Записки петербуржца, родившегося в Москве*0

ПРЕДИСЛОВИЕ

 Летом 1997 года я направлялся на конференцию в Грецию, в Салоники. Прямого самолета из Петербурга не было, и я улетал из Шереметьево. Девушка-пограничник на паспортном контроле, повертев перед глазами мой паспорт, вдруг поставила перед окошком перегородку и взяла телефонную трубку. Через несколько секунд в ее будку вошел капитан-пограничник. Он перелистал мой паспорт, и между нами произошел такой диалог:

— Почему вы получили паспорт в Петербурге?           

— Потому что я там работаю и живу.

— Но здесь написано, что вы родились в Москве!

— И это правда!

— Когда и почему вы переехали в Петербург?

— Мои родители переехали, когда мне было два месяца.

 Последовала пауза, во время которой он пытался осмыслить услышанное. После этого капитан решил подойти к проблеме с другой стороны:

— Вы ведь работаете в Петербурге?

— Да.

— И вы можете это доказать?

Обязательное командировочное удостоверение, выданное институтом, было у меня наготове.

— Как же получилось, что вы родились в Москве?

— Родители были здесь по делам службы.

Не сказав ни слова, капитан куда-то исчез с моим паспортом. Время посадки приближалось, и я начинал волноваться. Наконец появился капитан:

— Ладно, можете лететь.

 Тогда же у меня промелькнула мысль когда-нибудь подробно написать о том, как получилось, что я родился в Москве, а вся моя жизнь прошла в Ленинграде.

 Однако вскоре мне пришлось взяться за другую книгу. После смерти моей матери Галины Евгеньевны Гернет в 2006 году остался собранный ею огромный материал о жизни ее отца Евгения Сергеевича Гернета (1882-1943). После четырех лет работы книга Г.Е. Гернет и Е.Г. Друкарева «Он умер от радости», основанная на биографии Е. С. Гернета вышла в издательстве «Европейский дом». При написании книги я пользовался советами доктора исторических наук Алексея Николаевича Цамутали. Принимая от меня экземпляр с дарственной надписью, Алексей Николаевич сказал: «А теперь вы должны написать воспоминания об отце. Я помню очень интересные беседы с ним в Зеленогорске летом 1959 года».

Да, конечно, дача, наша мальчишеская компания чередует футбол и велосипедные поездки. По случайному совпадению мои родители сняли комнату в том же доме, что и Рафаил Шоломович Ганелин, историк, под редакцией которого были переизданы мемуары С. Ю. Витте, впоследствии — автор многочисленных книг и член-корреспондент Российской академии наук. Иногда вечерами по длинной тропинке, уводящей к дальнему лесу, прогуливаются трое мужчин: Рафаил Шоломович, мой отец и приехавший навестить Ганелина Алексей Николаевич Цамутали. Моему отцу сорок лет, его собеседники на несколько лет моложе. Конец пятидесятых, тем для разговоров более чем достаточно…

Формальным предлогом для написания воспоминаний о моем отце, Григории Филипповиче Друкареве (1919-1986), может быть то, что он в течение 25 лет был профессором физического факультета Ленинградского университета. Ему довелось быть свидетелем и, в какой-то мере, участником бурных событий. Обдумывая предложение Алексея Николаевича, я понял, что воспоминания об отце неизбежно переплетутся с другими моими воспоминаниями, и получится что-то вроде автобиографии. Кроме того, придется описывать события, произошедшие до моего рождения. Здесь нужно будет пользоваться, по возможности, архивными данными.

 В результате получилась книга, которую я и предлагаю вниманию читателей.

      I. ВО ДВОРЕ ДВЕНАДЦАТИ КОЛЛЕГИЙ

1. ОТВЕРГНУТЫЙ СЦЕНАРИЙ

 Одно из самых ярких воспоминаний детства, лет, наверное, шести — поездки в баню. Ванны у нас дома не было, да и горячей воды не было, и один раз в неделю мы с папой отправлялись в Геслеровские бани, как их по-старинке называли родители. Несколько остановок на трамвае № 8 или № 21 от Биржи — и мы у здания, которое мне казалось настоящим дворцом. Проходили по очень чистому коридору в квартирку, состоявшую из двух маленьких комнат. В одной мы раздевались, в другой была ванна, заполнявшаяся зеленоватой водой. Вокруг — разноцветный кафель. Впрочем, дотрагиваться до кранов мне не доверяли. Самыми таинственными были последние несколько секунд мытья, когда вся использованная вода из ванны вытекала. Первое время я этого момента боялся, думая, что вода унесет и меня. Но потом я понял, что в такую маленькую дырочку не помещусь.

Самым большим удовольствием от этих поездок было последующее распитие бутылки лимонада в буфете. Особенно нравилось чувствовать во рту пузырьки газа. В бутылку помещалось два стакана лимонада и еще чуть-чуть. Пока я расправлялся со своей порцией, папа выпивал стакан и добавку, предлагая, впрочем, разделить добавку со мной. Но в меня уже больше не помещалось. На мой вопрос, почему мы не пьем такой вкусный лимонад каждый день, отец отвечал, что делать это нужно редко, иначе лимонад перестанет быть вкусным.

Иногда папа использовал эти поездки для наглядного обучения. «Вот этот дядя поступил неправильно, он должен был пропустить тетю», — объяснял он мне, комментируя сценку, разыгравшуюся у нас перед глазами.

В той же бане меня стригли, при этом мы попадали к одной и той же парикмахерше. Она любила разговаривать со мной, а иногда, если не было очереди, давала поиграть своими машинками, объясняя, какая из них для чего предназначена. Это были самые захватывающие моменты в жизни, и профессия парикмахера стала первой, которой мне захотелось овладеть. Мои друзья из дворовой компании, собиравшиеся в будущем стать летчиками и командирами крейсеров, подняли меня на смех, но я от своих планов не отказывался. Однако потом в бане стала работать другая парикмахерша, которая с машинками играть не давала, и моя мечта сменилась на более банальное желание стать капитаном дальнего плавания.

 В одной из поездок папа не досмотрел за мной, и я схватился за трубу, по которой шла горячая вода. На ладони вскочил большой пузырь.

— Если тетя Люля дома, то едем к ней, — сказал отец. В вестибюле бани было несколько телефонов-автоматов, из которых можно было звонить за 15 копеек. Звонок, несколько минут в такси и тетя Люля открывает нам дверь. У нее уже были заготовлены бинты и какие-то мази. Еще через несколько минут я сидел с забинтованной рукой, а тетя Люля объясняла, что нужно со мной делать в ближайшее время. «Дня через три зайду к вам проведать пациента», — пообещала она на прощание.

По пути домой папа рассказал мне, что тетя Люля, сестра моего деда по материнской линии, была медицинской сестрой или, как тогда говорили, сестрой милосердия, во время русско-японской и Первой мировой войны. Затем лет десять работала медсестрой в одной из ленинградских больниц. Но тетя Люля, которую на самом деле звали Людмила Сергеевна, вела уединенный образ жизни, и у нас бывала редко.

Зато другая сестра деда, тетя Тоня, усиленно занималась моим просвещением. Она была человеком искусства, сама в молодости занималась скульптурой, затем работала в царскосельских музеях. Лет с десяти она водила меня на экскурсии по Ленинграду, который хорошо знала. Конечно, набережные и Медного всадника я увидел бы и сам, но вот до Шуваловского парка навряд ли бы добрался. А мы провели там два дня, и тетя Тоня подробно рассказывала мне про пруды и горки этого парка.

Когда к нам заходили мамины родители, дедушка обычно интересовался моими познаниями в географии. Он просил меня показать на карте мира, висевшей у нас на стене, то Мадагаскар, то мыс Горн.

Лет в семь я любил слушать радио. Во взрослых передачах многое было непонятно, но иногда было интересно. Как-то я услышал радиопередачу о русско-японской войне — как раз отмечалась ее пятидесятая годовщина. Решив поразить дедушку своими познаниями, я пересказал ему содержание передачи, в которой особенное внимание уделялось обороне Порт-Артура. Я тогда не ориентировался во времени, и мне казалось, что речь шла о давних событиях и о людях, которых уже нет в живых. И очень удивился, когда дедушка сказал, что сам участвовал в этой обороне.

 Мамина мама до замужества носила фамилию Шелагурова и была артисткой московского театра Корша. Возможно, у нее был артистический псевдоним. Бабушка часто давала мне советы, видимо, связанные с какими-то актерскими трюками. «Чтобы выглядеть уверенней, положи во время разговора руку на спинку стула». Когда я был в четвертом классе, бабушка вдруг пошла на родительское собрание в мою школу и предложила организовать драматический кружок. На несколько месяцев мы перестали учиться, только репетировали.

 Папины родители жили в Москве и приезжали редко. Дедушка о чем-то беседовал с моими родителями, меня к этим разговорам не допускали. Позднее я узнал, что в молодости он участвовал в политической жизни, о чем в пятидесятых годах вспоминать было небезопасно. Их приезды я любил — они считали, что родители воспитывают меня слишком строго, и им всегда можно было пожаловаться.

Хватит фантазировать! Родители мамы, родители отца, тетя Люля, тетя Тоня — все они умерли до моего рождения. Поездки в баню и стрижки были, но ожог обработали в местном медпункте. Все остальное — выдумка.

Попробую начать еще раз.

 2. ВТОРАЯ ПОПЫТКА

 Самое первое впечатление — как будто щелкнул выключатель, осветил сцену и началось действие. Причем я точно помню, в какой из двух комнат нашей двухкомнатной квартиры это произошло. Почему-то я сразу осознал, что наша семья состоит из родителей и тети Ани. Мои воспоминания о тете Ане исключительно зрительные, и связаны с черным цветом. Много лет спустя я сказал об этом маме, и она подтвердила, что тетя Аня была брюнеткой со смугловатой кожей, и обычно носила темное.

 В нашей квартире были сводчатые потолки. Только начав бывать в других квартирах, я понял, что это необычно. И удивлялся, как можно жить в комнатах со скучными плоскими потолками. Сравнительно недавно я узнал, что наш трехэтажный дом, находившийся на территории Университета, существовал в виде одноэтажной постройки еще в XVIII веке, и принадлежал кадетскому корпусу. Другая особенность нашей квартиры — ее стены, выкрашенные масляной краской. Тогда на краску не умели клеить обои, и квартиры моих друзей удивляли меня и обоями тоже.

