Марковна была сильной женщиной, к тому же бывшей актрисой театральной массовки. Ни один чёрный волос на её надгубной родинке не дрогнул. Да, Марковна была настоящей одесситкой, она умела вынести всё, если это было назло кому-то. Она не произнесла ни слова, чтобы не дай бог не обрадовать зятя своей растерянностью. Она лихорадочно начала оттирать упавшее на пол яйцо тряпкой – старой майкой Андреича. В общем-то, не такой уж и старой, майку можно было зашить и ещё носить и носить, Андреич бы так и сделал, так как был бережлив в последней стадии. Именно поэтому она пустила её на тряпку. Зять видел её мстительный манёвр, но героически не обращал на это внимания, решив, что купит новую майку вместо пирожных к обеду, которые Марковна любила больше всего на свете.
А началось всё три минуты назад, во время традиционного ежедневного скандала дома, ранним утром, пока Андреич варил утреннее яйцо всмятку (всегда одно, и всегда первым, ибо ни один уважающий себя вдовец не станет варить второе яйцо, чтобы облегчить жизнь тёще). И тут случилось непоправимое. Марковна, привычно понося любимого зятя, опрометчиво назвала его старой бородавкой. Бородавкой. Старой. За тридцать пять лет ссор в первый раз было произнесено прилагательное «старый» не по отношению к свежим продуктам. «Зятюшка, поздравляю, ты снова купил старых цыплят!» Это звучало привычно, не резало слух, но он, он – старый?.. Вениамин Андреич и так мог простить немногое, а тут ещё удар был нанесён ниже подтяжек, настигнув его в самый уязвимый момент, с готовым яйцом на ложке, вынимаемым из кастрюли, которое, естественно, тут же упало в знак протеста.
– Вот-вот, старая бородавка и есть. И руки у тебя дрожат, – прибавила тёща.
И Вениамин Андреич смертельно обиделся, потому что тёща сказала правду.
Руки у него действительно дрожали, и печень митинговала, и зрение падало. Старость была налицо – на лице, спине, ногах и… Да. Надо было мстить. И месть давно была придумана, пора было доставать козыря.
– Ну, ладно, – собрав в кулак всю еврейскую обиду, положенную ему богом, произнёс Андреич, – я покажу вам старую бородавку! Я женюсь!
Марковна была сильной женщиной, к тому же бывшей актрисой театральной массовки. Ни один чёрный волос на её надгубной родинке не дрогнул…
***
Когда Андреич вышел из дома, весна была уже в самом разгаре – бельё высыхало за полдня, а это был верный признак приближения пляжного сезона, которого ждали не только счастливые обладатели жилья под сдачу, но и птицы. Где ещё они найдут жирные пакеты с выброшенной самсой, недоеденными беляшами, просыпанными семечками?.. Турист, стремясь потратить накопленные на отпуск деньги демонстративно, хоть раз за отпуск не доест чебурек, чтобы доказать себе свою значительность и широту. И голуби знают это. Они тоже ждут своего часа… Андреичу было невыносимо жарко в твидовом костюме, галстук сдавливал шею, пыль со шляпы то и дело сыпалась на грудь, и он останавливался, слегка подавался вперёд и чихал, распугивая пока ещё кротких, не раскормленных туристами голубей. Но жертва была оправдана – Марковна должна понять, что Кофман шутить не будет, даже если у него стали дрожать руки. В подтверждение своих утренних слов пришлось надеть старый выходной костюм. Надо было дать понять – он идёт не на базар за какими-то бёдрышками на пожарить, он идёт к невесте, которой, конечно, не существовало в природе. Своей жене он был верен даже после её ухода, хотя давно и активно уверял Марковну в обратном, приводя в спорах железный аргумент: как можно быть верным памяти женщины, если мать у неё была – Марковна?
