Бабушка
Бабушку с утра ругали за глупость. А как иначе назвать её фантазии о пароходиках на заснеженном балконе? Бабушке шёл 87-й год, она плохо слышала и почти ничего не видела.
Когда-то давно она была дочкой капитана. Папа-капитан водил пароход по широким северным рекам. У него была персональная каюта, белый китель и сильные руки, поднимавшие её высоко-высоко, до самых чаек. По ночам ей часто снились их крики. И тогда с утра она просыпалась в тревоге.
— Пароходик-то ещё не ушёл? Я успею, Нина? — тормошила она спящую дочь и судорожно натягивала на плечи кофту. — Пароходик-то, вот ведь он, у балкона стоит, ишь, волна-то сегодня какая высокая…
— Дура ты, старая дура! — недовольно отзывалась дочь. — Квартира на третьем этаже, до реки через весь город ползти — какой ещё пароходик? Брось свои глупости, дай поспать!
Бабушка наощупь добиралась до окна и долго стояла там, прислушиваясь к несуществующим чаячьим крикам.
Вечером привели правнука.
— Баушка, баушка, — затараторил он с порога. — Я летающую корову хочу! Настоящую! У неё крылья белые, а сама она чёрненькая, с пятнышками. Я на неё сяду и буду летать вот так высоко, — и мальчуган задрал голову, показывая, как высоко может взмыть летающая корова.
Потом он ещё долго рассказывал, какие удивительные существа эти летающие коровы, как он ждёт — не дождётся, когда наконец у него будет своя чудесная бурёнка. И взрослые смеялись, спрашивали, что ест его корова, где спит и поместится ли она на балконе.
Бабушка тоже слушала, смеялась и была, пожалуй, в тот вечер даже счастливее своего трёхлетнего правнука, потому что он по секрету рассказал ей: коровы летают очень быстро, его бурёнка с легкостью нагонит ушедший пароходик. Теперь бабушка ждала предстоящий полёт.
В палате
В душно натопленной палате соседствуют четыре женщины. Все они давно мамы, бабушки, а наша — и вовсе уже прабабушка. У каждой свои болячки. Двое переносят их на ногах, перебинтованные, исколотые, но ходячие, как здесь принято говорить. Одна восстанавливается после ампутации ноги: вот уже месяц, как мир её ограничен кроватью с примотанным к спинке жгутом, который помогает ей перевести тело в вертикаль. И наша бабушка, которой тоже вскоре предстоит лишиться ноги. К счастью, она того пока не знает. Бабушке почти девяносто лет, любые изменения в окружающей действительности вгоняют её в панику. Уже сутки она не перестаёт бредить.
Моя миссия проста — на протяжении двух-трёх часов держать бабушкину руку, чтобы старушка наша не вырвала капельницу. Вдоволь наглядевшись в окно, где только облака изредка сменяют друг друга, начинаю невольно прислушиваться к разговорам.
— Сколько же можно-то? — возмущается соседка напротив. — Ведь второй месяц лежу, всё лечат-лечат, а толку никакого! «Отпустите, — говорю, — вон затайка какая началась, у меня ведь картошка-то в подвале уж плавает, наверно». Не отпускают. Ногу просила показать — не слушают, только знай своё — бинты мотают.
— Ну, ничего-ничего, — пытается поддержать её женщина с крайней кровати. У неё тоже картошка в подвале, и дороги раскисли, а в деревне, где она живёт, осталось всего четыре жилых дома. — У меня уж, наверно, и плавать нечему — утащили, поди.
На соседней кровати со скрипом натягивается жгут — ещё одна больная подключается к беседе. Слышит она плохо, а потому тему разговора не уловила — только настроение.
— Ничего не понимаю, — жалостливо начинает она. — Раньше по буханке на человека было положено, говорили, хлеб — всему голова. А теперь говорят, напустую хлебай, хлеб — вредно. Хоть бы корочку ржаную дали, не издевались над старухой. Я им говорю, что не могу больше эту жижу есть, которую они носят. Прямо говорю, что не наедаюсь. Не реагируют.
