В ГПД2 меня устроила ЛВ, жена двоюродного брата Гуревы мамы моей подруги с университета Оленьки, в день рождения Папика, – так некоторые смелые в сем гранд кулуаре называли главврача. Остальные – папой. ЛВ повела меня в подвал – лоцию предполагаемого архива, т.е. на моё будущее рабочее место, полуразрушенное, сырое, не предназначенное для моих почек. Но я архивариус… Бывалые подземные ходы, вечная жизнь наоборот, кое-где обустроенная под отдел кадров и хозчасть (святые места, печень и совесть КУ3), а там, где я должна была информировать мир об историях его сумасшедших, – палый, как от взрыва, котлован. Мой обозначенный на карте века кабинет-призрак пах извёсткой, плесенью и откуда-то ладаном. Это единственное, что меня успокаивает всегда. Мы остановились у руин, пришлось заглянуть в будущее, главнейшая по науке барышня предложила пока посидеть наверху в регистратуре, встречать и ориентировать всех приходящих, изучать архив, помогать, так сказать, разбираться во всем этом MMSE и направлять, куда следует (она всегда поможет, если что необъяснимое встретится вдруг на моём пути), курят – там, собака на привязи, а когда закончат работы, перебраться сюда. Я согласилась. Восстановился долгий ремонт и улыбки в сторону уходящих в тушь катакомб бывшего роддома… Одиночество, поиск бумажных пациентов и вид из окна на старый в винограде, вишне и яблоне двор с беседкой для курильщиков и старой привязанной собакой исчезли в никуда, т.е. обратно…
– Тётка не напугала? – из пыли возникла низенькая круглая женщина, она как-будто летела рядом, что-то всё время теребя в карманах своего халата. – Я Валентина, здрасьте, Вы к нам надолго, свой халат есть?
Я ничего не поняла из её слов, улыбнулась и вдалеке поздоровалась, но мне понравилось, как легко и стройно после 50-ти ожиревшая Валя одним па объяснила мне всю структуру айсберга. Т.е. все люди вообще на айсах, и у каждого пик свой. Позже непознанные сгустки судеб, карм и случаев лично приобрели свою же от кутюр молдаванскую форму. Например, злая собака Тётка, которая за людей считала только врачей и тех, кто без перекуров обеспечивал её 4-х разовым питанием и ночью отцепить да дать побегать, т.е. наших сторожей. Однажды её благодетели на цепь забыли посадить, а я из архива возвращалась, хорошо, дверь была закрыта… Мне нравилась одна моя планетарная черта – всё начинать вовремя и сначала, в подходящем разуму и душе месте. В год перед отъездом этим всем оказался горпсихдиспансер. Как дерево в псалме, посаженное при потоках вод, приносит плод свой во время своё.
Я зашла к папику Олегу Николаевичу и поздравила его отныне своим появлением с его днём рождения. Здесь ничему не удивляются, и он согласился.
Я усердно должна была прислушиваться ко всем голосам и заполнять карточки, иначе влетала медсестра – Стрекоза (как в хорошем настроении называла её моя напарница, и наставница, и мать родная) и стрекотала в моё окошко:
– Ну я же просила Вас заполнять карты больных на двух языках и писать понятно, указывать пол, вот здесь квадратик в углу, видите?
Я кивала. Потом она подлетала и стрекотала в следующее окошко, о напрасно..:
– Я же просила Вас, Наталья Сергеевна, уже не раз, вы же знаете, как Нелли Сергеевна нервничает, когда плохо заполнено.
Моя искренняя из другого оконца, будто вся как богиня-медрегистратор, тонко чувствующая инородное, обычно не поднимала своих выразительно пегих и глубоко красивых глаз на подобное, всем телом, плохо нарощенными ресницами и модной стрижкой показывая, что она очень занята. Только я могла видеть, чем, к миру мы были явлены одним торсом, но так – мы, понимая и правила, и ход событий, любили друг друга. Сочувствовали. Это, при желании, могут все. И брали, когда лежало, вечный сквозняк, выходящие в нимбе полуглавные сёстры, не закрывающие за собою двери, и вечно ругающиеся дежурные уборщицы, о святыни наши, закрывающие их, то суточный, а то и недельный прикорм изрядно жертвующих беспошлинной медицине. Кофе, шампанское, пирожное картошка.
– А с каких это пор Нелли Серг(х)евна стала понимать на двух языках? – соизволяла оттряхнуть от крошек и кутикул халат, о, моя смелая. – Мы ж не по-французски тут к вам в кабинет посылаем. Идите, Вера, идите, не мешайте работать. Сами ж отвлекаете, а сами потом хотите, шоб мы вам тут карточки правильно заполняли. Г(х)рамотные, разберёмся.
Мне выбранная очередной раз Наташа была похожа на недолеченную амазонку, но всегда чувствовалось, – это из-за того, что она переживает за своих мужчин. Когда от 16 до 60-ти отца, мужа и сына ни с хрена каждый день хотят забрать на дебильную войну, и не так ответишь, но это молча… и не в нашем заведении. За дебила ещё и отхватить можно, т.е. ответить по пунктам языка и его предназначения придётся…
– Ну я прошу вас, девочки, – всё стрекотала улетая медсестра самой интеллигентной врача -6– района сей богадельни Нелли Сергеевны – стара, сильна, строга, в прекраснейших серебряных кольцах – перстнях, как мне заметили, по секрету, ручной работы, – ааа – обожаю – какой-то пациент наш, бывший ювелир – ааа… уже не приходит… Госпожа Серебрякова, единственная, уходя, вспоминала внука. Остальные сравнивали времена с временами и увлекались жизнью растений.
Так, с ноты по человеку – портрет. Меня явно и вовремя привлекали человеческие знакомства. Случайный пленер на безвоздушной гондоле. Какое разнообразие, как дивен Ты, Господи, в детях и деталях своих.
Первым впечатлением, конечно же, было яблоко.
– Благословляю Вас! – зашедший всегда снимал шляпу у входа, кланялся всему уборштатперсоналу, нюхал пальму, (– О, явился не застудился,– так его всегда встречала доменная с метлой Надя), все здоровались и целый день, меняясь, протирали следы.
– Через оргстекло?
– Я психический, но я всё соображаю! Хотите, я Вас покормлю?
Когда НС была на перекуре, я свободно могла вникнуть в каждого, не соблюдая дистанций.
– Нет, спасибо, я не голодная.
– Я серьёзно, – он стал выкладывать из котомки всего понемногу и протягивать мне через окно.
– Я верю Вам, но я не голодная.
Мы увидели возвращающуюся шеренгу покуривших, всех внимание на середину, пчёлки по соткам, и мой Раскошка стал сгребать собранное обратно.
Как бы я пожевала твои орехи и изюм, но я ещё не знаю, как с вами разговаривать, с толстыми линзами и уходящими в бездну глазами, с шапкой набекрень, в камзоле, или наоборот, в шапке по форме и дырявом камзоле. А, главное, эта улыбочка… Это не рефлекс: спросил-дождался-ушёл. Это блаженность: ходит-бродит, своё вспоминает. Да и жалоба его космическая – в утрате чувства радости. Я на работе – значит, пристаёт.
– О! Привет, Федя! Шо с молоденькой девочкой хотел зазнакомиться? Так мы тут все замужние, тебе по коридору налево, сам знаешь куда, карта твоя с недели лежит где положено, иди с Бохом.
– Наталья Сергеевна, дорогая вы моя, скушайте яблочко за моё здоровье! – Фёдор тоже всегда спешил к врачу.
После перекура мой незаменимый гид бывала благостна, немного развалившись.
