Степаныч
Выцветшие глаза Степаныча смотрели на картофельную ботву, которую сгребала Матрена. Дело нехитрое, но тоже требует времени.
Надо бы и грядки вскопать. Хотя бы одну. Под чеснок.
На забор села сорока. Надо бы цыкнуть, махнуть палкой, чтобы на будущий год помнила, да палки-то нет под рукой. В принципе, нет и руки. Так — какая-то культяпка заскорузлая.
Матрена управилась с ботвой и принялась выдергивать лук.
«Куда ей одной столько? — подумал Степаныч. — Не табак ведь. За зиму не “искуришь”. Так?..»
Он улыбнулся своей шутке, пришедшей в дырявую голову. Эту дыру прошлым летом Матрена прикрыла фетровой шляпой. Конечно, ношеной. Вон и поля поедены молью. А все равно — забота. Не так дует в голове, когда на дворе ветрено.
Улыбнулся Степаныч одними губами. Тоже выцветшими.
Сорока повертела-повертела головой и улетела. По своим сорочьим делам. Надо готовиться к зиме. Запасать под пухом жирок. А чего возьмешь тут — в бабкином огороде?..
Матрена отобрала одну луковицу поплоше. Для супа. Все равно лежать не будет.
Повернулась к Степанычу:
— Греешься?.. Ну-ну, грейся. Пока солнышко. Потерпи — завтра снесу в амбар. А там видно будет.
«Тоже бабья забота, — подумал Степаныч. — Как-никак уже два года вместе. Не бросает. Разговаривает. Даром, что старый да на одной ноге».
— Суп с тушенкой будешь? Там мясо не жесткое. Унюхаешь — сам прибежишь, — порадовалась своей шутке Матрена.
Она одернула сбившийся плат, управилась с луком и взялась за поясницу. Шестой десяток. Да и работенка позади не из сидячих. Сызмальства в скотницах.
Степаныч хотел пожалеть ее, промычать что-то вслед уходящей фигуре, но... Только махнул рукой. Вернее — рукавом. Руки-то не было.
…Назавтра Матрена, как и обещала, перетащила Степаныча в амбар. Сначала просто прислонила к стене. Рядом с пустой бочкой. Потом покачала головой — мол, непорядок — и уложила на старые фуфайки, которыми в зиму укрывала морковь.
«Заботливая, — снова улыбнулся Степаныч. — С такой только бы жить да жить!.. И чего ей мужика хорошего не встретилось?..»
Он лежал на спине и думал.
Думать предстояло долго. Месяцев шесть-семь. До следующей весны. Когда для него опять найдется работа. Огородного пугала.
Опалиха
1
На весенние каникулы меня решили отправить в Ребровку. К бабе Ане и тете Тоне. Чтобы я подышал свежим воздухом. И я — подышал.
2
— Колька, — сказал я двоюродному брату, — хочешь в Опалиху?
Колька был младше меня на два года и, конечно, хотел в Опалиху, где бывал с отцом разве что только летом.
Несмотря на конец марта, наша одежда напоминала ту, что носят, наверное, только полярники: валенки, шапка-ушанка, зимнее пальто на ватине, шерстяные шаровары поверх обыкновенных стареньких брюк и варежки. У Кольки варежки были на резинке, протянутой за спиною сквозь рукава пальто.
Для полного сходства с полярниками не хватало только лыж, но я вышел из положения и взял бесхозные лыжные палки, валявшиеся в бабушкином сарае. Одну я отдал Кольке, другую решил оставить себе, так как в силу возраста был, конечно же, первопроходцем.
Отправились в Опалиху мы где-то в полдень.
— Не опаздывайте к обеду, — сказала тетя Тоня, кроша на разделочной доске репчатый лук.
— Не опоздаем! — бодро ответил я.
Откуда в ту минуту мне было знать, что утренний завтрак мог оказаться последним в моей жизни?..
