Тайна рождения в человеке поэта ― вечная тайна. Но и не бóльшая, чем тайна самого рождения человека.
Где поэт родился?
Какое имя получил при рождении?
Какое выбрал он сам и почему?
Что формировало его характер, отношение к миру вокруг?
В Краткой Еврейской энциклопедии (1 том, 1976) поэта Исаака Борисова нет. И если бы вдова поэта Миля (Михаэла) Самойловна Галкина в третью или четвертую нашу встречу не сказала мне, что фамилия ее мужа была Борухóвич и что родился он в белорусском городе Рогачёве (точнее, в местечке Городец Рогачёвского района, в город переедут позднее), то мы бы с ней до появления интернета могли и не узнать, что составители энциклопедии не забыли поэта, но сочли более справедливым ввести его, как еврейского поэта, в нашу национальную историю под его настоящим именем Иче Борухович.
Родился он в 1923 году, стихи начал писать на идише в 13 лет, но его много и охотно переводили на русский язык.
В 1940 году сразу после окончания учительского института в Рогачеве был принят школьным учителем в местечке Стрешин, а во время Второй мировой войны служил начальником личной радиостанции известного советского военачальника генерала Н. Ватутина.
Читая исключительно по-русски, мы знали поэта Исаака Борисова, но никогда и нигде не встречали его настоящего имени. Какой у него был выбор? Писать на идиш, значит, быть доступным лишь сотням читателей, стать известным поэтом на русском, в переводах, даже самых лучших, — значит, никогда не быть расслышанным точно, не прочувствованным как ожог, как озноб… Вот так, в параллельных мирах, он и прожил свою жизнь: не давая себе права рыдать по убитым, писать на одном языке, а стать известным ― на другом… К слову, он прекрасно знал и русский язык. Его блистательная публицистика, его очерки о спорте читались как поэтическая проза. Так изредка пишут только о шахматах, он же писал о тяжелой атлетике…
Будучи уже зрелым поэтом, он возвращался памятью в детство:
Как встарь, шепни мне имя Иче,
В трёх кратких звуках ощутив,
Как реет жаворонок, клича
Подругу над разливом нив.
В тех звуках жизнь моя вместилась,
Весь долгий путь….
(Пер. Ю. Нейман)
По времени путь оказался недолгим, но вместил жизнь сложную, поэзию сердца неравнодушного, чуткого… Он преодолевал страдания наедине с самим собой, неистребимо любя все живое, удивляясь самому факту существования жизни, как тот, «кто знает цену каждой капли крови / и мощь, сокрытую в одной слезе» (пер. Б. Слуцкого). И через двадцать лет после окончания войны он с трудом верил в чудо, что остался живым на той войне…
Иче Борухович с сестрой Саррой. Они были очень дружны. Уходя на войну, он просил ее верить, что вернется живым
На обороте снимка, сделанного в июне 1941 года, он написал:
Когда к тебе придет дурная весть
И голос друга станет вдруг далеким,
Не верь ему:
не мог я умереть
Без тебя, родная,
синеокая
(Автограф ― Борухович)
Лето 1941 г.
Он выполнил обещание, но любимая сестра погибла вместе со всей семьей. Не случайно, наверное, почти нет фотографий, где бы Борисов улыбался. Всегда строгий взгляд больших и печальных глаз.
Исаак Борисов (Иче Борухóвич) ― серьёзный, руки сложены на груди, и видно, что мысли уже далеко…
Только в бесконечном труде, иногда как будто подневольном, старался забыться. Замечая в его глазах глубокую печаль, Миля терялась в догадках: тосковал ночью о доме или не дается работа?.. Трудился он сутки напролет. Днем ― редакторская или общественная работа, никогда не отказывал в помощи людям, если в состоянии был помочь. А ночи были для раздумий, для души, для стихов… Впрочем, Миля не могла с уверенностью сказать, над собственным ли словом, своими ли рукописями корпел ночами, или читал и вычитывал чужое, но часто работал до утра, до полного изнеможения.