У нас было две печи, одна из них кафельная, вторая — просто высокий металлический цилиндр. Кафельная была красивее, но металлическая грела лучше. Еще была плита на кухне, нередко использовавшаяся и для приготовления еды. Плиту я долгое время считал каменной, впоследствии сообразив, что она сложена из хорошо оштукатуренных кирпичей. Посильное участие в растопке печи и разглядывание горящих поленьев долгое время были моими любимыми занятиями.

В комнате, ближайшей к выходу, было два окна. Одно смотрело на стену общежития №10. Второе — на не покрытою штукатуркой стену здания университетской типографии, однако из него был виден кусочек проезда, ведшего к тыльной стороне филологического факультета. Солнце сюда не заглядывало. Зато из окна дальней комнаты была видна не только стена общежития, но и площадка, на которой зимой хранились дрова. Весенними вечерами солнце через это окно освещало всю дальнюю комнату.

Тетя Аня уехала от нас в 1951 году, когда мне было четыре года. Она как будто специально была послана в мое детство, чтобы отделить смутные обрывки эпизодов периода до ее отъезда от более четких и цельных воспоминаний последующего времени.

А была тетя Аня сестрой моей бабушки, маминой мамы, и в 1949 году приехала помогать молодой семье. В начале тридцатых годов она жила в Москве, затем уехала во Владивосток, где была женой хозяйственного работника, расстрелянного в 1937 году. Ее единственный сын от первого брака Игорь Пречистенский был летчиком-истребителем, и погиб в воздушном бою летом 1943 года. Сама она каким-то образом оказалась на оккупированной территории, что, впрочем, властями не было впоследствии поставлено ей в вину. Совместное воспитание ребенка двумя женщинами, ни одна из которых уступчивым характером не отличалась, в конце концов, привело к их ссоре. Поссорились, они, видимо, всерьез. В семидесятых годах тетя Аня жила в Москве, а я в это время уже ездил туда в командировки. Мама ни разу не попросила меня, чтобы я навестил тетю Аню, а самому мне тогда не было интересно. Сейчас я о многом бы ее расспросил.

В ближайшей к выходу комнате висели карты Восточного и Западного полушарий. Это были физические карты, то есть показывавшие горы, леса, пустыни…Часто мама, как бы между делом, рассказывала мне о какой-нибудь отдаленной стране: какие звери там живут, какая там бывает погода…

Вспоминаю забавное событие, которое можно точно датировать. Мама топит печь, я по мере сил помогаю. Радио передает какую-то музыку. Затем мама выходит из комнаты. Вскоре радио начинает передавать «Последние известия» — так тогда назывались выпуски новостей. Звучит примерно такой текст «Вчера монгольские трудящиеся проводили в последний путь славного сына народа Чойбалсана». При слове сын я представил приблизительно своего ровесника, а при слове путь увидел, как он уезжает на верблюде. Когда мама вернулась, я спросил ее, куда же ведет последний путь. Пришлось пересказать то, что я услышал по радио. — Они сообщили, что этот человек умер, — объяснила мама.

Из энциклопедических справочников можно узнать, что монгольский лидер Чойбалсан скончался в январе 1952 года, то есть мне было четыре с половиной года. Оттуда же можно узнать, что он не был хорошим человеком. В тридцатых годах Монголия сильно зависела от СССР и тоже строила социализм. Монгольский лидер Гэнден, устроивший в стране что-то вроде нэпа, отверг требование Сталина начать репрессии против буддийского духовенства. В 1936 году Сталин сместил Гэндена, назначив на его место Чойбалсана. А тот уже во всем слушался Сталина.

 Откуда я знал, что в Монголии ездят на верблюдах? По-видимому, это результат маминых мимолетных уроков географии.

 Часто отец, показывая мне что-то новое, как бы говорил: «Смотри, этот мир, в который ты сейчас входишь, интересен еще и этим…». Я помню, как папа потратил несколько вечеров, чтобы научить меня играть в шахматы. И каков был мой восторг примерно через месяц, когда мне впервые удалось его обыграть. А потом начался матч на первенство мира Ботвинник-Смыслов, и мне разрешили ложиться спать попозже, чтобы послушать шахматный выпуск последних известий, — так называлась короткая радиопередача об этом поединке. До сих пор игра в шахматы одно из моих любимых занятий, и благодаря Интернету у меня всегда есть несколько партнеров. Это великолепный способ успокоиться и отвлечься, что в нашей жизни, к сожалению, нужно нередко.

Однажды вечером папа включил радио, и позвал меня — «иди, сейчас будет интересно». Это был репортаж о футбольном матче, и вел его Вадим Синявский. Это имя в пятидесятых годах знали, наверное, все. По радио — не по телевидению! — он так рассказывал о матче, что у слушателей возникала иллюзия, будто они все видят сами. Такая же иллюзия была и у меня, а футбол я до этого как-то раз видел в университетском дворе. — Вот видишь, в жизни есть и такие интересные штуки, — сказал мне отец. С тех пор я старался не пропускать репортажи Синявского.

 Но не только развлечения. Папа показывал мне свой ящик с инструментами, объясняя, для чего нужны молоток, паяльник, отвертка, плоскогубцы, и постепенно учил меня ими пользоваться. Паяльник давно сгорел. Молоток прослужил еще много лет. Потом, уже после смерти отца, у него рассохлась ручка, и его пришлось заменить. Кусачки и круглогубцы живут теперь в моем ящике с инструментами. А плоскогубцы несколько лет назад стащили гастарбайтеры, ремонтировавшие у нас кухню.

 Как- то папа взял меня с собой в Елисеевский магазин. Продавец выложил на прилавок наши покупки: завернутые в бумагу сыр и колбасу, две пачки чая, бутылка подсолнечного масла, еще что-то…. От прилавка нужно сразу отойти, дать возможность подойти следующему покупателю. Чтобы аккуратно уложить покупки в сумку, нужно время. «А вот рядом столик, специально поставлен, чтобы нам было удобно все упаковать», — говорит отец. И правда, рядом, у стенки, был столик, там мы и уложили все в сумку.

У меня было ощущение вхождения в очень интересный мир, где есть такие захватывающие вещи как футбол и шахматы. Кроме того, этот мир очень рационально устроен! Нужно перекусить проволоку? Для этого есть кусачки. А для упаковки покупок в магазинах поставлены столики.

Радостное ощущение жизни у отца проявлялось не только в общении со мной. В семейном архиве я нашел несколько его писем. Летом 1951 года мы с мамой были на Украине, и вот что писал нам папа:

 «Участок Невского между Садовой и Московским вокзалом, наконец, заасфальтировали [там снимали трамвайные рельсы], и пустили автобусы. Проспект приобрел совершенно другой вид, став из будничного праздничным…».

Тем же летом:

«Начало выходить собрание сочинений Льва Толстого. Первым выдают, почему-то второй том, там рассказы и повесть «Два гусара», о которой ты недавно вспоминала. Издание очень хорошее, в светло-голубом переплете, удобный формат…».

Лишь однажды я немного разочаровал отца. Он вдруг объявил, что нам нужно сходить в консерваторию. Там какая-то женщина, по-видимому, папина знакомая, спела куплет «В лесу родилась елочка» и предложила мне повторить. Затем отбила палочками ритм, попросив меня его воспроизвести. Потом они с отцом ушли в другую комнату, и о чем-то недолго говорили. «Не будем больше сюда ходить», — сказал папа на обратном пути.

Иногда мама приносила на несколько дней загадочную машинку, на которой было написано «Феликс». Машинка издавала жуткий треск. Мама объяснила, что это арифмометр, он помогает складывать, вычитать, умножать. Мы с папой уходили в другую комнату, и нельзя было маму отвлекать. Дотрагиваться до «Феликса» мне категорически запрещалось, а на просьбу «дать повертеть ручку» последовал небывало резкий отказ.

В самом раннем детстве прогулки по университетскому двору совершались в сопровождении взрослых. Завязывались первые дружбы. Однажды во дворе появилось много грузовиков. Часть жителей двора получили квартиры в новом доме на улице Рентгена, специально построенном для сотрудников Университета. Впоследствии я бывал в этом доме, там над воротами выбит год постройки: 1953. Переехали несколько человек из нашей детской компании, мои самые ранние друзья. Так я впервые узнал, что человек может внезапно исчезнуть из моей жизни.

А за несколько месяцев до этого родители сестер Сорокиных, живших в том же дворе, устроили детский Новый год. Конечно, встретили его не в полночь, а часов в 10 вечера, в один из первых дней января. Помню возвращение домой. Я впервые оказался в университетском дворе так поздно вечером. Во дворе никого, слышен хруст снега от наших шагов, деревья в инее, огромные звезды – все это я видел впервые, и казалось декорацией к какой-то сказочной пьесе. Шли первые дни 1953 года, и сказка намечалась жуткой.

Когда-то весь первый этаж нашего дома занимала одна квартира, принадлежавшая университетскому истопнику. Затем ее разделили на две — наша двухкомнатная и коммунальная квартира, в которой жило четыре или пять семей. В одной из комнат жила одинокая старушка Мария Сергеевна Зубова. Это тогда она мне казалась старушкой, а ей было около 50 лет. Когда мои родители были заняты, она водила меня на прогулки. По-видимому, родители за это платили. Иногда Мария Сергеевна приводила меня в свою комнату и что-нибудь рассказывала. Обычно, как я позднее понял, это были сказочные сюжеты Пушкина, братьев Гримм, или народные сказки. Экскурсии в соседнюю квартиру вообще были познавательны. У Марии Сергеевны был диковинный шкаф с большим количеством ручек и резными фигурками. У нас был самый простой шкаф с двумя дверцами. Мария Сергеевна сказала мне, что ее шкаф, который называется «комод» был сделан очень давно. Еще в той комнате были часы с какими-то диковинными цифрами, Мария Сергеевна объяснила, что это римские цифры, а арабские я уже умел читать, но не знал, что они арабские. Мы решили подготовить моим родителям сюрприз, и я поразил их своим умением прочесть римские цифры — конечно, только от 1 до 12.

