Большая горная стена. Повесть с драматическими примечаниями0

Первый раз жену выбрал неудачно. Пришлось через месяц после свадьбы разводиться. Хорошо, что не успели всякого добра нажить и мир полотенец, кастрюль, чайных ложек не нужно было делить пополам.

Нескоро вторая женитьба случилась, сын у меня появился не вот тебе сразу — шли года, их куча послушно росла. А когда наследник встал на ноги, в соседях и на работе обозначилась проблема. Гляжу, подсовывают намеки, что мой сын, хоть вполне приличный, однако не мой. Послал к черту досужие разговоры.

 

***

 

С Динькой я второй день в горах.

Пообмялись уже новенькие туристские куртки защитного цвета. 

Пропылились носки тупорылых ботинок из вальяжной бычьей кожи. У них, далеко не шлепанцев, дородно-пушистые войлочные стельки. Довелось убедиться — толщина знатная, неплохо защищает она подошвы ног от преждевременного износа. Однако нужно признаться: не может полностью уберечь нашу городскую асфальтовую изнеженность от заведомых трудностей пути. Что есть, то есть: подошвы исправно горят. А когда глянешь на ступни, скинув тяжелую обувку, — они ровно бы искупались в парном, красновато-морковном соку.

Удалось навестить здешние горы. Сбылось заветное!

Всё же приятностей маловато: с утра бредем по каменистой дороге мимо нескончаемых оград.

Динька — большой любитель подытоживать. Как любой мальчик, не обремененный богатым житейским опытом, он обожает делать неожиданные открытия. С усердием оглядываясь, заявляет:

— Там, где много скал, всегда много заборов.

Приходится вступать в спор:

— Не всегда в горах заборов много.

Ясное дело, правда на моей стороне. Только вот чудеса! В здешних местах не только приусадебные участки, все кругом поля очень хорошо обустроены в смысле оград.

Факт — вполне достойный внимания и удивления. Поэтому у сына есть резоны осуществлять путевые размышления, делать свои выводы. 

А что если мне тоже пошевелить мозгами?

Шевелю вполне озвученно, мои соображения вызывают у собеседника желание в свою очередь высказываться. 

Громко поразмышляв, пришли к выводу: способ возведения заборов тут сравнительно дешев и достаточно эффективен.

Колья переплел гибкими прутьями — и порядок. Поэтому ему, этому способу, отдано предпочтение при спасении кукурузных посадок от здешних поджарых и пронырливых коров. Они шастают по горам как им заблагорассудится. Не буренки — проворные вездеходы.

Ну, а если порассуждать немного подольше, последовательно и в меру отстраненно, то нет все-таки большой нужды зацикливаться. 

Ведь мы идем по несравненным кавказским горам.

Так пусть будут наши мысли возвышенны, как обласканные тучами вершины, и сладостны, как фиолетовые гроздья виноградной «Изабеллы».

Бредем неукоснительно всё вперед и вперед, и мы возвышенно счастливы, несмотря на то, что увесистыми донельзя гирями висят за спинами рюкзаки. 

При всем том позволяем себе время от времени шутить, а горячий пар соответственно пробивается из-под брезентовых заплечных мешков, щедро увлажняя лопатки. И сверх них — клетчатые ковбойки.

— Отмеривая километры, испаряемся, — говорит наблюдательный сын.

— Дорога тянется под замечательным, ослепительным солнцем южного неба, — в моих словах полно утешительной бодрости. 

В них без всякого Якова совсем не лишняя мудрость видна, и Динька крепко, надолго задумывается.

Продвигаемся не так чтоб не зная куда. Поглядываем в ту сторону, где белеют снежные громады Главного Кавказского хребта — именно туда шагаем.

А почему нам вынь да положь тамошние огромные камни? По той простой причине, что я и сын Денис, обычно именуемый Динькой, с душевной трепетностью стремимся в заоблачную прохладно-таинственную высь. Убеждены, что поступаем правильно.

Там, как говаривалось в устных и книжных преданиях, некогда томился прикованный к скале Прометей. Он догадался поделиться божественным огнем с людьми, настолько бедными, что не удавалось им прогреть косточки, сварить похлебку.

Думаю, что мой мальчик проголодался и готов сказать большое «спасибо» за костерок, где приготовим супчик из пакетной сухмени.

— Наверное, камень Прометея нас не ждет, — делится осторожной мыслью Динька. 

— Народу здесь прогуливается немеряно сколько, — вынужден согласиться. — Каждого путника ждать… 

Юный путешественник начинает считать века и тысячелетия:

— Были времена, когда никаких вам автомобилей. И все равно людям ходить сюда было не лень.

Насчет античных времен сына просвещали в школе. Поэтому он у меня сообразительный, кое-в-чем порядком вовсе не наивный.

На вершинах нас никто не слышит, но все равно весело, понимающе посверкивают снежные шапки.

Тому путешественнику, кто в годах и в ботинках более солидного размера, остается помалкивать, и двое шагающих дружно ускоряются — торопятся поскорее добраться до вышней прохлады.

Надоело мальчику моему напрягать умственные способности. Принялся по ходу продвижения сшибать встречную дорожную щебенку обувкой, туристически мощной. 

При этом насвистывал что-то не шибко мелодичное. А мне было не до музыки.

Понять надо: притомился человек, раз он в годах. Поэтому поутишил шаги. Бредет не так, как измочаленная персона — с потупленными очами и лицом напрочь измученным.

Полагаю, что выгляжу как уставшая, однако целеустремленная личность. У которой улыбка блаженства готова немедленно засиять во всю ширь зубов.

Динька оторвал взгляд от каменистой дороги. Поглядев на шапку приближающегося горного великана, задумчиво сказал:

— Растет вершина. Гудят ноги.

Дают себя знать ноги какие? Никак не те, что у решившей приподняться горы. Ясно, их нет у нее. В то время, как у деятельных туристов кое-что имеется дополнительное. И я спешу напомнить молодому спутнику о наших возможностях:

— У тебя имеется алюминиевая фляжка с водой. Давай притормозим. Попьем водички. 

— Чтоб не испариться преждевременно? Это можно, — звучит солидный ответ.

Посудину с плотно завинчивающейся крышкой школьник выменял у соседа по парте. За пару круглых батареек для транзистора. 

Дружок наверняка был высокообразованным, раз достал где-то на стороне солдатскую фляжку. 

Меня сын мог бы посвятить в тайну мальчишеской пронырливости. Но для него тоже секретом осталась предприимчивость одноклассника, которой не грех позавидовать какому-нибудь «Снаб-сбыту».

Мысленно себя порицая, держу в руках емкость, тяжеленько алюминиевую, в пути сказочно удобную. Мне такой ценной вещи ни по чем не раздобыть. Даже за две пары батареек.

Допустим, сунусь на стороне к солдату с просьбой культурного обмена. Ведь любой первогодок скажет: ты что, дядя? Хочешь, чтоб армейское имущество разбазаривали?

Ой, сильно будет он прав! Боюсь встретиться с негодующей укоризной. Поэтому с такими просьбами — хоть в метро, хоть на автобусных остановках — не суюсь к военным. Только удивляюсь, когда вижу, что некоторые школьники ничего не боятся. 

Сделал глоток, доказательно сообщаю Диньке:

— Фляжка мне очень по душе. Отвернул колпачок, попил воды, сразу ожил. Пусть перед тем вполне убедительно умирал от жажды.

Мне хочется знать, не слишком ли тяжела дорога для него.

Тот лишь пожимает плечами. Дескать, ходили и мы походами.

— Желаешь всегда быть убедительным, да? Расскажи что-нибудь о здешних горах. Решили дойти до скалы Прометея, вот и должны дойти.

Что ж, моя очередь крепко, надолго задуматься.

Багаж знаний касательно прекрасной южной республики не то, чтобы тяготит, однако не враз мне с чувствами разобраться.

Сыну легче, потому что молод и в меру беспечен. Он всегда готов повеселиться и куда более на подъем легок. Не парень — вместилище оптимизма. 

А мне, спешу сам себе признаться, необходимо силы напрягать, иначе вмиг отстанешь от шустрого путешественника. 

Чувствует ли он, какими я озабочен мыслями? 

Задумчивость у меня искренняя. Действительно хочется быть убедительным. Даже дымясь от напряжения, должен задаваться вопросами. То одним, то другим. Благо в дальней дороге это не вовсе уж пустопорожнее дело.

Вот, например: что такое кавказская республика?

— Древняя страна, — улыбнется всезнающий историк, — с богатой культурой и разнообразными традициями.

Немилосердно углубленный в науку, справедливо неподкупный, без экивоков готов доложить географ:

— Спорить нет смысла. Эта республика Закавказья. Она защищена от северных ветров высокими горами, поэтому славится благодатным субтропическим климатом. 

А кто на здешней каменистой тропе торопится возражать? В обязательности будут оба повествователя на все сто честны. В ответах — правда. Одна неприкрытая правда. Ничего, кроме правды.

И что же тогда не нравится кое-кому на тропе, ведущей к обиталищу Прометея? Плоховато, когда честные ответы скучны.

Пешеходу желательно приподнять свое настроение коренным образом. Он совершит это нелишнее в пути деяние. 

Его душа возрадуется. Но в случае том, если скажет сам себе так: для ревнителей купанья кавказская республика, в первую очередь, малость посоленое море. Изумрудно-густое и теплое, как свежесваренный суп с восхитительным базиликом и неподражаемой кинзой.

Иного рода любитель возжелает оспорить ароматные, гастрономически-вкусные изыски. Он забудет о хитром союзе неглупого желудка с мудрой головой. Кинется всенепременно разобъяснять, что страна если на что и похожа, то на исключительно сильную кварцевую лампу, подвешенную к вершинам Главного Кавказского хребта. Здесь куда ни пошагаешь, в обязательности сияет жарчайшее гениально-космическое солнце.

Как раз оно старательно поджаривает тысячи коричневых поясниц, что расположились на морском берегу.

Мне все эти подсказки, в равной степени аппетитные и шутливо лукавые, сгодятся.

Также не станут лишними брызги соленого прибоя. И — из надкушенного душистого, спелого плода сок, ударяющий в нёбо, льющийся по губам. 

А большущий камень? 

Естественно, не помешает навестить скалу, где разгневанному Зевсу удалось приковать спасителя человечества Прометея. И многое другое, не менее примечательное — ароматное, вкусное, исторически весомое, песенное, традиционно завлекательное, — мы готовы приветствовать, сердечно прочувствовать, как это приличествует путешественникам.

Однако вернемся к нашим баранам: вот уже я и сын сворачиваем в сторону, к искомому хребту поближе. Начинается узкий горный проселок. Слышен плеск неспокойных волн на перекатах небольшой речки.

Стоит заметить с понимающей разумностью вот что: дорожка, ведущая нас вперед, в меру крутая и не в меру пустынная. 

Причина здесь вполне достоверная. Неимоверной мощности кварцевая лампа небесного свода заставила многих путников остаться в долинном низу, где можно посидеть, отдохнуть под кронами поселковых деревьев.

Идем, значит, и по ходу беспечального продвижения совершаем кое-какие деяния. 

Мальчику с успехом удается поддать носком ботинка плоский гранитный голыш. Камешек говорит о том, что здесь когда-то о сушу бились океанические волны — разглаживали грани острой гальки. 

Касаемо взрослого путника, у него свой праздник: не раз и не два успевает улыбнуться от полноты жизни, от нескончаемой радости кавказского бытия.

Решаем спуститься по речке немного пониже, чтобы там устроить привал и, если удастся, поплескаться в каком-нибудь тихом омуточке. 

Можно заодно ковбойки простирнуть. Коль не было у них иной задачи, как только впитывать пот рьяных пешеходов и демонстрировать стойкость — именно что не расползаться по швам под тяжестью рюкзаков.

Мимо нас прошествовал пастух в залихватской ковбойской шляпе, годами он был явно помладше меня, но постарше Диньки. Гнал в долинное понижение далеко не стадо. Всего лишь одна поджарая буренка послушно поворачивалась на его, подкрепленные палкой, указания. 

Взмахнет он левой рукой с накрепко зажатой указкой, она берет правее. А когда идет в дело правая рука с палкой, продвижение борзой худышки уже приобретает стремление к левизне.

Сын мигом оценил обстановку. Особа, приметно рогатая и буровато-коричневая, не иначе, удрала от коровьего общества в прохладную горную высь. И теперь ей суждено под настойчивым присмотром хозяина вернуться домой.

— Не пойму только, зачем пастуху эта дрына из ограды, — сказал Динька. — Лучше взять обычный, сплетенный из кожи, пастуший кнут.

Потом он поразмыслил немного. И высказался по-другому:

— Но если корова слишком резвая… если надо было поскорее догнать ее, чтоб навсегда не затерялась в горах… тогда, конечно, хватаешь как раз то, что под рукой, и летишь следом.

Немедленно решил принять участие в воспитании четырехногой стройной особы, дал ей громкий совет:

— Эй, беглянка! Не удирай больше! 

В отличие от буровато-коричневой путешественницы пастух поспешил откликнуться. Рассмеявшись, крикнул мальчику:

— Эй, турист! Зря свернул к речке. Лучше бы идти прямо. Там скала Прометея будет лучше всех. Повыше и поприличней. Клянусь честью семьи Амиранишвили!

Он и буренка двинулись далее, оставив туристам догадку, что впереди не одна скала Прометея, а по крайней мере две.