На фронте, в 1944 году, он писал:
Солнце люблю не за то, что жаром
Меня обдает среди голых полей,
А за то, что сейчас на крылечке старом
Согревает колени мамы моей.
(Пер. Ю. Левитанского)
Ни мамы, ни того крылечка.
Почти мальчиком уйдя из дома на страшную войну, вернувшись, не нашел ни отца, ни любимой сестры, ни мамы, которая «вставала пред глазами и тотчас таяла во сне», ни дома ― одно пепелище…
«Солдат и сирота бездомный», он хотел «плакать в голос», но мог разве что зайти к соседям, живым:
чьи-то двери распахнуть,
Увидеть женщину чужую,
Обняв ее, как мать родную,
сказать: «Благословенна будь!»
(Пер. И. Гуревича)
А пепелище другого рода, чуть позже ― расстрелянная, родная с детства, литература на идише:
Так сердцу ль выдержать по силам
Прихлынувшую кровь? Ему ―
Иль разгонять ее по жилам,
Иль разорваться самому.
(Пер. И. Гуревича)
Ушел Иче Борухович на войну, когда ему было 18 лет, прошел ее всю, от начала и до конца ― редкое счастье, вернулся в 23 года, живым, молодым, но до предела навидавшимся боли и смерти. Может, и поэтому так сильно дорожил каждым мигом тишины, молча радовался каждой зелёной травинке, каждой капле росы.
Он посвятил той проклятой войне немало стихов, пока не остановил себя: «Что блуждать в былом… открой объятья завтрашнему дню…».
В Рогачёве несколькими десятилетиями раньше в хасидской семье родился и Самуил (Шмуэль) Галкин, поэт и драматург, писавший на идише. Он был уже известным еврейским поэтом, когда соседский мальчик Иче Борухóвич только начинал читать по складам. И тот и этот росли в религиозной атмосфере. Отец Иче был раввин. Но как только мальчишка узнавал, что к соседям Галкиным снова приехал на лето их знаменитый сын, боготворимый начинающим поэтом, немедленно удирал из дому и с тетрадкой в руках являлся к Шмуэлю Галкину. Застенчивый по натуре, робея и ликуя от самой возможности видеть и общаться с человеком понимающим, не вышучивавшим его страсть к сочинению стихов, он читал и читал без конца, как будто целый год готовился к этому мигу. Потом они беседовали. И не только подружились, но и породнились.
В один из приездов Галкина 13-летний Иче познакомился с Милей, дочерью поэта, и влюбился в неё бесповоротно. Она была старше на три года, так что поженились молодые люди только через десять лет, уже после войны. В 1949 году, когда поэта Галкина, отца Мили, арестовали по делу Еврейского антифашистского комитета и сослали в инвалидный лагерь прямо из тюремной больницы, после инфаркта, на руках у Иче Борухóвича, зятя, осталась и вся семья тестя. Печататься стало невозможным, и вот тогда, в начале 1950-х, издавший к тому времени несколько сборников стихов на идише, поэт занялся спортивной публицистикой, издал несколько сборников на спортивную тему…
Поэт и спортсмен Исаак Борисов
«Ещё не будучи знаком с ним, ― писал поэт и переводчик Константин Ваншенкин, ― я читал его документальные книги о тяжелоатлетах и конькобежцах. Они были написаны хорошо, живо, со знанием дела… Он был человеком исключительной физической силы… И как многие очень сильные люди, был сдержан, скромен, немногословен. Но главная его сила была в силе его характера, в силе его таланта. Многие его коллеги долго не знали, какой он поэт! Но потом узнали. Он начал выпускать книги ― одну за другой, одну лучше другой… Его любили. Умер он, поразив многих, в одночасье, как тоже случается с очень сильными, никогда не болевшими людьми».
