В серии «Слово земли нашей» – приложении к журналу СПП «Литературное Приднестровье» – вышла в свет книга Валерия Кожушняна «Записки прохожего» (Тирасполь, 2017).
Приднестровье богато добрыми литературными традициями и талантливыми именами. Однако такое весомое «прибавление в семействе» происходит не каждый день. Ведь это своего рода том избранных произведений автора, уже отстоявшихся и проверенных временем. Мне кажется, нужно говорить обо всей книге целиком как о значительном и знаковом явлении, как о некоем культурном феномене. И главное внимание следует привлечь, конечно, к роману. Потому что в нём есть всё, что Валерий Кожушнян мог предъявить читателю в тот момент, когда поставил точку.
Книга охватывает крупный временной промежуток. Так, роман датирован 1991-2017 годами. Рассказы написаны в середине 70-х. Пьесы и повесть «Во саду ли в огороде» – десятилетие спустя. Под повестью «Горнюха» указан 2002-й (год опубликования). А ведь всё это разные эпохи, притом не строго в календарном смысле.
Роднит столь разнородные произведения не только яркая, узнаваемая авторская манера, но и то нечастое по нынешним временам свойство, которому грозит полное вымирание, – художественная честность. Это свидетельствует о высоком накале чувств, что позволяет сохранить в памяти самые главные события пережитого, и в то же время – о большой внутренней свободе, сохраняемой при любых обстоятельствах, идеологических установках, модных веяниях или спекулятивных законах дикого рынка.
Не случайно Кожушнян формулирует свой главный творческий принцип так: «Движитель писателя есть эмоция, помноженная на высокий интеллектуальный уровень и беспредельную искренность». Тут важно, полагает он, не откладывать добытые знания и полученные впечатления на дурацкое «потом», чтобы эмоции не блекли, оставляя лишь сухой гербарий чувств. «Ход мыслей можно худо-бедно восстановить, а вот страсть и степень её градуса испаряются. В результате остаётся пепел необязательных словес, неуместные умствования, покрытые слабеньким налётом влаги отлетевших эмоций. Это как увядшая любовь без страсти вдохновения».
Но обо всём по порядку. Точней, по хронологии.
МОНУМЕНТАЛЬНЫЕ ИСТИНЫ
«Я был в таком возрасте, когда монументальные истины не особо давят на плечи». Такую ироническую автохарактеристику даёт себе герой рассказа «Магарыч».
Жестко, в противовес «одурманенным романтикой» искателям «тумана», Кожушнян показывает разношерстную публику, которая в реальной, а не в песенной тайге строит железнодорожную ветку. В далёком уральском городке судьба сводит юного Евгения с Магарычевым. И пусть этот персонаж напоминает «заржавленную, мятую консервную банку», именно от него, прошедшего через все испытания эпохи, лирический герой узнает о том прекрасном, что есть на свете, – о картинах и «внепрограммных» стихах, об умных книгах и музыке, о крепкой вере и опоре в собственном сердце. Потому и запомнилась навсегда короткая эта встреча с эдаким Платоном Каратаевым ХХ века.
И в рассказе «Друг» вполне житейский случай (мужики выпили и передрались на Пасху), оказывается, неразрывно связан с большой историей страны. У «лёгкого человека» Петрухи и угрюмого, закаменевшего душой Гаврилы есть за плечами общее былое, лагерь и сибирские шахты. Когда-то Гаврила принёс домой кукурузу – «подкормить детей маленько», был по доносу арестован и – «только его и видели». Тем временем дочери умирают от голода, а трёх сыновей чья-то добрая душа под чужой фамилией определяет в детдом… И от всех попыток найти их после войны толку не было.