Но самым интересным в комнате Марии Сергеевны были стулья — целых четыре, с резными спинками. У нас было всего три самых простых стула. На папином стуле не было обивки, и он каждый раз подкладывал какую-то тряпку. Однажды, придя с работы, отец сказал: «На факультете списали несколько стульев, и желающим предложили забрать их домой. Так что мы можем не покупать новый стул!». Я помню, что мама обрадовалась.

 Еще был запомнившийся эпизод в квартире Марии Сергеевны. Откуда-то появилась девочка с очень черными вьющимися волосами. Я удивился, так как видел такие волосы только на картинках. На этом неожиданности не закончились. Девочка протянула мне картонный цилиндр с дырочкой.

— Посмотри, тебе понравится!

Я вертел цилиндр, там сменялись какие-то цветные картинки, они не изображали ничего конкретного, но оторваться было невозможно. Особенно завораживали темные тона: фиолетовый, необычно густой зеленый…

— Это называется калейдоскоп, попроси родителей, они тебе купят, — сказала девочка и ушла.

В конце 1960 года нас и соседей переселили в новый дом, построенный для сотрудников университета вблизи железнодорожной станции Ланская. Я сейчас живу в квартире, которую получили тогда мои родители. Обмены, разъезды — сегодня население нашего дома довольно пестрое. Но Галина Павловна, которая жила в одной квартире с Марией Сергеевной, и которой в 1960 году было немного за двадцать, и сейчас моя соседка по лестнице. Иногда, случайно встречаясь, мы вспоминаем наш дом на Васильевском. Однажды я рассказал ей историю про девочку с вьющимися волосами и калейдоскопом.

Я знаю, кто это был — сказала Галина Павловна, — года до сорок восьмого в этой квартире жила еврейская семья. Потом у них появился второй ребенок, и они получили комнату побольше, кажется, на Четвертой линии. Время от времени заходили проведать старых соседей, иногда вместе со старшей дочерью Катей. Вспомнил бы ты лет сорок назад, я бы устроила вам встречу. Мы время от времени перезванивались, раз в несколько лет даже встречались. Но в семидесятых годах они уехали в Израиль, и их след потерялся.

 Вот так за несколько минут Галина Павловна взяла и разрушила все стереотипы. Не такие уж плохие отношения были между соседями по коммуналке, если они, разъехавшись, много лет продолжали общаться. Где пресловутая еврейская обособленность? Где антисемитизм, в конце концов?

3. ЧЕРНОЕ НА КРАСНОМ

 По университетскому двору дети обычно гуляли с нянями. Бабушек и дедушек ни у кого не было. Нянями часто были молоденькие девушки, которым не исполнилось еще и двадцати лет. Откуда они появлялись?

О тяжелой жизни в послевоенной российской деревне написано немало. Стоит напомнить, что у колхозников не было паспортов и уехать из своих деревень они не могли. У юношей были шансы вырваться из деревни после службы в армии. У девушек и этой лазейки не было. Но либо матери, либо родственники старались отправить девушек в города до момента получения паспорта, то есть до 16 лет. Обычно находился какой-нибудь родственник в городе, который мог разрешить некоторое время пожить у него. Разрешение оформлялось в отделении милиции и называлось временной пропиской. Тогда и паспорт девушка получала в городе, и в нем стоял штамп о временной прописке. После этого нужно было искать работу, но специальности, естественно, у девушки в таком возрасте не было. Один из немногих вариантов был наняться домработницей. Если при этом в семье были маленькие дети, то в её обязанность входили и прогулки с детьми. Часто такие девушки продолжали образование в вечерней школе, официально называвшейся школой рабочей молодежи. Некоторые из них устраивались домработницами в возрасте до шестнадцати лет, и уже в этом качестве получали паспорт.

Зимой 1953 года я часто отправлялся на прогулки вместе с моим приятелем Вовой. Вовиной няне Тамаре, приехавшей из Вологодской области, было лет двадцать. Несмотря на разницу в возрасте, она была очень дружна с Марией Сергеевной. В феврале, уезжая навестить родственников, Тамара подошла к Марии Сергеевне попрощаться, держа в руках сетку, в которой было несколько буханок хлеба.

— Зачем везти хлеб в деревню? — удивился я.

— Ну, во-первых — ответила Мария Сергеевна — в пути Тамара проголодается. А, кроме того, такой вкусный хлеб, как в нашем ларьке, нигде не купишь!

Вернувшись в город, Тамара несколько раз водила на прогулки нас с Вовой. Однажды начало прогулки было необычным.

— Сегодня бегать и носиться не будете, будете спокойно ходить, — сообщила Тамара.

— Почему? — удивился я.

— Серьезно болен товарищ Сталин, — ответила няня.

Она явно была расстроена. Объяснение, что если кто-то болен, то нельзя шуметь, нас вполне устроило. Так как и Вову и меня уже учили, что о здоровье заболевшего нужно спрашивать, то на следующий день мы спросили Тамару, выздоровел ли товарищ Сталин. Она ответила «нет», всхлипнув.

Идя дальше по двору, мы прошли мимо двух женщин, часть приглушенного разговора которых я услышал:

— Обязательно нужно купить сегодня, а то ни с чем на праздник останешься. В «Норде» передо мной покупатель спросил, какой торт меньше всего за три дня зачерствеет, мне и спрашивать не нужно было. А то неудобно будет покупать, а может и закроют.

Наверное, из-за необычной атмосферы этих и последующих дней я запомнил этот разговор, хотя тогда его, конечно, не понял. На следующий день на прогулку вывела меня Мария Сергеевна. Я сразу почувствовал, что что-то произошло. Навстречу нам шла плачущая женщина. Во дворе был вывешен репродуктор. Смысла слов, из него доносившихся, я не понимал, но интонации приводили в какое-то тревожное состояние. Я впервые услышал слово «похороны», и оно меня испугало множественным числом и сочетанием согласных п, х, р. Мария Сергеевна объяснила, что это слово значит, и добавила: «Умер Сталин».

Потом мы вышли на набережную. На домах и на фонарных столбах были вывешены красные флаги с черной полосой. Такие же флаги были на проезжавших по набережной автобусах. Мария Сергеевна сказала, что это цвета национального траура. На фоне голубого неба, при ярком солнце, они дополнили пугающие впечатления этого дня. А через несколько дней в момент похорон, в полдень, стреляли из пушек на Петропавловской крепости.

Спустя несколько дней снова был объявлен траур. На этот раз умер президент Чехословакии Клемент Готвальд. Опять вывесили красно-черные флаги, но уже не было страшно.

Много позже я понял смысл случайно услышанного разговора. Уже первые сообщения о болезни Сталина наводили на тревожные мысли: тяжелое кровоизлияние в мозг. А из бюллетеня, оглашенного утром 5 марта, людям, хоть немного разбирающимся в медицине, стало ясно, что счет пошел на часы (по официальной версии Сталин действительно умер вечером того же дня). Между тем восьмое марта — праздник, Международный женский день. Хоть он и не был в те годы выходным, но многими отмечался. На хорошем праздничном столе должен был стоять торт из лучшего ленинградского кондитерского магазина «Норд». Несколькими годами раньше он был переименован в «Север», так власти боролись с засильем иностранных слов. Подслушанная мной женщина, по-видимому, не хотела идти с праздничным тортом по улицам в намечавшийся день государственного траура, да и не была уверена, что основной кондитерский магазин города будет в такой день открыт.

Почему-то никто не обращает внимания на то, что официальная формулировка о «кончине председателя Совета министров СССР и секретаря ЦК КПСС тов. Сталина» неверна. В 1988 году были опубликованы воспоминания Константина Симонова, который в 1953 году был кандидатом в члены ЦК КПСС. Он писал, что их собрали, в Кремле, где Маленков, заместитель Сталина, сообщил о необходимости утвердить новое правительство и новое руководство партии, «так как товарищ Сталин долгое время не сможет участвовать в руководстве страной». В этой ситуации естественно было бы назначить исполняющего обязанности. Однако было сформировано новое правительство, а примерно через час сообщили о смерти вождя. Так что, строго говоря, в момент смерти Сталин уже упомянутые посты не занимал.

 4. УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ДВОР

 Лет с семи многих из обитателей университетского двора отпускали гулять по нему самостоятельно, и мы с интересом осваивали окружающий мир. У двора были четкие границы: здание Двенадцати коллегий, ворота на Неву, и еще одни ворота, выходившие на маленькую площадь напротив Библиотеки Академии наук. Через эти ворота изредка въезжали автомобили. Ворота на Неву были всегда закрыты, открыта была калитка. Слева от нее висел большой старинный термометр с непонятной шкалой Реомюра. Он исчез в шестидесятых годах.

Иногда, вместе с родителями, разрешалось эту границу пересекать. «За границей» было много интересного. По набережной Невы ходили трамваи: степенная «четверка», состоявшая из двух тяжелых вагонов, длинная «пятерка» — три маленьких вагона, и «восьмерка» — один маленький вагон. У каждого были фонари своего цвета, а шли они уже в совсем далекую и малоисследованную страну под названием «Невский проспект». На Малой Неве, около нынешнего психологического факультета стоял корабль с надписью «Живая рыба». Потом он исчез, а много лет спустя я увидел его среди других брошенных кораблей на Аптекарском острове.

Впоследствии я понял, что почти все обитатели двора работали в университете, а жилплощадь была служебной. Люди жили и в здании, на котором было выбито «Физический институт», и в котором действительно помещался Научно-исследовательский Физический Институт (НИФИ), и в ректорском флигеле, практически во всех постройках, находившихся на территории Университета.

Во дворе университета и в дореволюционные годы было «местное население». Александр Блок, дед которого А. Бекетов был ректором, первые девять лет прожил в Ректорском флигеле. На фотографии конца ХIХ века напротив Двенадцати коллегий видно длинное одноэтажное строение с занавесками на окнах и веревками, на которых сушится белье. На другом снимке около этого дома стоит группа людей, скорее рабочих, нежели преподавателей университета. Лица разглядеть трудно, но вокруг много маленьких детей, то есть люди довольно молодые. Позднее на этом месте построили Физический институт.