3
Опалиха — это такое место, где растут столетние липы и протекает небольшая речушка. С одной стороны дамбы, одновременно служащей мостом, она образует болото, примыкающее к лесу, с другой — достаточно широкий пруд, в котором никто на трезвую голову не купается, а на пьяную, окунувшись, обычно орет: «На-а, полей водкой! Опять ногу чем-то пропорол!..»
Но это — летом.
А тогда была ранняя весна.
Пруд был покрыт льдом. Лед был покрыт снегом. Только-то и всего.
Впрочем, нет. Мы с Колькой сразу же обратили внимание на неизвестное нам явление: кое-где среди снежного наста возвышались небольшие кратеры. Похоже, они были рукотворными. Их ледяная корка сверкала на солнце и манила сделать настоящее полярное открытие.
Зачем они появились здесь?.. На этот вопрос мы с Колькой ответить не могли.
— Наверное, это катки для местных, — предположил я, постучав лыжной палкой внутри одного из кратеров. — Смотри, какой ровный и прозрачный лед!
Колька тоже заглянул в кратер. Лед в нем действительно был ровным и прозрачным.
— Так ведь он тонкий, — усомнился восьмилетний Колька.
— А чего ты хочешь в марте?.. — с высоты своих десяти лет сказал я и постучал палкой уже как следует.
На ледяном пятачке не появилось ни одной трещинки. «Выдержит!» — решил я и перевалился через край кратера. Ноги встали на лед. Он не треснул.
— Точно — каток! — засмеялся я… и тут же провалился в полынью.
4
Что было дальше?..
Только ближе к вечеру, продолжая свою жизнь и не дав утонуть Кольке, я размотал этот клубок из: крошащегося под руками льда, криков двоюродного брата и его слез, лыжной палки, протянутой мне откуда-то сверху…
— Назад! — снова орал я ему из ледяной воды. — Утонешь!..
Самым страшным в ту минуту, как мне помнится, было то, что Колька тоже утонет и меня за это накажут. Плавать я еще не умел, тем более — в ледяной воде.
Спасло, наверное, то, что одной ногой я сразу же нащупал под валенком какую-то корягу или брошенный кем-то ящик. Замерев, я стоял, как цапля, на этой зыбкой опоре и твердил Кольке:
— Беги, беги к тетеньке!.. Зови, зови на помощь!
Еще на подходе к Опалихе мы заметили двух женщин, которые полоскали в пруду белье. Одна из них, прихватив свою заледеневшую корзину, вскоре ушла. А у другой белье еще оставалось. Это-то меня, наверное, и спасло — обилие чужого белья.
5
Колька убежал.
Из своей проруби-ловушки я не видел ни бегущего по снегу Кольку, ни мостков, на которых должна была все еще находиться женщина, полоскавшая белье. Я даже не молился Богу. И не потому, что был пионером. Нет. Просто надо честно признаться: в ту минуту я забыл о Нем. Не спасло даже то обстоятельство, что обе комнаты той половины дома, где жили баба Аня и тетя Тоня, были увешаны старинными иконами в медных окладах. Просыпаясь ночью, я подолгу смотрел на свет лампады около одной из них. Это был Николай Чудотворец.
Кто меня тогда спас?.. Не знаю. Конечно, тетенька, которая, прибежав вслед за Колькой, стала вытягивать меня из ловушки за воротник намокшего пальто. Вытягивая, она сама неожиданно рухнула в прорубь. Уже стоя по грудь в ледяной воде (она, конечно, была повыше десятилетнего мальчугана), тетенька со второго-третьего раза каким-то чудом вытолкнула меня за край ледяного кратера. Ей помогал своими тоненькими ручонками Колька. Потом — вдвоем с Колькой — мы с трудом вытянули из проруби саму женщину. Она не ругала нас.
Не помню ее лица, не помню ее голоса… Помню только, что на ней было черное старомодное пальто с большими костяными пуговицами. Пальто было до пят, и с него на снег все текла и текла вода.
— Бегите домой! — наверное, сказала нам эта женщина. А сама… Сама она в мокром черном пальто до пят и хлюпавших валенках побрела по снежному насту в сторону лав — дополаскивать постельное и прочее белье.