– От дал Бог, та ще й кинув. На, ешь яблочко идиотское, а то и не выпьешь с тобой, светишься, как тростинка. Шо ты жрёшь вообще кроме кофе? На одних бутербродиках рая не построишь.
Меня породно и профессионально поражали народные мотивы в своём непосредственном соку. Такое трепетворящее восприятие событий, клепало и сок внутри. Странно, как только я начинала где-то работать либо не по плану якобы с кем-то перемежаться, рядом со мною, т.е. в отношениях вынужденного излияния, всегда оказывались такие дивы, с раздолбанным здоровьем либо душой, но с позиции крепкие, знающие мат, жёсткие, верные, живые. Ты немного знала о моём муже, о маме, о семье, о мечте, я же полностью была посвящена в основные узлы твоего крепкого быта. Тягость к противоположному. Несмелый диагноз постоянно радостно входящей в реальность. Любопытство? Страсть? ВСД?
Карты посетителей изданы на украинском языке, заполняются они по-русски, картотека (вся) на русском, общение также, электронная база матереет благодаря бывшей 12 лет танцовщице соответственно. Компьютерная леди Татьяна была так суха и стройна, что, казалось, она из репрессированных и будет до конца дней своих страдать и нечего кушать. И ох как все обсуждали новейшее время, вернее, провал в нём! Татьяна снимала очки и спрашивала по-учительски – а Вы видели их портреты? Одно лицо, всё время, вернее, рожи… (Всех передёргивало вместе с изящной Таней). – А жопы? Все – на полмира. Так как я перейду на другой компьютерный сленг, если я ему не обучена? Они, видите ли, с картин шагнули в постеры…
Мне иногда хотелось прикоснуться к её плечу, чтобы остановить, успокоить, не дать прыгнуть до потолка, напоить молоком, пригласить на танец, подарить бусы. Я, наверное, могла бы что-то ради неё разбить. Её цукатами я иногда угощалась. Карта номер ноль…
Потуги навязать «постановленное вчуже» порой необходимо покрывать немым сиротством, неустанно делать своё, указывая на со- и несовершенство. Этого в диспансере хоть развяжись. Фотореакции содружественные. Но главное – субординация, соблюдение тревожных условий под маской собственного Бытия.
Папа – настоящий старейшина. Все негласно верят, что он знает всё, потому жизнь рабочая вертится вопреки тайнам его присутствия и безднам его настроения, т.е. всякие его эманации под ярким контролем и повиновением свиты. Бывают царские срывы – опаздывают, недоглядели парковку, голгофу под окном, шерсть развели, хари тупые, чуть мамину вазу не разбили. Тогда уж все на ковёр, и грех покруче бездомных, продразвёрстки и ледяного архива…
Мне повезло – не успев ахнуть, я сразу попала на корпоратив, 8 марта, 30 женщин и 5 мужчин. Это идеально сближает, отсекая формальности, выстраиваемые как форпост месяцами. После самогона Демьяновны, секретарши бывшего главного и сестры-хозяйки нынче, забавным мне показался Зурьянович, самый старый психиатр -4– района, в котором я и выросла. На него в такой день, весна, напал пациент, обозвав молодым козлом, его, целуя в лоб и чокаясь, успокаивали все женщины по очереди, и он добродушно подпрыгивал:
– Я не молодой человек, я полковник!
Зурьяныч, действительно, выходил из кабинета, как князь. Неприступный добролюб и честивый служака. Всем дал, все чтили. Теперь я понимала, почему Люба из первой парадной после посещений весь двор знал куда возвращалась такой привычной и спокойной. Какой я и знала её в детстве. Один лишь раз она бегала, грозясь убить, по двору с ножом за соседкой. Когда я спросила маму, чем ей не угодила тётя Соня, мама ответила: А это и неважно. Так я начала разбираться в параллельных снах, а как в жизни – было скрыто в ваших личных картах, господа присяжные, притянутые чем сюда?... Теперь я могла прочесть и Любин анамнез. Но что понятного в этих цифрах, диагнозах и почерках? Во святое время выдачи бесплатных лекарств она приходила к Зурьяновичу, как на свиданье, плывя мимо меня в соломенной шляпе, откидывая поцелуй и взмах.
– Привеет! – (в моём детстве я не думала, что Люба умеет улыбаться). – Я тудаааа….
После этого посещения она попросила мою маму принести из школьной библиотеки Шекспира.
Ей было без очереди, и за углом мы слышали лишь крики из мутного жерла раскаленных мучеников… Смирить их могли только наши сестрицы чистых коридоров и святые рецепты.
Благородный метод у Зурьяныча, и всё завязано на циклах, подумала я. Я видела однажды, как он курил после работы, по сути, мой врач и всех пошатнувшихся в -4– районе. Уставший мегалит, которого ласкала одна Тётка, она любила старика, наверное, за тишину и разговор с Богом. Рядом умирали молодые врачи на рабочем месте от алкоголя, разрыва нервов и ещё чего-то неразученного в его кругах, а он сидел и курил и плакал в небо.
Весёлая компания! – успокоилась я…
Самогон Демьяновны, действительно, был вкуснее всех напитков женского дня, он лился всегда везде кому когда вдруг надобно. И пирожки. Нина Демьяновна слыла древнейшей статуей коллектива, у неё, кроме счастья и любви, было всё – 20 внуков и правнуков, все дворовые животные, огород в деревне, куда она как солдат ездила на выходных, и который кормил их всех, католическое вероисповедание и недюжинное здоровье. Точно, из семьи польских переселенцев.
Я всем улыбалась, со всеми пила, каждый спросил как мне здесь – нравится? – помню, что все врачи выглядели самодостаточно и своеобразно, наверное, я всем отвечала -да -, стояла в сторонке, не помню, но как обычно после сильных перемещений и обильных знакомств я немного туплю и смущаюсь. Положение везде и всегда и по всем артефактам спасала Валентина, код нашей компании грамотного резерва. Она снова возникла из пыли с двумя пластиковыми стаканчиками в одной руке и тарелкой бутербродов в другой, мы выпили, она тоже спросила – Ну как тебе? – Я ответила – Вкусно. И (вот женщина!) она как после совершенно секретного поручения закивала на меня остальным, хитро улыбаясь, типа – ну, шо я вам говорила? – нормальная девка. Так, после праздника прослыть мне суждено было «скромницей», но своей. Выстраданная славянская заслуга. Почему серьга в одном ухе? – Вторая заросла… Почему в косынке? – Нравится. Замужем? – Да… Дети есть? – Нет… Вот теперь можно покупать пломбир в стаканчике Евгении Львовне, дерзновенной особе наших ужасно грязных проходов, и утренние бублики Надежде Николаевне, о, одной из ослепительно необъезженных, О, фигур, следящей за больничной атмосферой без всякого здоровья, а это знак, суть и немного прана, потом, тебе в копилку, мечт и достижений.