Динька, разумеется, принял к сведению совет парня по фамилии Амиранишвили, засыпал меня вопросами. И я вынужден был поведать ему кое-что о домах и семьях, живущих вдоль Главного Кавказского хребта. Когда селений много, когда в каждом свои знания и свое понимание легенд, то и скал Прометея тут должно хватать на всех.

Не скажу, что сын, подкованный в школе насчет античных богов, оказался разочарованным встречей с кавказским парнем, смешливым и по-живому неунывающим, при широкополой шляпе и безоговорочно указующей палке. 

Путь мы все равно продолжим. Поставим поблизости от речушки брезентовую палатку. И — разожжем костер из придорожных сухих веточек. Закопченный чайник подвесим над красновато-дымным пламенным язычком. 

А что? Направление движения случится у нас верным, когда встанем под скалой, где пребывал знаменитый греческий герой. Где могучий орел в непреклонном усердии клевал ему печень. И где поблизости — задолго до Прометея — гигантский динозавр оставил отпечаток своей страшно мощной лапы. 

Кавказ! Потрясает величавая твоя крепость в бесчисленных веках!

— Люблю посидеть у горячих угольков, — мой мальчик делает неожиданное в своей очередности открытие.

При этом ветки собирать не торопится, вопросительно глядит в ту сторону, куда удалилась поджарая путешественница.

В достаточной мере слова собеседника противоречивы. Я в точности знаю, что любит он побегать, пошалить на привале куда больше, чем упорно шагать по гремящему проселочному щебню. Больше, чем устанавливать палатку с ее не слишком покорными колышками. Больше, чем поджигать найденные прутья, частенько влажные, нежелающие заниматься огнем. 

Гляжу на дотошного школьника и делаю совершенно логичное собственное открытие — сейчас закончится у него задумчивость, последует решительное заявление.

Оно и последовало:

— Схватив подзаборную палку, парень бежит за быстрой коровой. Затем они приходят к реке, где нам разжигать костер. Всё понятно. Однако хочу знать. Если он Амиранишвили, то значит, сын отца, которого зовут Амиран. Почему нам ни разу, ни в городе, ни в деревне, грузин с именем таким не встретился? 

Надо тут кому-то смириться с прилипчивой неизбежностью. И неотложно дать ученику средней школы разумный ответ. 

Развожу руками, вздыхаю с укоризной: местные особенности! В Закавказье нельзя иначе!

Перед нами высятся заснеженные вершины Главного здешнего хребта, величественно взирают они на маленького путника. Одновременно пристально поглядывают на того, кто посташе. 

Намекают, что кое-кому пора вспомнить победительного богатыря, которому доводилось расправляться с дэвами, со всеми здешними злыми великанами, и я приступаю к разъяснениям: 

— Редкость есть редкость. А ты что хочешь? Чтобы каждого здесь награждали именем защитника угнетенных? Героя несравненного, из отважных отважного? Очень честного, добрейшего из добрых? Может, и был всего один в преданиях веков, в любимых сказках. Когда такие дела, отношение к нему какое? И уважительное, и бережное. 

Динька с разбегу совершает открытие:

— И пастух честный.

Утверждение чересчур категорическое, но спорить с похвально сообразительным учеником средней школы нет смысла, и молчать я погожу:

— Наверное, тебе есть хочется. 

После четырехчасового пути, всё время в гору и в гору, возжелается каждому вытащить ложку и заняться хоть супом, хоть кашей. Из нас двоих при всем том не любой готов броситься на поиски горючего материала для неотложного поварства.

Мальчику предстоит — для него не секрет — разыскивать подходящие ветки, сухие обломки, деревяшки какие-нибудь на речном берегу. Беда в том, что подобное занятие станет ему скорее скучноватым, нежели в обязательности желательным.

Он глядит на заснеженные вершины хребта, на камни, по которым ране бродили динозавры, и ему хочется попасть туда поскорее. 

— Там, — машет рукой в сторону вечных снегов, — выстроились в ряд вершины. Если приглядеться, они изображают громадного, разлегшегося высоко в небе стегозавра. 

Еще одно у сына открытие! 

Почему-то обычные нынешние мальчишки знают о гигантских ящерах столько всякого разного, что просто поражаешься. 

Удивившись молодым познаниям, пришел к спорому выводу: коль проникся уважением к юной голове, то и нечего отрывать ее, глазастую, от созерцания поднебесного исполина.

Принялся без лишних слов — самолично! — множить горючий материал, складируя находки в кучу возле журчащей воды.

Всё увиденное вдали вдохновило школьника так сильно, что он продолжил повествование. Ходил туда-сюда следом за мной и с увлечением, будто первооткрыватель, рассказывал, какими большими были травоядные стегозавры. Какими костистыми увесисто-огромными наростами они отгоняли от себя хищных плотоядных ящеров. И как высоченные зубастые тиранозавры, не боясь ужасных ударов, старательно бегали за могучими коровами — ну, за этими травоядными. Для того, чтобы победить их и вкусно пообедать. 

Поделившись знаниями, Динька приободрился — словно бы сбросил с плеч тяжелую ношу. Начал носиться вокруг нашего, не шибко шикарного, бивака с гиканьем абрека. 

Потом стал кидать в воду плоские голыши. Будь речка поуже, он не отказал бы себе в удовольствии не раз и не два сигануть с берега на берег. 

Прыть юного хомо сапиенса — попросту говоря, школьника разумного — с прытью молодого парнокопытного не идет ни в какое сравнение: козленок послабже в коленках будет. И уж что говорить об энтузиазме! Его у сына вообще немеряное количество.

Мне остается лишь хмыкать, поглядывая на веселого спутника. Хорошо, что не видать поблизости высокорослого кавказского платана. Мой мальчик в обязательности забрался бы на толстую ветку, чтобы потом с хохотом очутиться у взрослого путешественника на шее.

Повисеть на отце — это же умопомрачительный восторг, с которым все удовольствия мира не могут сравниться. Диньке нравится быть ловкой пантерой, хотя не водил знакомства с подобными существами. 

Подозреваю, он даст десять очков вперед крупным кошачьим особам. Поскольку нет у них природных данных, чтобы свалиться на шею именно отцу. Именно с мальчишеским восторгом. И с таким же точно, исключительно громким воплем.

Мне, конечно, от столь бурных проявлений радости немного не по себе, однако ничего здесь, в горной жаркой сторонке, не попишешь — надо же человеку отдохнуть на привале.

Когда вода в двух шагах и суповый пакетик с приправочной сухменью под рукой, сварить похлебку — не за семь верст скакать киселя похлебать. Пища от нас не убежала. Отобедали не так чтобы недопереели. 

Если недоесть, такого не приключилось. А переесть целеустремленным путникам и вовсе никакой возможности нет. 

Желудки наши, пусть не луженые, всегда готовы дать ногам дополнительную порцию энергии. Сколько получилось варева, столько мы быстренько употребили. И ложки с благодарностью за обед облизали. Спасибо кулинарам, придумавшим сию подкормку в дорогу людям!

Гладить по сытым животам не было нужды, но что случилось, то случилось: лежать, нежиться, усиленно отдыхать мы не любили, поэтому начали по сторонам повнимательней поглядывать. Что поодаль за ложбинка между холмистых поднятий? 

— Кажется, там роща, — сказал Динька. 

Нет в том новости для меня. Для моего мальчика — тоже. И если он желает о чем-то сказать, может не усердствовать. Всё ясно: роща манит его своей тишиной, густой зеленью зарослей, таинственной прохладой.

Пробежавшись по ней, сын возвращается, с восторгом удачного исследователя сообщает об увиденном.

— Там крупные деревья. Они с беловато-розовыми стволами, с раскидистыми кронами. Скопом все в низине стоят. В такой притихшей, такой душновато сумрачной. Словно бы прячутся в тесной толпе.

— Палящие лучи солнца им не подарок. А когда влаги в достатке, то им и хорошо. Хоть в тесноте да не в обиде. 

Разведывательное следует мне сообщение:

— Узловатые корни лезут, прям-таки тянутся к ручейку. 

Можно подвести итог. С уверенностью естествоиспытателя заявляю в ответ на интересные подробности:

— Верхушки твоих красавиц наперебой в небо устремляются, корни спешат к воде. Флора и фауна роскошествуют там, где есть благоприятствие. Неба и камней в закавказской стороне больше, чем просторов, грандиозных рек и тучного чернозема.

Сын не оспаривает моих познаний, но всё же настроен скептически. В ином случае не стал бы подсказывать:

— Ты забыл про большое синее море, которое совсем не черное. Про динозавров, сказочных героев, огненное светило над головой. А также про шикарные пельмени по прозванию хинкали.

— Обо всем разве упомнишь, — в моем вздохе послевкусие вчерашнего обеда в городском кафе. И при всем том бездна миролюбия. Она столь глубока, что мальчику уже нет смысла спорить. 

Из ложбины выпорхнул ветерок, позволив нам учуять запах сырости, неистребимый даже в момент испепеления темных скал. Того яростного поджаривания сиятельной дневной звездой, когда всем бредущим по предгорным тропам очень хочется омыть лицо в прохладе долгожданного встречного ручья. 

Шикарные бабочки выскользнули из тесной толпы деревьев. 

Вполне возможно, им захотелось напомнить в свою очередь о чудесах великолепной горской природы.

«Да, — мысленно согласился с ними. — Неправомерно также игнорировать вашу яркую, бросающуюся в глаза, прелесть.»

— Надо идти дальше. Без передыху, — в голосе моего бойкого спутника полно познавательного энтузиазма. — Осталось сделать пару шагов. Оглянуться не успеем, как уже раз, и мы на месте. 

Вещички собираем быстро, и мое молчание вовсе не означает, будто несколько оставшихся нам километров — всего лишь пара шагов. Просто я поглядываю на Диньку, вижу, что разговор о здешних особенностях природы, нешуточную дает сыну бодрость.

Он смотрит на рощицу с бабочками, на сверкающие вершины вдали с новой заинтересованностью.

У меня рождается резонное желание усмехнуться и сказать: неутомимый пешеход! глядя на горы, ты задираешь голову, ровно пришпоренный конь.

Однако вовремя останавливаюсь, естественнее будет помалкивать. Если Динька смело задирает голову, то это у него от малолетней гордости, которая сродни особому подростковому геройству.

Один путешественник имеет право бодро преодолевать дорожные трудности, а у другого, то есть у меня, пусть будет полный порядок с пониманием исследовательских рвений школьника.

Но должен сам себе признаться: его всё-таки жалко. Кто, как не я, поднял градус мальчишеской воодушевленности до заоблачных высот? 

Кладу руку на плечо пришпоренного моего пацана.

— Не торопись. Размеренно передвигая ноги, ты даешь им шанс.

— Какой?

— Начнут спотыкаться не враз. Не через пару шагов. 

— Ты шутишь. Ладно, вот что хочу спросить. Кому понадобилось в роще содрать кору с деревьев?

Желающих заниматься бесполезным делом в горах не сыщешь днем с огнем. Поэтому распространяться на тему странных фактов нет желания. Есть лишь намерение побыстрей поставить точку в вопросе.

— Могло кому понадобиться? Если по всей здешней стороне, то никому. 

— Однако стволы я видел без коры. Чистая правда. Она хоть для всего Кавказа.

Правота, по всей видимости, была на стороне вездесущего наблюдателя. 

Авторитет путешественника, более опытного, имеющего большое преимущество в прожитых годах, требовал спешного подтверждения. И коль таковы были правила игры, мне полагалось в порядке капитального размышления обосновать свое прежнее мнение. 

Жара меж тем усиливалась после полудня, и не способствовала она бойкому шевелению мозгов. 

Однако — что за вопрос! — имелись у отца хоть логика, хоть довольно-таки нешаткая компетенция. Солидный груз, обременявший темечко и затылок, не было причин игнорировать, приключись в кавказском предгорье даже экватор, теплейший из теплых.

Старательно тру голову, не отказавшуюся немного поработать:

— Пойми, здесь не бывает сильных морозов. Деревьям, что растут в роще, толстая кора ни к чему.

— Поэтому не обзаводятся ватными одежками?

— Допустим, вата из другой оперы. Но если ты будешь жить поблизости от знойных тропиков, зачем тебе зимнее пальто с цигейковым воротником и шерстяные варежки?

Сын подивился, затем высказался в том смысле, что вполне можно забыть про шубы на жаре.

— Лафа тем кленам!

— Ты уверен, будто видел именно клёны?

Хитрец, он решил меня поймать на варежках! Лукаво рассмеялся, побежал по тропе вперед, крикнул:

— Там клёны пусть не клёны! А вата, как и шерсть овечья, из нужной оперы.

Ну что ж, догонять его, чтоб продолжать музыкальную дискуссию, отцу не обязательно. 

Важно другое: я и сын отлично слышим друг друга, нам не безразличны все нюансы разговоров. Мы, веселые путники, оба очень удовлетворены тем благоприятствием, что находим здесь, под небом хребтов, очень высоких и достоверно каменных. 

В путь снова! С далекими теплыми краями — тако же с ватой и шерстью кавказских мериносов — в неотложности разобравшись, продолжаем движение к цели, где скалы гораздо ближе к снегам, нежели зеленая роща и бабочки.

Вообще-то юному напарнику и мне есть резон разбираться поглубже с вопросами, которые предлагает жизнь.

