. Не стырили. Все под контролем… Ты дашь мне сказать или нет? Молодец. Десять дней отгулов с понедельника. Что значит — перебьешься? Ты хочешь, чтобы я в отпуск пошел? А ты забыл? Я тоже забыл. А пять? Не развалится!.. Хрен с тобой. Не буду мобилу глушить. Уговорил. Бывай.
Вторым номером я набрал Кутузову. Я бы не сделал этого… кабы не День сисадмина, кабы не “Немировская”, кабы не призрак Дениса, шлявшийся неизвестно где. По мнению носителя оригинального тату, бабы прощают тебе все на свете при двух условиях: наглость и ласка. Вся проблема в том, чтобы сочетать. В общем, я дозвонился сразу и понял, что ласки надо много больше. Хотя Люсьен ответила “да”, звучало это немногим лучше, чем “убей себя об стену”. Удивительные вещи иногда делает низкий женский голос. Житан Капораль, промышленная дымка, Ключевская сопка…
— Это опять я! Не разбудил?..
Небольшая пауза была предназначена для заготовки двух кубов кислорода в легкие, с последующим выпусканием. Я это понял копчиком и чуть опередил фонтан:
— Людмила Михайловна, извините за столь поздний звонок. Я вам честно скажу… Я сейчас даже не на газоне. Я в туалете. Вот. Но это приличный туалет! Тут кафель, никель и даже цветы. Много всяческих искусственных цветов. Они почти настоящие. Они даже мешаются… твою мать, — отцепил я от себя какую-то лиану, — как настоящие. И я сам настоящий. И мне, понимаете ли, как-то мрачно. В общем, я выезжаю!
— Куда? — устало спросила Кутузова. Судя по голосу, фонтан отменился.
— К вам!
Послышался вздох.
— Я скоро начну орать…
— Почему? — удивился я.
— Вам когда-нибудь приходилось отбиваться от пьяных мужиков?
— Сто раз.
— Хм, — улыбнулась Кутузова. То есть, это я подумал, что она улыбнулась.
— А! — смутно догадался я. — Нет, не в этом смысле. В том смысле, что я их бил. Или они меня. Как повезет. Тут, знаете ли, раз на раз не приходится… А что за мужики?
— Отдыхающие, — обыденно ответила администратор. — Они приезжают. Платят. Живут. Выпивают. Потом им начинает казаться, что они заплатили за все на свете. Приходится успокаивать. Можно, конечно, вызвать охрану, она у нас жесткая, но лучше дипломатично. Репутация, знаете ли. Клиент всегда прав. Но очень хочется орать. Послушайте, я жутко устала. Говорите уже, что хотели… Уже нет сил…
— Людмила Михайловна, — сказал я, отрывая от себя очередной цепкий листок, — я утром выезжаю. Буду подъезжать — позвоню. Бронь подтверждаю. Желаю вам выспаться. И целую ручку.
— О, мама… — опять вздохнула Кутузова, — да перестаньте вы!
— Что перестать? — опешил я.
— Перестаньте играть в гусара. Не надо никаких ручек, ножек, погремушек. На кой черт вам все это? Поставили в известность — этого достаточно. Откровенно говоря, мне ни вы не нужны, ни ваш флирт. Единственная причина, по которой я с вами все еще говорю, а не посылаю, заключается в том, что у меня заканчивается терпение, но не заканчивается профессионализм…
— Чего? — я с трудом наморщил лоб, пытаясь сложить в пакет полученную информацию.
В районе лба у меня сейчас были какие-то тугие мускулы, которые совершенно не хотели собираться в складки. Пробивать двери такой головой было бы очень даже удобно, а вот изображать мимику — невозможно. Поэтому я просто насладился низким сексуальным голосом, уловил конец фразы и тупо спросил:
— А если и он заканчивается?
— Тогда… как обычно, — неожиданно мирно ответила Кутузова.
— Везде одно и тоже. Подозреваю менталитет.
— Или климат, — предположила Люсьен.
— Или происки. Голос у вас красивый, Людмила Михайловна…
— Идите в жопу! — изумительно сказала Кутузова и отключилась.
Вот так вот. Я сунул в карман мобильник, с хрустом покрутил головой и вышел в зал.
За столом я хлобыстнул стопарик, поковырял салат, выпил латте и сосредоточенно прослушал музыкальную композицию.
На этом день забот завершился.