Как ни поразительно, но аргумент действовал всегда. Тёща долго верила в развратные дела зятя, часто сочиняла о его любовных похождениях во дворе соседкам, чем, в конце концов, подняла жениховский рейтинг престарелого зятя до такой степени, что однажды под дверью их квартиры были обнаружены жареные пирожки и анонимная любовная записка. Андреич после этого долго ходил с загадочным и довольным видом. А Марковна, поняв, какая стратегическая ошибка совершена её собственным языком, резко сменила тему сплетен во дворе. Но было поздно. Аргумент новой женитьбы зятя, хоть и никогда до сегодняшнего дня не произносимый вслух, крепко поселился в их военизированной квартире. Конфликт быть может так и остался бы в стадии бесконечного обмена бранчливыми нотами протеста на дипломатическом уровне, но страшная фраза «старая бородавка» было выпущено из орудий. Красная кнопка нажата. Сегодня, без объявления войны…
И вот теперь, душной весной, в твидовом костюме, в десять часов утра Андреичу решительно некуда было пойти, так как он ушёл на свидание к невесте. Вернуться домой раньше трёх было нельзя – любовная встреча никак не может длиться меньше, покупка бёдрышек на обед даже при самой удачной скандальной торговле займёт не более получаса, а что потом?..
Вернулся Андреич злой и уставший, как будто и вправду был у невесты.
Пять часов блужданий по узким переулкам (широких улиц он старался избегать, чтобы вдруг не встретить тёщу), поиск свободных лавочек (неужели в этом городе никто не работает?!!), отказ от покупки пирожных к обеду назло тёще, которые он и сам уважал, всё это действовало удручающе. Андреичу хотелось одного – есть.
Но есть ему сегодня не пришлось.
За пять часов отсутствия зятя Марковна набралась моральных и физических сил для новой битвы. Она была свежа, бодра, почти молода, её вставная челюсть была отполирована и готова впиться в горло сопернице, посмевшей осквернить святое имя её покойной дочери. Она рвалась в бой и притоптывала тапком, как застоявшаяся беговая лошадь. Учуяв от зятя сильный запах духов «Пани Валевская» (да-да, Андреич был великим стратегом, он знал магазины, где можно подушиться бесплатно пробниками) Марковна вытянулась и стала на полголовы выше зятя.
– Ааааа! Ромео пришёл! Старая сволочь! Двадцати лет не прошло, как нет Ирочки, а он уже свой облезлый хвост распетушил! Давай-давай! Женись! И пусть она оттяпает половину твоей комнаты при разводе, который будет на следующий же день после свадьбы! А может, ты копыта свои кривые раньше откинешь, и ей достанется вся комната! Говорила я Ирочке, не выходи замуж за человека, который не способен…
В этот гамлетовский монолог была вложена вся изнывающая, старая, еле держащаяся в дряхлом телишке душа Марковны. Это был финальный текст пьесы, выстраданный, вымученный годами проживания под одной крышей с презренным зятем. Это было гениальное выступление неудовлетворённой актрисы, не получившей за всю жизнь ни одной самостоятельной роли. Это был пир ненависти и любви, любви безжалостной, сметающей на своем пути тех, кто родил её, это был монолог самоубийцы, жаждущего жить, но демонстративно вьющего верёвку! Марковна шипела как сковородка, подпрыгивала, как подпрыгивают шкварки, от неё летели слюни так, что вопреки всем законам физики, одной только силой презрения они таки долетали до твидового костюма зятя.
…Каждое оскорбление, каждая скандальная буква ложились волшебным лекарством на душу утомлённого Кофмана. На радостях ему даже расхотелось есть. Он ожидал чего-то подобного, но взрыв был даже сильнее, чем он надеялся. Да, не зря пять часов прошли в мучениях, теперь он получал награды. Если так пойдёт и дальше, пожалуй, она разойдётся до того, что плюнет мне на лысину, холодно, расчётливо, по-военному рассуждал Андреич. Тогда можно будет взять её весенние сапоги и запустить в стену, задев её плечо, вреда это не принесёт, но если повезёт, сломается хоть один каблук. Но ей придётся целый день ругаться в сапожной мастерской, а что же буду в это время делать я? Нет, сапоги не пойдут. А если кинуть старый вазон от кактуса?..
– Мамаша, перестаньте орать, вы распугаете наши кактусы, они перестанут цвести. Я женюсь ровно через месяц, мы сегодня подали заявление в ЗАГС. Я ложусь спать. Да, пирожных я не купил, мне нужна новая майка.