Холод ли, жара ли — понятная история: ты, отец, неустанно должен работать головой и сына приучай шевелить извилинами. Ведь он, ученик твой и одновременно школьный тоже, он просто иначе не согласен.

Будь по-другому, ему ходить с тобой в познавательные походы станет неинтересно. Возьмет и с кем-нибудь посторонним отправится путешествовать. 

С таким поворотом событий как раз нипочем не желаю сталкиваться.

Признаюсь, мне хочется идти по жизни рядом с Динькой.

Минуя поочередно базальтовый склон за темным гранитным склоном, мы приближались к тебе, воплощенная в камне Прометеева легенда! 

Следовали задуманному, не жалея рубчатых подошв своих туристических ботинок, а послушная обувка несла нас щебнистой гремучей тропой всё вперед и вперед.

Не догадывались — сразу же за большим крутобоким валуном, похожим на вулканическую бомбу, увидим долинное понижение и вытянутое в узкий лоскуток кукурузное поле. 

Незаурядным гляделось оно для нас, жителей обычной российской равнины, заявившихся именно сюда, в горские порядки. Но куда интересней оказался дом при дороге. Если точнее, то — забор, отделяющий кукурузу и дом от уширившегося проселочного пути.

Позвольте вести далее повествование в подробностях, не исключающих любомудрия и доподлинной сосредоточенности.

Удивляться мы начали сразу же, как оставили позади великански огромную вулканическую бомбу, благополучно пережившую все климатические завихрения с времен стегозавров.

Сморенные зноем кукурузные метелки низко кланялись прохожим полдневного предгорья.

Всё кругом, если чем отличалось от нижней долины, то одной лишь безмашинно колдовской тишиной: мы никого не трогали, груженных рюкзаками путешественников никто не обижал. 

Мирная благодать неистребимой печатью лежала на раскаленных базальтах, гранитах, на желтеющих початках безлюдного узкого поля.

Вдруг из канавы, что обнаружилась неподалеку от нас и где по дну бродили жирные изленившиеся утки, выскочил шустрый черноволосый юнец. Если судить по росту и очень короткой стрижке, набрал он бойких годков ничуть не больше неустанно любопытствующего моего спутника.

Не знаю, что сделал бы московский школьник на его месте. Но паренек сумел не только предстать перед нами чертиком, выскочившим из бутылки, он вдобавок зазвучал с отчаянной громкостью, которую обычно зовут благим матом. 

Затем с немалой скоростью почесал вдоль забора к дому.

Разве путники собирались кого-то здесь пугать?

Никого не желали беспокоить: шли себе мимо, прилично тихие, мирные. Устало-счастливые в предвкушении знакомства с легендарными камнями, где наверняка хватало многочисленных туристических надписей. А также наглядных печатей Ее Величества Истории. Как раз неподражаемо земной и миллионолетней. 

— Он кричит! — Динька без отлагательства зафиксировал событие. — Кто ему сказал хоть слово?!

Не секрет, школьная жизнь награждает ребят богатым опытом, имеющим отношение к непростым происшествиям, где раздоры сменяются дружбой, а дружба разнообразится горячими спорами. Не сомневался мой сын: должна быть предыстория для того, чтобы любой мальчик или девочка кинулись показывать характер.

А без причины давать волю оглушительному в бесспорности голосу, нет, но с какой стати? 

Пускаться ли в разъяснительную беседу с Динькой, с ходу не смог решить. А задуматься — это да, пошли у меня чередой соображения. И далекие от школьных проблем, и такие, что показались шагающему мыслителю чересчур неординарными. И даже такие, где безопасность путешественников ставилась под сомнение. 

Впрочем, судите сами: фигура умолчания представляется честному рассказчику неактуальной. Именно в смысле убедительности. 

«Глупость какая! — вот что, глядя на убегавшего, сказал я сам себе. — Зачем тут голосить, когда никто не собирается делать из тебя шашлык?!»

Подумал немного насчет шашлыка и догадался, что мысль объявилась не из самых толковых. 

Поспешил забыть о ней, дал ход новому соображению:

«Совсем не обязательно вопить столь громко, будто внезапно рухнула знаменитая скала Прометея. Другое дело — утки. Им всегда грозит опасность оказаться вкусно зажаренными. Они действительно имели право обеспокоиться, если б мы пожелали увидеть их на огне походного костра.» 

Неозвученные думы закончил на том, что нам, тихо-мирным прохожим, понять жирных изленившихся птиц в любом случае не сложно. Гораздо легче, нежели утекшего из канавы мальчика. Поэтому не стоит и трудиться. 

Единственный выход из нынешнего положения вещей — идти спокойно туда, куда с утра последовательно продвигались.

Однако для моего юного спутника груз размышлений оказался непосильным. Он фыркнул, сбросил со спины рюкзак, где помещалось аккуратно уложенное полотнище палатки. Сел на свое брезентовое походное вместилище и сам себе доложил:

— Посижу, чтобы спокойно подумать. Ведь я с бухты-барахты никогда орать не стану. Конечно, другие тоже поостерегутся. Если так, если никто не пожелает оказаться вдруг дураком, то… 

Не под силу стало мне помалкивать: 

— Интересно рассуждаешь.

— Ладненько, но тогда получается что?

— Что?

— Выскочил из канавы, побежал домой очень мудрый человек.

— Возможно, нам повстречалась редкостная умница. Только всё выглядело и нежданно, и не слишком логично.

Динька немедленно согласился со мной:

— К тому же на майке кричавшего мальчика красовался древний воин в кольчуге. Лицом он был слишком худ. Странная картинка или как?

Чтобы не приметить сугубо иностранного рыцаря на легкой одежке черноволосого разумника, нужно было мне до определенной степени постараться. Нечего и говорить, подобного усердия не ждал сын от меня, чего хотел — как раз продолжения разговора об удивительном событии в предгорьях Главного Кавказского хребта. 

И что я мог поведать ему? 

Какие предположения теснились в моей голове?

Почему-то все они были из литературного жанра небывальщин.

Совершенно верным я должен признать наблюдение моего напарника: худоба воина навевала осторожные подозрения. 

Изображен был отнюдь не русский богатырь Илья Муромец. И — есть уверенность! — вовсе не могучий кавказский герой Амиран. Неведомый художник на майку поместил рыцаря из разряда некогда бедных монашествующих скитальцев. 

Этот блудный сын повсеместно искал битв и приключений. Затем, изрядно поскитавшись по свету, встретился нам на дороге — вместе с хозяином легкой одежки выскочил из канавы.

Жанр требовал развития самых невозможных допущений.

Худоба воинствующего странника стояла перед моими глазами, и я не мог не признать: несмотря на скитальческие испытания, рыцарь имел вид исключительно решительный. 

Сурово сдвинув брови, он держал в руке широкий, хотя и довольно короткий меч. Его боевая железка отдаленно походила на общеизвестный инструмент мясника, то есть специалиста по разделыванию говяжьих туш и подготовки стейков для поджарки на решетке барбекю.

Не скажу, что предположения ужаснули меня. Однако зачем предлагать моему спутнику сомнительные догадки, литературные изыски и те бытовые подробности, которые гляделись возле канавы напрочь странными?

— Неплохо бы выяснить, как станет развиваться приключение, — заявил я Диньке со всей, полагающейся к моменту, ответственностью. 

Сбросив со спины рюкзак, я уселся отдохнуть, понаблюдать за двухэтажным строением, куда побежал здешний деревенский мальчик со своим бедным рыцарем.

Будь дом необычным, ответил бы на усердный ор каким-нибудь согласно громким звучаньем. 

На быстрые скачки, высокие подпрыгивания отчаянного крикуна неизбежно последовала бы необыкновенно суетливая беготня.

Но, как и можно было ожидать, строение, сложенное из темных от времени каменных блоков, предпочитало нормальную послеобеденную тишину. Говоря другими словами — невозмутимый покой и давно установленный, послушный заоблачным горам, порядок.

Никто не стремился там, за низким забором, за компанию вопить, скакать, подпрыгивать. Ни под крышей дома, ни во дворе.

Зато мальчик в картинной одежке, тот — да: он поспешил выскочить, хлопнуть дверью, пробежать вдоль забора. Туда и сюда. Чтобы снова скрыться.

Я отметил для себя, что рыцарь на его шевелящихся лопатках угрожающе размахивал инструментом.

Однако совесть наша была чиста. Поэтому нам не следовало бояться грозных замахов этой секирной разновидности на занозистой одежке.

Тороплюсь успокоить сына:

— Что мы видим? Перед нами неистощимость людской выдумки. Художник одежды предполагал эффект. Перед зрителями предстанет интересная картина. Ты должен уяснить, что кому-то надо было догадаться…

Динька охотно подхватывает:

— …Догадаться, что при беге у человека ходят лопатки. Вот на футболку хитрый портной и приляпал рыцаря с клинком. 

— Давай назовем неистощимого художника одежды иначе. 

— Хорошо, пусть будет «гений».

— …Из разряда гениев ширпотребовского рукомесла. Его изобретение несомненно производит психологическое воздействие на зрителей, но тут есть видимая незадача. 

Теперь предстояло развить потребную мысль. Объяснить, что подобное воздействие не вот вам художественно высокое и полезное деяние. 

Не всякий эксперимент можно отнести к облагораживающему искусству. Настоящий художник одежды мыслит иными категориями, нежели нелепые замахи мясниковского инструментария. 

Пока подыскивал подходящие слова для малолетнего путешественника, тот вскочил, с восхищением закричал:

— Как он чесал вдоль забора!

В горяще-увлажненном взоре моего сына любой человек увидел бы мечтание о приобретении аналогичной картинно-ширпотребовской поделки. Изделие почему сгодилось бы? Потому что в неписанных школьных правилах подивить одноклассников — всегда не лишний фокус.

Я был здесь вовсе не посторонний, как отец имел право поутишить не очень умные восторги, поэтому не упустил случая ответственно среагировать:

— Радости мало, когда тебя одолевает беспокойство. 

— Какое беспокойство?

— За нашу будущность.

— Бегают тут быстро. А футболка нестрашная. Не одолевает меня.

— Правильно сказать, майка не впечатляет настолько, чтоб безоговорочно. Лукавое явление встречного рыцаря может и не кончится добром. Нам не помешает учесть философию портновского панно. Когда показывают оружие вблизи большой горной стены, зритель имеет право сообразить кое-что.

— Ого, ребус!

— Всякое оружие должно оправдывать свое предназначение. Желаешь мне возразить?

Философия, которую можно обнаружить в ширпотребе, юного путника не устраивала. Он заморгал озадаченно, потом начал спорить:

— Оружие не обязательно должно оправдывать свое предназначение. Оно, конечно, может это делать в кавказских краях, но способно просто покоиться на стене. Или, как футболка, висеть на спинке стула, когда кто-то возьмет и вечером спать отправится.

Майка совершила невозможное, пронзила Диньку. Настолько понравилась ему, что он загодя отправил к ночному отдыху черноволосого мальчика с мечом на подвижных лопатках.

О, стена ледяных вершин, трогательно прекрасная и ошеломляюще удивительная!

Ты неустанно заставляешь отца и сына не только поражаться красотам природы, но также спорить друг с другом на дороге к вечной скале Прометея!

В следующую минуту ко мне пришло озарение: прав был именно я. И прав не менее, чем тысячу раз. Меч, даже в качестве изображения, навевает мысли о непреклонных битвах.

Из дома вдруг вылетел новый крик.

Неужели поклоннику древних рыцарей-скитальцев обещали подмогу? 

Мне почудилось в громком голосе взрослого помощника как раз обещание кровной мести и неизбежное торжество победы. Если путешественники ходят в противниках, то обязаны уяснить: их ждет неминуемое посрамление.

Сразу припомнились мне шедевры классической литературы, где фигурировали кавказские горцы. До сердца дошло дуновение холода, доселе недвижно обитавшего где-то в ледниках за облаками. 

Ничего теперь не попишешь. Оставалось лишь пробормотать:

— У нас приключение. Называется оно просто. «Влипли в историю!»

Извилистой струей горной речки потекли соответствующие мысленные суждения.

В конце концов всем известно, что караван стремится шагать. Даже тогда, когда собака лает. И если крякают утки, он все равно позволяет себе идти, не меняя курса. Пускай множатся вопросы, при всем том иссякают ответы, летят к черту доказательные аргументы, однако же… почему ты должен в непременности жать на тормоза? 

Караван догадок, оглушаемый криками, может позволить себе не терять ориентацию.

Всё так именно, а только на сей час он у меня напрочь не знает, что делать. И вот уже начинает буксовать, дымится от напряжения, терзаясь всяческими разноречиями.

Как ему не волноваться, если некие граждане, взыскующие невесть каких событий, открыли новую страничку в истории твоих путешествий? Не исключено, собираются они вписать туда Нечто. Невероятное. Непостижимое.

С аккуратной обстоятельностью, не тревожащей сына, — исключительно про себя — высказывался. Пока суть да дело, с открытой террасы второго этажа суетливо спускался высокий сухопарый старик.

Голова у него была круглой, как арбуз, и серой, словно доисторический вулканический пепел.

Через минуту нашего вероятного противника скрыла густыми лопухами виноградная шпалера. Вот только не стала она препятствием для его отчетливо зычных выкриков.

— Вай! — оповещал он ближние и дальние окрестности. — Вай!

Весьма недвусмысленно предупреждал двух путников: он с готовностью идет! Торопится!