 В мое время жили здесь и люди, с университетом не связанные. На том месте, где сейчас бассейн, стоял деревянный барак, похожий на то строение с фотографии ХIХ века. Там жил мой одноклассник Коля Игнатьев, родители которого были эстрадными артистами. Своё жилье семья делила с маленькими дрессированными собачками. Все вместе они несколько раз выступали на школьных праздниках.

Блуждания по двору как способ проведения свободного времени исчерпал себя лет через пять. А пока довольно пестрая компания детей доцентов и лаборантов, шоферов и уборщиц каждый день на час-другой заполняла двор.

Заходя друг к другу домой, мы удивлялись, открывая необычно устроенные миры. Мой приятель, живший в коммуналке, долго не мог понять, где же в кухне отдельной квартиры моих родителей двери соседей. Удивлялся и я, узнав, что некоторые из моих друзей не только живут в подвалах, но и квартиры в этих подвалах коммунальные. Несколько семей жило, например, в подвале ректорского флигеля.

 В один из осенних вечеров 1955 года в городе началось наводнение. Родители не выключали радио, которое каждые пятнадцать минут сообщало об уровне воды в Неве. После очередного подъема воды родители чуть ли не одновременно сказали: «Нужно идти к Вере Андреевне». Я напросился с ними. Это была знакомая моих родителей, жившая в подвале ректорского флигеля вдвоем с котенком. Когда мы пришли, вещи были уже собраны, и хозяйка готовилась покинуть становившийся опасным подвал. Все вместе отправились к нам. Мне доверили нести котенка, который, чувствуя серьезность момента, не вырывался. Наутро радио сообщило, что самое страшное позади и вода спадает. Потом оказалось, что это было четвертое по величине наводнение за всю историю города.

Котенка подарили мне, и он прожил с нами больше пяти лет. Через несколько недель после нашего переезда на новую квартиру в самом конце 1960 года он, уже будучи взрослым котом, куда-то пропал. Знатоки кошачьей психологии говорили, что он вернулся на Васильевский остров.

 Как-то сами собой выяснились некоторые правила жизни. Оказалось, что университетский двор разделяется еще на три страны. Ректорский флигель, НИФИ и прилегающие дома образовывали центральный двор, обитатели которого держались отдельной компанией. В домах вокруг Химического института, около входа в ботанический сад, жили ребята постарше. Это была дружественная страна, и весной мы ходили к ним играть в футбол. Но вот двор филологического факультета (филфака) был страной враждебной. Называлась та страна «школьный двор». Несколько лет после войны там действительно была начальная школа. До сих пор несколько аудиторий филфака называются «школой». Недавно я узнал, что и в ХIХ веке во дворе нынешнего филфака была гимназия при Филологическом институте. Причину враждебности никто объяснить не мог. Возможно, была какая-то старая ссора между теми, кто к тому времени уже повзрослел. Во всяком случае, дружить с ребятами со «школьного двора» не полагалось.

 Сам же двор филфака выглядел совсем не так, как сейчас. В пейзаже доминировало большое одноэтажное строение, в котором помещались университетский гараж и ремонтная мастерская. Вокруг лежали покрышки, детали автомобилей. Прочитав где-то впоследствии, что здание, окружавшее двор по периметру — дворец, я с трудом этому поверил. Почти весь первый этаж восточного крыла занимала прачечная — большой зал с полом, выложенным гранитной плиткой, где были краны с холодной и горячей водой. Каждый мог приходить и стирать. Это было очень кстати — горячей воды в квартирах не было. Не было и газа, так что согреть воду тоже было непросто.

Обитатели университетского двора еду готовили обычно на керосинках, а согревали жилье, топя печи. Пожалуй, в возрасте десяти лет я мог растопить печь лучше, чем сделал бы это сегодня. Помню свое удивление, когда родители взяли меня в гости к знакомым, где для того, чтобы подогреть чайник, достаточно было чиркнуть спичкой и повернуть кран на невиданном приборе, именуемом «газовая плита».

Как о давно минувших счастливых временах соседи рассказывали, что еще пятью годами раньше в подвале нашего дома, уж совсем не пригодном для жилья, можно было хранить дрова. Там было сравнительно тепло, и дрова оставались сухими всю зиму. В соседних строениях такого подвала не было, и их обитатели нам завидовали. На потом подвал заперли. Некоторые жильцы получили сарайчики, тянувшиеся вдоль Ботанического сада. Дрова там отсыревали, но все же были в безопасности. На всех сарайчиков не хватало, и во дворе стояли поленницы дров. Иногда их воровали. Лишиться дров среди зимы было большим несчастьем. Слова о том, что у кого-то украли дрова произносились чуть ли не с теми же интонациями, как сообщение о смерти близкого человека. Покупка дров была серьезным делом, совершавшимся ранней осенью. Некоторые сами ездили на склад в Новую Деревню. Я помню, как смотрел на эти огромные горы бревен, когда ехал на электричке в Сестрорецк. За небольшое вознаграждение хорошие дрова доставали университетские дворники. Дня за два до Нового года они любили заходить к жильцам для того, чтобы поздравить их с наступающим праздником. Уходили, насколько я понимаю, с какой-нибудь купюрой.

 Дрова использовались и для отопления казенных помещений. Огромные поленья, скорее куски стволов, сваливались осенью на площадке около обшарпанного и запущенного дома, в котором сейчас помещается университетская бухгалтерия и еще какие-то вспомогательные службы. А тогда, в пятидесятых годах, в этом здании было студенческое общежитие. Впоследствии появились публикации по истории Университета, из которых я узнал, что общежитие там было с конца XIX века и называлось пышно: Коллегия Императора Александра II. В студенческие годы там жил Александр Федорович Керенский, первый премьер-министр республиканской России.

 Магазинов поблизости не было, и продукты покупались в ларьке за воротами, около Библиотеки Академии Наук. Теперь это место называется площадью Сахарова. Позже появился еще один ларек — напротив нынешнего памятника И. П. Павлову. Поэтому новая для многих ларечная торговля, появившаяся у нас в девяностых годах, для меня — хорошо забытое старое. Холодильники были большой редкостью, и обитатели двора вывешивали из окон гирлянды сетчатых сумок, в которые укладывали продукты. Полиэтиленовых пакетов еще не было. Такие сумки назывались «авоськами». На первом этаже, где мы жили, вывешивать авоськи не стоило, и в самом холодном месте квартиры мои родители устроили небольшой шкаф. Так я вначале выучил слово «междудверьми», и только потом понял, что оно разбивается надвое.

Университетский двор, конечно, был прекрасной площадкой для детских игр. Даже банальные прятки были интереснее, чем у других, из-за обилия всяких закоулков. А чего стоила свалка НИФИ — представьте себе сломанный амперметр или реостат в руках десятилетних мальчишек! О грузовичке, видимо, безнадежно сломанном, стоявшем в тупике за Ректорским флигелем и говорить нечего… однажды нашли карбид. Кто-то подсказал, что если бросить его в воду, то вода закипает. Проверили, так и получилось. Писали тогда, макая ручки с металлическими перьями в чернильницы. Оказалось, что от карбида кипят и чернила. Это мы продемонстрировали своим одноклассникам.

Зимой главным местом общения была угольная куча перед кочегаркой. Как только выпадал снег, мы шли обследовать образовавшуюся горную страну, по которой катались на санках. Сразу намечались и обычная трасса, и горка, с которой страшно будет съезжать. Иногда кто-нибудь приносил угощение — бутерброд с тонким слоем масла, сверху посыпанный сахарным песком. Он делился поровну. Родители эти перекусы не одобряли, они выбивались из установленного режима, не говоря уже об антисанитарии.

Однажды появилось новое занятие — прыжки в снег с крыш сарайчиков, о которых я уже упоминал. Увлекшись, мы выбирали всё более и более высокие сараи, поглядывая уже на двухэтажную пристройку. Когда взрослые видели наши развлечения, они пытались их пресечь. Об их приближении мы предупреждали друг друга, крича загадочное слово «атас». Некоторых дома ругали за использование «этого хулиганского слова». Много лет спустя, услышав «атас» на парижской улице, я понял, что у этого слова вполне респектабельное происхождение. Это сокращение французского восклицания «attention!», которое переводится как «внимание!», и звучит как «атасьен!» с напрашивающимся сокращением «атас!». К счастью, сама природа прекратила наши рискованные упражнения — растаял снег.

 Наряду с этой активной жизнью были и занятия чисто созерцательные. От Библиотеки Академии Наук пустили автобус № 47, и мы ходили смотреть, как он уходит с кольца. На картонной табличке, вставленной в боковое окно автобуса, перечислялись основные пункты маршрута. Манило название Невский проспект, где мы изредка бывали с родителями. Ну а Литейный проспект, и, тем более, Лесной проспект и вовсе были именами далеких неизведанных стран. Мы завидовали пассажирам, садившимся в автобус, которым предстояло очень скоро все это увидеть. Потом мы шли по Менделеевской линии до набережной, и провожали его глазами через Дворцовый мост. Очень жалели, когда кольцо перенесли вглубь Васильевского острова, к Смоленскому кладбищу.

На картонной табличке с маршрутом конечные остановки были выделены жирным шрифтом. Автобус с сочной черной надписью «Смоленское кладбище» на картонке курсировал по набережной, и, когда он проходил мимо, нам было жутковато. На кладбище никто из нас ни разу не был, и с ним связывались только страшные истории о привидениях, иногда рассказывавшиеся вечерами. Был и еще один «кладбищенский» маршрут, №44, шедший на Невский проспект, а затем на Волково кладбище. Несколько лет спустя власти, по-видимому, решили, что не нужно лишний раз напоминать горожанам о таких грустных местах. Конечные остановки на кладбищах были переименованы. Кольцо 47-го маршрута стали называть «Камская улица». Это короткая улица вблизи Смоленского кладбища.

 И, конечно, Нева, такая разная в разные времена года. Осенью на Неве было особенно много буксиров, выпускавших из своих труб темный дым. По вечерам загорались огни в будочках опор Дворцового моста, над самой водой. Мы пытались угадать, кто там живет, и что там происходит. Зимой Нева замерзала, и можно было гулять по льду. Особенно красиво стало, когда на набережной поставили новые фонари. Раньше это были просто столбы с лампами. Теперь — блестящие ребристые колонны с огромными светлыми шарами наверху. По вечерам набережная стала светлой. Светлой стала и замерзшая Нева. Но даже самые отчаянные ребята не рисковали подходить к мосту. Там лед был гораздо тоньше. А весной… В мае, когда все уже давно забыли про зиму, вниз по Неве мчались огромные льдины. Это шел ладожский лед. К лету Нева заполнялась байдарками, на которые мы любили смотреть с набережной.