6
Много раз в своей жизни я думал о ней.
Почти плача, я терзался тем, что уже никогда не смогу отыскать свою спасительницу, не смогу прийти в ее ребровский домик и упасть перед ней на колени.
7
Домой в тот день мы, конечно, пришли. Но не к обеду.
Сначала я сушил под лучами мартовского солнца пальто. Потом, прокравшись к бабушкиному сараю, вместе с Колькой мы сидели на завалинке. Было солнечно. От мокрых шаровар и пальто поднимался парок. Я поворачивался к Кольке спиной и спрашивал:
— Ну, все еще видно?..
Колька кивал. Он хотел есть, и я сказал:
— Только не говори своему папке!
Колька побрел в другую половину дома, а я отправился в ту, где меня ждал рыбный суп.
— Где вы так долго гуляли? — спросила встревоженная тетя Тоня, которая в силу своей болезни едва передвигалась по комнате.
— В Опалихе, — не соврал я и повесил, как мне казалось, достаточно сухое пальто на вешалку в кухне.
— А это что такое?!. — всплеснула руками бедная тетя Тоня, заметив явный «водораздел» на моей фланелевой рубашке.
Да, рубашка-то меня и выдала: выше подмышек она осталась сухой, а вот ниже…
8
Ругать меня почему-то в этот день не стали.
Баба Аня зажгла в доме все лампадки и буквально замерла возле Николая Чудотворца. А тетя Тоня велела мне переодеться и встать босыми ступнями на кирпичную лежанку русской печи. Кирпичи были горяченные. Мне подложили под ступни несколько газет. Время от времени я вздрыгивал ногами и смотрел, не загорелась ли бумага, — так было горячо.
К счастью, газеты не загорелись.
А через час закончилась и моя лечебная экзекуция. Потом я чашку за чашкой пил чай с медом и малиновым вареньем.
Странно: при своем хроническом тонзиллите я не подхватил даже банального насморка!
Не ругала меня и мама, когда через два дня приехала забирать домой.
9
Нет бабы Ани. Нет тети Тони. Нет мамы.
Думаю, нет уже на свете и той женщины, которая мартовским днем спасла меня от верной гибели.
После смерти тети Тони икона с Николаем Чудотворцем перекочевала в квартиру мамы, а затем — в квартиру моей сестры.
«Странно, что в ту минуту я совершенно позабыл о Боге?.. Наверное, да», — беседую сам с собой. Мне — почти шестьдесят. Я старше того тонущего мальчика на полвека.
— В ту минуту я совершенно позабыл о Боге, — снова говорит мой голос.
— А вот Он о тебе — нет, — отвечает чей-тодругой.
10
Опалиха… С той поры я там ни разу не был.
Шифоньер
1
У отца была инвалидность. Третьей группы. А еще — мечта: сделать своими руками шифоньер. Настоящий. Причем не для семьи, а на продажу.
Наверное, этим, как я теперь понимаю, он хотел доказать нам и всему миру, что его рано списали. Сначала — из водителей грузовика. Потом... «Потом» значилось в его трудовой книжке с печатями. Кем он только не был!.. Банщиком, вахтером, закройщиком обуви... А в то лето он, помнится, вообще не работал. Из-за болезни. Или работал, но временно — от больницы до больницы.
2
Для начала отец на выкроенные из мизерной пенсии деньги купил струганные доски. Мама, работая медсестрой на полторы ставки, конечно, удивилась, но промолчала. Только примерила при отце на мою нескладную фигуру демисезонное пальто, из которого я вырос еще прошлой осенью.
Отец, конечно, заметил, что мои руки торчат из рукавов этого пальто, однако тоже промолчал. Наверное, в его глазах тогда можно было прочесть: «Вот, Нина, на заработанные деньги и купим!»