Самое время нам было поскорей удаляться. Хоть в сторону безлюдных ледяных вершин. Хоть в курортный приморский город с его большим стеклянным кафе, где туристам не возбранялось пока что кушать суп харчо. 

Восклицание «Вай!» вполне поддается расшифровке. В громкозвучных устах гипотетического противника оно могло означать в доподлинности следующее: «Нарушаете порядок в наших заповедно сказочных горах? Передвигаетесь легкомысленно и беспошлинно? Ну, я вам покажу! Небо с овчинку покажется. Совсем не стало жизни от неучтиво снующих бездельников. Однако же извечно здесь проживают гордые кавказские горцы. И никто не откажет им в праве постоять за свою честь и достоинство!»

Нет, не витязь, вооруженный острозубым железом, с открытой террасы второго этажа спускался по крутой бетонной лестнице к двум замолкшим путникам. Тогда кто же?

Объявился непреклонный хозяин дома в лице весьма пожилого крестьянина, и к забору он подошел держа в руке лопату с мощным черенком, отполированным до блеска, наверное, еще трудолюбиво рукастым прапрадедом черноволосого мальчугана.

Мне сразу удалось приметить, что сельскохозяйственное орудие неплохо отточенное. 

Не один раз проходили рьяным напильником по стальной кромке широкого лезвия. 

Нынче заботливо отлаженному инструменту, ведущему свою родословную от давнего мотыжного земледелия, могли позавидовать как древнеримский меч гладиус, так и боевито способный акинак степняков-скифов.

Если не для бескомпромиссной схватки доставили к забору деревянный черенок и тяжелое железо, то для какой цели?

— Пришли, — размыслительно произнес мой малолетний спутник. — И как сейчас вдарят! Стоим себе, ничего преступного не совершаем. За что нам?

— Давай без обобщений. Полагаю, нет нужды упражняться в скоропалительных выводах, — пытаюсь поспокойней излагать свои, полные всяческого историзма, заключения. 

Кроме великих и невеликих резонов, у меня подо лбом есть эмоции. Те самые, которые желают выплеснуться и которым заказан путь на волю. 

Наблюдаем чудеса! 

С каких это пор под небом могучих скал, где хватает солнца и мира, завелись воинственные старики, что норовят напасть на усталых путешественников? Что-то не встречались мне в книжных манускриптах факты подобного рода.

У нас не золото в рюкзаках, а зеленые одеяла, разукрашенные пятнами коричневых подпалин, и запасные толстые носки. Жестяная банка с вермишелью, брусок недорогого хозяйственного мыла. 

Но разве нельзя купить вермишель в местах пониже — в долинном, прилично обустроенном, продмаге? Если учесть к тому же, что никто не обижал юного приверженца древних рыцарей?

Старик за ворота не вышел — деловито пошагал со своим увесистым орудием вдоль ограды, словно именно та стала числиться теперь у него в противниках. 

Колья, составлявшие основу примечательного сооружения, отличались неординарностью. Одни горделиво, поистине высоко возносились к небу, другие смотрелись невзрачными коротышками. Хватало также сильно толстых и шибко тонких. Хозяин усадьбы, гляжу, подбирал их совсем не по принципу соразмерности.

Мнение касательно громкого дома на сию минуту сложилось у меня уже достаточно прочное. Здешним обитателям присуща особая мощь. Она сопрягается с круговой порукой, когда млад и стар готовы противостоять хоть кому. 

Естественно было бы видеть, тут в чести одни лишь высоченные толстые колья. Которые если бы о чем и свидетельствовали, то лишь о чудовищной крепости, о сногсшибательной солидности забора. 

Во все глаза смотрю, и доходит до меня, что не должен он быть хлипким, похожим на картонно-безыскусную декорацию.

Обрати я внимание Диньки на беспорядки в ограде, не задержалось бы, прозвучало от него нечто ироническое. К примеру, такое:

«Спеет кукуруза в поле. Она сладкая, а вездеходы-коровы неутомимы. Они мечтают прорваться в двухметровые вкусные заросли. Только хорошая преграда может их отшить. Пусть занимается хозяин защитой кукурузы. Нечего идти к нам со своим железом наперевес.»

Не знаю, о чем в действительности начал размышлять школьник, когда взрослый помощник черноволосого крикуна вышел из ворот, когда расстояние между лопатоносцем и пришельцами-туристами стало сокращаться.

Вряд ли мой сын имел неколебимое желание наряду с юркими коровами забираться в изумрудные волны полевых зарослей, чтобы играть в прятки со стариком.

О своих стремлениях также не могу сказать что-нибудь определенное, так как вдруг оказался в ступоре. Было оглушающее понимание: постепенно и неудержимо укрупнялась — по мере сближения с нами — фигура противника с лопатой.

О, как он ее, могучую, нес!

Мне казалось, что совершался не просто важный, но исключительно значительный процесс. 

Разве шанцевый инструмент плыл навстречу прохожим? То продвигалась в направлении путников упрямая винтовка со штыком!

Наш супротивник не иначе прошел особое обучение. И приемы рукопашного боя познал от звероподобного царского унтера времен Льва Николаевича Толстого, когда полковые командиры охотно отправляли провинившихся под шпицрутены. Кровавые бани были в ходу для простого народа, будь ты недовольный поборами бедный селянин, а то и подчиненный солдат, плохо овладевавший наукой убивать.

Читал ведь рассказ «После бала», потому и вспомнил знаменитого писателя. 

Кажется, нам сейчас попадет так, что крепче некуда.

При ближайшем рассмотрении голова горца оказалась отнюдь не арбузно круглой. Просто на макушке лопатоносца плотно сидела войлочная шапочка.

С огорчением подметил: плечи приближающегося воина чересчур широки. Почтенный возраст мало сказался на их богатырском развороте.

Тем временем интуитивно проникся Динька моими ощущениями, познаниями в литературе и в недавней истории. Возможно, для его стойкости была иная причина, однако в сторонку он не подался, смело заявил:

— Ну, и пусть идет! Мы не сдадимся.

Давай, отец! Скреби затылок или от души разводи руки. 

Впрочем, годилось в качестве ответно многозначительного телодвижения всё: пожимай плечами, моргай в озадаченности, крути палец у виска, глубокомысленно возводи очи вверх. 

Храбрый спутник не хотел ждать моей реакции, продолжал рассуждать, примериваясь к обостряющейся обстановке.

— Если он вскинет лопату, то найдется у нас котелок, где варили суп. Будем отмахиваться. Потом, когда настанет передышка, можно объяснить, что его мальчишку мы не трогали. Это раз! Грабить нас бесполезно. Это два!

О чем толкует бесстрашный путешественник? О передышке?

Перекур в процессе отмахивания не станет лишним. Только наверняка обозначится он через капитальный промежуток времени. 

О бойких школьниках имею кое-какое понятие, знаю, что любят они бегать, кричать, прыгать, изображая — коли есть резоны — повышенную активность.

Воину с лопатой долго придется дожидаться вразумительного разговора. Поэтому мне, пока не поздно, предстоит брать инициативу в собственные руки. 

Имею свой резон, чтобы тихой сапой начинать мирные переговоры. Те самые, которые мой спутник с легковатой непосредственностью называет передышкой.

Соответственно не поспешаю плечами пожимать, возводить очи вверх — открываю рот для заверений в дружеских намерениях. Однако необходимые слова не дошли до старика в круглой шапочке. Почему? Потому что не были произнесены.

Помощник черноволосого мальчика вдруг развернулся, зашагал вдоль внешней стороны усадебного забора.

Вот он поднял внушающий почтение инструмент и вонзил острое жало в землю. Камни и песок полетели выше сероватой войлочной шапочки. Фонтан убеждал в искренности копательского усердия.

Порой щебенка взлетала особенно успешно. Превозмогала даже высоту ограды, оставляя внизу верхушки наиболее могутных кольев.

Густела пыль, заволакивая округу и тех уток, что не торопились покидать влажную канаву. 

Путешественникам, наблюдавшим придорожную картину, ничего не приходило в голову, кроме одного: сквозь густоту красноватого, просвеченного солнцем, облака заманчиво мерцало счастье. Оно прозывалось словом исключительно ёмким, хотя и очень коротким, — МИР!

— Даёт работник! — с одобрением высказался Динька.

— Неплохо пашет, — у меня возражений не нашлось.

Подзаборное копательство выглядело достаточно основательным. Мне спорить не хотелось, все-таки отсутствовала привычка противоречить собственным достоверным наблюдениям. 

В силу возраста уже имел понятие о хитрецах в нашем непростом обществе. Возможно, кое-кто начал бы милосердствовать по мудрой осторожности: тут человек горского происхождения ничем странным не занимается, он лишь… приступил к собирательству урожая. Да уж, что касается дипломатии, она всегда пригодится.

Однако незачем обычному путнику мудрствовать, хитрить, когда человек у ограды ведет себя странновато. 

У меня разве есть необходимость обманываться в надежде получить толику кукурузных початков? 

Школьника-спутника тоже надувать не собираюсь, пусть парень смотрит на жизнь трезвыми глазами. Старик не размахивает мечом, не с винтовкой вышагивает, не собирает урожай на поле: именно что пашет с помощью всем известного сельскохозяйственного орудия!

Фонтан внезапно иссяк, и послышалось кряканье. Ничуть не утиное. 

То зазвучал подкопанный столб — покачнулся, крякнул, позволив себе замереть в неустойчивом положении. Словно бы решил немного поразмыслить над превратностями судьбы, что преследует подпорку, даже когда та из разряда весьма могутных.

Лопата упрямствовала, действовала поистине круто, и пришлось мыслителю шмякнуться. Не обошлось без того, чтобы с гулом вывернуть булыжники, которые поддерживали его основание. 

Естественно почва вздрогнула, и все утиное сообщество канавы, до сей минуты не обращавшее внимание на пыльную облачность вблизи ограды, незамедлительно понеслось прочь. 

Называть падение недоразумением? Не замечалось неоспоримо содержательного повода. 

Произошло землетрясение местного масштаба? Вывод имел бы право на существование, если б не казался чересчур высокопарным. В конце концов, нас ожидали последствия. И не хотелось бы видеть в них неразрешимую проблемность.

Окутанная красноватой дымкой маячила перед нами фигура таинственного землекопа.

Он стоял неподалеку от зрителей. Неизвестно, чего дожидался, однако боевых действий не вел, и такое положение вещей не могло не устроить путников.

Истинная правда: мысли наши приободрились, легли на курс, практически новый. 

Полегче стало на душе, развязались языки, доселе немевшие в невозможности однозначно расценить суть явлений, где хватало отточенного железа, гортанных криков, красивой облачности и кряканья, отнюдь не утиного.

Короче, шагайте своей дорогой, туристы! Продолжайте радостно-узнавательное продвижение в горы.

Не от избытка благодарности, не от полноты растроганных чувств — всего лишь от проникшей в ноздри пыли — отец путешествующего мальчика чихнул.

Тот вздохнул и… поддержал отца.

— Апчхи! 

— Будь здоров! — безо всякой задержки был ему совет.

— Пап! Я желаю тебе того же! — воскликнул Динька. — Побольше всякого здоровья! 

Примите на веру: приятственное занятие — безмятежно чихать, когда ничто не сдерживает продвижения к скале Прометея.

Старательный корчеватель столба весело закричал, у него имелось интересное предложение.

— Эй, турист! Иди сюда, помогай!

А ведь воодушевляет, как раз очень воодушевляет, если на вас не сердятся.

Нельзя не оживиться, не расплыться в улыбке, раз твоему присутствию искренне рады. Тут правильно сделали, что угадали в нас именно тех лиц, которые из рук в руки примут с готовностью испытанное орудие земледельца и строителя.

— Я не против! — тотчас откликнулся бодрый юный спутник.

Мне как человеку, знающему толк в непреложной ответственности и деловитой серьезности, заохотилось доложить трудолюбивому старику о наших побуждениях:

— Поможем обязательно. Что нужно делать? 

— Будем покрепче устанавливать столб, — ответил работник преклонного возраста.

По простоте душевной мой сын полагал, что падение здесь имело характер вполне причинный. И теперь обозначилась нужда перебраться в другое место, чтобы там инструментально врезаться в землю. Поглубже и поосновательней.

— Куда потащим? — неунывающий, полный энтузиазма, он готовился к переноске тяжестей.

Однако от нас ждали другого.

Выяснилось, надо всего-навсего вернуть грузно весомую вещь туда, где покоилась она до нашего прихода. 

Какая-то непонятная медицинская процедура происходила на моих глазах. Лечение столба, если оно требовалось, ни в коей мере не могло быть поспешно легкомысленным. Также более чем резонно: доктору с лопатой всё же видней, где торчать увесистой старой подпорке — сбочь ограды, посередке, либо на месте, досточтимо прежнем.

Что бы ни проистекало в околозаборном пространстве, мне и школьнику, жизнедеятельно бойкому, вряд ли стоило выступать супротив лечебной операции. 

Пожалуйста и весьма! Волочить тяжесть мы готовы, хоть — туда, хоть — сюда. Лишь бы счастье мирного сосуществования не меркло, прилежно сияло сквозь облака жителям Закавказья, включая любопытствующих туристов.

Когда три персоны в наличии, и всем желательно потрудиться, тогда выходит ладно. Один берется за длинномерный объект с близкой стороны, другой — покряхтывая от преклонного возраста, со своей, наиболее удобной, стороны. А третий — с той, где можно, присоседившись, хоть немного приложить руки.