— Не дают — значит, нельзя, — сурово замечает хозяйка «плавающей» картошки. — Домой приедешь — ешь чего хошь, а тут уж чего дают, за то и спасибо… Ты дома-то как будешь справляться? — вдруг меняет она тему. — Худо без ноги-то.
— Справлюсь, — как-то обиженно отвечает женщина без ноги и валится на подушку.
Разговор обрывается.
Тяжело вздыхает одна, другая. По коридору с грохотом тащат каталку.
Бабушка, задремавшая на короткое время, просыпается. Не открывая глаз, заводит тоненьким всхлипывающим голоском:
— Мама-а-а… Мамочка моя милая! Если бы ты знала, как я тебя люблю. Нет у меня никого ближе. Без тебя я совсем одна. Почему же ты мне не сказала, что так тяжело-то будет? Качала меня, баюкала, говорила, что всё хорошо, ничего не надо бояться. А ведь это с тобой только хорошо и не страшно. Без тебя всё не то, всё не так. Мамочка-а-а-а… Зачем ты меня бросила, свою девочку? Мама-а-а…
Слушать это невозможно. Я глажу её седую всклокоченную макушку, шепчу:
— Чшшш… Всё хорошо, моя девочка, всё пройдёт. Надо потерпеть немножко.
Бабушка затихает.
Тихонько всхлипывает соседка напротив.
По коридору снова гремит каталка.
Не по любви
Был у Раисы Прокопьевны муж, дядя Алексей. И был он полной ее противоположностью. Она шумная, деловитая, а он — чего уж греха таить — нюня. Всем и всегда рулила тётя Рая, муж же послушно исполнял указы, умудряясь, тем не менее, регулярно напарываться на праведный гнев своей благоверной. Впрочем, не так уж прост был дядя Алексей, но об этом чуть позже.
— Мы ведь с ним не по любви женились, — охотно делилась тетя Рая, расположившись у стола с чашкой «ликерчика» — так она называла рябиновую настойку, разбавленную горячим чаем.
— Ну, Раечка, зачем же ты опять начинаешь? — пытался возразить дядя Алексей.
— А затем, что по любви надо было замуж идти, за Генку-инженера: жила бы, как сыр в масле каталась, а не с тобой мыкалась. Сколько нервов ты мне истрепал, вон, неврологию заработала, — заводилась тетя Рая и бесцеремонно тыкала растопыренной пятерней в нос супругу.
После этого дядя Алексей обычно находил себе срочное занятие во дворе, а она продолжала уже знакомую всем историю:
— Я тогда с подружкой из деревни только выбралась. Приехали мы в Мурманск производство строить. Прошли курсы маляров-штукатуров, и направили нас цеха красить. А я хороша была! Коса длинная, талия — чуть шире этой чашки. Одевалась всегда с иголочки. Выйду из цеха — юбочка, кофточка, причёсочка — не скажешь, что малярша. Но гордая! Никого к себе не подпускала. И стал за мной Генка-инженер ухлестывать. То конфет притащит, то цветов. А ведь тогда цветы живые, знаешь, какая редкость была. Одним словом, ухаживал. И нет бы мне, дурехе, приглядеться к нему, все-таки с местом парень, с головой! Подружка-то моя сразу прочухала, давай ему глазки строить. А мне, видите ли, усы его рыжие не по душе пришлись. Как подойдет ближе — так будто тараканы на меня таращатся. Думаю, а ну целоваться полезет — я ведь заверещу… В общем, он потом на подружке моей и женился. Хотя, точно знаю, всю жизнь меня любил. Мне же этот увалень достался. Как достался-то? Дак ведь говорю же, дура была. Иду по улице как-то, а он у киоска газетного стоит. Рубашка белая, на ветру так и трепыхается, рукава по локоть закатаны, и руки загорелые, словно только вчера с моря вернулся. Подошла поближе, он оглянулся на меня — да как хлоп-хлоп своими ресничищами! Я чуть не села, до чего хорош, зараза, был.