Он оставил после себя много загадок. Ушел и недостаточно прочитанным и недопонятым, как личность… Удивляло, например, как Исаак Борисов, поэт всей своей сутью, всем строем души, несколько лет с успехом вел в Союзе писателей секцию прозы, когда даже по названиям его книг слышен голос поэта-лирика: «Добрый час», «Есть слова», «300 признаний в любви», «Эхо тишины», «Одна поздняя осень». Многие стихотворения из этих книг вошли в посмертный сборник «У костра лет» (1974). В своей последней «Поздней осени» он пишет:
Скажу одно: туманные намёки
Искать в моём стихе то там, то тут ―
Уж вы поверьте мне! ― напрасный труд.
Когда мне сладко ― мёдом пахнут строки…
(Пер. Н. Горской)
При том, сколько горечи и боли выпало на долю Иче Боруховича, впору было спросить: «А когда не сладко?». Ответ найдется, но в другой час и в другом месте:
Как юны были мы, как безмятежны!..
Когда всех нас, не ведавших беды,
Беда из детства вырвала поспешно…
Цветочный мёд потёк струёй солёной…
(Пер. Н. Горской)
Соленые слезы на людях скрывал, стремясь поверить, что его «дух спокойный избежал крушенья». Трибуном он не стал, но его доверительной интонации нужен был собеседник. А со слезами на губах не побеседуешь…
Мы уже говорили про «параллельные миры», в которых жил Борисов, да и многие из нас жили именно так: в двух реалиях одновременно. Пришел 1967 год. Миля вспоминала:
«Он тогда был сотрудником журнала “Советиш геймланд″ (“Советская родина″). Скрывал от сотрудников, что стремглав летит домой услышать новости из Израиля, где идет война. Он изменился: часами, и вечером и ночью, просиживал, прикованный к радиоприёмнику во время Шестидневной войны в Израиле. Глушили одну радиостанцию, он переключался на другую».
Каждый ли советский еврей в те дни почувствовал, что решается не только судьба далекого Израиля, но и его собственная? Едва ли будет преувеличением сказать, что победа Израиля в той войне стала поворотным событием в еврейском самосознании.
«Она распрямила наши спины, ― сказала Миля (может, процитировала Борисова?!), ― но в Израиле не знали о нас почти ничего. Разве что о драматурге Шмуэле Галкине, ведь в Хайфе ставили его пьесу о Бар-Кохбе… Но ни поэта Исаака Борисова, ни Иче Боруховича Израиль не знал».
«Цветочный мёд потёк слезой солёной» ― подобные строчки пробивались редко, как будто нечаянно. Даже если многим он казался мрачным, пишет, что «дышал оптимизмом». Как и положено поэту, и это правда, Борисов нежно любил природу, чувствовал ее, наблюдал и будто слышал, как растет трава:«Вглядись в травинку на пути, /Ты чуть не разминулся ныне /С извечным чудом во плоти».
Среди его переводчиков были отличные русские поэты Мария Петровых, Константин Ваншенкин, Олег Дмитриев, Владимир Соколов, Новелла Матвеева, но процентов на семьдесят пять его переводчики ― евреи, впрочем, как и вообще лучшие тогда переводчики ― Юлия Нейман, Ревич и Гуревич, Слуцкий и Мориц, Наум Гребнев и Давид Самойлов… Новое звучание приобретают его стихи, когда читаешь их сегодня:
О переводчики, родные братья!
В моих и ваших жилах кровь одна;
Порой в едином горестном объятье
С моею болью ваша сплетена.
Когда таится стих за зыбкой гранью
И белизна страницы режет глаз,
Я обретаю в вашем состраданье
Всё то,
что вечность потеряла в нас.