Всё получилось так, как планировалось. Троица согласно рванула вверх головку столба, и тот, недовольно заскрипев, пополз в яму.

Пусть кое-что не понравилось ему там, в подзаборной глубине, и он принялся клониться то на меня, то на молодого удальца, однако совместные усилия одолели его непростой характер. Мы сумели удержать строптивца, быстро укрепив камнями основание. 

Затем, в ход пустив ноги, орудуя толстокожими походными ботинками, начали засыпать землей яму с установленной подпоркой. 

Я подмигнул Диньке, он с довольным видом кивнул мне, а владельцу лопаты осталось что? Только услышать сентенцию из уст бравого юнца:

— Столб не успеет крякнуть, как труд всё перетрёт.

Не знаю, дошла ли до старика первоначальная мысль изречения. Но чтобы все-таки дошла, дружелюбно улыбнулся и не стал медлить с разъяснениями:

— У Дениса радостное согласие с народной мудростью. Пословицу припомнил. «Терпение и труд всё перетрут». 

Довел до сведения горца, как доволен ученик московской средней школы тем обстоятельством, что с нынешним заданием справляемся без каких-либо задержек.

Соединенные усилия заботливой работы обладают счастливым свойством. Давно замечено, что в коллективе, добивающемся общей неотложной цели, всегда хочется выделиться, показаться на хлопотливых людях как раз молодцом, спорым и по большому счету особо способным.

Рвение моего сына получило одобрение. Награда припожаловала — ему доверили орудовать шанцевым инструментом. 

Вскоре я сменил его, подошла очередь более взрослого и более сильного путешественника приложить руки к увесисто тяжелому орудию.

Лопата — при близком знакомстве — показала себя пусть не вот вам легкой, но в целом весьма удобной для борьбы с качающимися подпорками. Черенок не вырывался из ладоней. Что касается блестящего стального жала, в явности оно только о том и мечтало, чтобы поглубже вонзаться в усадебную почву.

Ухоженный инструмент говорил мне: его налаживал не какой-нибудь холодный ремесленник из числа равнодушно сторонних, а деятельный мастер. 

И значит что? Отточенной лопатой хоть землю копай, хоть доски строгай. Во всяком случае — уяснил я себе — ты держишь подобие бритвы. Вовсе не тупую железку с корявой рукояткой.

Да уж, боится дело мастера. Хоть севернее ледяных вершин Главного кавказского хребта, хоть южнее. 

Любому делу светит быстрый каюк, когда берется за него старательно серьезный умелец. Истовый же хозяин лопаты и сам был отменным копателем, и помощникам давал шанс отличиться. Короче, вокруг основания столба было накидано земли предостаточно, чтоб полновесной заборной подпорке вдруг замереть и больше не качаться.

Потом нам позволили попрыгать по рыхлым комкам — получше утрамбовать насыпь. 

Тут, как и следовало ожидать, выявилась неизбывная энергетика школьника. Парень работал на совесть: чувствуя нехватку собственного веса, он решил незамедлительно компенсировать недостаток килограммов. Чем же именно? Разумеется, высотой прыжков.

Динька взвивался кузнечиком. С лету, с размаху бил, вколачивая каблуки в податливый грунт за разом раз.

Не обеспокоенный излишними затратами энергии, так как имел ее в избытке, он добился отличных результатов.

Старик удостоил его улыбкой и сказал слово многозначительное, поощрительно твердое: вах!

Мне повезло в меньшей степени. Вах — в свой адрес — не услышал. Но должен признаться, воспринял это спокойно, поскольку рвения к размашистым подскокам не выказал. 

Комплекция у меня была не та, чтоб показывать чудеса, на которые способны лишь кое-какие насекомые и некоторые иные из числа талантливых попрыгунчиков. 

— Зовите меня просто Дядюшка. Айда, ребята, ко мне в дом. Нельзя не уважить работящих людей. Хочу сообщить, там праздничный стол ждет. Не так уж плохо всем нам, да? — такая речь не могла не понравиться путникам, и мой сын без промедления выдал на-гора свое предложение, основательное, по-деловому содержательное:

— Попраздновать всегда неплохо. Хотите, мы вам заодно соседний столб своротим? Или другой, у ворот? У нас это просто. Ремонт устроим такой, что пальчики оближете. 

— Нет, — ответил старик. — На сегодня достаточно.

— Как хотите, — с видимым сожалением пожал плечами Динька. — Только учтите, нисколечки я не устал. Мне даже интересно. Раньше ведь столбами заниматься не приходилось.

— Э, — сказал Дядюшка, — у тебя еще всё впереди. 

Поди сообрази, какие заборы и подпорки окажутся на жизненном пути моего сына, однако же имелось в доподлинном наличии приглашение к праздничному столу. И мы все отправились туда, где нас поджидала снедь, на все сто кавказская. 

Что касается усадебного столба, тот остался исполнять свои служебные обязанности. Он, думается, не скучал до того, как по прихоти хозяина покинул уютное гнездышко у дороги. Теперь ему дозволили вернуться в яму, по-прежнему глубокую и в несомненности родную.

С привычным рвением станет исполнять свой долг?

Есть у нас такая уверенность, что будет сызнова — в завзятой непреклонности! — поддерживать ограду, отбивая грудью атаки поджарых буренок. Которые, известно, страсть какие охочие до кукурузных метелок в стадии молочно-восковой спелости. 

Пусть удачи не минуют как вкопанную подпорку, так и все близкородственные!

Ажурная металлическая калитка, выкрашенная серебристой краской, услышала дядюшкино «айда» и без лишних скрипов пропустила нас в просторный двор. 

Должен поведать, ни одна уважающая себя здешняя усадьба не обходится без капитальных ворот и надежного прохода, лишь отдаленно напоминающего по-деревенски скромную калитку. Почему-то принято уделять повышенное внимание архитектуре входных сооружений, не говоря уже об очень высоком качестве используемых материалов.

Деревянные рейки и планки, если и применяются, то всегда они аккуратны до педантичности. 

Разнообразные металлоизделия, доставаемые таинственными способами посреди сугубо сельских пейзажей, поражают оригинальностью художнических фантазий.

Взять хотя бы покраску, призванную скрывать банальные ржавые разводы. Она когда — под золото, когда — под серебро. Однако настолько сочная и естественная, что даже у людей, далеких от горского житья-бытья, появляется мечта в обязательности заняться всевозможными способами строительного украшательства.

Вдруг тебя поражает мощное вдохновение. Рождается в душе стремление сотворять самые неожиданные конструкции. Перед внутренним взором возникает чудо, шедевр зодчества взамен пошло-обычного входного устройства.

Возможно, некоторая мера преувеличений присутствует, и всё же не исчезает восторженное желание заявить: во всей республике, что гордится античной скалой Прометея, не найдешь двух абсолютно одинаковых усадебных ворот. 

Уж конечно, есть среди них гениальные творения. 

Нисколько не пустым представляется мне разговор о достижениях ума, сердца, рук. Он и небесполезен, и в достаточной степени закономерен. В конечном счете шедевры потому и существуют, что не повторяют друг друга.

Ты имеешь право сему факту удивляться, но раз типажи чертовски разнообразны, то и восхищайся, и славь строительный талант народа. Не ошибешься!

Видеть прекрасное в обыкновенном — это поднимает чуткую душу темпераментного строителя. 

А что сказать о нас, о туристах, поднимающихся к вершинам Кавказского хребта? Это в несомненности лелеет головы, а также горящие пятки и натруженные спины под рюкзаками путников. 

Ведомые владельцем дома, я и мой сын прошли по зеленому коридору, образованному виноградными плетями. 

Женщина в черном глухом платье всплеснула руками, завидев пыльные физиономии тружеников, довольных содеянным у забора. 

Оно, это плещущее чувство настоящего сопереживания, выглядело ничуть не странным: не за стол надо было сажать грязных гавриков, а вести к водопроводному крану, что сочился влагой у задней стены сараюшки.

Там капля за каплей натекло уже приметно, и разморенные жарой пеструшки квохтали потихоньку, угощаясь из мелкой лужицы.

Динька первым смело потопал вслед за доброй женской душой, готовой искренне угостить его освежающей гигиенической процедурой. 

Племя наседок не разбежалось, когда он присоседился к нему. Петух и прочие только немного подвинулись, освобождая у сарая местечко для мытья мальчишеских щек и шеи. 

Судя по флегматичному виду, птичьему роду во дворе знать не хотелось: хозяйский ли пацан черпает горстями холодную воду, чужак ли с удовольствием крутит медный кран.

Если здесь имелся ране петух позадорней, побоевитей, то не очутился ли он уже в супе? Атмосфера, как ни суди, располагает к размышлениям: ишь, как вкусно благоухает — на всю округу! 

Соответственно растет настроение, препон ему нет, доходит оно до высочайшего градуса. Запахи поистине обволакивают гостей, заставляя усиленно выделять слюну и желудочный сок. 

Намыливаю натруженные ладони, смываю с лица серые наносы и мысленно себя убеждаю:

«Когда атмосфера благоволит, не стоит отказываться от того, чтобы за столом основательно заправиться. Аппетит свое диктует. Надо полагать, поспешно стилизованные ресторанные изыски довольно далеки от основополагающей местной кухни, исключительно ароматной в своей натуральности.»

Женщина тем временем начинает причитать не то, чтобы слезливо, однако весьма убедительно и даже назидательно. Кажется, ее подвигает необходимость кое-что выговорить старику.

— Видите, — говорит тот нам. — Недовольная особа. Зовите эту женщину Тетушка. Много лет она моя жена. И все годы она воспитывает мужчину. 

В его словах не обнаруживалась досадливая сокрушительность, зато явственно слышалась чуть ли не вековая смиренность. Не думаю всё же, что мужчина, расставшийся давным-давно с молодостью, раскаивался в совершенном — в брачных узах, узаконенных наверняка еще до Второй мировой войны. 

Жизнь есть жизнь: юноша восхищенный влюбился в девушку, прелестную, как нежный южный персик. Неисчислимо большое число дней прошло незаметно, времена постепенно менялись, и что же случилось? До сих пор восторженный молодец, ставший стариком, удивляется твердости характера, которую проявляет некогда тихая, неразговорчивая и скромная девица-красавица. Созданный ею семейный очаг стал крепостью, гранитной скалой. 

Об эту несокрушимую каменную твердость разбились некоторые из его пламенных стремлений, неисполнимых юношеских желаний, а также начинаний зрелого возраста. 

Впрочем, кто не удивлялся характеру своей супруги, силе ее требовательного духа? Только тот, кто никогда не обсуждал с женой финансовые проблемы и вопросы гардероба, насущную тактику и долговременную стратегию совместного житья-бытья.

Сокрушенно качал головой Дядюшка или не очень, чтобы так, но Тетушка не останавливалась, продолжала свою речь на выразительном местном языке.

Из него мне было знакомо только слово, которое по-русски означало «товарищ». 

Поскольку жена старика не употребила его ни разу, поди пойми что-нибудь из ее поучения мужу. Из выговора, наставительно взволнованного и дидактически непреклонного.

Дядюшка спорить с душеполезным внушением не ринулся, однако не преминул вздохнуть, сказав нам:

— Старших надо уважать. Давай, ребята, послушаем.

После чего присел на скамейку у виноградной лозы, по еле видимой струне взобравшейся на крышу дома и привольно раскинувшейся там на шиферных волнах.

Гости вели себя без ропота, дружно примостились по соседству с ним; если советуют послушать, то почему не согласиться, не присесть рядом с хозяином дома, не отдохнуть, не стать наблюдателями дальнейшего?

Тот объяснил свое поведение следующим образом:

— Сегодня день слишком теплый, а здесь не припекает так сильно, как на дороге. В тени жару легче перетерпеть, пока женщина со временем не успокоится, не выговорится.

Она воспитывала его по-прежнему энергично. 

Муж, как мы заметили, не отличался катастрофической тугоухостью. И всё ж таки ей хотелось излагать свои взволнованные мысли старательно, в обязательной последовательности. Поэтому она устроилась перед ним на табурете, скрестив руки на груди, и… 

Одним словом, изъясняла, не мешкая.

Пусть случилась у меня попытка вступиться деликатно за старика, но солнце прорвалось сквозь виноградную завесу. 

Самым сиятельным образом оно ударило в лицо, и сразу огненная звезда вспыхнула в моем правом глазу.

Там пребывала железа, отвечающая за слезное истечение. Она мгновенно разразилась потоком. Сказать, что он оказался ленивым или скупым, значит, исток Волги перепутать с могучим устьем.

Уж это наводнение!

Тетушка перед моим взором вспыхнула, поплыла оранжевыми кругами. На помощь мне пришел быстрый условный рефлекс: он заставил зажмуриться. И не так, чтобы кое-как, а крепче крепкого.

Пережидая, когда пройдет резь в глазу, услышал что? Всякого — весьма разнообразного, ничуть не смиренного — хватало.

Напротив меня раз и за другим разом взрывались динамитные шашки, громыхали обширные жестяные листы. Шипела горелка примуса, а может здесь подавала голос рассерженная кошка, настигнутая собакой. Взрывающиеся согласные и гласные сменялись звуками то клокочущими, то стонущими, то фыркающими.