Постояв между двумя молчаниями, я шмыгнул носом и убежал в коридор — смотреть на доски. Доски мне понравились. Причем нравились они мне тогда больше любого пальто. Даже румынского, о котором мечтала мама. Для меня. А еще — для моей сестры Оли. Мечтать маме о румынском пальто для себя мешала зарплата медсестры противотуберкулезного диспансера.
3
Вслед за гладкими сосновыми досками, на которых кое-где стали выступать капельки смолы, в коридоре появилась железная банка лака. На новую кисть денег отцу не хватило, и он замочил в керосине старую, которой прошлым летом красил в комнате пол.
Мама не стала ворчать и на этот раз. По крайней мере — при мне. Просто перестала разговаривать с отцом. Это длилось дня два-три. А я с отцом разговаривал и потому узнал: дело остается за малым — купить фанеру. Листа два. Для начала. А там видно будет.
Фанеру отец отправился покупать не один — взял в помощники меня. Едва ли я радовался роли подмастерья у начинающего (лет в сорок!) столяра-мебельщика. Просто было интересно, как мы эту фанеру повезем на нашем стареньком велосипеде. К тому же — женском. Новый мужской мы не могли себе позволить. Не было столько денег. А этот — отец присмотрел у какого-то своего товарища. В сарае. Вот и купил. Подозреваю — за бутылку водки.
4
Фанеру мы везли в согнутом виде. Она позволяла это делать.
А вот мама... Мама тащить фанеру в дом не позволила. Заперли эти дурацкие листы в сарае. Почему дурацкие?.. Да потому что везли их через весь город на дурацком велосипеде! Вдобавок — женском!.. Со старым-старым седлом. А навстречу шли люди и шарахались от нас с отцом и его фанерой. И Оля Вишнякова шла навстречу. И тоже, конечно, отшатнулась. А перед этим громко окликнула меня: «Женька?!» Я покраснел и готов был провалиться сквозь землю, потому что любил Ольку. Больше жизни. Больше этих досок и этой фанеры, из которой отец собирался построить свою мечту.
— Вот... Отцу помогаю! — крикнул я Ольке, а потом неожиданно брякнул: — Дом строим. Надо стены обшивать.
То, что стены обшивают, — это я слышал где-то раньше. Краем уха. Но никогда не думал, что это может мне когда-нибудь пригодиться.
Отец курил папиросу. Он толкал велосипед и одновременно курил. А когда отец курил, он обычно думал. Мое вранье про наш новый дом пропустил мимо ушей.
Олька помахала мне рукой и пошла в свой дом, который ее родители построили на улице Наты Бабушкиной. Наверное, еще лет двадцать назад.
5
Мне моего дома никто не строил. Отец купил двухкомнатную квартиру в старом деревянном доме. Дом был двухэтажным. Мы жили на втором этаже. Удобств никаких. Даже водопровод заменяла обычная уличная колонка, стоявшая через дорогу. Про остальные блага цивилизации и говорить нечего. Вот я и не говорю. Оправдывало такое положение дел только то, что мы переехали в Кострому из села. Как говорится, нас здесь не ждали.
6
Без дела фанера пролежала недолго. Руки у отца стали чесаться уже на следующий день.
Он вынес доски во двор (двор был общим для всех пяти квартир). Соорудив там что-то вроде верстака, он распилил все так, словно и впрямь был столяром. Потом с азартом краснодеревщика отец стал выдалбливать какие-то пазы, варить на костерке вонючий столярный клей... (Когда он успел его купить?..) Стучал молотком. Размечал разостланную на траве фанеру. Мешал тете Оле Тотонкиной пройти в ее сарай за картошкой. Картошка лежала в подвале и просилась в кипевший бульон.
7
И это еще не все... Тетя Оля Тотонкина пожаловалась моей маме. Конечно, на моего отца. Конечно, так, как она умела это делать, — чуть ли не прокурорским тоном.
Я думал, отец отступится от своей мечты, однако, несмотря на инвалидность, он оказался крепким орешком. Даже для тети Оли. Вытерпел и ее прокурорский тон, и чуть ли не слезы моей мамы, которая, наверное, думала тогда: «Не зря, не зря тебя в больнице держат!.. Как есть, с головой неладно».