Запоминать много имён, отчеств и фамилий в один момент (с понедельника на работу к -8– хохо утра) было трудно, я записывала и обращалась по бумажке, но в психиатрии важен факт. И следующую после Валентины, Тётки, Зурьяновича, Веры и Демьяновны я усекла навсегда преподобную вдову неподдающихся спокойствию размеров Надежду. Она мыла очередной раз очередное место, зашла мама с мальчиком (детский отдел был в золоте, врач Оксана Кривда в неприкасаемости и той правде, какая кому нужна), потому перед посещением сих непрошибаемых случайным ветром гатимых перемен дам всё должно быть в норме чистоплотной, и по форме выстроенных и направленных. Т.е. мне порой даже ничего не приходилось говорить. Зачастую сверху все были проинструктированы десантом по коридору. И тут мальчик остановился и потрогал листик пальмы диспансерской (вы знаете отношение некоторых людей к этому виду пальм?), так вот, когда это увидела НН, она всей тучей на весь наш недостроенный первый этаж с цоколем и без матподдержки прогремела: Мальчик! У нас такое не делают!!! Я спряталась под окно, мама быстро заволокла дитя в нужный кабинет, представляю, как был подготовлен ребёнок ко встрече с неизвестным, но заранее пугающим. Уборщицы, я теперь точно знаю, в нужный для родины момент способны подсказывать диагнозы. Я лежала и давилась ржой и слезами, и тут в окне послышался этот гул дыхания, этот подъём и подол миссий человечьих и их недосказанных эмоций. Я подняла голову и должна была оценить масштаб порыва сбережений за счёт кого! и закивала по привычке.
– Ух, за всем разом не уследишь… Давай их карту, занесу по дороге.
– Спасибо, Николаевна! Если Вам не трудно.
– Было б трудно, не подошла б. На, конфетку пососи, а то свалишься к концу дня.
У неё были совершенно больные ноги, как они носили её, мне и в мистике не понять, а вскоре я узнала, что её очень любил муж и упал с крана в цеху случайно, в молодости, то ли на него кран упал, уже никто не помнил. Я слушала эту историю с момента начала того злого дня до того, как ей сообщили, – несколько раз, от разных сестер-хозяек, как миф, никто и не смел ничего привирать. После этого обычно пили. Я во всех странных людях всегда нуждалась, а они благодаря Оленьке, голубке моей, чуду сердца и бальзаму памяти, собрались рядом и уселись на свежий бутон…
Утро начиналось с брынзы и кофе. Неля, сидевшая сзади у входа в нашу картотеку и выдающая учебные, военные, заграничные и прочие справки, перед работой неизбежно проходила базар и покупала свежую брынзу. Неля всем давала попробовать. В слепящем золоте и дорогих платьях, она ходила на работу ради отдушины, потому всегда была мягка и учтива. Я знала, что она любит свою деревню, родичей, мужа, дочь в Лондоне, вообще, примерная во всех смыслах особа. Потому ей и доверили кассу. Потому она и гордилась. И секретничала только с секретаршей Лизой, юной одесской девочкой, тоже в дорогой одежде и примерной семье. Лизонька, если не хотела работать, то продолжала рассказ из своей жизни с того места, на котором остановилась в прошлый раз, Таня и Неля, как свет в подвале, подключались автоматически, и нам приходилось закрывать дверь, чтобы каждому приходящему создать иллюзию ясности и покоя, а всем кто к секретарю отвечали – оставьте, передадим.
«Медична карта №… Поступает впервые, в 4 года упал в котлован будущего балкона, с диагнозом “Сноговорения”. ЧМТ никогда не лечили… Обмороки отрицает. Тошнит… Согласен на госпитализацию…»
«Медична карта №… Продала своё хозяйство в обмен на выпивку… Самостоятельно прекратить запой не может…»
«Медична карта №… Атакуемы другой цивилизацией… Она негативистична…»
«Медична карта №… Озноб и сдвиг равновесия… Психический статус: критичны, просят помощи…»
Похмелье, как ярко выраженная деменция, иногда совпадает с чьим-то неожиданным событием. Например, вызов на дом. Чаще всего, дети приглашают врачей родителям, надеясь с помощью Люшера, Шмишека и Эйдемиллера решить, наконец, вопрос старости и имеющегося капитала.
Захотелось в архив, найти вердикт небезызвестному с рождения родственнику, посмотреть, чем лечили, зайти в любой кабинет, поговорить о синдромах, вникнуть в бесчисленные расстройства – было бы безопасно и даже приятно, все гуру в многообразных компроме зависимости. Но не нашла… Неужто окончательный диагноз – Без ознак? Сознание ясное_язык на средней линии_не наблюдалось_не изменен_не нарушены_пословицы не только повторяет, но и сочиняет… Одна из моих обязанностей – читать все заключения и выбрасывать похожее в мусор, не оскорбляя архив устойчивыми. Нас интересуют только больные. Они на учёте. Будьте внимательней. Я чту алфавит.
Один, к примеру, приходит под вечер, на костылях, и требует папу, чтобы опровергнуть свой парадокс и доказать, как его неверно лечат. Ему указывают на часы, и он успевает лишь высказать причину своего прихода… Другой не приходит без мамы. На избранных я вообще не смотрю, они вкатываются всегда молча, и все знают куда… Ещё я слушаю всех по телефону, и меня сразу предупредили о постоянном списке звонящих в определённое время, так что трубку можно не поднимать без совести сумняше. Но я с охотой снимала плесень угроз и внимала душевному блуду их, украденных неужели неизвестной науке силой, успокаивала, сострадала, чем могла, т.е. нутром. А чем вы больны, бедные мои соучастники? Вы знаете или нет – как лечиться?
Особо особенно мне импонировала госпожа Суворова. Она звонила после каждого приёма лекарств (подобные не выходят уже из дома, живя на бесплатном рационе диспансера), и этот монолог всегда завораживал. Текст был нервным, но стройным. Она без перерыва на сон слышит голос Бога и звонит уже много лет, требуя вызвать папика на дом, но на привычные вибрации столько же много лет отвечают либо не отвечают одни регистраторы.
– О! 2 часа, сиди, щас будет твоя подруха звонить, – так называла Суворову моя чудная сопутница с именем моих младшей сестры и бывшей начальницы.
– Алло! ГПД слушает!
– Во-первых, я хочу сделать вызов главврача на дом, во-вторых, хочу узнать, по какой причине со мной никто не хочет разговаривать, а, в-третьих, поймите, я в изоляции…
– Почему?
– Кругом бандиты. Вы видите, что вокруг происходит? Я во внутренней изоляции, а не во внешней.
– Я постараюсь передать Вашу просьбу.
– Спасибо, спасибо…
– Только Богу…
О безысходности, о тупой борьбе, об очевидном, не имеющим претензии быть исправленным, я, действительно, не могу вам всем ничем помочь… «Лечу и баю» – как в той скоморошке…
Некоторые боятся своих сомнений и расписывают о как! своих близких, лишь бы попасть на приём и услышать, как грубо они дезориентированы во времени, месте и способностях собственной личности, и скорее, пожалуйста, выдать таблетку. Поражение. Мы как постовые в тумане на 2 бойницы – по взгляду и пяти словам – распределяем шары в ячейки, распутывайте, мадам Мариева и юнкер Поздняков. Перегнав пациентов и полив цветы.
После больно жестоко сложившихся в дурной истории событий приходящий и так редко врач Поздняков всегда шутил. В первый раз на постановленное по радио приветствие «Слава Украине» ответил хохочущей НС «Христос Воскресе», а потом всяк спрашивал, промелькивая мимо наших фасадов:
– Русскоязычных ещё пускают?
– Ха! Та у нас ночью Тётка всю бандеру распу(гх)ала.
– Это как, простите? – молодой врач всегда говорил и спрашивал по существу, бегло перебирая скопившиеся карты своих подучётных.
– Та ночью вломились, им на ту сторону к беркуту надо было, с дубинами. Так туда ж только через нас пройти по двору можно, а Михалыч Тётку уже выпустил. Говорит им – идите, пожалуйста, только там собачка понимает за людей только женщин в белых халатах, а так я вам не советую, вернее, не проявляйте халатности, не завидую… Так они побегали по коридорам и развернули.
– Наверно, на приём хотели записаться, а мы тут с собаками.
– Может, им ещё бесплатных уколов выдать без очереди?