Мы имели полную возможность как следует оценить бесподобный темперамент, исключительную выразительность горской речи. Она способна десятикратно усиливать человеческие чувства во всех мыслимых оттенках.

Тетушка, благодарю вас! Путнику было позволено уяснить для себя: народ, закаленный в тысячелетних войнах за место на кавказской земле, должен выражаться только таким — неуступчивым, несгибаемо напористым — языком.

Вдобавок понял еще кое-что. Вернее, догадался, в чем упрекала женщина своего терпеливого супруга. 

Безмерная выносливость помогала тому до поры помалкивать. В это время Тетушка выговаривала: бессовестный старикан! Ты почему позволил работать нашим гостям? Позор на твою войлочную шапочку, на твою неразумную макушку, которая недостойна красивой шапочки. Зачем укрывать седую голову, если за многие десятки лет ты не сумел наполнить ее здравыми соображениями? Пусть свежее дыхание гор снова и снова проветривает тебе мозговые извилины. Где видано, чтобы дорогие гости чинили глупые заборы? Разве нельзя было развлечь их игрой в нарды? Ты потерял совесть как раз в том возрасте, когда человек больше всего думает о прожитой жизни и совершенных им поступках. Несчастный эксплуататор! Чтоб провалилась дурацкая ограда в Австралию и чтоб ты год целый вытаскивал ее оттуда раздерганной бельевой веревкой, которую давно пора заменить новой покупкой в поселковом хозмаге!

Дядюшка беспрекословно слушал ее наставления, и после того, как супруга смолкла, он с безмятежной хладнокровностью промолвил:

— Женщина! У нас гости будут иметь угощение или как? 

Затем он позволил себе высказаться чуточку горячей:

— Ты забыла о традиционном застолье. Им, кстати, славились твои предки, папа с мамой, а также покойный двоюродный брат, о котором село тридцать шесть лет говорит с уважением. Вспомни, как он потчевал всех на свадьбе своей дочери. Забыла? Напомню также, что в доме незабвенного твоего родственника для всякого путешественника всегда имелись еда и питье.

Сразу — на русском языке — тетушка Надия ответила вопросом:

— Он, этот старик с мозговыми извилинами, неприлично кривыми, станет меня учить? Всё уже готово. Прошу гостей в дом.

Вытирая мокрые физиономии вафельным полотенцем, принесенным хозяйкой, и предводительствуемые Дядюшкой, мы двинулись в указанном направлении.

После процедуры умывания чувствовали прилив дюжих сил, ощущали готовность к подвигам на застольно-гастрономической ниве. 

Без преувеличений замечу: полоскаться под краном доставляет в дни кавказского лета особое удовольствие. Твое настроение поднимается до уровня весенне-майского. Или — новогоднего. В зависимости от приверженности к временам года и соответствующим праздникам.

Возьмем те же северные параллели Земного шара, где воды, как правило, много. Там ведь блаженство от умывания не то. Нет, оно обязательно приключится, однако градусом ниже того, что испытаешь в пекле разгоряченных югов.

Чем выше температура и чем суше воздух, тем приятней звук журчащей струйки, льющейся в ладони. 

Нынче сошлось всё: и жара стояла отменная, и плескались мы от души, и результат объявился исключительно ожиданный. Ура! Кажется, приближался мой и Динькин любимый праздник — Новый год!

Сын, пребывая в предчувствии второго на сегодня обеда, не стал скрывать наблюдательно-школьную заинтересованность, шепнул:

— Здесь в гостях побыть я не против. Можно поесть медовых груш или хинкали. Зря час назад сидели у костра. Не стоило готовить суп. И чай в котелке. 

Не случилось у меня задержки с отечески мудрым возражением: парень! как раз не стоит выпускать из виду забор! 

Прям-таки возьми и снова, молодой человек, пошагай к столбу, покрепче устанавливай его! И будет тогда что? Заведомый порядок со здешними грушами, сочными, цвета золота, невероятно сладкими.

Вот таким образом вошли под крышу просторной усадьбы — празднично умытыми, в превосходном новогоднем настроении.

Хотя солнце палило за стенами дома изо всех сил, нетрудно было догадаться: до зоны пустынь, где произрастать угощению порой непосильная задача, отсюда всё же далековато. Вероятно, дальше, чем до северной параллели, где воды хватает всем, а садовых фруктов бесспорный недостаток.

На таковскую догадку натолкнул стол, к которому нас подвели. Он обладал поверхностью прямоугольно твердой, каштаново обширной, и вся она была заставлена тазами.

В них покоился инжир — зеленоватые мешочки, набитые сахарным песком. Кроме шикарных плодов библейской смоковницы, что еще наблюдалось? Холмиками яблоки высились румяные и естественно бросались в глаза любимые Динькой крутобокие груши, распираемые медвяным соком.

Изобилие не лишало рассудка напрочь, однако же изумляло сверх меры. 

Когда потрясенное сознание вернулось в норму, выяснилось: тазы — обычные большеразмерные блюда.

Испытывая пиетет к изящным поделкам, к затейливым чайным и кофейным сервизам, оставляю за собой право поражаться также видом огромных декоративных ваз в музеях. Пусть не чудодейственные вместилища садовых подарений предстали перед нами, всего лишь обнаружился будничный случай, но внутренние объемы простого повседневного фарфора — это, конечно, из ряда вон!

Обыденность налицо, всё же прозаическое событие не выглядело фактом разочарования, поскольку не могло принизить блистательного великолепия стола.

Еды хватало всякой, предлагали попробовать даже такую, названия которой путники не знали, и надо честно признать: менее вкусной не стала она от этого.

— Где ваш дом? — спросил Дядюшка, усиленно потчуя меня и Диньку.

Хозяин дома излучал благожелательность с той интенсивностью, с какой радар, на котором я служил в армии, посылал в пространство импульсы всевидения.

Зоркий антенный глаз командирам нужен для того, чтобы с помощью умной аппаратуры ощупывать окрестности. Без электромагнитного луча как заметишь приближение неприятельского объекта к защищаемой военной точке?

Старика интересовала наша жизнь, ан и ладно: нет в ней ничего особо секретного, вздорно агрессивного. 

У путешественников, стремящихся дойти до скалы Прометея, тоже отсутствовала думка считать любопытствующего владельца усадьбы обороняющейся военной точкой.

Симпатичен Дядюшка! Очень легко рассказывать ему, отзывчивому слушателю, о перипетиях городского жизнесуществования.

— Мы живем в Москве, — с душой распахнутой настежь докладывал мой разговорчивый сын. — На восемнадцатом этаже. Там наш дом.

— Квартира, — уточняю.

— Ну да, — поправляется Динька. — Туда на лифте добираться надо. Он шумит, иногда кабина дергается. Я боялся ездить, когда был маленький. Не любил бегать на улицу, чтобы поиграть с ребятами. А теперь мне хоть бы что. Давно хожу один в школу или в магазин за хлебом.

В его рассказе имелись кое-какие недостатки. Если быть чуточку точней, гудящего лифта недостаточно, чтобы добраться до нашей квартиры с Кавказа. Из надежных средств транспорта полагалось упомянуть, к примеру, пассажирский железнодорожный экспресс или белокрылый реактивный лайнер. 

Почему ученик, только что успешно покинувший начальные классы, первым делом упомянул именно подъемник высотного здания?

Скрывать не имело бы смысла — не только юное поколение, но также взрослое большинство домового населения остерегалось подзастрять в междуэтажных пролетах, а порой так и случалось. Сосед по лестничной клетке, мне известно, далеко не единственный из тех, кто просидел в скучной кабине почти час.

Считалось нормой для всех ребятишек бояться лифта, и переломить страх стоило моему сыну трудов. Он, преисполнившись уважением к обходительно щедрому главе стола, не постеснялся, поведал о них открыто, честно, без прикрас.

Оно и понятно: раз Дядюшка искренне интересовался нашим житьем-бытьем, то и Динька, чувствуя правдивую благорасположенность, подробно просвещал его на этот счет. 

Ко всему прочему моему спутнику явно льстило внимание человека, прожившего в горах долгую череду лет и не утерявшего в любознательности ни капли. 

Парня, что называется, понесло. Пошел звонить во все колокола — в деталях повествовать про школу, в которой учился и про спортивную секцию, где занимался плаванием. Про лохматую соседскую собачонку и про неизвестную мне девочку Марусю, которая охотно делилась жвачкой с одноклассниками. 

Он известил собеседника о редком событии: однажды Маруся решила угостить его большой вкусной антоновкой. Кажется, моему сыну по сию пору непонятно, за что ему оказана такая честь. 

В качестве родителя пришлось озаботиться малоизвестным яблочным происшествием, и после краткой запинки я напал на мысль: лучше будет не вмешиваться в беседу. Не стоило подсказывать Диньке, по какой причине оказался в его руках превосходный фрукт, раз уж все прочие в классе могли только мечтать о таком подарке. 

Когда речь идет о том, что делу — время, а потехе — час, не каждому ребенку подходят для обязательных раздумий и свершений некоторые взаимоотношения людей. 

Да и честно сказать, у нас, у взрослых человеков, довольно часто путается дельное с ничуть не дельным, поэтому выяснять гуманно высокую истину иногда сложно до невозможности.

Ко мне подошел мальчик, благодаря которому нам выпала удача познакомиться с разговорчиво добродушным стариком и его выдающимся копательным инструментом.

— Пейте, — сказал замечательно звучный крикун, предупредивший домашних о появлении двух прохожих вблизи усадьбы, и хитро блеснул агатовыми глазами. 

После чего удостоил граненой баклажкой с толстыми боками и янтарной жидкостью внутри. Отпотевшая посудина, недавно вынутая из холодильника, угнездилась в моих пальцах, и ее таинственное содержимое без промедления почало возбуждать любопытство: это что же там плещется? 

— Бери, — повернулся усадебный горлопан к Диньке. 

При сем, протягивая ему стакан, поглядел в сторону хозяина дома. Дескать, всё правильно делаю? 

Дядюшка одобрительно кивнул. 

Подмигиваю мальчику: зачем кричал? Почему шум поднимал? Видишь, как хорошо устроилось? Мы вполне миролюбивые люди, не гнушаемся физического труда на благо вашего семейства!

Тот невозмутимо помалкивал.

Огромными глазами с вековой печалинкой на донышках он уставился в мое лицо. Рассматривал переносье. 

Как ни морщил свой утес, как ни водил им влево, вправо, парень на уловку не поддался — не засмеялся, не улыбнулся. Даже не хмыкнул, хотя по мнению знакомых я мог бы этими ужимками рассмешить кого-угодно.

Пусть не клоун, однако имеются некоторые юмористические способности, знаю точно. 

Доподлинно видел, как хмыкал, поглядывая в сторону моей взволнованности, дежурный по аэровокзалу в остроконфликтный момент отмены рейса, когда бессильно размахивали пассажиры билетами.

Не ошибаюсь: только три серьезные личности устояли до сего дня перед бытовым юмористом — перед клоунадой никакого не циркового рыжего коверного. 

Первым руководил долг службы в те грустные времена, когда Советский Союз еще не распался, хотя уже трещали его скрепы в общественном сознании. Ходили вовсю разговорчики, что некоторые члены партии озабочены по преимуществу карьерой, А если что строят, то коммунизм для своего неумеренно личного потребления.

Неуклонно исчезал тот почтительный ореол, с которым ранее воспринимали стражей закона. 

Так что не шибко пришлось мне изумиться появлению постового милиционера. Он оштрафовал меня за переход маленького переулка в месте, по городским правилам запрещенном.

До последнего момента не видел я строго ревнителя административных установлений, он вынырнул из-за припаркованного транспорта как чертик из бутылки.

— Платите рубль!

— За что? Узенькая улочка. Возле тротуара полно автомобилей, приметной зебры нет.

— Я свистел.

— Совершенно верно. Нельзя не услышать. Однако вас не было видно за легковушками. Столько их стоит на бордюре!

— Неважно, сколько здесь машин. Оплатите штраф.

Он проявлял столь исключительную неумолимость, что не могли не возникнуть подозрения: зоркий постовой намеренно прятался в транспортной пробке, чтобы спокойно посвистывать и отбирать рублики у разинь вроде меня.

Выполнял план по наказаниям юрких горожан?

Полагаю, что усердствовал в соответствии с компанией по наведению порядка на перекрестках, переходах. И похоже, ему с утра было не до смеха.

Действительно трудная задача: извилистая дорожка переулка набита плотно и «Волгами», и «Жигулями». Милиционеру нужно бегать между ними, прячась от беспечно фланирующих граждан. Затем необходимо в броске настигать пешеходов — проносясь мимо какой-нибудь машины — и при всем том избегать колес, набирающих скорость.

Если план по штрафам горит у приверженца порядка, что ему какой-то носатый юморист, непритязательно бытовой, мало похожий на профессионального рыжего? 

Деньги он сполна получил, поскольку… пусть несгибаемо грозный служака берет мои финансы. Авось, начальство похвалит его за крутую защиту городских установлений и расторопность.

В таковской — истинно юмористической связи — ни разу не удалось мне рассмешить и пристрастно бдительную родительницу жены. 

Обычная история, коль у домашних в привычке последовательно выказывать свои претензии. Она для всех персон мужеского пола заведомо неизбежная, поэтому рассказы о теще воспринимаются уже как дурной вкус, хоть на эстраде, хоть в каждодневной обыденности.

