ИЮЛЬ
В дневном раю забыться и уснуть:
ржаное лето, ветер в ковылях,
в полёте аист, солнца колесо.
Вот девочка, несущая серсо
и мальчик с ней – прокладывает путь
в сухой траве, и с яблоком в руках
надкушенным. Забавой для двоих
заполнен полдень, душный и густой,
лиман похож на чайкино крыло,
летает обруч, кружит детский смех
под выбеленным синим полотном.
Запомни День, как длинный новый стих,
как самый незаметный первый грех.
Ты будешь к ним проситься на постой,
стучаться сердца тихим мотыльком
сквозь памяти бессильное стекло.
ПАРАЛЛЕЛЬ
А я всё хожу и хожу туда,
где чёрные реки душевных ран,
туда, где разрушены города
привычно-понятных стран.
Там руки твои и моё лицо
никак не закончат свою дуэль.
Тогда мне казалось, что мир-кольцо,
но мир – это параллель,
параллелепипед прямых углов,
где скрыта чужая суть,
шесть граней железных речей и снов,
упорно зовущих в путь.
Там белой и чистой реки вода
очертит границы стран,
восстанут гранитные города,
не будет душевных ран.
Но я не хочу, не могу туда.
ВНУТРИ
Больно нам, страшно? И я молчу,
просто не знаю ответа на твой вопрос.
Больно ли воздух теряющему мячу,
страшно ли ветру, несущему запах гроз?
Да, на рассвете слегка солона щека –
всякий, свободу выбравший, одинок.
Только один заводит себе щенка,
ну а другой – ведёт себя, как щенок.
Солнце, как прежде, сходит за горизонт,
ночи, как раньше, бархатны и легки.
Плещется в душах эмоций аксинский понт,
переливаясь в негаданные стихи.
Грань между явью и бредом всегда тонка,
каждый, ступив на крышу, дойдёт до края,
но застывает в резком броске рука,
на стену памяти натыкаясь.
Пряные травы прожитых вместе лет,
заполоняют душевные пустыри.
Это не мука – выбор живёт внутри,
даже когда отвыкаешь лететь на свет.
ЛАЗАРЕТ
Сны не сбываются – просто приносят дрожь,
берег иной укрывая слоистой пеной.
Дай только время, когда-нибудь утечёшь
кровью дурной из прокушенной смертью вены.
Доктор дежурный назначит двойной укол,
чтобы отшибло желание выть и память,
и пожурит за то, что заблёван пол
липкими сгустками сердца – её стихами.
Только сиделка – вера, в глухой ночи,
тихо поправит колкое одеяло
и посидит поблизости, помолчит,
чтобы бедняге немного спокойней стало.
…как перестанет сниться словесный тир,
злоба, бессилье, грубости и запреты –
выпишут снова в зовущий, безумный мир
новую душу из вечного лазарета.
ИСХОД
Что останется после них,
покидающих личный рай?
Тропка, узкая для двоих,
перекличка летящих стай,
диких крокусов робкий стук
в тёплом чреве родной земли,
не рождённый струною звук…
ношу нежную донесли
до краёв необъятных стран,
так бросайте, чего жалеть?
За границами тайн и ран
воскрешение или смерть –
всё одно, для терявших свет,
находивших себя во тьме,
тихой жалобой бересклет
возникает в тревожном сне,
а за этой живой грядой –
позабытые всё места.
Переполненных пустотой
ждёт наружная пустота,
растекается по столу
жёлтый воск именной свечи,
долог бег души по стеклу
бесполезных уже причин.
ЛАБИРИНТ
Я однажды вернусь,
открою неспешно дверь
и ответит прошлое сквозняком.
Мой почти приручённый
свободой зверь,
ты остался близок и незнаком,
я – далёкою быть смогла
и привычной, без трудных схем.
Отражением в зеркалах,
полушёпотом серых стен,
недоверием старых ран
мы чужим упрощаем роль,
за границами жизней/стран
потаённую пряча боль,
перемалывая в муку
недосказанное вчера,
где под нежностью
новых шкур
иероглифы чертит раб,
не желающий выходить
ни по капле, ни по любви…
Нескончаемый лабиринт,
где не чуем шагов своих.