Я, конечно, еще шел домой, пугал фосфоресцирующих котов с неоновыми глазами, заводил будильник на шесть часов и шарился на кухне в поисках съестного. Но толку от всего этого было ноль…
Народная мудрость гласит: “Оптимистично настроенный будильник бесполезен”. Так и случилось. Вполне возможно, что я отреагировал на звонок. Мычанием или сменой позы. Но проснуться не удалось, как и запомнить сам факт бренчания. Глаза я открыл примерно в девять, а проснулся полдесятого. Вполне себе ничего для субботы. Зачем надо было заводить на шесть — понятия не имею. Как будто от того, что ты раньше встаешь, жизнь делает деловой кульбит и упорядочивается. Ага! Сейчас!.. Да не бывает такого!
Похмелья не было. Так что я не промахнулся мимо унитаза, принял душ и точно попал в рот зубной щеткой. Чуть позже, хлебая кофе, я включил компьютер, загрузил из Интернета и распечатал маршрут. На бумаге все было изумительно ясно. На залитом солнцем столе схема казалась настолько примитивной, что я ее даже брать не хотел, но все же сунул в спортивную сумку. Еще там валялись бутерброды, раскаленный термос с абсолютно черным чаем, пара белья, кроссовки, тренировочный костюм, плавки и пачка презервативов, чтобы не портить дамам настроение. И ноутбук.
Примерно в одиннадцать я вышел, забрал машину со стоянки, отъехал в сторонку, перетряхнул салон, выкинул весь мусор, глянул под капот, долил масла, а также воды в омыватель. Заправиться решил по дороге, поскольку полбака еще оставалось.
В половине двенадцатого я выехал из города. Перед этим я посмотрел на свои руки и улыбнулся. Под яркой кожей ветвились наглые, жизнерадостные, тугие вены…
Первого сентября мы традиционно приперлись в школу на линейку. И почти сразу детство кончилось. Еще в том году мы могли ходить по всему поселку. Нынче же мы вдруг резко стали “архангельскими”, а наши противники — “заводскими”. Были еще “центральные”, но их никто в расчет не принимал, потому что они совсем не придавали значения организации.
Мы стояли, помню, во втором ряду, в еще жесткой хрустящей школьной форме синего цвета; весь обзор нам перекрывали огромные мясистые гладиолусы, потому что в первом ряду стояли наши отличницы, держа перед собой осенние букеты. Гладиолусов было больше всего, так как они росли в каждом палисаднике и на большинстве клумб. Редкие хризантемы и экзотические розы испуганно выглядывали из изящных упаковок, погоды, разумеется, не делая. Приходилось крутить головой, чтобы хоть как-то разглядеть, в общем-то, скучный спектакль.
— Напротив какой класс? — вдруг спросил меня Денис.
— Сейчас… — ответил я, пытаясь разглядеть табличку. — Седьмой!
— Второй справа… Какого он цвета?
— Баклага Миха. Cинего!
— Я не про форму. Лицо. Ничего не замечаешь?
— Харя как харя… Чего тебе от него нужно?
— Да ничего мне не нужно. Он… бледный.
Это была неправда. Игнат был румяным… как изрядно надравшийся снегирь.
— Денис, — крикнул я, потому что все вокруг дружно захлопали, — да не бледный он!
— Да? — ухмыльнулся Гармаев. — Тогда — тусклый. Попробуй головой покачать!
— Как?! — снова заорал я.
Тут аплодисменты смолкли. Получилось, что я крикнул в полной тишине. Все оглянулись. Я присел и уже шепотом его спросил:
— Как? Зачем качать?
— Смотри…
И тут Денис впервые в жизни показал мне свое фирменное гармаевское движение. Более всего оно походило на движение головы китайского болванчика, только голова двигалась не просто вправо-влево, но еще и восьмеркой. Глаза при этом смотрели точно в цель и относительно нее не шевелились. В общем, это куда проще показать, чем рассказать. Я уловил движение и научился ему сразу. Но мне так и не удалось внятно объяснить эту “змейку” кому-либо еще.
Через некоторое время я уяснил, что при этом движении ты рассматриваешь предмет со всех сторон, не сходя с места. При этом собственный мозг болтается в черепе и начинает “плыть”. В результате происходит странное обострение зрения и чего-то еще… может быть, интуиции.
Я поначалу ничего не увидел. А потом мир вдруг беззвучно щелкнул, а Мишка Баклага из седьмого класса пропал на долю секунды. Потом я понял, что никуда он не делся, а всего лишь стал тусклым. Таким тусклым, что на фоне остальных почти исчез. За всю жизнь я ничего подобного больше не видел. То ли мой ангел был реально против, то ли Денис приоткрыл мне только занавеску, но больше не стал тратить на меня времени. С тех пор я прислушивался к нему больше, чем к кому-либо.