Что называется, была бы у супруги мамочка, а повод для воспитания мужика в сплоченном коллективе найдется. И тут всем в семье не до веселья, правильно?

Третьим очень серьезным человеком — ни в зуб ногой не желавшим оценить мои гримасы — хочется назвать стоматологического хирурга. Он хладнокровно избавил меня от переднего и коренного тогда, когда болел только один зуб. 

Враз и навсегда торопился вылечить пациента? 

Не исключено, и в подобных обстоятельствах его нельзя было упрекнуть в невнимательности, а также в равнодушии.

Врача поблагодарив, покинул отчаянно решительный кабинет, но до сих пор не уверен, что усадили меня там в нужное кресло.

Мальчик, почему-то забывший о своей способности издавать громкие звуки, ныне стал четвертым в коротком списке неподдающихся. Разочарованно вздохнув, оставил в покое молчуна, решил отведать содержимое объемистой стекляшки. Вино, приятственно холодное и на вкус терпкое, однако же не лишенное привлекательности, примирило меня с маленьким стоиком.

Пару глотков сделать не помешает. Вспомнил: разве не полагается выдавать толику красной хванчкары членам морских экипажей в тропиках? Она умиротворяюще действует на организм человека в критических ситуациях. Не станет большим преувеличением, если поразмыслить и представить себя усталым путешественником, очутившимся в районе особо жарких южных широт.

Насколько быстро восстанавливают моряки оптимистическое мироощущение с помощью законной чарки, неизвестно: в тропиках складываются одни ситуации, в субтропиках другие.

Сейчас что происходит? Настигло меня разочарование. И вовсе не по причине случившихся капризов природы. Жаль, что усадебный крикун не желает отвечать на резонно поставленные вопросы, не смеется и даже не думает хмыкнуть. 

Ан ладно — сделаю еще глоток, коль угощение пойдет на пользу организму.

Сделал то, к чему повлеклась душа. Разочарование поутихло. И здесь я увидел, как Динька, причмокивая, потягивает жидкость из своей посудины. Вот это уж никак не могло понравиться отцу московского школьника!

На какое дерево занесет мальчишку граненый стакан, вмещающий четверть литра? Смогу ли удержать сына, когда тот свалится на шею мне с высоты, намного превышающей обычные для древолаза-любителя два метра?

Еще минута, и я уронил бы винную баклажку.

— Из белого холодильника! — торжественно объявил носитель угрожающего изображения на футболке, показывая пальцем на Динькино питье.

Лопатки парнишки, нарушившего молчание, шевельнулись, и рыцарь помахал мне коротким, но острым во всей очевидности оружием: ну-ка сунься к молодежи со своими взрослыми наставлениями!

Сын заинтересовался объявлением и пожелал кое-что уточнить:

— Из какого, какого?

— Из белого. Нового. Недавно купили, — последовало разъяснение.

Гляжу: меченосец покровительственно усмехается мне с футболки: молчишь, несчастный? Правильно поступаешь! Пикни только у меня!

Отвернулся поскорей от угрожающего изображения, поскольку стушеваться не входило в мои — ответственно отцовские — планы. Острасткам вооруженного бродяги полагалось противопоставить решимость. Какую? Хотя бы такую, чтобы вставить логичные суждения в независимую беседу юных граждан.

Подходящих слов сразу не нашел, пробормотал:

— Несомненно покупка будет всегда кстати.

В панике не отрывал глаз от быстро пустеющего стакана Диньки.

Скорее всего среди московских школьников немного почитателей чрезвычайно вежливого дипломатического лексикона. Есть уверенность: предпочитают высказываться без долгой подготовки. В нашей разновозрастной семье не было недостатка в любителях беспошлинно пошутить, лукаво побалагурить и просто поговорить, но даже младший никогда не стремился изъясняться таким образом, будто он какая-нибудь себе на уме посольская шишка. И вдруг именно у него возникает желание выдать на-гора хитрый словесный перл:

— Очень приятно!

Поди и догадайся, что сие означает. То ли донельзя удовлетворен своим питием. То ли рад, что усадебному народу повезло отовариться морозильно-кухонным устройством. То ли кинуло молодца в пучину малозначительных почтительных фраз.

Неоспорима возможность всем путаться в мыслях, однако тому, кому предназначалась вежливая обходительность, всё было ясно. Его реакция, не в пример моей, была нисколько не тревожной, а быстрой и по-мальчишески веселой: да, очень приятно, когда наш холодильник хороший и можно выпить еще один стакан. 

Рыцарь на футболке отсалютовал всей компании мечом в то время, как я уже рвался в бой.

— Слушай, сын! Что за дела? Дай сюда! 

Пусть доброхоты внушают сослуживцу: лопух! обрати внимание! он тебе не родная кровь! Сердцу, где одна лишь нескрываемая привязанность, не прикажешь. Оно испуганно откликается нервными толчками на любую мелочь, способную испортить парню дальнейшую жизнь. 

— Что дать? — невинно спросил малолетний дипломат, не спеша утерять остатки весьма желанного угощения.

— Стакан твой.

— Зачем?

— Надо, — затвердел мой голос.

Тут, пожалуй, загремишь булатной сталью, коль весь наполнен страшной жалостью. Приключится незавидная история — пойдет по жизни любитель градусных возлияний, и мне подобное будущее, хоть одного школьника, хоть всех его друзей, хуже смерти. Нет согласия с бездумными поддаваниями и расслаблениями, без которых, как искони считается, русский человек и не человек вовсе.

На моем лице не мог не отразиться ход возразительных мыслей. Присутствующие имели возможность понять, что здесь кое-кому пришло в голову наплевать и на хорошо вооруженного рыцаря, и вообще на все нюансы дипломатического этикета.

Не замечал за собой нелепую сварливость. Характер у меня до сей поры не отличался также глупой вздорностью. Так что ясно — не позволил себе очень сильно возвысить голос. 

Но разве можно было не показать крепкую отцовскую волю?

Мягкий человек, добиваясь исполнения своих желаний, энергично размахивает руками, сотрясает воздух. Багровеет, приходит в предынфарктное состояние. Но его нерешительность присутствующие всегда чувствуют.

И когда они хорошо прочувствуют эту мягкость, им даже чихнуть не захочется, не говоря уже о том, чтобы признать правоту споршика. Тогда тебе, вспыхнувшему бензиновым факелом, останется лишь стихать, переставая настаивать на своем. И — потихоньку чадить, покрываясь копотью благих пожеланий.

Не скрою: у меня имелось намерение показать здесь не мягкость, но как раз особую жесткость.

Твердый человек тоном размеренно спокойным выдвигает требование — какое считать нужным — и без лишнего шума ждет ответа. Не то, чтобы представал перед окружающими тихой мышкой. Просто его безбурная уверенность велика. 

Поэтому происходит ожиданное: всех прочих явленная сила характера заставляет забыть о запальчивом критиканстве и послушно выполнять столь разумную волю.

Само собой разумеется, отцовской уверенности у меня выше головы. 

Как можно спокойнее, однако же четко и ясно, с подчеркнутой настойчивостью, повторяю:

— Я должен получить этот стакан. Сию минуту!

Динька перестал заглатывать дар солнца, именуемый также — при солидных иногда градусах — огненной водой.

Какие там имелись проценты алкоголя не успел заметить, потому что махом единым проглотил, а точнее говоря, уничтожил приготовленное для сына угощение.

Распробовав напиток, покачнулся и вытаращил глаза. Вот это да! От неожиданности чуть не упал. С ног свалиться не свалился, но покрылся растерянным потом сильно.

Мальчик, готовый поднести Диньке вторую порцию, подмигнул мне. 

Ему было весело. Ровно в той степени, в какой само кавказское веселье приплясывало бы возле усадебного холодильника. 

Впрочем, какие могли быть претензии к пацану? О возмещении убытков речь не шла, и не было у меня желания отвечать мастерскому подмигиванию своей умелой, годами отработанной, смешной гримасой. Бедный Динька! Ведь напоили его расчудесным виноградным соком, о котором иными словами не скажешь, как — очень приятно!

И вот я лишил парня сказочного удовольствия. 

В мозгу заскреблась, засвербила мысль: как теперь выгляжу в глазах сына? Не иначе, властолюбивым деспотом, который считает себя вправе накидываться на детей и с зубовным скрежетом отнимать у них сладкое. Так мог вести себя лишь разбойник с большой дороги, прикидывающийся заботливым отцом.

— Вай! — удивился Дядюшка.

— Да! — подхватил мой недовольный спутник. — Вай! Что я такого сделал?

— Вай! — подтвердила Тетушка. — Собственными глазами видела. Он сейчас ничего такого не делал.

— Вай! — сказал мальчик, и рыцарь на его майке задумчиво наставил меч на стакан в моей руке. — Я десять раз в день такое делаю.

— Если бы у него заболела горло, — пояснила Тетушка, — не позволила бы ему делать такое десять раз. Купили нужную вещь, и гудит она мотором исправно. Я проверяла. Однако у нашего внука до сих пор горло не болит, сколько бы раз не прикладывался он к стеклянному кувшину в холодильнике. Не веришь мне, гость дорогой?

— Верю, — моя поспешность высказаться вполне соответствовала несокрушимому желанию побыстрей восстановить дружеское расположение сторон. — Но, пожалуйста, постарайтесь понять меня правильно. Ведь не думал, в мыслях не было разгадывать, сколько раз ваш мальчик заглядывал в кувшин. 

— О чем же тогда ты думал? — сильнее прежнего удивился Дядюшка.

— Если в стакане, к примеру, букет свежего вина, зачем он моему сыну? — последовал резонный ответ путешественника. 

Мысленно дополнил сказанное ни на йоту не лишней догадкой. В чем она заключалась? Да будь при нас конь Пегас, он взмахнул бы волшебными крылами и вознес Диньку в радостные высоты вдохновения. В те самые, откуда можно было бы восторженно крикнуть: «Ура! Чудесное превращение! Вместо вина, очень кислого, у меня оказался очень вкусный сок!» А поскольку не случился конь, то и пусть сын продолжает праздновать виноградное угощение черноволосого пацана.

Хотя лошадные мои соображения не долетели до старой женщины, она оповестила мирно:

— Сейчас мальчику дадут то, чего отец лишил его слишком поспешно.

Хозяин усадьбы задумался, помолчал минуту, потом поделился размышлениями касательно отцов и детей:

— Не беспокойся, дорогой. Мы путников понимаем, у нас надежный дом. Если что будет не так, можешь отсечь мне башку. На той колоде, где курам головы рублю. Устраивает тебя?

— Нет! — чуть ли не в орлиный клекот оформилось мое несогласие. Оно провозглашало союз приметной краткости, и громогласия, и чертовски упрямой искренности.

— Правильный у тебя расчет, — улыбнулась Тетушка. — Не видала никогда, чтобы мой старикан, этот задорный парень в круглой шапочке, помчался обидеть какого-нибудь туриста или простого прохожего.

Пот лил с меня градом, будто единственная тучка с ледяных вершин искала именно того, кого тут неплохо было бы малость остудить. Вот нашла, и теперь стой перед сыном с мокрой спиной, помалкивай.

Тому наши разговорные темы показались странными. Разделка петухов и кур на колоде не менее важная штука, чем второй стакан из белого холодильника. Однако не совсем ясно, насколько отрубленные головы значительней виноградных напитков. Если сок можно пить каждый день, то все-таки суп из птичьих потрошков готовят гораздо реже. Значит, что? А то: несерьезным глядится упоминание о колоде.

— Дед с нами шутки шутит, — доложил он мне. — Рубить нужно не чаще раза в неделю. Иначе возьмешь и сбежишь в горы. Куда-нибудь туда, где, кроме куриной лапши, найдешь и вареные хинкали, и жареный шашлык. 

Усадебный мальчик посмотрел на веселого старика, на умного Диньку и решил, что к соображениям дотошливого школьника нужна прибавка:

— Мне дедушка тоже говорит про голову. Иногда. Когда начинаю шалить и никого не вижу. Если не желаешь меня послушать, подсказывает он, тогда отсеки мне башку, и навеки она замолчит.

К Диньке пришло понимание: оценили достойно его наблюдательность. Всё же заохотилось ему уточнить последующие события касательно отчаянной рубки.

— И куда бежишь, когда тебе так говорят?

— Никуда, — ответил честный ровесник. — Сажусь на лавочку рядом с дедушкой, слушаю все слова, которые он хочет сказать. А что еще надо?

Довольно затруднительное дело не любить посиделки, когда они дополняются взаимностью потех и отрадами пиршества. Кое-что поведали я с моим сыном, кое-о-чем рассказали пожилой горец, его супружеская половина, их шустрый малец, а если, испытывая удовольствие, думалось мне о вещах особых, то, конечно, о безотказности и долговечности старого грузинского дома, куда нас пригласили. 

Положа руку на сердце, признаюсь: всю свою сознательную жизнь стремлюсь к надежности, о которой толковал Дядюшка. Она мой идеал устроенности семейного пребывания.

Мысли о крепости гнезда, созданного по обоюдному желанию, приходили в голову, когда женился в первый раз. Во второй раз наведался в загс — они опять, неожиданно объявившись, утвердились, разгорелись, пусть в азарте и не занялись уничтожающим пожаром вдоль по жизни. 

Поглядываю на сынка: что бы ни происходило, мы с тобой носим одну фамилию, а потому, говоря могучим русским языком, обязаны при дружном взаимоприятии день за днем прорываться. Куда? Естественно туда, куда нам, сотоварищам на тропах туристических и прочих, потребно.