Поистине сказочной предстаёт русская печь, сложенная Гаврилой по возвращении из Сибири. Ведь сам он «надежду на лучший исход утратил, а без этого душе, как печке без огня, черно». Зато печь топится по особому случаю и, как по волшебству, выпекает куличи, «как облака, – мягкие, душистые». Спровоцированная Петрухой драка прорывает в Гавриле плотину запертых на годы чувств. Отсидев в милиции пятнадцать суток, он рушит кувалдой печь и, словно исчерпав запас жизненных сил, умирает. Письмо о том, что нашёлся, наконец, один из сыновей, приходит вдове Ефросинье слишком поздно.
«Зимний лов» – это, я бы сказала, образцовый рассказ: ни одного суетливого «телодвижения», ни одного лишнего слова. И вновь автор использует тот же приём, когда повествование начинается вроде бы неторопливо, а затем внутреннее напряжение всё нарастает. Не может не потрясти читателя сцена, когда один из рыбаков забивает карпа. Эта драматическая кульминация «Лова» оборачивается синонимом всеобщего озверения, не случайно название рыбины звучит как человеческое имя. Однако при всем трагизме сюжета здесь нет и следа безысходности. Всё уравновешено добрым юмором и неподдельным теплом. Образы деда и мальчика Вальки просто омыты авторской любовью.
Своеобразным продолжением этого рассказа можно назвать повесть «Во саду ли в огороде». Трогательная история нелёгкого взросления и прощания с детством являет черты, несомненно, автобиографического характера. Здесь в полную силу проявляются такие свойства прозаика, как неприкрашенная правда, при описании трудностей быта и общего мироустройства, чуткое к речевым характеристикам ухо, глубоко поэтическое восприятие жизни во всей её полноте. И тут мы наблюдаем рождение бабочки из гусеницы. Иными словами, рутинная байка прямо у нас на глазах преображается в художественную реальность куда более высокого порядка.
Драматургия Валерия Кожушняна несёт отчётливые знаки принадлежности к годам написания, однако поднятые в ней проблемы ничуть не устарели. «Лицом к лицу», на первый взгляд, анекдот о «живом покойнике»: мужики шутки ради уложили подвыпившего пожарного в гроб. Однако сюжет прекрасно ложится на приметы времени – пресловутую борьбу с пьянством середины 80-х. Если же копнуть чуть глубже, окажется, что история эта – о смысле жизни и вечных её вопросах, о «раковой опухоли равнодушия» (по выражению студента-заочника Сашки), разъедающей прежние ценности. Завязка одноактной «Встречи» обыденна: пассажиры в зале ожидания ждут самолёта. Постепенно, в диалогах и столкновениях мнений, раскрываются характеры действующих лиц. Драматизм нарастает крещендо вплоть до финальной сцены, когда Света, приехавшая в «небольшой северный город» специально для встречи с братом, узнаёт о его гибели.
Пьесы эти до сих пор не ставились. Фрагменты «Встречи» в постановке Иркутского ТЮЗа вроде бы показывали на местном телевидении, но сведения об этом не вполне достоверны. Жаль, ведь в этих драматических произведениях заложен немалый сценический потенциал. Да и вся малая проза Кожушняна так и просится быть инсценированной, перенесенной на экран ТВ или кино. Об этом, в частности, писал критик Андрей Хропотинский, подметивший немало важных черт авторской манеры писателя. Весьма сочувственно принял он и повесть «Горнюха».
СКАЗ О ТОМ, ЧТО СГУБИЛО ХОРОШЕГО ПАРНЯ
Любопытно, что у главных героев повести есть невымышленные прототипы. Раз и навсегда, отложившись в памяти, они остаются в писательской «кладовой» и выходят на сцену тогда, когда он чувствует потребность снять их с полки.
Николай Горненко – хороший, в сущности, человек, был безжалостно перемолот «полным раскардаком в стране, жизни общественной и личной». Новая действительность представлена Клавдией Матвеевной, эдакой одесской леди Макбет перестроечных и постперестроечных лет, которая, подобно дьяволу, потребовала у героя сначала тело, затем душу и, наконец, самое жизнь.