Несколько лет назад на Неве затонул буксир, выполнявший ремонтные работы около Дворцового моста. Двое матросов погибли. Помню, как потрясло меня это сообщение. Нева моего детства стала убийцей….

Во дворе филфака находился клуб, где иногда показывали кино. Мы заходили в зал во время сеанса. Иногда нас прогоняли, но чаще не обращали на нас внимания. Попадали мы, как правило, почему-то на киноочерки о городах мира. Посмотрели и про Новгород, и про Париж. Так я впервые увидел Нотрдам. Однажды, в середине сеанса, попали на увлекательный фильм про войну. Немцы обстреляли наш дот, главного героя ранили, его начали перевязывать. В этот момент какие-то взрослые нас выгнали. Расстроенный, я просил отца узнать, как назывался фильм, чтобы когда-нибудь его досмотреть. Еще нас очень волновало, выздоровел ли раненый. Отец узнал. Это для студентов, проходивших военную подготовку, показывали учебный фильм «Взвод в обороне».

Зимой, играя в снежки, могли увлечься и совсем завалить кого-нибудь снегом. Было и несколько серьезных драк с разбитыми носами, за этими драками всегда следовало быстрое примирение. Эта сторона жизни, скорее всего, не сильно отличалась от того, что происходило в других дворах, и читать подробности, скорее всего, было бы неинтересно.

За несколько лет нашей дворовой жизни вокруг многое изменилось. Сняли трамвайные рельсы с набережной, пустили троллейбус. Это случилось, насколько я помню, в 1954 году. Около здания Двенадцати коллегий появился автомат с газированной водой, и, если у кого-нибудь заводилась пятнадцатикопеечная монета, то всей компанией шли пить воду. К 1959-му году провели газ, а затем паровое отопление

Еще в том же году в самом начале Менделеевской линии поставили фанерный макет памятника Д.И. Менделееву. Дмитрий Иванович сидел в старинном кресле. Мы ходили вокруг макета, почему-то тщательно разглядывая именно кресло. Затем макет исчез. Мой школьный друг Гена Новиков успел его сфотографировать. Много лет спустя он опубликовал снимок в своей книге[1].

Прошло больше двадцати лет после исчезновения макета, и памятник этом месте поставили. Совсем не похожий на макет, и не Д.И. Менделееву, а М.В. Ломоносову. Жаль, что не поставили памятник Менделееву. Все-таки ему принадлежит самое важное естественнонаучное открытие, сделанное в нашем университете — периодическая таблица элементов. Приоритет Д. И. Менделеева признан во всем мире. Видимо, Ломоносов, как «человек из народа», был властям ближе, нежели дворянин Менделеев, который, к тому же, был монархистом.

 Все мы учились в одной и той же школе № 35 на Съездовской линии.

 5. В ШКОЛЕ

 Адмиралтейство, Медный всадник, Исаакиевский собор… Это не оглавление путеводителя по Петербургу. Это просто перечисление того, что я видел каждый день по дороге от дома в университетском дворе до школы на Съездовской линии. Только переехав в возрасте 13 лет в блочную коробку на окраине, я понял, что так бывает не всегда.

 Самый короткий путь между домом и набережной проходил насквозь через здание филологического факультета. На филфаке в конце пятидесятых годов шла бурная жизнь. Здесь учился Довлатов, сюда захаживал Бродский. Может быть, я проходил мимо них, возвращаясь домой.

 Была и другая дорога в школу. Нужно было выйти из тех ворот, что напротив библиотеки Академии наук, пройти по Биржевой линии, и свернуть в Биржевой переулок. Затем еще несколько переулков — и выходишь на Съездовскую. Путь тоже довольно живописный, каждый второй дом —памятник архитектуры. Каменные тумбы для привязывания коней почти у каждых ворот. Невысокие особняки Тучкова переулка, иногда с затейливыми украшениями, присущими серебряному веку. Огромный доходный дом, выходящий как на Тучков, так и на Волховский переулки. Миниатюрная мощеная площадь на пересечении Тучкова и Биржевого переулков. Впоследствии она была застроена. Этот недооцененный уголок Петербурга сейчас стремительно теряет большую часть своего обаяния. На месте закрытой территории Оптического института построен новый жилой квартал.

Я часто возвращался из школы «переулочками», как называли этот район местные жители. Здесь, в доме купца Елисеева на Биржевом переулке, жил мой друг Сеня Кругман, и нескольких часов в школе нам не хватало. Кстати, нам очень нравился сладковатый запах, исходивший от старинного склада, мимо которого мы проходили. Это был склад винного завода, и запах был от портвейна. Но мы разъехались по разным концам города прежде, чем пришло время попробовать его и на вкус.

Переулочков советовали избегать, впрочем, по другой причине. Там располагалась школа № 19, предназначенная для трудновоспитуемых детей. «Кончится тем, что тебя переведут в 19-ю школу», — говорили иногда наши учителя провинившимся ученикам. Слишком долгое хождение по переулочкам могло кончиться дракой или, что еще хуже, дружбой с ребятами из 19-й. Cегодня этой школы нет, в ее здании находится Институт лингвистических исследований Российской академии наук.

В школу я пошел в 1954 году. Это был первый год совместного обучения. К занятиям меня, как и моего будущего одноклассника Андрея Самарцева, не допустили: мы были недостаточно коротко подстрижены. Стричься нас отправили в парикмахерскую на углу Первой линии и Большого проспекта. Анна Ахматова упоминает в «Листках из дневника», что в течение чуть ли не двухсот лет на месте этой парикмахерской был ресторан. По легенде Ломоносов в свое время пропил здесь часы. Сама Анна Андреевна любила бывать здесь с Гумилевым во время их недолгой семейной жизни неподалеку, в Тучковом переулке. Сейчас на этом месте магазин «Дикси».

 Я начинал учиться в очень благоприятное время. В стране велась пропаганда знаний, просвещения. Только что ввели обязательное семилетнее образование. Время от времени нам говорили, что «когда мы будем оканчивать школу, наверняка в стране обязательным будет среднее образование». Школьные учителя объясняли нам, что ко времени, когда мы повзрослеем, станки будут представлять собой сложные приборы, и сколько-нибудь квалифицированная работа потребует высшего образования. Не раз мы слышали: «Если будете плохо учиться, то не сможете поступить в институт». А это уже означало катастрофу.

Пропаганду знаний власти начали вести сразу после войны, в конце которой, как известно, была использована только что изобретенная атомная бомба. Лозунг «Знание —сила» приобрел буквальное значение. Без развитой науки уже не могло быть сильной армии. Да и события вокруг нас эффектно подтверждали торжество науки. В 1957 году был запущен на орбиту первый искусственный спутник Земли. В Неву вошел мощный атомный ледокол. По радио шли передачи, в которых доступным языком пытались объяснить его устройство и возможности.

 В классе было больше сорока человек. С благодарностью вспоминаю первую учительницу, Александру Федоровну Гармотько, и пытаюсь увидеть то время ее глазами. Перед ней нас чуть ли не пятьдесят человек. Одни умеют и читать, и писать, и уже прочли довольно сложные для их возраста книги. Другие ни читать, ни писать не умеют. Пробыв четыре часа в школе, дети возвращаются домой. Одни — в многокомнатные отдельные квартиры на Съездовской линии, в большие благополучные семьи, иногда даже с бабушками или дедушками. Другие — в коммуналки и подвалы переулочков, нередко — к пьющим отцам. За развитием одних следят дома, да еще дополнительно учат музыке или иностранному языку. Другие предоставлены сами себе. И нужно вести уроки так, чтобы никому не было слишком трудно или слишком легко. И чтобы никто не был обижен…

Сегодня, спустя более чем полвека, уверенно говорю: у Александры Федоровны это получилось. В конце девяностых годов мой одноклассник Алик Хейфец, нашел в компьютерной базе данных половину нашего «первого А». Мы собрались в доме Александры Федоровны. Медсестра и военный прокурор, конструктор атомных подводных лодок и судья футбольных матчей первой лиги. Все сохранили самые теплые воспоминания как об Александре Федоровне, так и друг о друге.

Вспоминаю забавный эпизод, относящийся то ли к первому, то ли ко второму классу. У меня была книга, описывающая лес в разные времена года. Она состояла из двенадцати глав, соответствующих двенадцати месяцам. Эти главы были сгруппированы в части, первая часть называлась «Зима», а в ней первая глава была о январе. Далее, естественно, шли части «Весна», «Лето» и «Осень». Завершалась книга пятой частью под названием «Опять зима», в которой была одна декабрьская глава. Поэтому, когда на вопрос Александры Федоровны, «Какие времена года вы знаете?» кто-то дал традиционный ответ, я поднял руку в знак того, что хочу что-то сказать, и внес поправку: «Есть еще одно время года: Опять зима». Все рассмеялись, и в первую очередь — Александра Федоровна. На следующий день, желая доказать свою правоту, я принес в школу книгу. «Части озаглавлены неудачно», — объяснила Александра Федоровна. Совсем сбитый с толку, я рассказал все это родителям. Они подтвердили слова учительницы. Наверное, именно тогда я перестал слепо верить печатному слову.

Александра Федоровна оказалась в Ленинграде за несколько лет до того, как мы начали у нее учиться, совершенно случайно. Вдова солдата, погибшего на фронте, и дочь «врага народа», репрессированного по 58 статье, она жила с дочерью в подвале школьного здания, деля коммунальную квартиру со школьными истопниками.

Во втором классе, то есть осенью 55 года, мы стали пользоваться учебником «Родная речь». Не у всех были новые издания, многим достались книги братьев, сестер, знакомых. Оказалось, что разные издания отличаются первой страницей, на которой помещалась фотография председателя совета министров. Таким образом, обладатели новых учебников смотрели на Булганина, в двух предыдущих изданиях был портрет Маленкова, а в более ранних — Сталина. Ни толстый Маленков, ни скучный Булганин нам не нравились. Нравился Сталин в военной форме.