Гамлетовский монолог тёщи оборвался. Она смотрела на зятя как смертельно раненный бык на пикадора – единственное, что было в этом бычьем взгляде, это желание убить, убить своего мучителя. Но сил на это не оставалось.
Пожалуй, фраза про не купленные пирожные была лишней, подумал Кофман. В чём-то даже жестокой, и вообще, пирожные можно было бы и купить, чтобы не сжигать все мосты сразу… Но, несмотря на эти мысли, закрывшись в своей комнате, Андреич ликовал. Его жизнь обрела смысл. Теперь каждый день будет занят под завязку, некогда будет предаваться старческой скуке, некогда будет думать, чем занять очередной день. Теперь стоит ожидать не каких-то жиденьких утренних скандальчиков по поводу очерёдности готовки завтрака, но полноценных, животворящих скандальеров (Анреич так и подумал – скандальеррров). Единственное, что смущало его, это опрометчивая фраза о ЗАГСе через месяц – он чувствовал, что поторопился, что сократил себе удовольствие, ведь рано или поздно Марковна раскроет его блеф. Впрочем, загадывать наперёд не приходится. Там что-то придумается… И с этими мыслями Андреич погрузился в глубокий дневной сон. Ему снилась его свадьба с Ирочкой, которая почему-то проходила в Египте, гости с удручающим однообразием дарили только твидовые пиджаки, а из огромного свадебного торта то и дело выныривала тёща, и он всё пытался всунуть её обратно…
Андреич проснулся смущённым и отдохнувшим. Открыв глаза, первые секунды он не мог вспомнить, что такого приятного произошло, а вспомнив, сон сразу слетел с него, он посмотрел на часы, решил, что бёдрышки уже готовы, и можно выходить скандалить к обеду. Но запах бёдрышек не заходил в комнату, и Андреич, в силу своего многолетнего опыта в скандалах, тут же понял, что тёща могла их сварить в честь объявленной войны, зная, как он ненавидит варёную куриную кожу.
Предчувствие скандала лучше самого скандала – сказал бы какой-нибудь философ-всезнайка, но стратегический мозг Андреича не был запрограммирован выдавать подобные сентенции. Он только чувствовал это, и в поисках формулировки шёл на балкон, чтобы подышать воздухом, подготовиться, пополнить запас душевных сил перед новым забегом.
Короткий весенний день окончился, и наступило сумеречье. Одесский двор опустел и готовился отдыхать. Коты зевали. Люди возвращались домой. Каждому в такое время суток становилось невыносимо грустно оттого, что жизнь прошла совсем не так, как мечталось назло друзьям, что детские мечты так и не сбылись, и что так и не удалось поработать мороженщиком и космонавтом. Куда только девается это захватывающее утреннее чувство, этот утренний воздух, способный поднять и отправить на приключения любого, даже очень тихого в душе старика? Нет яркого солнца, нет счастья, есть только покой и воля пойти и поесть.
Но ни кастрюли, ни сковородки на кухне не было, а бёдрышки в окровавленном кульке лежали на столе нетронутыми. Нехорошее предчувствие пробежало по Андреичу. Он вдруг с ужасом подумал, что женщины всё же бывают очень сильны духом, и если им надо, они готовы даже умереть, чтобы не дать порадоваться человеку. Эти неприятные мысли о силе женского пола пронеслись в голове Кофмана мгновенно, секунды за три, пока он открывал скрипучую дверь в комнату тёщи.
Да, она не дышала.
Прима отыграла свой бенефис. Она не могла противостоять зятю и разыграла свой единственный козырь – внезапный инфаркт, обширный, как её талия.
Андреич так растерялся, что сел на стул и стал просто смотреть на неё, думая только об одном – похоронные хлопоты, поминки – даже если очень растягивать, это максимум три дня хлопот. Ну, ещё девять и сорок, а что потом?.. Что потом?.. С кем ругаться? Кого проклинать? И тут Андреич неожиданно для себя прошептал:
– Старая карга, в такой день, в такой день, когда я сделал предложение своей невесте…