– Ха-ха, Наталья Сергеевна, Вы всегда поднимаете мне настроение. А Тётка какова? А? Сепаратистка, ха-ха.
Он так быстро приходил и уходил, как будто где-то, слишком далеко, его ждали великие дела и новые открытия, и жена с ребёночком. По всему, из латентных декабристов.
– Хороший мужик! – так моя неизбежная, которую в силу советских графиков я теперь больше видела, чем папу (мама тоже была в 5-конечной системе с пн по пт), знакомила меня с коллективом. Она по-мастеровому подносила характеры, и очень скоро я устаканилась нужным звеном в нужной батарее всем страждущим погреться самой нужной коммунальной установы. Находила, что надо, ходила, куда надо, водила, к кому надо, чистила алфавит и подрезала ошибки. Снова подкатила завязь моей пожизненной деятельности – направлять и исправлять, будь то научная библиотека, дом или церковная лавка…
Один постоялец меня почти притягивал. Чернявый, с умными и болеющими глазами, каждый раз желающий заполнять карту для посещения. Его отсылают за неимением причин осмотра, а он возвращается и опять просит бланк и тщательно выводит свою фамилию, чтобы подойти и обратить всех внимание на правильность написания.
– Я русский! – первое знакомство ошеломило меня и вздёрнуло от бумаг.
– Хорошо!
Он не ожидал такого быстрого согласия, растерялся, ушёл, дописал, вернулся.
– Я русский, понимаете? Моя фамилия Елизаров.
– Понимаю, я тоже русская. Салтыкова, очень приятно!
Он улыбнулся, и обычного театра не случилось, где он тычет пальчиком в свою фамилию и всем громко объясняет, как она пишется, и что это фамилия, а не кличка, и вообще он не собака, а человек.
– А то приииизвище. Понимаете? Прииииизвище – это что такое? Моя Фамилия?
– Бывает по-разному, особенности перевода. Успокойтесь. Думаю, нам это не должно помешать.
Он красиво и пристально смотрел, будто жизнь потерял, и любовь его давно погибла, и когда приходил, я хотела, чтобы он смотрел только на меня.
Вся красота мира – это природные извлечения. Годы живёшь и образа не запомнишь, а тут взгляд один (2, 3, 4, 5) и врезался навсегда. Елизаров.
Постепенно вникаешь в аномалии, начинаешь разбираться и видеть разницу. Лицо симметрично, многожалобен, абстрагирует, прилипчив, фиксирован, истощаем… Окно – лишь маленький рубеж – по какую сторону, размыто до сих пор. В местах сомнений острее и надежней чувствуешь своё. Познать природу можно, конечно, только с изнанки. От лишнего грех не отречься.
В жизни за стеклом тоже есть своя каста долбокубиков – она гораздо сильней, у них есть некая врождённая способность лгать и писать доносы. Как красная армия, оказалось, всех сильней. Они не жалуют Хронос и подробно объясняют мне по телефону, как это унизительно приходить в психушку и брать справку, что они здоровы, чтобы пойти работать, учиться, сесть за руль, пересекать границу и оформлять детей в детский сад. Я порой срываюсь, хотя, если бы они были нашими пациентами, я была бы благостна и тиха. Опыт – тонкий мост преображения.
– А чек в магазине не стыдно получать?
– …
Бросаю трубку.
– Больные.
– Правильно, невролог(х)ия, нече линию занимать, у нас там Ре(гх)ина на последней таблетке, поговорить не с кем. Пойдёт, не дай Бог, на улицу, эта-то может, шалава ещё та, в прошлом. Первая всегда на бесплатные. В туалете закинется и давай к мужикам приставать. ОО, я ж (гх)оворила.
– Да, моя хорошая, привет, привет, дорохая. Шо ты там?
– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
– Да я знаю, Рехиночка, ну ты давай там, выпей таблеточку, ляж поспи.
– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
– Шо за рецепты слышно? Та будут, будут скоро, я наберу тебя, не переживай. Давай, родная, пока…
Регина всегда обрывала разговор после необходимой ей информации, потому попрощаться с ней никак не удавалось. После сна всё повторялось сначала. Все спешили. Разорвать связь.
В образце карточки примером была фамилия нашей семьи, которую папа взял из-за принципа у своего отчима, ну да, Салтыковы за развод бошки отрывали. Отчество тоже совпадало. Потому, обучаясь способу откликаться, я как будто всё время обращалась к папиной сестре, и, кроме желания поискать его в архиве, откуда-то из пыли, как Валя, возникал тот страшный кран – крошечного прииска соединения в общих рострах.
А один как в цирке заявлен 2 раза в месяц, в костюме, очочках, с палочкой, оставляет свои визитки без указания рода деятельности, но с именем Педро, шёпотом просит познакомить его с кем-то такой же.
– Я ушёл от жены. Понимаете? Она занимается чёрной фантастикой. Мне нужна такая, которая бы всё знала о моей болезни. Ну чтоб понимала меня, понимаете? Тогда и я стану лучше. – Он всегда был готов расплакаться, но НС не любила слабых мужиков, потому совет был пока один:
– Та приходи на бесплатные, тут весь цвет общества собирается, постоишь в очереди, познакомишься… Иди, Павлик, у нас дети наконец-то завтракают, а ты со своей маг(х)истратурой. Педрович, ети его за колено.
Провал ради пробужденья.
Наталья всегда хвалила мою маму, которая готовила мне на завтрак перчёные гренки в яйце с сыром. С запахом моего кофе, который никто не крал из-за состава зёрен, это сияло ошеломительно.
– Видишь, как мама тебя любит!
Хотя у меня никогда не было по этому поводу сомнений, но женщинам почему-то нравится, когда им напоминают.
Мадам Мариева, пра-пра-матерь -1– района тоже переживала о моей худобе. У неё был марсианский грим на веках и щеках и вздутая лаком укладка, ежедневно. Если бы она смеялась, то, наверное, можно было бы увидеть и золотой зуб. Но от какой-то безвыходности, а не на блестящей голове ставленый.
– Не падаешь ещё в обморок от наших проходимцев? – так мудро она называла пациентов городского диспансера.
– Я и без них могу.
– Видно! – лукаво моргала Мариева. – Ну ничего, это мы поправим.
Я изумлялась чем и её заповедной уверенностью, воронкой и облаком пережитого и свернувшего клубок минувшего. После работы она всегда разговаривала с пальмой, в моментах недоумения испрашивая моё согласие. ВД всегда была права, и я привычно кивала. Т.е. поправила она меня, в результате, собой. Монументальная женщина, исходник. Я даже заподозрила, что у неё интеллигентная мама.
Валентина Дмитриевна с порога вычисляла болезненных, иногда свежо удивляясь их уловкам.
– Нет, ну вы представляете? Сидит, слюни пускает, здоровый детина, головка у него бо-бо. Тьфу!
Все обычно в паузах смеялись, потом каждая уборщица по очереди говорила свою готовую фразу (типа, а шо им наркоманам ещё надо, зашёл к Олесе (наша дэва – дающая только то, что прописано), укол получил, и кайфует себе дальше). Лишь потом остывающая продолжала будто на перинах мадам.
– Я ему говорю – вон пошёл, работать иди, мать на пенсии кормить его должна, а ему сны не те снятся. Поработаешь, так и спать будешь! Полечила б я его… Леуконостоком. Ух, погнала. Аж Лёлю напугала.
Сестра Лёля всегда молча и в наушниках любила профессию. Каким-то гуськом она меня смущала – такие, если надо, останутся стоять на месте, если не успеют найти насыпь.
– А шо це, Дмитровна, щось не слыхали? – все персоны, конечно же, торчали, потому все поведанные врачом новинки внедрялись беспрекословно.