 Перед праздниками 1 мая и 7 ноября вдоль длинного здания училища Энгельса (когда-то — Кадетского корпуса) вывешивались огромные, высотой в этаж, портреты классиков марксизма и тогдашних руководителей СССР. Мы уверенно опознавали только Ленина и Сталина, и соревновались в узнавании остальных персонажей. Весной следующего, 1956 года, кто-то принес весть, что Сталин —предатель, и его портретов больше не будет. По-видимому, это была интерпретация девятилетним мальчиком каких-то взрослых разговоров о закрытом письме ЦК КПСС с критикой культа личности. Особого интереса эта новость, впрочем, не вызвала. Спросили Александру Федоровну. «У Сталина было много ошибок», — ответила она. Вспомнила ли Александра Федоровна в этот момент о своем отце, исчезнувшем в 1947 году? Он был фининспектором в маленьком городке в Брянской области. Обнаружив какую-то аферу, за день до ареста рассказывал об этом дома: «Трудно поверить, но следы ведут в горсовет…»

Осенью того же года нас принимали в пионеры, и мы обещали «быть готовыми к борьбе за дело коммунистической партии». В компании одноклассников девочка, у которой был старший брат, сказала, что еще в прошлом году давали обещание «быть готовыми к борьбе за дело Ленина-Сталина». Но это сообщение никого не заинтересовало. Правда, вскоре мой одноклассник (напомню, мы были в третьем классе) рассказал мне анекдот: слово СССР можно расшифровать как «смерть Сталина спасла Россию».

О войне тогда говорили меньше, чем в последующие годы, и говорили по-другому. Воспевались герои, но редко упоминались жертвы. Часто вспоминали «Молодую гвардию», но за шесть с лишним лет я ни разу не слышал о том, что Таня Савичева, ведшая ставший знаменитым блокадный дневник, училась в нашей 35 школе. Ее судьба стала широко известна лишь в семидесятых годах.

 Резко разный уровень и стиль жизни родителей учеников не мешал хорошим отношениям, хотя иногда и проявлялся очень явно. Как-то один из одноклассников, за что-то оправдываясь, простодушно сказал: «Я думал, что потерял тетрадь, а она лежала на рояле». Помню, какое это произвело впечатление. Рояль уже все видели хотя бы на уроках пения. Представить себе рояль в своей комнате в коммуналке (только немногим — в квартире) моим одноклассникам было трудно.

 Помню и свою экскурсию в непривычную для меня обстановку. Вызвавшись объяснить что-то из арифметики отстающему однокласснику у него дома, я оказался в комнате, где не было письменного стола, за которым можно было бы готовить уроки. Не было и книжного шкафа. Незастланная постель, объедки на столе. Отец моего приятеля был пьян…

 Впрочем, одноклассники разделялись на тех, у кого был дома телевизор, и тех, кто ходил к кому-нибудь «на телевизор», т.е. смотреть телевизионные передачи. Программа была всего одна, начиналась в половине восьмого вечера и продолжалась часа три. Как правило, киножурнал, киноочерк и художественный фильм, который показывали в кинотеатрах несколькими месяцами раньше. По воскресеньям (суббота была обычным будним днем) была специальная детская программа, состоявшая из мультипликации, какого-нибудь познавательного киноочерка и фильма. В первом классе Миша Гершун был одним из немногих моих одноклассников, в доме у которого был телевизор, и по воскресеньям к нему набивалось много народу. Постепенно обладателей телевизоров становилось все больше. Когда стали постарше, предметом особого хвастовства стало посмотреть фильм, который диктор телевидения сопровождал предупреждением «детям до 16 лет смотреть не разрешается». Объяснение взрослых, что нам запрещают смотреть фильмы, в которых слишком много жестокостей, вполне проходило. Режиссеры были тогда целомудренны, и на эротику только намекали, а мы были слишком малы, чтобы намеки понять. Правда, одноклассницы по секрету сообщали, что нам не разрешают смотреть фильмы, в которых целуются. Уже классу к шестому показывали аргентинские фильмы про любовь. Девочки их бурно обсуждали на переменках, а на нас смотрели свысока, считая, что мы «ничего не поймем».

Среди тех, кто учился в нашей школе, была и особая категория: дети военных, живших на территории военного городка. Тогда этот городок занимало училище им. Энгельса, впоследствии — Академия тыла и транспорта. Военный городок находился на территории бывшего кадетского корпуса, основанного еще в начале XVIII века. На территорию впускали по пропускам, а у школьников были специальные детские пропуска. Я с завистью слушал рассказы об этой недоступной стране.

Вскоре детские пропуска стали проверять менее строго. Да и в стене городка мы обнаружили щель, через которую могли пролезть. Так что можно было войти в городок с набережной или, через щель, с Филологического переулка и выйти на Съездовской около самой школы. На этом пути встречалось много разнообразных танков и пушек. Да простят меня эстеты, иногда ради этого я пренебрегал возможностью лишний раз пройти по Университетской набережной.

Время от времени в нашем классе появлялся новенький. При этом было известно, что пришел он к нам ненадолго, обычно на полгода. Это были дети военных, приехавших в училище. По-видимому, там были какие-то полугодичные курсы. В детстве полгода — это очень много. Мы успевали привыкнуть, подружиться, влюбиться. Но приходил срок — и место в классе пустело. «Я изучил науку расставаний…».

И еще одна особенность, которую я осознал значительно позднее. В нашей школе было своеобразное татарское землячество. Четверо или пятеро моих одноклассников носили характерные татарские фамилии: Мирхайдар Ахмадулин, Алла Кутыева, Рома Урманчеев, Володя Янаев.… Все они жили в огромном здании Зоологического музея, когда-то — старинного склада (пакгауза), построенного еще архитектором Лукини. Там жили еще двое татарских мальчиков из старших классов. Они держались вместе, но никакого этнического оттенка в этом единении не было — обычная компания «ребят из нашего двора». А вот как они оказались в одном дворе, в то время как татары составляли лишь около одного процента населения города?

 В советские времена, во всяком случае, до возникновения кооперативов в начале шестидесятых годов, человек не был волен выбирать себе место жительства. Однако существовал обмен жилплощадью, и можно было, приложив немалые усилия, все-таки переехать в желаемый район. В 1987 году Галина Васильевна Старовойтова, которая впоследствии стала ярким политическим деятелем, и была убита в 1998 году, опубликовала книгу об этнических группах в современном городе. Автор отмечает тенденцию татар в больших городах, в том числе и в Ленинграде, селиться, по возможности, неподалеку друг от друга. В книге отмечены районы, в которых предпочитали жить татары. Васильевского острова среди них нет. Впрочем, если перейти Биржевой мост, который тогда называли «мостом Строителей», то попадаешь в район, где татары жили со времени основания Петербурга, и где есть даже Татарский переулок.

 Были у нас и общие увлечения, например, футбол. Если на уроке географии учитель просил назвать город, расположенный на Волге, то мы хором кричали: «Куйбышев!». Конечно, Сталинград был известен как город-герой, знали мы и Горький из-за автомобильного завода ГАЗ. Но это меркло по сравнению с тем, что у города Куйбышева была футбольная команда «Крылья Советов» в классе А, сейчас это называется «высшая лига». Ходить на футбол нам было интереснее, чем многим другим. На матч очень удобно было поехать на пароходике от Академии художеств, до которой всем было не больше 10 минут ходьбы. Для некоторых футбол стал делом жизни. Один из моих одноклассников, Вася Блинов, стал судьей матчей I лиги. Еще один играл за ленинградское «Динамо». К сожалению, более подробно о нашем «клубе болельщиков» рассказать не могу. Дважды меня увлекали в поездки на стадион, но скучный результат 0:0 в обоих матчах отбил желание продолжать.

 В начале 1960 года появилось новое увлечение — шахматы. Тогда много писали о стремительном успехе молодого рижского гроссмейстера Михаила Таля, получившего право сыграть матч на первенство мира с чемпионом Михаилом Моисеевичем Ботвинником. Мы стали играть в шахматы после уроков, потом — на переменках между уроками, потом — на уроках. Учиться бросили, вместо геометрических теорем разбирали варианты ферзевого гамбита. Незадолго до этого всем классом читали книги о наших разведчиках в немецком тылу во время войны. Теперь нас больше беспокоила судьба ладьи Алехина, забравшейся на седьмую горизонталь в его партии с Капабланкой много лет назад. Услышав как-то в разговоре родителей, не предназначавшемся для моих ушей, слова «…после пятьдесят третьего года…», я автоматически перевел их на свой тогдашний язык «…после первого матча Ботвинник-Смыслов…».

Мы раздобыли различные «Учебники шахматной игры», из которых узнали много нового. Так, книга гроссмейстера Г. Я. Левенфиша учила нас, что сильнейшую фигуру следует называть «ферзь», а человек, называющий ее «королевой», демонстрирует, тем самым, свой невысокий культурный уровень. С другой стороны, много позднее я узнал, что в англоязычной литературе ферзь называется «quеen», что переводится как «королева». Кстати, фигура, называемая в русской литературе «слон», в английской литературе именуется «bishop», то есть «епископ». Очень увлекательным было и изучение теории дебютов, и нас удивляло, как один ход в начале партии может полностью определить ее дальнейшее течение. Дебюты обычно назывались в честь стран, где они впервые применялись, и нашему первородному патриотизму льстило, что наряду с «испанской партией» и «французской защитой» есть и «русская партия». Кто-то принес старый шахматный журнал, в котором мы с гордостью прочли, что Эммануил Ласкер, более двадцати лет бывший чемпионом мира, в 1935 году бежал от нацистов в нашу страну и в соревнованиях выступал за СССР. Непонятно было, почему он, в конце концов, оказался в Америке.

Не знаю, стали ли мы благодаря чтению шахматной литературы, играть лучше. Затеяли турнир, в который записался чуть ли не весь класс, но так и не доиграли до конца…

 Многие мои одноклассники жили между Менделеевской линией и Биржевой площадью, в зданиях, где были музеи, институты и университетские корпуса. В них некоторые помещения использовались как жильё, часто очень неудобное. В 1959 году тамошние обитатели стали получали квартиры в новых домах. Уезжали и мои одноклассники. После школьных занятий они шли теперь не в переулочки или на набережную, а на трамвайную остановку: по крайней мере, до конца полугодия переехавшие доучивались в старой школе. Но мы знали, что предстоят новые расставания.