(Пер. Н. Горской)
И горестное объятье, и кровь одна, и общее страдание, облегчённое состраданием, и общая же судьба ― щедро отдавать свой талант русской литературе, русской культуре. Чем дольше живёшь в свободном мире, тем более чудовищным кажется тот дикий произвол: отнять у целого народа, выжечь ― в нескольких поколениях его язык, его литературу, его многовековую культуру…
Известный исследователь литературы и критик Залман Либинзон, тогда уже доктор наук, зная язык оригинала и язык перевода, писал в «Литературном обозрении» в 1975 году, что в целом все переводчики умели передать своеобразие стихов поэта, но и сетует на «досадные упущения», когда меняется смысловая нагрузка, все сглажено, обезличено… Понимая печаль и поэта и критика, скажем: тем не менее поэта Борисова в Советском Союзе знали, и любили, и читали.
Актриса и мастер художественного чтения Дина Тумаркина рассказывала мне, что открыла для себя этого поэта случайно (как и я в своё время ― Галкина!). Просто лежала на прилавке книга. Переводы с еврейского… Так ведь мы узнавали в 1960‑х, что жив еще кто-то из писавших и пишущих на идише. Языка мы не знали, о поэтах не слыхали, ни в газетах, ни в журналах о еврейской литературе не было ни слова. Так ведь и нации такой не было (по Сталину)… Дина купила книгу и открыла не только для себя родного ей поэта, но и стала читать его стихи на творческих вечерах. Читала их и мне. Я же рассказала ей о его семье. Вдова Миля-Михаэла (1920–2003), скульптор, многие годы проработала в Галерее восковых фигур в центре Тель-Авива. Подарила мне фотографию, где она снята возле собственной работы ― памятника на могиле отца, еврейского поэта С. Галкина.
Михаэла Галкина, скульптор. Дочь поэта С. Галкина и жена поэта И. Борисова (у памятника отцу)
Михаэла гордилась своими детьми. Старшая дочь Тамара ― художник (она оформляла и книги деда ― Галкина, и три книги отца ― Борисова), младшая, Лена, редактор и переводчик…
И жизнь люблю не за то, что славой
Воздаст мне, когда упаду в бою,
А за то, что ребенок ручонкой слабой
Обнимет однажды шею мою.
(Пер. Ю. Левитанского)
Борисов дожил, дождался и очень любил своих девочек.
На его памятнике выбита строка из его стихотворения: «Не говорите о поэте: он умер. / Нет, он пал в бою». Вспомнился отец моей подруги, бывший во время Второй мировой войны артиллеристом 16-й Литовской дивизии. Он не раз повторял: «Кого война не убила на войне, добивает сейчас». И он прожил всего 50 лет…
Не буду спорить, что в творчестве Исаака Борисова заметно влияние классика еврейской литературы Давида Гофштейна. И тот и другой очень сдержанно писали о страданиях и радости, о потерях и приобретениях, оба тонко чувствовали природу и всё живое… Только мне кажется, что и дыхание Галкина слышится в стихах его ученика, дорогого зятя и преданного друга.
По воспоминаниям многих людей, Галкин писал трудно, у него скапливались груды черновиков, а Борисов записывал набело. Стоит в дружеской компании, но в стороне, серьёзный, руки сложены на груди, и видно, что мысли уже далеко… Потом присядет к столу и запишет готовое стихотворение. Бывало, не доверял себе, возвращался к тому, что написалось с налету. Случалось, и сам удивлялся ― ни убавить, ни прибавить. И не правил. Умнейший Семён Липкин определил работу Борисова-поэта как постоянное, сосредоточенное, напряжённое, упорное до упрямства стремление к идеалу:
До последнего дыхания
Не позабыть того, с чем врозь
Ты жил от самой ранней-рани,
Что грезилось и не сбылось…
(Пер. М. Петровых)
В этих словах горечь, но в них и та сила, которая превращает сердечное волнение одного в лирическое волнение всех, когда печаль поэта становится нашей печалью, его утраты ― нашими утратами. Поэт имел право сказать: «То, что я кровью написал когда-то, / Чернилами не правил и поздней».
