* * *
Марине Юрьевне Тарасовой
В Сибири по-прежнему холод, Марина Юрьевна.
Медведи на улицу, конечно, еще не вышли, однако
при морозах с утра, когда коченеешь до мозга костей,
от опавших листьев и несуществующего дождя образуется слякоть,
тебе хочется в теплой квартире закрыться и запереть дверь,
чтобы никто не вошел, чтоб никто не нарушил покой,
чтобы случаем не оказался какой-нибудь человек рядом,
пришедший с морозной улицы и принесший с собою смерть
всему теплу в комнате, вместо того, чтоб тебя согреть.
В Сибири по-прежнему холод, Марина Юрьевна.
Даже в квартирах, по русским законам, никто не включил отопление,
приходится одеваться в тридцать три вещи, себя согревая,
оно, конечно, куда ни шло, но все же предел терпению
наступает, когда с утра за окном туман, а стекла запотевают
от сухого и влажного месива (вот такой вот оксюморон),
вот в такие деньки мне кажется, что природа сдыхает,
а мы какие-то гробовщики, упаковывающие её в ящик,
как будущий образец идиллии, как примерный образчик.
В Сибири по-прежнему холод, Марина Юрьевна.
И дело не в том, что температура с ужасающей скоростью колеблется
от теплых, кровавых вершин до холодных адских низин,
а в том, что уже никому абсолютно не верится,
что эта осень подарит тепло. Через стекла витрин
отражаются ветки деревьев, скинувших летнюю роскошь:
Эверестом вздымаются листья — достойно любой картины
какого-нибудь мазилы из Первомайского сквера свиданий,
впрочем, они поломали руки. Я лично видел обломки их очертаний.
В Сибири по-прежнему холод, Марина Юрьевна.
Так что печаль о том, что здесь лучше, конечно, не наше дело,
однако я понимаю, что после недель на “отдыхе”
вам, несомненно, приятно было бы возвратиться; вам, наверное, надоело,
но и то отложили. Впрочем, век не железный, и где-то витает в воздухе
элемент возвращения в гавань, откуда отплыли вечером.
Ах, эти дни!.. нехорошие, сонные, длинные, звездные,
впрочем, все познается в сравнении.
И изредка нужно плоскость в пространстве искать,
но возвращайтесь — мы ждали столько и готовы еще прождать.
В Сибири по-прежнему. Холод, Марина Юрьевна.
* * *
Я как брошенный пес средь осколков разрушенных зданий;
я забытый герой тех бульварных и пошлых рассказов;
я как фотоальбом, полный скверных воспоминаний,
возлежащий на полке рядом с “Brothers The Karamazovs”.
Я никто и нигде, возникающий в приступе гнева;
я лишь трепетный морок, тревожащий чью-то судьбу;
я кора, покрывавшая старое дряхлое древо,
но меня же сорвали — и я без проблемы уйду.
До свиданья, герой тех историй, что места в печати
не найдут никогда, хоть искать можно будет везде;
до свидания, друг: в сердце месту не быть для печали,
но оставь ты меня — и начни тосковать по себе.
В этом чертовом мире, где все отродясь быстротечно:
даже жизнь, даже смерть — две оборки на платьях богов,
до свиданья, мон шер, я надеюсь, что все же навечно
встретишь ты свой последний и мрачный лихой приговор.
И не надо тужить, что глаза больше свет не увидят,
и не надо страдать, будто больше и ты не жилец —
до свидания, друг, пусть тебя лишь палач ненавидит,
два удара за жизнь. Но ведь смерть — это тоже венец.
Не простив никого, даже собственной хиленькой тени,
укрываясь от всех и спасаясь от стана врагов,
я останусь с тобой отраженьем каких-то сомнений,
я останусь с тобой полустрочками чьих-то стихов.
* * *
Мне некого винить, кроме себя —
от мозга скорбь, увы, большая.
Проходит жизнь, но ты один, скорбя,
стоишь у моря судеб. И у края
тех берегов, что дать должны свободу,
прикованный к непостоянству форм,
ждешь чертовый прибой как идиот — погоду,
забыв про надвигающийся шторм.
Сиди и жди, не наслаждаясь жизнью:
весь путь пройдет, как чье-то забытье,
но ты один. Ты ранен смертной мыслью,
и над тобой летает воронье —
смирись, ты мертв. Душой, конечно. Тело
еще живет. Но плоть едва горит,
и ты рыдаешь скорбно у предела
как сущий дурачок, как неофит.
* * *
Словно Ваня Карамазов,
средь распутства наших дней
к детям маленьким привязан,
с ними ниточкою связан,
только их люблю теперь.
В них нет лжи и лицемерства,
томных вздохов и речей,
в душу к ним открыта дверца,
в их глазах играет сердце,
а не злость дурных огней.
В эти дни они прекрасны,
мне плевать — пройдут года,
и я знаю, понимаю,
что и вскоре дети станут,
той же сволочью, что я.
С ними пропасть лет так в десять,
подрастут — неровен час,
и на них ярлык повесят,
как повесили на нас.
* * *
В любви не признавайтесь никогда —
не нужно слов “люблю тебя” иль что-то
вроде того. Все это суета,
но не любовь. Ведь ты, любя кого-то,
зациклен в мелочах иль, проще говоря,
давно нырнул на дно болота.
В любви не признавайтесь никогда —
что вам ответ, когда он так не важен?..
Зачем вам ворох слов? Зачем вам те слова,
которых отзвук грозен и порою страшен?
Смотрите лучше в чьи-нибудь глаза:
их блеск, я уверяю, краше.
В любви не признавайтесь никогда —
агония внутри — вот признак постоянства:
здесь нет рассудка, мысли. Голова
бездействует. Увязший в пьянстве,
ты ждешь ответа. Но молчит она —
и сердца стук, на сердце раны
свербят твою дурную душу.
Пройдут года, все те же шрамы —
но я молчанье не нарушу.
* * *
Никого я здесь не обвиняю.
И. А. Бродский
Я ведь знаю, что никому не нужен и только тешу себя надеждой,
что обо мне кто-то помнит, меня кто-то ценит. Однако, как говорят,
пока я мешаю людям и пачкаю грязью с сапог их одежды,
они знают, что я живой, что я существую. На первый взгляд,
кажется, будто у самого есть не то что десятки, а даже сотни
людей, которые могут помочь и тебя от беды в трудный час сберечь;
однако если кто-нибудь темным вечером подстережет тебя в подворотне,
то такие “друзья”, конечно, останутся не у дел в стороне смотреть.
Я ничего не прошу; пусть для вас буду чужим отморозком и иродом,
но, пожалуйста, будьте перед самими собой и передо мной честны:
если меня будет бить ногами куча адских безумных выродков,
я хочу, чтобы вы встали поближе к ним и помогли.