В учебниках истории СССР и в справочниках впоследствии появится фраза: «С конца пятидесятых годов шло интенсивное жилищное строительство». Это был не единственный случай, когда перемены в стране затронули и нас.

      6. У НАС ДОМА

 Но не все время проходило во дворе и в школе. А что же происходило дома? Когда мне было семь-восемь лет, стиль жизни нашей семьи изменился. Даже я это тогда заметил. Из подслушиваемых разговоров родителей исчезли подсчеты оставшихся до зарплаты рублей. Не упоминалась больше и таинственная «барахолка», на которую родители отказывались меня брать, несмотря на мои просьбы. Простенькие и к тому же непрочные стулья были выкинуты, вместо них появились новые. Не такие красивые как у Марии Сергеевны, но гораздо лучшие, чем прежние. Вскоре были куплены этажерка и новая тахта. Появился и у меня свой письменный стол. А когда я был во втором классе, родители купили телевизор, причем не КВН-49, который нужно было смотреть через линзу, а новый «Темп» с гораздо большим экраном.

 Во взрослой жизни перестановка мебели в квартире не становится значительным событием. Поменяв местами диван и шкаф, через несколько дней забываешь, где они находились раньше. Не так в детстве. То, что справа от входной двери стояла тахта, а дальше-стеллаж с книгами —это внутреннее устройство мира. Оно и создавалось на моих глазах. В новую обстановку не вписывался ящик из-под посылки, в котором лежали мои немногочисленные игрушки и кубики, по которым меня учили читать. Да все это уже и не было нужно. Ящик был торжественно сожжен в одной из наших печек.

Затем был куплен проигрыватель, и папа часто ставил пластинки. Как правило, это была симфоническая или фортепьянная музыка XIX века, реже — более ранняя. Отец напомнил мне о нашем походе в консерваторию. У него был прекрасный музыкальный слух, а у его брата вообще были все шансы стать профессиональным пианистом. Папа надеялся, что эти свойства передадутся и мне. Если бы это было так, то наверняка нашли бы возможность учить меня музыке. Увы — преподаватель консерватории оценила мои музыкальные способности как весьма средние. Благодаря пластинкам я привыкал к классической музыке, но необходимой частью моей жизни она так и не стала.

Еще отец очень любил Шостаковича, но для меня он был слишком сложен. Вообще же интересы отца не ограничивались серьезной музыкой. Он любил и Ива Монтана, и польскую эстраду, но не переносил эстраду в ее советском варианте. Позднее у нас появился радиоприемник, и папа с удовольствием слушал классический джаз.

Иногда вечерами наша квартира напоминала библиотеку. Отец преподавал в Университете, мама — в ЛЭИС (Ленинградский электротехнический институт связи им. Бонч-Бруевича). К лекциям нужно было готовиться. Да и я либо готовил уроки, либо читал.

 Время от времени у нас бывали гости. Папа очень тщательно выбирал для этих встреч вина, он хорошо в них разбирался. Насколько я понимаю, наши гости тоже в них разбирались и могли оценить его выбор.

Иногда приходили папины сослуживцы Юрий Николаевич Демков и Михаил Григорьевич Веселов со своими женами. Позднее я оценил демократизм этих встреч. Мой отец и Демков были молодыми кандидатами наук, в то время как Веселов был уже маститым ученым, профессором, не говоря уже о том, что он был заведующим кафедрой. Тем не менее, эти вечера, на которые я не допускался, проходили оживленно и весело. Некоторые разговоры мне все же удавалось услышать.

Обсуждалось планировавшееся тогда расширение университета за счет присоединения территории военного городка. Военные, по-видимому, не возражали против переезда, так как им тоже становилось тесно внутри города. Однако затем эти планы сменились безумным проектом ректора А. Д. Александрова перенести весь университет в район Старого Петергофа. Его вдохновил пример западных университетов, находящихся за городом. Удивительно, как при всех разговорах о патриотизме начальство готово было лебезить перед иностранцами и слепо копировать заграничные образцы. План переезда в Петергоф частично осуществился, три факультета туда переехали. Катастрофические последствия переезда общеизвестны.

В начале двадцатого века Политехнический институт тоже был основан вне Петербурга, в его пригороде Сосновке. Но создавался совсем новый институт, при этом не разрушался старый. Были построены дома для преподавателей. Кроме того, добираться в Сосновку из центра города было несравненно проще, чем сегодня в Петергоф.

 А план присоединения военного городка к университету тоже осуществился, но спустя более чем пятьдесят лет.

Другая категория гостей были мамины школьные подруги. Из них могу выделить мамину одноклассницу Нину Львовну Залкинд, потому что это был первый человек, которого я стал называть по имени и отчеству. Когда мне было лет шесть, родители сказали: «Ты уже достаточно взрослый, чтобы называть людей их полными именами. Вот сегодня придет тетя Нина, ее теперь нужно называть “Нина Львовна”».

Иногда родители Нины Львовны приходили отдельно. Мама мне объяснила, что Лев Абрамович и Ольга Иосифовна Залкинд были друзьями ее родителей и часто бывали у них в гостях. Поэтому их визиты напоминают то счастливое время, когда родители были живы. Еще она рассказала историю этой семьи. В конце XIX века мать Ольги Иосифовны, жившая в Житомире, из-за еврейских погромов уехала с двумя дочерьми в США. В 1912 году двадцатилетняя Ольга отправилась посмотреть страну, где прошло ее раннее детство. В России она познакомилась с молодым юристом Львом Залкиндом, который стал адвокатом с тем, чтобы защищать в судах революционеров[2]. Они поженились, и Ольга Иосифовна осталась в России. Лев Абрамович с восторгом принял революционные перемены 1917 года, и даже некоторое время работал в Ленгорисполкоме, то есть в городском правительстве. В пятидесятых годах он уже давно был на пенсии. Ольга Иосифовна всю жизнь зарабатывала уроками английского языка.

 Когда приходила эта пара, мне тоже разрешалось присутствовать. Я удивлялся: ведь Лев Абрамович должен быть очень старым, но он не был похож на старика в моем представлении. Он не был военным, но слова «военная выправка» по-моему, относились как раз к нему. Лев Абрамович очень внимательно слушал, никогда не перебивал собеседника. Говорил немного, но когда я много позже прочел бабелевское «он говорит мало, но говорит смачно, хочется, чтобы он еще сказал», то понял, что это относится ко Льву Абрамовичу. Даже в том возрасте я видел, что его костюмы (или это был один и тот же чуть измененный костюм?) очень добротны. Несколько раз Лев Абрамович играл со мной в шахматы. Вскоре я догадался, что он навязывает мне королевский гамбит, в котором легко выигрывал и за белых, и за черных. Два раза, избежав гамбита, я смог сопротивляться дольше, но все равно проиграл.

Ольга Иосифовна давала мне уроки английского языка. По малолетству я не понимал, зачем это нужно, но родители говорили: «Знание английского тебе наверняка пригодится». Я вспоминаю это, когда без затруднений читаю статьи по специальности в международных журналах, и когда, оказавшись за границей, могу свободно беседовать с людьми. И каждый раз мысленно благодарю родителей и Ольгу Иосифовну.

Мама свободно говорила по-английски, отец — немного хуже. Некоторое время он посещал занятия для научных сотрудников, проводившиеся в Доме ученых. Вел занятия Лев Васильевич Хвостенко, и папа был от них в восторге. Лев Васильевич родился в Англии в семье, эмигрировавшей в свое время из царской России, и в 1930 году вернувшейся в СССР. Отца Льва вскоре расстреляли. Знание английского языка Лев Хвостенко сделал своей профессией, и руководил секцией переводчиков в Союзе писателей. Его безвременная смерть в 1959 году в возрасте 44 лет прервала занятия в Доме ученых. Кстати, Алексей Львович Хвостенко, «Хвост», автор известной песни «Город золотой» — сын Льва Хвостенко.

В Доме ученых, кроме того, была прекрасная библиотека на иностранных языках, которой мой отец активно пользовался. Иногда он приносил журнал National Geographic. В этом журнале был очень простой английский, и я его иногда тоже мог читать. Но самое главное в нем были прекрасные цветные фотографии. Иногда на обложке была надпись, сделанная чернилами: «нет страниц 32-45». Выдавая такой журнал, библиотекарша обращала внимание читателя на эту надпись, говоря «экземпляр поврежден при транспортировке». Из оглавления можно было установить содержание потерянных страниц. Это всегда были статьи о Советском Союзе или о социалистических странах.

 Книги на английском языке, принесенные из этой библиотеки, помимо необычных обложек были замечательны каким-то специфическим притягивающим запахом. Мне он очень нравился, маме — нет, отец его не замечал. Позднее кто-то мне объяснил, что это запах вещества, используемого на таможне для дезинфекции.

Любимым чтением родителей были английские детективные романы. Американские детективы были значительно слабее. «Детективами» у нас и тогда, и сейчас часто называют произведения, в которых описывается преступление, а также многочисленные драки, перестрелки, погони. Конечно, родители таких книг не читали, а детективами называли книги, в которых действительно совершается преступление, однако его раскрытие происходит благодаря детальному сопоставлению фактов, сравнению свидетельских показаний и тому подобных действий. Классические примеры — это рассказы Конан Дойля и Честертона. Так мои родители открыли для себя Агату Кристи, переводы которой на русский язык начали издавать лет десять спустя. Кстати, в переводах ее романы многое теряют.

Карта мира, висевшая на стене с интригующими названиями далеких морей и островов, журнал National Geographic с его иллюстрациями, чтение Жюля Верна, прогулки по набережной лейтенанта Шмидта, где стояли учебные парусные корабли — все это создавало впечатление большого и разнообразного мира, полного интересных событий. Чтение на английских уроках Ольги Иосифовны, пусть и в адаптированном варианте, Гринвуда и Диккенса приводило к тому, что я невольно пытался вписать впечатление от литературы в действительность.