Многим поэт Исаак Борисов казался мрачным. Пройдя всю войну, потеряв всех родных, пережив гибель старшего поколения еврейских поэтов, он продолжал писать на идише, пытаясь «дышать оптимизмом». Фото А. Лесса, 1970
Младшей дочери Борисова, Лене, в 1972 году было 16 лет, когда умирая на ее руках, отец сказал: «Теперь вы можете ехать…». Через четыре года в сборнике «День поэзии» были впервые опубликованы ее собственные переводы стихов отца, поэта Исаака Борисова. Глаза Лены так же огромны и красивы, как у отца, но менее печальны, и я этому рада.
Его частичка ― и в новом поколении. Внучка Марианна, дочь старшей дочери Тамары, почти сабра.
Марианна, внучка поэта И. Борисова со своей дочерью
Она в Израиле с пяти лет, деда не помнит, но гордится, что ей, двухгодовалой, он посвятил колыбельную, которая так и называется: «Колыбельная Марианне».
Слышишь, как растут упрямо
Шторма дальнего раскаты…
Где-то там, в тиши вигвама
Дремлет трубка Гайаваты.
Дремлет дым под пеплом тёмным,
Дремлет пепел в дымке синей,
Дремлют перья в крыльях тёплых,
Дремлет луч в ночной теснине.
Отыскать мечтает ветер
Тонкий луч, что тихо дремлет,
Чтобы им связать навеки
С горем радость, с небом землю.
Спи же, крошка Марианна,
Шторм сюда не долетает…
В двух огромных океанах ―
В двух глазах твоих ― светает.
(Пер. Н. Горской)
Как хорошо звучат эти стихи на берегу Средиземного моря. Может, именно Марианна переведёт их на свой родной язык ― на иврит? В этой семье талант ведь передаётся по наследству. Вот и вернётся всё на круги свои…
Будет жизнь продолжаться, когда я умру, ―
В мире станет, наверное, тише немного.
Я уйду, как уходят привычной дорогой,
Отсветив, отболев, отгорев на ветру.
Будет жизнь, как и встарь, от весны до
весны.
(Нет у жизни конца. Есть у жизни ― начало…)
(Пер. В. Фирсова)
P.S. Случайно нашла в своей папке еще один подарок Михаэлы, не замеченный раньше ― набранные рядом два стихотворения Исаака Борисова ― на идише и переведенные на русский (авторов переводов установить не удалось):
איך וועל דיר אויסזאגן דעם עמעס
פון הויכן הימלשן פארטראכט,
ווען ער דעם הארצן ווייזט א רעמעז —
רייסט אפ א שטערנדל באנאכט.
און אפגעטיילט, פונקט ווי א ציטער,
פון שווארצן וואלקנדיקן פליין,
דער שטערן פאלט אן אפגעגליטער,
נאר ניט קיין אפגעקילטער, ניין!
1964
Услышь о замысле высоком,
Когда, давая сердцу знак,
Роняет как бы ненароком
Небесный мир звезду во мрак.
И, отделившись, точно стрепет
От тучи, падает тогда
Лучей теряющая трепет,
Но не остывшая Звезда.
***
ס׳גייט אלץ צו ענד — די נאכט, דער מארגן,
דער אויסשפרייט פראסטיקער פון טוי,
די אייביקייט, וואס לאזט זיך בארגן,
גלייך ווי א שפילצייג, פארן טויט.
און ליבע אויך אין זעלבן קאן גייט…
און דאך איך בעט:
א, גאט, ניט שטראף —
ניט מאך מיד יינגער פון איר אנהייב,
ניט מאך מיך עלטער פון איר סאף…
1962
Пределы есть и мгле, и утру,
И зябкой рани росяной,
И вечности, что на минутку
Дает потешиться собой.
Любовь ― не бесконечна тоже…
― И ты не дай, ― прошу творца, ―
Её начала быть моложе
И старше стать ее конца.
Первая редакция статьи опубликована в «Новостях недели», приложение «Еврейский камертон», март 2019.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer1/shalit/