«Горнюхе», пожалуй, больше всего из написанного Кожушняном повезло с критикой. Среди множества опусов, посвящённых пресловутым 90-м, повесть «автора из провинции» не затерялась. В некотором роде апофеозом всеобщего признания можно считать заметки о «Горнюхе», которые напечатал в «Литературной газете» (2004 г.) Александр Яковлев.
Позже саму повесть Валерий Хатюшин (2009 г.) опубликовал в «Молодой гвардии». Свежие номера журнала выкладывались в интернет. Так имя писателя оказалось на слуху. Тут подоспели публикации в «Авроре», затем в сибирских изданиях. И «литературные сани мои стали потихоньку набирать скорость», не без иронии вспоминает Кожушнян. Широкий резонанс был вызван в первую очередь тем, что появилась повесть как нельзя более кстати, явив новую проблематику и новых героев. Таким образом, автор попал в важнейшие болевые точки времени. Вместе с тем «Горнюха» выгодно отличается от скороспелых «фельетонов» тех лет глубокой проработкой характеров, сочувствием к персонажам, да и весь сюжет исполнен не в чёрно-белой гамме, а в полном спектре красок жизни («Много чего намешано в нашем человеке», мимоходом отмечено в «Записках прохожего»). И, как всегда у Кожушняна, обыденная фабула поднимается до современного эпоса, финальная же гибель Николая обретает масштабы античной трагедии.
Высоко оценил повесть наш замечательный земляк, «московский бессарабец» Кирилл Ковальджи, который писал, что среди двух крайностей – претензий на элитарность и бульварного чтива – он с особым удовольствием окунулся в волны прозы «нормальной», то есть без изысков и дешёвки:
«Герои Кожушняна – и прежде всего Николай Горненко (Горнюха) – оказались в невесомости, без ориентиров. Тихая катастрофа: в считанные дни исчезла сверхдержава, “маяк человечества”, провозгласившая самые благородные цели интернационального братства трудящихся и социальной справедливости (с другой стороны – “империя зла”). И вдруг – пустота. Граждане разобщены, предоставлены самим себе, надо просто выживать…
Читатели будут сочувствовать Николаю, сопереживать ему, радоваться его любви и огорчаться его человеческим и предпринимательским неудачам, но разве сам Николай или только Клавдия Матвеевна виноваты в его трагической гибели? Правду пишет Кожушнян: не смог Николай стать “новым русским”. Он не хищник, он человек – не лучше и не хуже других. Как быть таким? Неужели они обречены на поражение, неужели они “закономерные” жертвы смутного времени? Писатель заставляет задуматься, увидеть и понять, что происходит на окраинах бывшей державы (и не только там). Всякое сопереживание – урок и крупица надежды. А надежда есть – пусть она несколько символическая: в часы гибели Николая у него рождается сын. Смерть и рождение, слова “новая весна” – последний аккорд повести и предвестие иного начала. Валерий Кожушнян не обманет ожиданий читателя, тоскующего, как и я, по добротной, достоверной, честной прозе».
Остается только пожалеть, что Кирилл Владимирович ушёл из жизни, не успев прочесть «Записки прохожего».
ОГЛЯНИСЬ, НЕЗНАКОМЫЙ ПРОХОЖИЙ
Главному произведению сборника прозы предпослан эпиграф из Есенина:
В этом мире я только прохожий,
Ты махни мне веселой рукой…
Это своеобразный камертон к повествованию, в котором, к слову говоря, то и дело сквозят литературные аллюзии, к числу которых можно отнести и вынесенную в заголовок статьи строчку поэта из Рыбницы Валентина Ткачёва.
«Роман в капсулах, письмах, монологах, откровениях, в снах и видениях» – даже подзаголовок указывает на множественность поднятых здесь пластов. Писался он четверть века, вдобавок на сломе эпох. И вместил десятки сюжетных линий, огромное число персонажей (реальных и вымышленных), «наброски с натуры», размышления о «природе вещей», о связи времён и тайных глубинах человеческой психологии, впечатления от пережитого и прочитанного. В результате получился небывалый сплав, которому довольно сложно подобрать определение.