– Фермент редиски!
Долгий грудной раскат больших женщин. Мир. Пальма. Ведро. Лёлина музыка. Беседка…
Вердикты киевскому району стража Мариева выносила сурово, порой самолично выставляя из кабинета. Наталья по её походке знала, куда она направляется. Мне нравилась подпрыгивающая, с фиолетовыми веками, в сопровождении маленькой помощницы Лёли, которая носила чемоданчик и никогда не снимала наушников. Так порою хотелось знать, кого она слушает, но это как ответ на запрос из болота заранее, просторечивые слова, наскоро закрытая карточка (а этого выбрасывай, не наш клиент), я так и не решилась подойти, попросить наушник, попав лоб в лоб в собственные страхи, амбулаторно – брезгливость и амбиции…
– О! Знакомиться пошла.
– С кем?
– С новеньким. К постоянным так не бег(х)ут. Хе, нарумянилась. Она на районе своих же всех по именам отчествам знает, все истории, от память.
– Вызов?
– Да, соседка позвонила, говорит, сын буянит, взял бабку в заложницы и уже час рассказывает ей шо-то.
– Даа…
– Та. Нам бы дожить до её локонов, не то шо сказки помнить.
Позже я подшила эпикриз №850 и навсегда распрощалась с молчаливой Лёлей:
«С раннего детства был повышенно раздражителен, вспыльчив и в то же время замкнутый, необщительный. Чтобы снять внутреннее напряжение и тоску, часто принимал спиртные напитки. В армии первые месяцы служил в Германии, там плохо относился к службе, пытался совершить побег. В связи с чем был переведен в СА. Где также показал себя с отрицательной стороны. Уклонялся от трудовых процессов. Пытался привлечь к себе внимание личного состава. Рассказывал им занимательное, в связи с чем был направлен на исследование в местный психдиспансер. Комиссован из армии с диагнозом: Психопатия возбудимого круга с неустойчивой компенсацией». Всё. F10… (Как передать мусор словами?)
Есть те, кого считают больными. Здесь бы я выступила посредником, но я вне короны, могу лишь анализировать и созерцать. Больной среди больных. Пахнет порохом. Хроническое бесполезное расстройство адаптации. Окстились ли вы, здоровые? У всех и у каждого – вот выстроилась параллель и наш бесконечный покров. Беседы в третьем лице об одиночестве, огрубении, и все когда-нибудь будут счастливы. Стены покажут TV, нквдэшники через экран протянут чернила, отец – Илья Царёв, сын – Илья Ильич Королевский. Меня впечатляла деятельность. При виде папы, послушниц, да, наверное, не грешивших, зампослушницы-куропаточки-мягкость баб априори, Вали, уборщиц и заходящих по очереди горожан я вынуждена была поставить мозг на колени и ещё раз задуматься о правилах Бытия. Срочно!
– Вы пользуетесь стилистом? – врач выходного дня выделяла меня, как творческую единицу, она сразу это вычислила по вызубренным когда-то билетам.
– Нет.
– А так всё сочетается, и свитерок, и платочек. Вы художница?
– Нет. Я пишу.
– Так я и думала. Моя дочь тоже пишет. Вы не знаете, где можно этому поучиться?
– Нигде.
– Так я и думала. Эх!..
Врач выходного дня была, по-моему, чрезмерно пассивна с дочерью, задавая ей нужные и пустые вопросы. Та обычно не отвечала. В таком возрасте, действительно, в голове лишь звуки. Вообще, основные профессии должны быть безличны, иначе сомневающийся остаётся без шнурков… Меня почему-то веселило, как она долго мучилась, ехать или не ехать на вызов, копошилась, обзванивала домашних, суббота, все дома, пару часов полежать, прописать, принять трёх калек-постояльцев, не любящих толпу и заглядывающих на укол по субботам, и скоренько так через базарчик, домой, в семью, а тут паника у человека, поджигает уже всё, что вокруг, срочно нужен доктор! И как бы всколыхнуть весь залёжанный жар, уткнуться в грудь и вспомнить верное днесь лекарство! Всегда выходная Вера Ксенофонтовна мерещилась мне партизанкой.
На дежурствах спасал телевизор, п.к. если что-то смотришь, то занят, а если читаешь, то можно отвлечь. Получается, за год я не прочла ни одной художественной страницы, отдаляясь в саму небыль происходящего рядом. С антенной Васильича ловились только «Тайные знаки», я всей собой погружалась в последствия разрушенных могил и ненайденных кладов. Фантомы стучали в дверь с мольбой погасить внезапные колебания. Врач выходного дня с дочерью и Демьяновной ложились отдыхать в коридоре, свободная Тётка рада была даже птичке, я, как рассвет, училась любить людей. Демьяновна отчего-то была католичкой, перед электричкой в деревню за урожаем ровно за 45 минут вскакивала и всегда достойно вспоминала: А как плакала Мария, когда умер Христос!.. У неё не осталось детей («смерть взяла»), это поколение в плохих районах вымерло тотально, как перед замерзшим в торче периодом, но внуков было больше, чем у всех в городе не только эмигрантов, но и цыган. Демьяновна была заслуженной бабушкой, но не помогал ей никто, даже правнуки, поэтому она, действительно, была отчаянной, Той, кто не чувствует боли. Лишь усталость, от которой вскоре умирают. Так она и поступила.
Факты были похожи на новости, новости на преданья, карты-листы-заключения на учёт…
«С 14 лет занимался боксом. Был неоднократно нокаутирован. По этому поводу к врачам никогда не обращался».
И ты ломаешься, пониженный, вне шкалы, впадаешь в буйство, и трём нашим славным мужикам тебя не удержать, и скорая в крещении полицейская едет 2 часа, и кирдык тебе после Олесиного укола, и успокойся, забудь… да… уколы ты и сам себе поставить можешь… не пе-ре-живай… мо-ло-дец… ус-покой-ся… за-поминай… трактуй… беги…
Да, а с потекшими по Стиксу беженцами рабдень стал почти заполнен. Всё, чем мы могли им помочь, – добрым словом и без очереди постановкой на учёт. Убитые приёмы, подтверждение брошенных в спешке побега диагнозов, слепая разорвавшаяся пустота. Вы в сердце капкана, размещайтесь поудобнее, все свои…
Ложь по ту сторону, как чертовщина, пресекалась мгновенно. Наташин взгляд так якорил, что все обращались в моё окошко. Она по-девичьи разглядывала меня, поражаясь способности внедрять истины автоматически, без раздрайва, но была довольна. Однажды заявив, что поняла мой образ, вручила бутылку шампанского на чьё-то помоложение и была очень удивлена, что я пробила потолок. Я сильна такими встречами, могущими доказать силу объектива в доступном мире, правдой часов лишь растекаясь, чаще в улыбке. Так я и понимала, что кто-то чем-то болен и все друг другу повышают статус.
– О, хорошая ученица, освободила тётю от вопросов. – Наталья была порой непредсказуема. Я внедрялась уже сутью по секундам и ничего не пропускала, конечно, кроме графика – это знобит меня повсеместно. Иногда бухала, и мама, работа ласково отправляли меня дальше…
Мы такие разные заказывали сладкое, пилюли и духи и под палисадом этого странноватого мира уже почти одинаково думали – кто мы рожаем отдаём, оплачиваем их нашу кровь и с переводом не понимая подписываем: готов подохнуть за чьё дерьмо повстанцев, психов, чужих, – либо в ведро, без секретов, вылечили?!. Войны без женского – труди, тщеты. И дом свой сохранить – как? детей? животных? растения? Бес мужика – ахтунг! Как так – не ведает никто, должны просто жить. НС поддерживала по-настоящему сирых, чтила царствие небесное, несла столпом память – в семью, и это было трогательно. Но по судьбе мне приходилось встречаться с теми, кто перегибает палку, быть медиатором их запутанных воплощений, говорить: Тише! Я Вас слышу, познаю, запомню. Она могла послать по телефону швею, требующую модель самого лучшего врача на дом, пока я не выяснила, что помощь нужна её племяннице и обошьёт она нас всех, и заплатит, ух, пряники! Вакханалия вокруг стопорила мозг, выпрыскивала нервы. Страх обжигал совесть и оставшийся смысл. Виды памяти становились непродуктивны.