Я-то его по прошествии лет понимаю. У него было всего четыре класса за спиной. Остальные «классы» отняла война. Это тогда он научился, будучи еще деревенским мальчишкой, работать на лесоповале. Может, там и берет начало его мечта — перейти из лесорубов хотя бы в столяры?..
8
Когда шифоньер (а это был уже настоящий шифоньер, причем трехстворчатый) обрел очертания, отец немного успокоился и стал колдовать над лаком. Он хотел сделать какой-нибудь рисунок, подчеркнуть фактуру дерева. Нет, мысли о карельской березе ему, наверное, в голову не приходили. Но нечто подобное он все-таки изобразил, покрыв шифоньер лаком в два-три слоя. Шифоньер получился желтым с коричневыми разводами.
Я сразу понял, что такую «мечту» никто не купит. Даже в Костроме середины 60-х. Дверцы были хорошими. Сама работа была настолько качественной, что я даже стал гордиться отцом. Несмотря на его инвалидность. А вот в целом... В целом шифоньер казался таким старомодным, что даже пятый слой лака не смог бы спасти положения. Увы, отец этого не понимал.
9
Когда лак высох (а сох он дней пять, не меньше), отец попросил меня помочь довезти шифоньер до рынка на Сенной. Чем тогда торговали на этой площади, я уже не помню. Судя по нашему самодельному шкафу, — чем попало.
Как мы с отцом взгромоздили эту махину на старенький велосипед, не помню. Как довезли шифоньер до рынка, — тоже. Стерлось из памяти. (Возможно, я боялся снова встретить по дороге красавицу Ольку Вишнякову и потому толкал шифоньер, прячась за него от людей, которые шли мне навстречу.)
На этот раз меня никто не окликнул. И я побежал домой — прочь от рынка, прочь от отца с его старым велосипедом и его самодельным шкафом, который даже в рыночном скопище людей выделялся своей необычностью.
Отец верил в успех своего предприятия. Верил, что денег, вырученных от продажи шифоньера, хватит не на одно пальто. Потому он с легкостью отпустил меня в тот летний день — догуливать каникулы.
10
Когда я вернулся с шаговского пруда с банкой, в которой крутились два плавунца и один водолюб, во дворе дома меня ждал... шифоньер.
Велосипед отца уже был спрятан в сарае. А шифоньер «пройти» туда не мог и потому стоял немым укором посреди травы.
Отца дома не было. О том, как он довез шифоньер от Сенной площади до нашего дома на улице Ивана Сусанина, история умалчивает. Странно: в тот день не было дома и семейного скандала.
Мама смирилась с этой рукотворной мебелью, которую отец и двое мужиков из соседнего дома еле-еле заволокли по узкой деревянной лестнице к нам на второй этаж.
Отец стал курить по полторы пачки в день. Вместо одной. Внешне ничего не изменилось. Но это — внешне. Думаю, эта неудача в какой-то степени подломила волю отца, который отказался от затеи что-либо доказывать миру. Он стал все чаще и чаще лежать в больнице. Ему выписали сильнодействующие таблетки. Причем не только от головной боли, но теперь еще и от хандры.
Пальто мне купили в складчину — на мамину зарплату и те деньги, что смогли выкроить из своих нищенских пенсий баба Аня и тетя Тоня. Пальто было отечественное. Из серого драпа. На два размера больше. Как говорится, на вырост. По-моему, я из него так и не сумел вырасти. Мой рост замер в шестнадцать лет на метре семидесяти восьми.
11
Когда мы переехали с улицы Ивана Сусанина в однокомнатную квартиру мамы, к тому времени уже разведенной с отцом, я ушел в армию.
Отец старел. Писал мне в армию письма. Потом он продал одну комнату старику со старухой. Думал, те заменят ему семью. Не получилось. Вместо добрых соседей он нажил себе настоящих врагов.