Не случайно публикаторы оказались в растерянности. На одних электронных сайтах «Записки» анонсированы как любовный роман, на других – как приключения. Что ж, в каком-то смысле правы и те и другие. Однако история взаимоотношений Анатолия Сергеевича и Женечки, протянувшаяся от начала повествования до финала, всё же, думаю, не является основной. Это скорей тот вертел, на который автор насадил многочисленные составляющие своего «шашлыка». И уж тем более не становятся самодовлеющими различные пертурбации, куда попадают то автор, то его герои.
Внутреннее пространство произведения куда более масштабно, чем love-story или adventure. Так у Стругацких старинный приземистый лабаз на поверку оказывается многоэтажным сказочным НИИЧАВО («Понедельник начинается в субботу»). В этих лабиринтах немудрено затеряться: но они же придают всей вещи неповторимость и ёмкость, вмещая всю боль, накопившуюся за годы развала Союза, всё неустройство жизни, всю тоску по утраченным близким, всё, о чём порой не скажешь вслух, и многое, многое другое. Отсюда в «Записках» ощущение большого пути, который проходишь вместе с писателем, а ведь 270 страниц – далеко не предельный объём подобной эпопеи.
Да, роман, в отличие от форм малой прозы, здание многоэтажное, с многочисленными закоулками, лестницами, ходами-переходами, запертыми дверьми, лабиринтами, но тем интересней исследовать это строение. Другое дело, куда заведёт тебя автор. Встретит ли, приветит, накормит-напоит, найдёт ли с тобой общий язык? Или бросит на произвол судьбы, так что вся эта сложная конструкция окажется всего лишь хитроумной ловушкой, за которой – ложный шик, блеск, красота? Или, наоборот, пшик, мрак, пустота?
Начиная читать «Записки», я опасалась, что на поверку они рассыплются на мелкие фрагменты, но нет, каким-то чудом Валерий Кожушнян всё это соединил – и оно держится. Притом всевозможные экскурсы и «отклонения от генеральной линии» читателю и современнику порой важней других, вроде бы более очевидных сюжетных ветвей. В напряжении держит не интрига, а внутренний нерв, личное отношение ко всему. Ну и, конечно, всё, что автор накопил за жизнь как человек, мужчина (потому что это определённо очень мужская книга) и литератор.
Немало тонких любопытных наблюдений о романе принадлежат известному крымскому писателю Льву Рябчикову, который в книге Кожушняна выступил и как автор предисловия (то есть аналитик), и как редактор, то есть человек, вдоль и поперёк изучивший собственно тексты. И при этом он признаётся, что, в очередной раз, перечитывая роман, неизменно открывал для себя нечто новое – «детали, образы, мысли, прежде пропущенные из-за множества других». Это, в частности, говорит о множественности пластов произведения, о многообразии затронутой в нём проблематики и, главное, о сложности, глубине и неоднородности художественного целого.
Л. Рябчиков определяет это произведение как притчу. Можно с этим соглашаться или нет, но, когда читаешь и прочитанное нравится, для тебя не важно, какой ярлычок можно навешать, а варьировать можно до бесконечности, потому что перед нами вещь значительная, объёмная и синтетическая по жанру.
Примечательны две цитаты из романа, приведённые Рябчиковым. Первая касается, скажем так, технологии писательского труда «Я не умею выдумывать, я умею дорисовывать набросанные жизнью эскизы». Это сказано не ради красного словца. За каждым персонажем, за каждым поворотом сюжета ощущается золотой запас лично пережитого, впитанного, увиденного, услышанного. Для прозаика особенно важно, чтобы он не просто катил мимо или поехал по путёвке, но исходил это пространство своими ногами, пожил, потёрся между людьми, сделал чужие места своими, а родные описал так, чтобы их могли полюбить даже те, кому не доводилось здесь бывать.