А цикл с охранником Сашей так и вообще тянулся весь мой днерожденский ГПД-этап. Ох, люди! Штамп на вас и цепную собаку! Секретарша Лиза как-то по утру решила, что у неё украли деньги из кошелька, поспешила обвинить бедную танцовщицу Таню, отравляющую себя и так, в жизни и за компьютером, а не на подиуме; Неля готова была поклясться на Библии (если бы таковая имелась в нашем архиве), что лизино золото к её непричастно, но я подтвердила, что у нас только отошедшие от правды записи, и все стали немного зверьками, а Ната и того от огромного и готового каждую минуту-таки разорваться сердца обвинила охранника Сашу, пожалуй, самого скромного из всей нашей медицинской артели мужеского полу. Типа ночью пробрался, набрался и взял. Саша обиделся. Стоит иногда без явного повода подскочить и оправдать. Закрыть и открыть породу, погоду, ближнее. Я смотрю в глаза, чтобы всё понять, и внутренний залп не подводит, это верный наш человечий фрахт, и знаешь наверняка, о чудо, это не ты, и не ты, и не ты, а кто же? Уборщицы шептали, Лизка ошиблась, куропатка-зам и ведать не ведала, что у нас инцидент, Таня под шумок выписала рецепт, все смирились. Для последнего брудершафта, прощальной скорости, уеду и я, остынь, не ты, Александер, мы ошиблись, и этого хватит. Как же у неё, вполне мыслимой подруги, получалось гнать неугодных, хоть сколько чем недовольных в суете, я другая, к счастью, наверное, слушаю всех.
В свободные минуты я старательно и беспрекословно подгоняла алфавит к литературной норме, и когда поросшему былью это казалось самоуправством, природная нежность и понимание причин смазывали всё, даже зависть. Лишь старица Тоня, как моя третья бабушка, витала особняком, пахла им, и зажигала ладан в моём морозном хранилище, складе заторможенных умов и храме плавно сползающих душилок, заколотых духов. Да, она клала грязное на общий стол, трогала своими не в меру сухими пальцами другое, ну не положено у НАС быть такою, (какою? – я спросила у Наташи, интеллиг(х)енция – ответила она), но мы так улыбались друг другу сквозь это низкое совдеповское стекло, так шёпотом и запахом желали друг другу только света и так смиренно учились узревать давнее, нечто случившееся когда-то, без нашего ведома, участия и согласия, из-за угла, из-за неучтивой почести почить, всем, пытающимся спасти, кого? Мы жили на грани. И слабее кто – уволенная или сильнее в чём – назначенная? Простите, исчезающие случайно, по крови, возрасту, болезни… Она ж точно была для меня сошедшая с Кайласа за словарём. Русский примерник – ху из зачем? Да, Демьяновна тихо померла на даче, Тоню уволили как выгнали, у молодого врача остановилось сердце на приёме, отныне не пахло ладаном. Все опять присели на межсезонные таблетки по методике «4-й лишний». Люди. Люди.
И вот, наконец, папик угостил нас виски. Он как Шаляпин был великодуш во всем властении и выглядел медведем, помешанным с богатырём. Огромный человек! Нам сантехник Емельяныч придумал лампочки провести для лучшего зрения, спасибо семьянину и хрупкой души бродяге, и надо было обезвредить пропитанную слухами поверхность, так пока валентиновны бегали за самогоном, папик триумфально, по-трофейному и необъяснимо по-мужски поставил в наш проём хрустальную рюмку, полную вискаря. Наверное, Емельяныч принёс, за упокой его бывшей секретарши.
– О! Так тут и на опохмел хватит, не то шо слюни повытирать, добивай, дитё, тётя сегодня не может, – Натали спешила на маникюр, и я 10 минут пребыла в трансе, оздоровительном по природе, п.к. работа заключалась в том, чтобы оказать помощь. И невольно приходилось открывать душу. Это расслабляет; но не по силам, как известно, в таких конторах не дают. Мы, якобы здоровые, иногда этим пользуемся, а ведь есть ли безнадежнее диагнозы, чем страх и гордыня? Как-то я осталась ночевать в Доме моей боевой коллеги и выбрала из предложенного для ночлега спальню сына, где висела прабабкина икона, в остальных были голографические картинки и сухие букеты. Он жил отдельно, с нехорошей девочкой. Так ей тоже пришлось раскрыть душу. Мы нежно относились друг к другу, как боящиеся дружить женщины, видавшие по ту сторону. Её муж уезжал в командировки каждые 3 дня, я готовилась расстаться с мужем на полгода, но это никак не разрушало наш внесословный союз. Мне, как всегда, везло.
А попадаются ведь какие разные!.. Одна преподавательница английского языка с юридическим образованием (это быстро потом выясняют наши наседушки кабинетных экспедиций) бегала по ж/д вокзалу, бранилась, срывала одежду с прохожих. Когда её принял наш исключительный отец двоих детей и муж домохозяйки-жены, отказывающейся готовить, и славно так спросил, зачем вы это делали, – училка стыдилась весь день, потом призналась, что заключила пари со знакомым лаборантом… Будто на планете с половыми делами вообще задница. Другая отрастила бороду и неоднократно требовала, чтобы ей не только пол сменили, но и каждый день называли разными мужскими именами. 10 лет лечили, со столицей даже советовались, выписали с маниоформным синдромом и постоянным именем, Михаил. Так наш благодетель прослыл святошей, которому приходится брать взятки, чтобы прокормить семью.
Да и ищешь порой Евгению Недайвода, а находишь её маму Елену Недайборщ, которую дочь называла тётей. Евгения громко включала радио в борьбе с родными, именуя себя даосским монахом, и дарила врачам замки, в память о павшем Кроненберге.
Смерти хороших людей в кровавый политический разлом воспринимаются априори как уходящий дух времени, что нового, Господа??? Нет истории, есть люди – это обязательно должны запомнить выжившие, напомнить воскресшие, и я запишу и оставлю на полке на букву АААААААААААА…
И, конечно, при первой возможности, проведу вас без очереди, и очень кстати заработаю на пачку сигарет и трюфельную конфету. А вы уже плохо слышащей бабушке самого большого в городе района №5 будете произносить слово «земля» наоборот, вычитать из всего цифру «7» и рисовать то, что увидели, с закрытыми глазами. Мне жаль, но я лишь фиксатор ваших осознанных согласий на предписанные самой скользкой наукой осмотры. Я подшиваю либо уничтожаю подёрнутые плаценты по – статье №11 какого-то душевного я верю закона. Департамент ещё не распустили, всё исследуют, наверное, интеллект повылазивших из всех щелей по распоряжению Векслера, лишая инвалидов пожизненных лекарств, семей матерей и инакомыслящих дотаций прискорбного существования. Порок как эпидемия, накалённый морок уйти в бездну. А мор, не считаясь с приятными исключениями, – это этическая яма по известному каждому цвету типу. Звери! Помогите выжить! И трещать подробности о гениальности детей перебитого говняной чумой поколения.