Это не значит, что я ему подчинялся или безгранично доверял. Или принимал его за справочное бюро. Наоборот. Мы с ним препирались и даже дрались. Упрямства, наглости, амбиций мне было не занимать. Но в жизни всегда наступает секунда, когда ты не знаешь, что делать. Никто не знает. Только Гармаев чувствовал, слышал, обонял, впитывал через кожу. Отбросив весь свой гонор, я смотрел ему в глаза и отступал. Чтобы Денис просто покачал головой. Чтобы принял решение. Чтобы мрачно улыбнулся и победил.
Так вот…
Незадолго перед смертью человек становится тусклым. Большинство людей этого не замечают. Но существует возможность так или иначе это почувствовать. Или спросить у того, кто разглядел. Или предположить через камни, землю, воду, крики животных, шелест растений.
Но я вам советую не мучиться. Спросите того, кто уже был там. Там, где мысль равна вещи, а вещь равна мысли. Откуда возвращаются, навсегда изменившись. Или не возвращаются вовсе.
Баклагу на следующий день насмерть сбила машина. Понятно, что шофер был нещадно бит и принародно осужден. Но срок дали условный, потому как Мишка виноват был в собственной смерти куда больше, чем залетный водила со смехотворным армейским стажем. Если отбросить все нюансы и не выдумывать оправдания, он просто за каким-то хреном тупо залез под колесо, а шофер, тоже не особо вникая, переехал засранца задним ходом.
Мишка был “заводской”, а по ним горевать было не принято. Сходили на похороны (по сути — по пути домой, учитывая место жительства), потом вычеркнули из списка подростковых проблем.
Именно в эту осень у нас с Денисом и закончилось детство. Мы и не жалели. О чем? О бессмысленных мультиках, о мороженом по тринадцать копеек, об октябрятских звездочках, о прятках-догонялках? Детство всегда было ненастоящей жизнью. Черновой, убогой и пустотелой, как игрушечный пластмассовый пистолетик из магазина “Детский мир”. Это “центральные” пытались его продлить. Слушались папу-маму, ходили в кино на первый сеанс, ложились спать ровно в девять. Отчего и не имели ни единого шанса против “архангельских” и “заводских”. Последних было намного больше. Намного. Кирпичный завод обеспечивал чуть не пол-области своей продукцией, пролетариев там было как собак нерезаных. Короедов у них тоже было не счесть. Едва оперившись, молодняк надевал нереальные клеши (сантиметров до сорока внизу), за пять минут учился наматывать на руку солдатский ремень, после чего выходил на улицу искать приключений. С противоположной стороны выдвигался точно такой же отряд. Вся разница заключалась в ремнях. У “заводских” были бляхи армейские, со звездами. А у нас — флотские, с якорями. Разумеется, чужие бляхи презирались на корню обеими противодействующими группировками. У “центральных” особых отличий не было. Оно и понятно: плесень, недоразумение, интеллигенты, что с них взять.
Если кто-то думает, что это было страшное время, то он недалеко ушел от истины. Любое время пугает, если жить, а не притворяться. Но ностальгирую я по одной причине: я не помню ненависти. То есть, адреналин, конечно, был. И бывали смертельные случаи. Но существовали понятия. Правила. Принципы. Отчего ты воспринимал все предельно серьезно, но по-спортивному. Говоря современным языком, не было беспредела. Каждый знал, где начинается противостояние, а где оно кончается.
Нельзя трогать парня из другой группировки, если он с девушкой. Это соблюдалось неукоснительно. Поэтому можно было пройти с подружкой мимо криво усмехающихся противников, но быть в полной безопасности. Никто не будет позорить тебя при ней. Это табу. Сегодня ты — завтра он. Нельзя делать то, что нельзя. Это наша генетика, будущие поколения, сопливые карапузы — нельзя мешать размножаться.
Нельзя вовлекать в конфликты старших. Братьев, отцов, дядьев, материных сожителей. У них своя жизнь, куда более сложная.
Нельзя драться на территории школы. Зачастую враги сидят в одном классе, но учителя понятия не имеют об этом. Есть пустыри, стройки, дворы, лесополосы.
Нельзя резать друг друга… Ножи были у всех. Но никто их никогда не применял. Эволюция, естественный отбор. Мертвые, как известно, не размножаются. Поэтому, если не хватало рук, в ход шел штакетник, но никак не железо. Свои же порвут. Табу.
Правил было много, но никто их не зубрил по простой причине. Они были естественны, проистекая из обыкновенного желания выжить и оставить потомство.
Ничего сложного. Так живет, к примеру, любая собака…