Должна честно сказать, что моими любимыми страницами «Записок» стали невыдуманные истории – детство, юность автора, его журналистские встречи, отсылки к событиям конца 80-х – начала 90-х вплоть до чистой публицистики. То есть именно то, что принято называть нон-фикшн (англ. non-fiction) – особое сочетание документальной прозы и художественного вымысла с явным преобладанием первого компонента. И что так свежо контрастирует с повсеместно распространёнными игрушечными жанрами – всеми этими фэнтези, фанфиками и прочим трудно истребимым бурьяном.
Вторая цитата: «Моя душа пробита пулями междоусобной войны, и кровоточит совесть…» – соотносит личную драму с общей трагедией великой страны и её обманутого, обобранного и насильственно расколотого народа. Нельзя пройти через поле боя сторонним наблюдателем, рефлексирующим созерцателем – опалит огнём, полоснёт очередью, зацепит осколком. (Так главный герой теряет память то ли после попадания в голову снайперской пули, то ли после солнечного удара). И в поисках ответа на вечный вопрос – «Кто виноват?» – человек, думающий и чувствующий, будет кивать не только на трудные времена или нерадивых и продажных правителей. Он не снимет бремя ответственности с собственной персоны, поскольку не отделяет себя от своей эпохи и своего народа. Эта кровная связь, эти кровоточащие раны – не литературная уловка, не подделка. Когда со всех сторон нам подсовывают несъедобные муляжи или ловко состряпанную синтетику, Кожушнян протягивает читателю кусок хлеба, да, чёрного, да, грубого помола, но настоящего.
Возвращаясь к эпиграфу, хотелось бы напомнить, что стихотворение Есенина обращено к любимой сестре Шуре и заканчивается четверостишием:
Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь,
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.
И эти строки, пожалуй, именно тот ключ, который помогает понять не только выбор названия, но и общий замысел романа.
ПРЫЖКИ В ВОДУ
«Да никуда не денешься, время было суровое, не до гуманности тут. Страна строила счастье сразу для всех, отдельные личности в расчёт не брались» («Друг»). «В любом государстве, даже в странах хвалёного демократического Запада, устанавливается планка – своеобразный ограничитель всяческих свобод. И чем жёстче режим, тем ниже потолок над головой, иной раз и на четвереньки приходится опускаться, чтобы хоть как-то двигаться. Но совсем беда, когда резко убираются всяческие ограничения и ограждения. Ревущая, опьяневшая от призрачной воли орда на полусогнутых ногах несётся тогда неудержимо по просторам Отчизны, сокрушая и сметая всё на своём пути. Всё можно! И воцаряется хаос, в котором, как рыба в воде, чувствуют себя превосходно только проходимцы и свиные рыла разного калибра» («Записки прохожего», глава седьмая, одна из любимейших моих вводных новелл «Призрак коммунизма»).
Даже по этим двум небольшим отрывкам заметно, что автор пытается осознать те бесконечные катаклизмы, которые переживала наша страна. Тут и Великая Отечественная, и «малая война» на Днестре, и безымянно сгинувшие «в колымских распадках и карьерах, в воркутинских штольнях и перелесках, в казахских буранных степях», и все «переломы устоев», выпавшие на долю народа. Бесконечная боль, бесконечные испытания, бесконечное терпение.
Внимательный читатель, без сомнения, обратил внимание на то, что ни в одном произведении Валерия Кожушняна не найдётся голливудского «поцелуя в диафрагму» и хэппи-энда. Маленькая частная история, как и общая, всегда окрашена у него драматизмом и привкусом горечи, и понятно почему. Вместе с тем от книги не веет чернухой и отчаянием. Напротив, в ней, вопреки всему, ощущаются тепло, свет и надежда.
– Это именно те субстанции, – признаётся автор, – которых мне недоставало в детстве. Интуитивно я хочу именно такой участи своим героям. Но жизнь, как ни печально, кончается смертью.
Вот в этом нервно вибрирующем натяжении между бытовым и бытийным, мне кажется, заключается секрет огромной притягательности прозы Кожушняна.