– Так, лапа, записывай, а то пока дойду, забуду, два и три на поллитры, – старую лестницу бывшего роддома решено было оставить, и все автоматически делали передышку у наших ставен. Так, в отдельном файле хранились рецепты основных диспансерских блюд. Готовили, приносили пробовать, переписывали ингредиенты и т.д. по кругу. Да, конечно, вкусно.
Меня удивляла особенность некоторых людей сходу рассуждать о несоблюдении внутрисемейных либо внегосударственных кодексов где и с кем угодно. Такие спелые и неуютные создания, готовые всем и сейчас долго кричать – как кто спит, ест, пьет, лечится, пердит и почему совокупляется. Этому всему, конечно, сильно мешает политика. Время осатанения. Организация по-научному пытается быть вежливой. Посвящённые, в основном, пересказывают формулировки. А те, кто не касается семьи, те хают захватчиков, в мордах и их точных апофизах. Запрещённые в подобных местах цветы на всех подоконниках и бой со спины ребёнка – как это порой воссоединимо! Страдал один папик об уходящей маме. Все остальные мои сопереживатели не тех миров интересовались мнимой чистотой, тщательней, чем казалось, геноцидом… Вот полк, готовый сражаться за каждый отросток пальмы!
И это уж самое уникальное, чему научила меня жизнь, – два совершенно разных человека, по роду, образованию, речи, внешнему виду и перспективе деятельности, думают верно, на разных диалектах, понимают и ценят мысли друг друга. Исключительная точка моего состояния в сем лагере душ – двойная опала и сжатый до предела центр – как защищаемое всеми силами Сердце. В такие времена се не ступень, а выстрел…
Ещё у ГПД имелся личный кот Василий Николаевич (отчество дали папика, ему почему-то понравилось, занят был, или подшофе, а потом стало поздно). Вася и пальмы – вот был наш психоделический ковчег. Барометр и радость, снятая, святая. Покойную Демьяновну нарекли крестной матерью Василия, вызволившую его нетленные мощи из-под предыдущих палат родильных обломков. Значит, кот хранил святую ауру перерождения. Все, кроме батюшки и Инессы, слабого взору врача из-за оформления американской визы, чтили и любовали наше толстое нетленное ч/б существо, потому вёл он себя как медиум и спал и ел где и когда хотелось. Даже Елизаров с низким закулисным поклоном снимал перед ним воображаемую шляпу. ЛВ вообще никогда на моей памяти не прошла мимо, животинку не заметив. Василь Николаич любил главную патогенно, без лишних шарканий и глупых предисловий типа «как ты ночь провёл кося моя родная». Чем она его потчевала под ключ, никому было неизвестно, но так важно выходил из кабинета лишь Зурьяныч, на перекур.
Иногда он брал кота с собой и сообщал важные новости, а заведующие потом выведывали у Васи подробный план соотношений и нам пересказывали. Так, информационный поток был под нужным напряжением и хоть с каким-то минимальным для каждого доходом, который в переделке резко завонял и стал уменьшаться. Кому не нравилось, уезжали в Америку и Россию. Первой упорхнула Стрекоза. Она помолодела даже, и Наталья впервые подарила ей на прощанье улыбку, дай Бог! Вера успела лишь распереживаться, что не успевает проставиться, но мы обещали всё как положено, езжайте аккуратно, а мы посидим тут вечерком, потолкуем… Да, всем скорченным умам этой немаленькой недостраны хотелось спрятаться, а порою сбежать…
Виза Инессы сверкала на её идеальном лице и модельных ножках. Она, предвкушая выход по чужеземному трапу, послала всем безвоздушный поцелуй и исчезла. Удачи желать было бесполезно – она её там уже ждала. Валя крикнула что-то из фольклора на тему: земля-воздух, и никто даже не подумал выпить. Так врачи передают своих больных друг другу, и ходят они, классически, бесспорно, по мукам, а так – по рукам… случается, с молотком… Становилось полярно. Одни бригады СМП терпели удары смирно, не понимая войну от зачатья.
Следующей была я, подарок и просветленье, можно накрасить губы. Наша детский психолог распространяла типа восточные полотенца и типа французскую косметику. Она всё время опаздывала, говоря, что из церкви и какой праздник. Из уважения, мы всегда слушали всё, что она готовилась нам поведать. Елена Леопольдовна единственная из патриархов нашего подиума умела не повторяться. Я повелась и заказала помаду. Она принесла другой цвет. Наташа возмутилась. Психолог настаивала, чтоб я ей срочно показала, как мне будет хорошо в новом труа. Я, кивнув много раз, просила отсрочки, но тут уже Неля не выдержала:
– Да накрась хубки, деточка, а то ж работать невозможно, справки разлетаются.
Дни стали неожиданно повёрнуты ко мне всеми персонажами. А когда я одевала косынку, меня пытались даже обнять. Я снова закурила по утрам. Так, надеюсь, мой образ запечатлился вернее!
Вообще, подобные установы навевают мысли об обоюдном крахе, посетившем вновь эту Вселенную. И то, что старица Тоня в совершенстве владеет несколькими языками, в данной возне становилось неважно. После того как она перевела надпись на футболке пациента, сплюнула и за собою же убрала, НС называла её то «о, жеманные манеры», то «о, синхронный перевод». Так по какую сторону мы, предлагающие себя в особенный день рецепта без помарки за 2-3 рубля? Видавшие на киностудии Караченцова и Вавилова, живущие в аварийных молдаванских холупах с таким перечнем болезней, что проще, лучше и дешевле быть умалишенным, чем с переменным сердцем и с дикой болью переставляемыми ногами. А некоторые на бандитов работали и были богаты, а нынче что поменялось? Отдавайте что накопили? Время распада пришло? Тёмная власть и кармическое банкротство некоторых краёв недогособлобломков накрыли красной цунами и мой гниющий в папках нэпа на канатиках архив. Учёные без наград, купленная и краденая пропасть, и крахом стаж. Жившие мясом превратились в мясо, жившие полем превратились в поле. Разные инвалиды без разных инъекций.
Теперь я регистратор, меня повысили и несмотря на отчаяние доплатили. До победы, порядок в архиве. Теперь всё время быть начеку – кто, куда, зачем? При всегда неожиданном выходе замстаршей, например, надо было незаметно изогнуться и выключить свет в общем коридоре и дуйку. У неё (мне казалось, внебрачной экономки) от природы были подёрнуты кончик носа и чашечки колен, поэтому на её излюбленный вопрос: И шо? Света мало? Дурачков не видно? – все дружно начинали работать, по привычке либо призванию. Важная непонятно отчего Света фыркала и бросалась на двери, как саранча на горох. Но по уставу у её мужа было 3 семьи, она, кроме приказов, ничего не повторяла, потому никто по статистике ей не прекословил. Только электрик Васильич немного жалел, но мы быстро заедали и женственно переключались. Я умела с любым человеком поговорить, обо всём, из-за моей молчаливости получалось всегда долго. Взгляд Светланы, как счётчик, оборачивал минуты в наличку. Так поступки обволакивают Явь и учат расставаться…
А по жизни подрабатывалось рутиной, и ко мне как к древнему магниту и заведённой в бесконечность прямой тянулись и тянутся все желающие очнуться и стать на своё место. Бумаг, как и людей, казалось, не осилить, но душой поделиться, мыльным советом либо под мороженое мелким житейским признанием…
– А я фсё вижу! Фсё профферяю! – так бодрила нас вторая по старости медсестра -4– района и через правое поворачивалась оглохшей спинкой.
– Шо? заколка новая? Девочка вы наша, шо вы вертитесь, как на первом балу. Нохти покажите.