— Теть Рая, так ты ж, выходит, влюбилась в него, а говоришь, не по любви…
— Говорю, не по любви, значит, не по любви, — недовольно буркнет несостоявшаяся Джульетта и, отхлебнув ликерчику, пояснит. — Стали тогда молодоженам квартиры выписывать. А я в общежитии на двоих с подружкой комнатку делила. Удобства на этаже, две кровати вдоль стен, да стол с табуретками, и то все казенное. Вот и думаю, замужем-то почти то же самое, только уж все свое и сама хозяйка: надо замуж идти. А за кого идти? Не за Генку же, с тараканами в квартире жить ой как не хотелось. Вот и потащила этого в загс.
— И не сопротивлялся?
— Да ты глянь на него, ему ведь ни до чего дела нет. Так и до женитьбы не было. Сказала «пошли», он и пошел.
— Любил, наверно, — подмигнешь тете Рае.
— Любил?! — фыркнет она. — У него одна любовь — та, что сорок градусов и булькает.
В защиту дяди Алексея надо все же сказать, что пьяницей он никогда не был. Однако много лет в их семье продолжалась увлекательная робинзонада. Немыслимыми фантазийными усилиями он находил тайники для заветной чекушки, чтобы приложиться с утра «для запаху», а после по-партизански верно и преданно отстаивать заначку под натиском разбушевавшейся супруги.
Где только он не прятал свою стеклянную подружку. И в доме, и в бане, и даже на огородных грядках находила тетя Рая его тайники и с видом торжествующей Немезиды уничтожала найденное жестоко и беспощадно, выливая в отхожее место. После каждого такого случая Алексей ходил пристыженным и обиженным, но как только приходил в себя — поиски начинались снова.
В последнее свое лето Раиса Прокопьевна занялась рукоделием. Очень уж ей приглянулась в одном журнале связанная крючком барышня с зонтиком: тонкая, изящная, в широкой юбке, она напоминала тете Рае ее саму в лучшие годы. Несколько дней трудилась рукодельница над этим шедевром, и результат того стоил. Барышня, для устойчивости подпёртая пустой бутылкой, заняла удобную позицию на полке за телевизором и неизменно радовала хозяйку.
И в то же лето был побит рекорд по самому длительному «ненахождению» запретной чекушки. Каждый вечер, ложась спать, тетя Рая ломала голову, где этот старый проныра «зарыл» свое сокровище. И ведь что интересно, далеко не уходит, надолго не отлучается, а знакомый шлейф уже витает в комнате, под самым ее носом. По всем подсчетам, выпита была уже не одна «малушка», но разгадка так и не находилась. Ох, и кипели же тогда страсти на кухне у тети Раи!
А с первыми осенними деньками Раиса Прокопьевна занемогла. Притихла, присмирела, и в одну из сентябрьских ночей, робко стучащих дождем в тёмные окна, не стало нашей тёти Раи.
На поминках дядя Алексей вынес ту самую не найденную покойной чекушку. Все это время она стояла на полке за телевизором. Когда тетя Рая связала свою барышню, для опоры под платье она поставила пустую бутылку, которую тут же ловко подменил ее хитроумный супруг.
Еще долгих двенадцать лет прожил дядя Алексей без тети Раи. Каждую весну он приходил на ее могилу и, лукаво подмигнув жене, смотрящей на него с надгробного фото, задавал неизменный вопрос:
— Ну что, Раечка, догадалась, где?
И после, выдержав паузу, торжествующе выдавал:
— А вот и нет! — и доставал чекушку то из сапога, то из-под шапки.
Могила дяди Алексея в Мурманске. В прошлом году дети забрали старика к себе, там он и умер.
Надежно спрятался.