В любое его произведение входишь как в хорошо обжитой дом, где всё знакомо и каждый предмет на своем месте. Автор входит в сюжет без лишнего плеска, что называется, не гонит волну. По поводу этого сравнения Валерий Иванович мог бы рассказать увлекательную историю о том, как в детстве со сверстниками и пацанами постарше прыгал с бетонных мостков почти на самой Дубоссарской плотине, со стороны водохранилища, «солдатиком» на спор – кто без брызг войдёт в воду. А высота там была до трёх метров! Так что без сноровки можно было запросто расшибиться… Кто знает, не те ли давние впечатления повлияли на творческую манеру писателя? Сам он предпочитает не теоретизировать, но точно знает, что должно быть именно так, а не иначе – и по стилистике, и по эмоциональному настрою, и по выбору словесных конструкций.
Действие разворачивается неторопливо, подчёркнуто обыденно. Тем временем постепенно накапливается драматизм, почти незаметно, внутри, без внешних эффектов. И вдруг – бах! – внезапная кульминация, подобная взрыву порохового погреба. Точно также любое произведение, начинаясь подчёркнуто обыденно, исподволь обретает едва ли не мифологический размах.
И ещё одна интересная особенность. Вслед за развязкой следует ещё и некое послесловие. Вроде бы связанное с сюжетом, но не напрямую, а под каким-то иным ракурсом. С позиций другой «точки сборки». Так строил выход из своих новелл Проспер Мериме, не повышая градус по окончании последней сцены, а как бы слегка отступая в сторону от фабулы и давая читателю возможность перевести дыхание.
Мне уже приходилось писать о языке Кожушняна, всегда адекватном тому, о чём идёт речь: не вылизанный, не выхолощенный, не книжный, но вместе с тем богатый, гибкий и глубокий.
Природа наделила этого прозаика тем особым даром, который не даётся выучкой и практикой. Только абсолютный слух позволяет ему улавливать и талантливо передавать особый говор нашего края. Тот самый, который соседи-одесситы давно «прихватизировали» и сделали фирменным знаком своего славного города. Писатель Валерий Смирнов даже составил «Большой полутолковый словарь одесского языка», выдержавший не одно издание. Однако ареал этого прелестного «суржика» куда шире.
Вот, к примеру, диалог двух стариков в повести «Горнюха»:
«– Гайда, ставай тута, возле мэнэ. Сщас карась пийде, я добре подкормыв макухой.
– Петря, я ж на окуня приехал. Пока малька ловил, пока леску менял, уже и соареле (солнце – молдавск.) поднялося.
– Куды с окунями лезешь? Тута караси тока клюють. О тож, ты рыбак такий, холера тоби в бок».
Насколько же отличается эта яркая речевая окраска от стёртого, «среднестатистического» языка, каким разговаривает подавляющее большинство персонажей современной литературы!
У каждого художника есть «место силы», откуда он черпает темы, образы, впечатления, – его малая родина. К примеру, Михаил Ларионов, возможно, не попал бы в историю живописи, если бы у него не было солнечного Тираспольского детства, подарившего ХХ веку новое направление – лучизм.
Для Валерия Кожушняна вечным источником вдохновения всегда было родное Поднестровье. Конечно, повлияли на него и учёба в Москве, и работа в Сибири, и армейская служба в Закарпатье и Забайкалье, но главное «место силы» остаётся здесь.
– Я с детства впитывал удивительный язык нашей южной окраины и мечтал дать ему прописку в литературе, – говорит Валерий Иванович. – В ранней юности подвигли меня на это строчки Маяковского «улица корчилась безъязыкая…» – пока не появился он – поэт. Укрепило мою мечту и чтение «Донских рассказов» Шолохова. А почему моя родная сторона не имеет права на такую языковую особенность? Хотелось, чтобы везде и всюду узнавали говор нашей родной магалы. Дерзко? Может быть. Но я уже не мог остановиться и подспудно лепил свои произведения, уснащая их неповторимым языком русско-молдавско-украинского юга.