Отец умер в 52 года. На руках у моей мамы, к которой за год до этого он пришел именно умирать. Мама ухаживала за ним до самой смерти. Такое, говорят, случается. Правда, редко.
Примерно за неделю до смерти отец подозвал меня к себе и тихо, но отчетливо произнес:
— Сходи ко мне домой. Возьми ключ от сарая. В комнате, на тумбочке лежит. Вот... Найди там, на стене, фуганок. Помнишь, доски для шифоньера им строгал?.. За-бе-ри!.. Пусть ему не достанется! А главное... главное...
Отец (рак желудка четвертой стадии) повернулся на бок. (Ему уже начали колоть промедол.)
— Что «главное»? — переспросил я.
— Главное — забери эту хрень, которой можно рамки багетные выстругивать. Не знаю, как называется. Тоже на стене висит. Всю жизнь тебя кормить будет!.. Говорят, в войну кто-то из Германии привез... Трофей!.. Не хочу, чтобы трофей этот опять к фашистам вернулся. Он ведь, старик этот, хуже фашиста!.. Как-то чуть с лестницы не столкнул...
Отец закрыл глаза и, похоже, успокоился. А через несколько дней его не стало.
12
Забрал ли я тот фуганок и ту германскую «хрень»?.. Только перед иконой скажу. А здесь... Здесь — чернила кончаются. Вот.
Три страницы из дневника
В шутку я предложил тебе встречаться... на Луне. Она одинаково видна и над твоим, и над моим городом. (Наверное.)
Ты промолчала. Поезд отправился строго по расписанию. «На Луне?.. Но мы не договорились о времени», — могла подумать ты на перроне. О чем думал я в своем злосчастном поезде, знают только дневники, которые сжег.
С тех пор мы ни разу не встретились. Ни на грешной Земле. Ни на Луне. (Безгрешной?..) Ни на Марсе. (А ведь я считал тебя марсианкой.)
«На Луне?.. Но мы не договорились о времени», — могла подумать, но не подумала ты. На перроне Ярославского вокзала в Москве. На перроне Павелецкого вокзала, откуда через год отправился твой поезд. На перроне города Эн, куда твой поезд прибыл. Строго по расписанию.
На Земле прошло 30 лет. Достаточное время, чтобы забыть: тебя, перрон, злосчастные поезда, твои слова и мои поцелуи... Нет, твои поцелуи и мои слова. Даже про встречу на Луне.
Не забывается.
Обречен помнить. (Именно обречен.)
Кстати, я приходил к тебе на Луне. (Не веришь?..) Но ведь мы не договорились о времени. Утешал себя мыслью, что ты просто опоздала. Как все марсианки.
На Земле ты стала женой другого человека. На Земле ты родила двоих детей — мальчика и девочку. Все так.
А на Луне? (Она ведь безгрешная.)
Безгрешная? (А как бы мы там встречались?)
Молча. Безгрешно. (Почти так же, как на Земле.)
Почти.
…Прошло 30 лет.
В городе Эн построили большую мечеть. Луна освещает ее купол и четыре минарета. (Наверное.)
Твой муж ходит туда? А твой сын?.. (С Луны не видно.)
Во сне я видел тебя около мечети. В хиджабе. Не сразу узнал. (Прошло 30 лет.)
Мечеть — не главное. (Для меня.)
Главное то, что на Луне нет твоих следов. (Мы не договорились, где встретимся во Вселенной.)
Сожгу и этот дневник.
Ты (реальная) стала на Земле женой другого человека. Земного. Хорошего, но — земного. (А ведь ты — марсианка.)
В шутку я предлагал тебе встретиться на Луне. Хотя бы один раз. (За эти 30 лет.) Но ты промолчала.
Когда я умру, умрет и моя память. Даже о тебе.
Мне жаль тебя в этой памяти. Там ты — совершенно другая. Ни один человек на Земле не видел тебя такой.
Этого не передаст ни один дневник. Но...
Может быть, я зря сжег тот дневник, в котором ты стоишь на перроне Ярославского вокзала в Москве?.. Молодая.