 На Университетской набережной около Дворцового моста были мостки с привязанными к ним рыбацкими лодками. Рыбаки отправлялись в плавание по Неве и их возвращения с нетерпением ждали местные кошки. Им доставалась большая часть улова — очень мелкая рыбешка. «Между Саутуоркским мостом, построенным из чугуна, и Лондонским, построенным из камня, в один ненастный осенний вечер по Темзе плыла грязная и подозрительная с виду лодка, в которой сидели два человека»[3].

 Впрочем, однажды после школы мы зачем-то пошли на берег Смоленки. Путь занял минут пятнадцать, но мы оказались в другом мире. Горка, поросшая травой, густая крапива, деревянные заборы, за ними деревенские дома с запущенными садами. «Кому случалось гулять кругом Васильевского острова тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга…Каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам…»[4]. Тут уже Диккенс не при чем.

 Никаких склонностей к физике я не проявлял. Впрочем, однажды, вернувшись вечером домой, отец застал меня за странным занятием. Я включал и выключал электрическую лампочку, пристально глядя на циферблат большого будильника, пояснив, что пытаюсь определить скорость, с которой электрический ток распространяется по проводам. На вопрос о результатах я ответил, что измерить скорость мне не удалось, так как ток, оказывается, течет очень быстро.

Сравнивая обстановку, в которой проходит моя жизнь, с тем, как живут мои друзья по двору и одноклассники, я понимал, что мне лучше, чем многим. Когда мама бывала мной недовольна, она мне об этом напоминала. Со своей стороны родители мне казались вполне процветающими людьми, в общем, довольными своей жизнью. Конечно, я понимал, что когда мне было лет семь, мы жили гораздо хуже. Много позже я понял, что пятидесятые годы были для моих родителей временем тяжелого пути наверх.

В течение трех лет моего детства родители снимали дачу в Зеленогорске. Об этом я хочу рассказать прежде, чем перейду к описанию жизни родителей до моего рождения.

 7. НА БЕРЕГАХ ХУУМОСЕН — ОЯ

 Три моих лета 1953-55 годов прошли в доме 10 по Хвойной улице, стоящем на перекрестке двух дорог. Названия были уже вполне советскими, данными местными властями за несколько лет до этого. Хвойная улица, уводившая к железной дороге и дальше в лес, пересекала длинную Комсомольскую улицу, начинавшуюся в центре, около рынка, и превращавшуюся в улицу Восстания около нашего дома (после первого лета я уже называл его «нашим домом»). Добротный финский дом выглядел двухэтажным, однако две семьи, жившие в доме, делили первый этаж, а на втором был чердак.

Огороды, занимавшие около половины большого участка, принадлежали, в основном, одной из семей — Дмитриевым. Вспоминая утренние часы на даче, я вижу Зинаиду Ивановну, всегда что-нибудь пропалывающую, поливающую, подрезающую… Ее муж все время что-то строгал на верстаке, установленном во дворе. На свой день рождения в начале июля я получал от Зинаиды Ивановны подарок — несколько первых крупных ягод клубники. В августе вкусно пахли кусты черной смородины.

 Второй семье, Орловым, принадлежало лишь несколько грядок, но они ухаживали за цветочной аллеей, ведшей от калитки к дому. Аллея сохранилась с финских времен. Алексей Николаевич Орлов был штатным художником в местном клубе. Кроме того, он в течение нескольких зим писал копию картины Карла Брюллова «Бахчисарайский фонтан». Летом он этим не занимался, и незаконченная работа висела в комнате, которую мы снимали. Поэтому после возвращения в Ленинград мне не хватало восточных мотивов. Мои родители замечали, что каждый год на полотне появлялось несколько новых фигурок.

 В обеих семьях были сыновья. Витя Дмитриев был на год старше меня, а Юра Орлов — на три. В нашем распоряжении был весь участок, на котором помимо огородов была ровная зеленая площадка с четырьмя высокими дубами, один из них значительно толще других. Прекрасное место для игры в мяч, в которых участвовала и девочка Таня, родители которой снимали комнату в том же доме. Через густые заросли кустов по участку шла тропинка к погребу, тоже оставшемуся от финских хозяев. Холодильники были в то время большой редкостью, ни у хозяев, ни у дачников их не было, и погреб был забит кастрюлями и мисками. Еще по участку протекал ручей, над которым можно было пройти по бревну, прибитому к забору. Это было нашим ежедневным упражнением. Истоки ручья были где-то в лесу, за железной дорогой, а впадал он в Финский залив. В современных справочниках по Зеленогорску он скучно называется «Ручей №6», но мне удалось найти его финское имя Хуумосен-оя.

Время от времени мы делали вылазки за пределы участка. В такие путешествия мы Таню не брали. Сразу за забором начинался большой луг, по которому не проходило ни одной тропинки, и приходилось продираться по густой траве. Зато потом начинался небольшой лес, где было много деревьев, удобных для лазанья. Немало интересного было и на ближайших улицах. Пройдя немного по широкой Комсомольской улице, где иногда даже проезжали машины, и свернув налево, можно было оказаться в настоящей чаще, которую пересекала едва заметная тропинка. Через несколько минут она выводила на стадион, но страх, пережитый в этой чаще, завораживал, и хотелось эту прогулку повторить.

Одна из улиц, проходивших около нашего дома, вела в овраг, в котором всегда было темно из-за листвы деревьев на его склонах. Племянник Иосифа Бродского Михаил Кельманович в своих недавно опубликованных воспоминаниях пишет, что в этом овраге снимали дачу родители Бродского, и сын их часто навещал. Кстати, на пути к оврагу располагался цветочный питомник, и там была целая плантация маков. О наркотиках тогда не думали, питомник, кажется, даже не охранялся.

 Во время наших прогулок Юра иногда вспоминал, что он старший и запрещал нам с Витей наиболее рискованные развлечения. Но однажды он за нами не уследил. На всю компанию у нас был один взрослый велосипед — «дамский», как его называли, то есть без горизонтальной рамы, зато с разноцветным куском материи поверх заднего колеса и с ручным тормозом. Родители разрешали нам ездить по Хвойной улице в сторону железной дороги, там машин уж точно никогда не было. Мы любили эффектно тормозить на полном ходу, нажимая на задний тормоз. А что будет, если при быстрой езде нажать на ручной тормоз? Этот вопрос я задал Вите. Мне только предстояло осенью пойти в первый класс, а Витя уже его закончил, и, по моим представлениям, должен был это знать.

    — Не знаю, — честно ответил он.

— Давай я заторможу, а ты будешь смотреть, — предложил я.

 Мне повезло: около дороги была куча песка, в которой я и оказался после того, как нажал на тормоз. До сих пор помню, что первым чувством было удивление, а уже потом — боль в ушибленном плече.

— Велосипед остановился, а ты — нет, — так выразил Витя результат своих наблюдений. Об эксперименте решили не рассказывать даже Юре, не говоря уже о взрослых. Кстати, немного дальше по Хвойной были сложены кирпичи, и результат мог оказаться более драматичным.

 Были и далекие путешествия, но уже с родителями. Походы за железную дорогу, на Щучье озеро. На берегу озера обычно не было людей, в пасмурную погоду оно выглядело очень грозным. И вылазки на берег Финского залива, где сосны, песок и валуны. Там самым интересным был каменный мол, с выдолбленными ступеньками, тянувшийся вдоль берега. Он был сделан для защиты от штормов, которые случались на заливе поздней осенью. На горизонте виднелся Кронштадт, притягивавший своей недосягаемостью. Взрослые объясняли, что там находится военно-морская база, куда посторонних не пускают.

 Запомнился один необычный день. На берегу ручья я нашел какой-то диковинный камень и показал его первому встретившемуся взрослому, Витиному отцу. «Потом, потом, не до тебя сейчас», — ответил он и заспешил к дому, где кто-то поставил на подоконник громкоговоритель и несколько человек стояли с напряженными лицами. Я тоже направился туда. Смысла того, что говорилось, я не понял, но часто повторялась фамилия Берия, и было ясно, что говорят о нем что-то плохое. Эту фамилию я знал наряду с еще несколькими: Ворошилов, Маленков… Они после смерти Сталина руководят нашей страной. И вот Берия оказался шпионом. Одна из женщин, слушавших радио воскликнула «Что же теперь будет?». Через несколько минут мы с Витей отправились кататься на велосипеде, и о новостях забыли.

В Зеленогорске того времени было больше от деревни, чем от города. Несколько каменных домов в центре, а дальше — немощеные дороги, деревянные дома, разделенные большими лугами или рощицами. Во дворах бегали курицы. Стадо местных коров каждый день вели пастись мимо нашего дома, и Зинаида Ивановна присоединяла к ним свою черно-белую буренку. На соседнем участке хозяин вспахивал огород сохой, в которую была запряжена лошадь. Была ли это его лошадь? Или он у кого-то ее одолжил? Этого я не знаю.

Мне тоже захотелось попробовать крестьянской жизни. В последнее наше лето на Хвойной я попросил Зинаиду Ивановну выделить мне кусочек земли, на котором я смог бы что-нибудь вырастить. Получил небольшую, длиной метра в два, грядку и принялся по совету Зинаиды Ивановны выращивать огурцы. Я старался следовать ее инструкциям: поливать каждый день, если нет дождя, а в дождливый день не поливать. Но сразу же столкнулся с неясностями. «Сегодня утром шел дождь, но очень недолго, минут десять. Это как считается-день дождливый? Поливать или не поливать?» — с такими вопросами я приставал к Зинаиде Ивановне.

 Поэтому я очень удивился, когда много лет спустя, кажется, на лекции по политэкономии, услышал высказывание Карла Маркса об «идиотизме деревенской жизни». Какой же идиотизм, когда природа каждый день подкидывает задачи, не имеющие стандартного решения? Поливать сегодня или нет? Вот и догадайся!

А огурцы получились. С какой радостью я ими всех угощал: и родителей, и Зинаиду Ивановну, и Юру, и Витю…

   (продолжение следует)

Примечания

[1] Г. И. Новиков, «Остров моего детства Васильевский», Уральск, «Полиграфсерсис» 2014г.

[2] Много позднее Нина Львовна рассказала мне, ее отец больше всего симпатизировал Бунду, хотя некоторое время был близок к левым эсерам.

[3] Первая фраза перевода романа Ч. Диккенса «Наш общий друг».

[4] В. П. Титов «Уединенный домик на Васильевском».

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer1/drukarev/