– Пожалста. – У Али Степанны всегда были свежий маникюр, красные губы и новая заколка. Приближенные сбегались и могли повертеть медсестру, осыпая всплески бесценным устным баловством. Так она переводила дыхание перед сменой и оживала как в юности жена генерала. По легенде, ей всё муж подарил когда-то. Она представлялась мне пыльной Суок, и как только раскрывалась вековая тайна комода и Наташа кричала: «О, антиквариатом запахло», у меня мешались смех со слезами, я автоматически протягивала руку в другое пространство, и мы молча желали друг другу продолжения. Аромат моего района из того же времени, что и генеральские подарки, сопутствовал нам, не меняясь. На её крепкой аристократической шее висел не стыдясь 20-летний внук, по её же словам, не желающий делать ничего. Все, от пяти Люд до куропатки, ЛВ и папика предлагали его к нам, на осмотр и косметическую профилактику, но Степановна почему-то не соглашалась, по памяти любя и прикрывая единственное оставшееся от родословной чадо. Так матриархат порождает и губит комплименты, стопорит резню.
Хорошо работается, когда все почитают друг друга любя.
Понимая.
Памятуя, прощая, по последней…
Одна Катя чего стоит. Катя, Катя, Катерина… Заведуя в универсальной должности в 90-е у непоследних одесских бандитов, она как-будто всё время недоумевала, что она делает здесь, убирая убранное и вынося беспонтовое. За какие грехи её окружают эти с непонятными болячками люди. Зная подробности некоторых сделок с большими деньгами и оружием, в которых её даже брали заложницей, я удивлялась, чему удивляется она. Слава Богу, Катя успела выстроить шикарный дом, где живут её дочь и внучка, спряталась от лихого в уборщицы, и затряслась, как шиповник в нашем бешеном ура-урагане и грубом урбанистическом сне. Её долги росли мухомором, и, по слухам Гали-сундука информбюро из отдела кадров, именно Катеринин зять оказался привилегированной тушкой и стонет на бездарной бойне. Так дико всё, когда внедряешься. И просто, когда удерживаешь Своё. И безумно лишь – терять. Потому здесь, по коридору вниз, с утробным душком и малой грудью буду стоять? сидеть? лежать?– в Архиве…
Я долго пыталась отвлечься в паузах и читать скопившееся. Оказалось, как с детьми, некогда или ничего непонятно. Одна лишь подростковый врач Клава, которую особенно жаловала моя НС и дарила ей на основные праздники соломенные салфетки, как воображаемой сестре, попросила почитать то, что я читаю. Это был Ануфриев и Пепперштейн, я и сама не дочитала, и Клавдии зажала. Сначала было стыдно, а потом всё равно…
ПРОШУ РАЗРЕШИТЬ МНЕ ОСМОТР
ПРОШУ ПОМОЧЬ МОЕЙ МАМЕ
ПРОШУ ВЫПИСАТЬ БЕСПЛАТНУЮ ТАБЛЕТКУ
Хочу гель для лица, хочу справку для велосипеда, да, я эфиоп, белый, нервный, взял пива, жалоб нет.
Провожали меня напарница Наташа и охранник Саша. Мы выпили то, что было у нас, потом то, что у Саши, плакали, обнимались, просили друг у друга прощения и ругали властителей. Продолжили у Наташи, выпили то, что было у её мужа, я пела в караоке «Чистые пруды» и вырубилась под прабабушкиной иконой. Утром Сергеевна хрипло сообщила:
– Я с тобой уже попрощалась, остальным можешь не выставляться.
Я уезжала с пыльной Молдаванки в своё простуженное будущее, приведя в порядок очередной архив. Я оставляла его на санитарное хранение крысе Варваре, которую не без сражения научила ставить взятое на положенное. Она безлико сопротивлялась, считая много полок дрянью, боялась алфавита и не умела пить, но я подарила ей цветную закладку из французского каталога детского психолога и пирожное картошка, в нерабочее время по телефону доказав, что ошибка – это война, а алфавит – диагноз. Смиренье – великий бонус в распознавании границ, таковые лишь много звездят, когда всем налито, и скучно оправдываются, когда унизительно, тупо и уже не смешно, и мы щадим друг друга благодаря вниманию, опыту и всем святым.
Я увозила истории ран и суицидов, мраморных врачей и поднебесных синдромов, заикающихся внуков и в далёком ветхом потерявших разум соотечественников, конструктора Давида Ивановича Попы и его супруги Силии Редькиной, орхидеи нашей, с последнего эшелона отовсюду гниющих событий. Очевидное омрачалось и стыло понятным.
Я доподлинно узнала, что демонстративные (т.е. шизоидные) черты не лечатся, и все мы одинаковы, и как грамотно поступают инопланетяне (со слов Суворовой, просто взламывают голову и посылают туда чудовищные энергетические лучи), а страшный актёр Вавилов был простым и добрым человеком, и возил из России блоки сигарет – девочкам в бар киностудии подработать, а Караченцову по ночам всегда был готов горячий супчик, он так любил. Это перед выходными всегда рассказывала уборщица Евгения Львовна. Вспоминая молодость в окружении артистов, она, живучая молдаванская сталь, могла даже расплакаться. У неё не то что были больными ноги, глаза, все органы и особенно зубы, она в принципе ходила в разные стороны. Как беда без галстука, надежды и всего остального. Я не могла и не должна была её видеть. Львовна мерещилась подпольной дочерью заводчанина. Кроме воспоминаний, всем по очереди заражающегося кота и 40-летней дочки Гали в одной комнате с планшетом, ей нечему было радоваться, она болела, нервничала и лечилась. Всё вокруг тлело… Стажёрка Анжела больше не хотела и не заводила любовников.
Я, наконец, услышала мелодию, назойливо звучащую в моей голове, жму стоп-кадр и спешу поздравить своим отныне отсутствием в лучший день из жизни диспансера – День рождения Его, Папика!
– Там лучше? – глупо спросил начальник.
– Мне – да.
– Счастливого пути!
– Спасибо! Мини-шкала положительная. Контакту доступна. Ориентирована всесторонне правильно. Фон настроения ровный. Память, внимание в пределах нормы. Интеллект соответствует полученному образованию и жизненному опыту.
– Ну тогда без рецепта.
Я трепетно оставляю этот уклад, и плевать хотела на коммунальную разработку. А нет и ничего, да и некрасиво тщетой бросать. Издалека несётся: «До свиданья, Павлик!» то ли «Хватит тётя торг(х)овать, мелочь закончилась», и ляпнет хаос, и да не променяется свеча на медпродсоставы.
Мне снова и снова, всё выше и глубже, всё ближе и проще являются убогие, их истина, доблесть и неуязвимость. Нелепая красота.
Прощай, Зурьяныч! Я буду здорова сколько смогу помочь родине и силе её госпитализированных, недопонятых, заколотых, – по дурочке…
Один лишь раз меня скомпрометировала Вика, старшая дочка Лены кумы моей младшей сестры Наташи, пришедшая с детьми оформлять инвалидность сломавшему ногу мужу и рассмеявшаяся на весь коридор: – А шо в таком павильоне делают люди искусства???
Всё. Конец.
– Да в порядке они всегда, – успокоила меня мама, – компенсацию оформляют.
– Я ж всегда говорил… – всегда вступал всегда правый папа.
– Закройся! – всегда вдохновляла на подвиги своим путём лучшая в мире правоведка, защитница, специалистка.
______
1 MMSE – Мини-шкала исследования психического здоровья.
2 ГПД – городской психиатрический диспансер.
3 КУ – коммунальная установа.