ПТИЧИЙ БОГ
Но ведь где-то живёт
дряхлеющий птичий бог,
под шуршанье листвы
играет на старой флейте.
Смысл песни простой – не жалейте,
если крыльев не выдано, сто дорог
ещё можно пройти на своих ногах,
ещё столько невыбранных перекрёстков.
Птицы тоже страдают и знают страх,
нелегко им впервые взлетать, подростки
с неуверенно-малым размахом крыл,
и куда лететь, в неведомое, чужое?
Птичий бог на стареющей липе жил
и на флейте играл, и меня учил,
да забыла язык я – большое горе.
А теперь, под вечер бреду в лесу,
чую сумрака шепот в его глубинах
и за пазухой флейту тайком несу –
вдруг, опять узнаю его седины,
и улыбку на вызубренном лице,
и глаза с чернотою под поволокой.
Птичий бог нерождённый дремал в яйце,
время вило тугой непролазный кокон,
горько пахло дымком костра,
ночь ткала себе покрывало.
Пела флейта за гранью добра и зла,
а моя, молчащая, подпевала.
ВЕНЕЦИЯ МИНОРЕ
Il mio caro, кругом вода,
мрачно пропахшая серым тленом.
Эта Венеция – словно демон,
путь совершающий в никуда.
Кутаясь в складки его плаща,
я разгоняю свою печаль
тем, что пишу тебе письма,
веря непрочной бумаге.
Только текущие мысли,
в мире не сохнущей влаги,
стойко мечты хранят.
Пьяцца Сан-Марко полна голубей,
небо над нею всегда голубей,
чем над другими частями
острова, пьющего с нами
терпкую граппу разлуки.
Твёрдой рукой процарапан
на жизненной карте,
город, опутанный стынущим мартом
и обречённый на тихие муки –
танец на сваях плясать,
разлетаясь тысячью мелких осколков.
Ловко взмахнёт треуголкой
призрачный дож,
начиная пустой карнавал
масок без лиц.
Знаю, что это не сердце болит –
просто так действуют сырость и дождь,
и вызывают проклятую дрожь,
где-то на грани ресниц…
ты придёшь?
УТРО
Когда листаю белые страницы
бессонницы, пришедшей на рассвете,
я думаю, что так давно не снился
мне вышитый полынью горький ветер,
несущий перезрелые надежды,
которые давно пора посеять.
Но в этой тишине любой насмешник
от потайной предвзятости немеет,
не смея вдохом мир переиначить,
лишить его бутонного молчанья.
А где-то ангел строчками заплачет,
по опоздавшим к мессе мирозданья
и чистый звук, на незнакомой ноте,
почти бесплотный, тающий в пространстве,
как птица в первом дальнем перелёте,
расскажет всё о мире постоянства,
где каждый взгляд уже имеет пару
и слово не оставить без ответа.
И серой занавески тонкий парус,
наполнится опять прозрачным светом.
МАЛЬЧИКОВЫЙ БЛЮЗ
Имеем ли право не всё сказать?
Зачавшим слова нет пути назад,
как только выращивать семя
печалей да сожалений
о прошлого призрачных замках,
где каждая новая ранка
пока вызывает улыбку.
И в этом качании зыбком
имбирного тёплого света
нет песен ещё недопетых,
не знает свинцового ветра
последнее мирное лето.
***
Осень пинает дни –
мусор, труха, гнильца.
Мальчик, вставай, они
ловят тебя на живца.
Наобещали свет,
радугу и покой…
где этот мир без бед?
Мальчик, ты не такой,
можешь – гори в стихах,
хочешь – сжирай себя.
Тонкою жилкой страх
бьётся под кожей дня
и, под прицелом линз,
плавится ночь-металл.
Мальчик, остановись.
Ты
же
не
воевал.
***
А нам этот мир надоест прощать,
и самонадеянная праща
сравняет зачатки крыльев,
до мяса и гулкой крови.
Сквозь тернии острой боли
прикладываем усилья
остаться самими собою,
но это ли в нашей воле?