Но, как нередко бывает, особая эстетика Кожушняна, так выделяющая его из ряда, стала не столько благословением, сколько проклятием. Северней некоторых широт, где «моя твоя не понимай», южный говор легко принять за «испорченный русский». Возможно, именно поэтому так непросто складывалась судьба писателя и уже свёрстанные его рассказы вылетали из готовых номеров различных российских журналов. Замкнутый этот круг разорвал, как уже упоминалось, главный редактор «Молодой гвардии» Валерий Хатюшин, который уже дважды публиковал нашего земляка, а в нынешнем году запланировал дать отрывок из «Записок прохожего».
Сегодняшнее время «ложных солнц», когда у всех на слуху оказываются коммерческие или конкурсные однодневки, увы, не благоприятствует тому, чтобы книгу Валерия Кожушняна оценили так, как она того заслуживает. И всё же, будь на то моя воля, следовало бы выдвинуть её на одну из серьёзных литературных премий. Хотя автор к этой идее относится крайне неодобрительно: «Наблюдаю в фейсбуке, как писатели, лауреаты чего-то, постят фото каких-то грамот, дипломов, – и делается смешно и грустно. Как тщеславны люди! Прости, Господи, и пожалей бедолаг! Да и зачем это нужно? Удостовериться, будто что-то значу в этом суетном мире? И так знаю, что значу. Но это для себя и близких».
Тут я вынуждена во многом согласиться с Валерием Ивановичем. К большому сожалению, нынешняя практика «раздачи слонов» к достоинствам или недостаткам того или иного сочинения равнодушна. И всё же хочется надеяться, что время сцедит воду, отсеет шелуху, и в сухом остатке останутся те редкие крупицы настоящего, что и составляют золотой фонд литературы.
Как говорил Сергей Довлатов, критическую статью нужно писать так: излагать краткое содержание, всячески нахваливать автора и всем рекомендовать быстрей бежать и читать его книгу. Шутки шутками, но в этом есть рациональное зерно. Ведь то, что не зацепило, не вызывает желания откликнуться.
На фестивале «Бессарабская осень», разбирая опусы начинающих прозаиков, известный российский писатель Леонид Юзефович высказал любопытную мысль. Если вещь удалась, какой смысл искать в ней «блох»? Если не удалась – тем более. Я не задавалась целью найти «блох», да их, мне кажется, и нет. А главное – нет лукавства, нет игры в поддавки с читателем, нет фальши и заданности. Это подкупает с первых же строк и рождает доверие к автору. И уж, конечно, у Кожушняна нет, и не может быть, пришитых белыми нитками счастливых концов, как полагалось бы приличному любовному или приключенческому роману. Да, жизнь наносит душе незаживающие раны, да, она кратковременна и в этой кратковременности трагична, но зато дарит, пусть и не часто, радостные дни и счастливые мгновения. Так будем ей за это благодарны.
_____
Александа Юнко (26.06.1953 – 23.07.2018) – поэт, прозаик, эссеист. Родилась и жила в Кишинёве. Руководила литературным объединением «Орбита» при газете «Молодежь Молдавии» (1976-1981), создала литобъединение «Черновик» при газете «Русское слово». Автор нескольких книг стихов и прозы (переводных, оригинальных и в соавторстве с Юлией Семеновой), книги эссе «Гадание на Пушкине», многочисленных статей о классической и современной литературе. Стихи и проза печатались в журналах «Русское поле» (Молдова), «Москва», «Южное Сияние», «Семь искусств» «Зарубежные задворки» (Германия), «Артикль» (Израиль), «Порт-фолио» (Канада), «45-я параллель», «Дети Ра», «Зарубежные записки», «Поэтоград» и др. Лауреат премии журнала «Зарубежные записки» (2015). Победитель конкурса Ассоциации русских писателей Молдовы и журнала «Русское поле» имени Антиоха Кантемира (2016).