При всем том уверен, что мысли о непоколебимой надежности преследуют не только меня одного.

Что мой наперсник земных странствий? Не иначе, после шести лет, прошедших на первом этаже под сенью дворовых тополей, тебе понравилось жить в бетонной высотке, наблюдать сверху жизнь городских улиц.

Однако юному путешественнику летать на скоростном лифте в одиночестве не так, чтобы очень было по душе. Это ничуть не фунт изюма, верно? Не миновала тебя чаша сия — задаться мыслями о том, насколько незыблема жизнь под облаками.

Когда черные свинцово-тяжелые тучи бьют молниями по Останкинской телебашне, по столичным шпилям, тебе всегда неуютно и даже немного страшновато. 

Порывы грозовых ветров, заставляющие дребезжать стекла в оконных рамах, видел я, — они способствовали твоей осторожной задумчивости.

Не помню, чтобы Динька и я ранее касались предмета разговора, который затронул в сегодняшней беседе старый горец. Но позволю себе нынче уверовать: наряду с клубничной жвачкой и мороженым «Лакомка» он, этот предмет, определенно входит в перечень ценностей у малолетних философов. 

О себе и крепости уз, связывающих людей, могу вести доказательную речь по мере мечтательную, равно — мистическую. 

Разве будучи пассажиром самолета не обнаруживал вдруг в голове соображения о пределах прочности конструкции? Кто-нибудь сразу приготовится заявить: о подобных, инженерно-технических, вещах резонно было бы размышлять умудренному конструктору лайнера. 

Охотно соглашусь, однако примечу здесь одну таинственную подробность. Любой пассажир, впервые летя в реактивной машине, представляет себя немного Туполевым. Если доверился, к примеру, быстрому и мощному ТУ-154.

Тот, кто пользуется для дальних перелетов самолетом ИЛ-86, хоть раз, но чудодейственно чувствовал себя отчасти Ильюшиным. Иначе не может быть, просто невероятно, когда бы с нами, вдумчиво озабоченными персонами, творилось нечто другое в неотложных, зачастую довольно опасных, перемещениях вдоль по долгому человеческому веку.

Если за предел прочности взять солнце, то оно висит над людскими головами солидно. Взял — не прогадал. Ведь не век, не тысячелетие, а несколько миллиардов годков можно быть уверенным на счет сиятельного неуклонного животворного продвижения горящей звезды по небосводу.

Земной шар тоже вроде бы песком в небытие не осыпается. 

Правда, наша цивилизация не готова еще остановить процесс упористого климатического потепления, как не готова решиться — разоружиться и позабыть о боях, о пожарищах, о массовых расстрелах, о тех бомбежках, что применяются по сию пору в улаживании цивилизационных разногласий. 

И значит: нам, пассажирам корабля под названием Земля, не одни лишь небесные молнии бросаются в глаза. Вглядываясь в грозовые разряды и шумотрясения — хоть малолетние философы, хоть мыслители семейного бытия, а хоть и мистики авиаперелетов — все мы понимаем, что мысли о надежности в нашем мире нисколько не лишние.

Когда целительным бальзамом льются эти слова в чей-то изболевшийся мозг, то разумный человек имеет право знать, что рядом с ним и поодаль несчетное число светлых голов.

Выхода из тупикового положения нет по одной причине — что ни страна, то глава ее почитает себя за лидера Земного шара. Он бряцает оружием для того, чтобы все прочие главы не сомневались в его гениальном предназначении. До чего примитивные и скучные вы люди, господа великие правители!

В пику им весел и умен Дядюшка. 

Его дом видится мне островком безопасности в океане властительных страстей. Заснеженные вершины кавказских хребтов и те иногда катастрофически трясутся, а здешняя горская усадьба стоит прочно, если не считать самодержавного столба. Разумеется, в длинной оградительной цепочке, отбивающей атаки бойких буренок, и ему не мешало бы вести себя по мере более спокойной, более устойчивой.

Так мы сидели за богатым грузинским столом и такие мысли роились в глубине мозговых извилин у путешественника, Москвой непризнанного за подлинного отца Диньки.

Из ущелья потянуло прохладой, словно бы влажные теснины очнулись от полуденной дремы и поспешили напомнить нам о цели похода. 

Пороть горячку не стоило, но все-таки осторожно кашлянул, мотнув макушкой в сторону каменистой дороги. Заморгав, спутник встрепенулся.

Он оставил в покое городскую жизнь с ее лифтовыми приключениями, пришел на верную помощь. Что скрывать, у нас какое-никакое взаимопонимание имелось. Юный философ за третьим стаканом вкусного сока не потянулся, одновременно медвяная груша в глубокой посудине перестала его интересовать:

— А где мой рюкзак?

— Лежит возле скамейки, — заторопился подсказать. — И мой там же. Заждались нас они. 

— Очень хочется увидеть скалу Прометея, — вежливо поблагодарив хозяев за угощение, сын встал из-за стола, отправился к лавочке в зеленую чащу виноградных плетей.

Вот и говорите после всего этого, что я не занимаюсь воспитанием подрастающего поколения, не учу его чтить правила хорошего тона, напрочь позабыв о насущной роли прилежного наставника. 

Снова мы шагаем по горному подъему, где гремит щебенка под тупоносыми туристическими ботинками и вспархивают по сторонам птицы, копошливой юркостью похожие на шустрых воробьев, а размерами — на хлопотливых скворцов. 

 

По ходу продвижения с завистью поглядываю на моего бодрого юнца, у которого запас энтузиазма истинно велик. Сверх всяких пределов. 

При всем том сам на себя удивляюсь: сидеть бы сиднем, вкушать яства за гостеприимным столом, ан словно шилом колет нелегкая. И приставучая она до невозможности, и неотвязчивая до странности. 

Поистине не поделаешь ничего, когда неуклонная воля неудержимо тащит тебя вдаль.

Если все же дать ей — более или менее точное — определение, то числиться могучей силе не иначе, как по разряду неистощимо жгучего любопытства.

Весьма желательно повидать легендарную скалу в ее настоящем обличье. Ведь на Кавказе что может быть привлекательней? 

Во всяком разе не простили бы себе, когда б ограничились лишь супом, что крепко посолен и прозывается морем ничуть не Синим, а Черным. Да той роскошной люстрой над белыми хребтами, которая щедро одаривала нас горячими лучами. Да великолепными угощениями горского дома, что крепко стоит в ореоле надежности и нескрываемой доброты. 

Нет, поверх всего нам вынь да положь дальний уголок ущелья, поскольку там живет гуманный миф античности и твердо впечатаны в камень следы насквозь доисторических тиранозавров.

Поспешаю вслед за молодостью, где неутомимости немерено, и чувствую, что никак не отбиться мне от богатой — привходяще дорожной — думки. Как ни увертывайся, на поверку что выходит? Объединилось несоединимое. 

Посему в голове замочком лихо защелкнулось: «Ишь, как оно сложилось! В тесной близи очутились стародавний гуманизм и древнее животное тиранство! Что предстанет перед нетерпеливыми туристами? Горского лукавства кульбит или ироничность земной философии?»

На сегодняшний час в каменном соседстве согласен видеть случай. В основе его гранитное вековое молчание вершин, и значит — непостижимость.

А когда нам взять и обойти стороной ущелье, то не дал бы за весь поход ломаного гроша. Ведь смысл путешествия в чем? Отцу хотелось, чтобы сын ощутил, как надо любить человека. Для такого — в духе античности — приятия людей важны и слова, и дела, и неколебимые скалы Кавказа.

— Стоп! — в дрогнувшем голосе Диньки возликовало счастье открытия.

— Что за оказия? — кажется, цель близка, горы спешат раскрывать тайны, и я полнюсь надеждой, что они без обмана говорят нам свою бесконечную правду.

— Десяток метров, не больше, — потрясение московского школьника велико. 

— Перед тобой неожиданно встал камень. Остроконечно огромный. До него…

— Если точно, метров семь. Вижу трехпалый отпечаток на плоской поверхности. След динозавра. 

Зоркий глаз у счастливого спутника. Мне остается только с гранитной незыблемостью подтвердить:

— Наблюдение верное.

Зафиксировав ничуть не фантастический факт, разве мог подумать, что завершилось обсуждение трехпалого доисторического тирана? Как раз и не обнаружилось в голове финальной мысли. Невесомой в своей одуванчиковой, благостно пушистой легкости. 

Без промедления завязалась у нас беседа, с обеих сторон чересчур нагруженная тяжеловесными соображениями. 

Что особенного прозвучало во фразе взрослого наблюдателя?

— Чудовища жили эдак сто миллионов лет назад. 

Полагал, что не стоило спорить с этими словами, как и добавлять каких-то новых малоизвестных сведений. Все ж таки резвый путник немедленно изъявил неуспокоенное желание насчет того, чтобы кое-что добавить:

— Существовали, кушали себе других обитателей Земли. Насытясь, приходили к скале потереть свои бронированные шкуры об острые грани. Почешутся и уйдут, оставив следы у подножия.

— Значит, пребывали среди невероятно древних красот природы? Кушали сколько хотели? И не беспокоились, не размышляли о правде жизни?

— А чего им? В обязательности сильно тревожиться? Вот через сто миллионов лет сюда придут два человека, и что они тогда о нас, динозаврах, подумают, да?

— Давай рассуждать таким образом. Если им было не надо, нам ведь наоборот. Есть повод для многозначных выводов. В любом случае скала здесь не при чем. Можно потрудиться и догадаться, что глина у воды, где они протоптали свои дорожки, окаменела со временем. Она то опускалась в морские волны, то возносилась к тучам, после чего лишь орлы имели возможность гнездиться на хребтах, обрывисто высоких. Лапы тиранозавров оставили отпечатки на древнем лике Земли. Тысячелетия не смогли ни смыть их, ни разрушить камнепадами. Теперь мы точно знаем, кто жил здесь в незапамятные времена. Перед нами достоверность, которую невозможно оспорить даже могучей силе планетных катаклизмов. Побольше бы людям такой правды. Несмываемой, неразрушаемой.

— О жизни?

— Разумеется.

Динька выяснил, что вблизи огромного камня стоило кое-о-чем озаботиться. И он решил сдвинуть брови, чтобы сосредоточенная во лбу мысль заработала поосновательней. Мне стало понятно: вопросов нынче у него не убавится, а что касается прибавки, она будет весьма значительной.

Поглядев затем на место заточения Прометея, благодетеля человечества, и не найдя там злонамеренных цепей Зевса, которые когда-то надежно удерживали гуманного дарителя блескучего тепла, московский школьник не захотел поддерживать беседу касательно орла. 

Пусть жестокая птица не миловала — регулярно клевала мудрого и доброго титана, но ведь ее сегодня днем с огнем не сыщешь. При всем том всяких людских бедствий хватает.

Издревле тепло трескучих дров не мешает печкам, где варится картошка, морковь и капуста. Жаль только, что приключается иногда нежданная беда — то вовсю широкие степи горят, то вдруг возьмут и запылают большущие леса. Идет мой сын, погруженный в себя, и музыка гремящих бульников его сопровождает. 

Ей нетрудно размахнуться, начать бойчить, усилить свои аккорды, коль путнику без опаски можно орудовать крепкими туристическими ботинками. 

Медведи в горах не ревут, шакалы не тявкают, Динька ни на что не отвлекается, сам себе задает вопросы. Сам себе отвечает, бормочет что-то потихоньку, под нос. Взять мне и смолчать? 

Нужен сейчас голос взрослого путешественника, не так чтобы очень уж необходим, однако у него уши все-таки начеку, и пускай уши спутника тоже поимеют нагрузку, порционно тут полезную. Объявляю во всеуслышанье:

— Хоть степи, хоть леса, они порой занимаются жарким пламенем. И города, между прочим, тоже могут исчезать в огне. 

Никто не перебивает меня. Медведи воздух не сотрясают, шакалы безмолвствуют, и кажется, что хищники вообще перевелись в горах. Есть догадка: им не до нас, однако достоверен ли сей факт? Чего не знаю, того не знаю. 

Приглушенное бормотанье призадумавшегося пешехода прекратилось. Вопросы — все, какие у него были — видимо, подошли к разумному концу.

Тем не менее подбрасываю еще один, свой собственный:

— Про города сказал не просто так. Атомные пожары на памяти людей были совсем недавно, верно?

В ответ — молчание, затем вздох и кивок: возражать или присовокуплять малоизвестные подробности философу, который сейчас в бесспорных молодых годах, нет никакого желания. 

Его реакция на сто процентов ясна, секрета не вижу в том, какие мысли стоят в наморщенном лбу: «Это правда жизни. Есть на Земле такое, что каждому не поздоровится. Разве страшная бомба — нам любимый овощ к столу? Круглая репка, и не обойтись без нее деду, бабке, внучке, собачке, кошке и мышке? Грустно, если через несколько миллионов лет гости из космоса, посетив планету, не обнаружат уцелевших существ. Увидят туристический ботинок в окаменевшей глине и скажут: кое-кто ходил здесь туда-сюда, а все-таки не дорос до контакта с галактическим обществом. Да, жуткое тепло атомного пожара очень способное насчет того, чтобы испепелить и нас, и братьев наших меньших. Хочется попросить знаменитого титана Прометея: объявись, встань из мифа, дай совет огнепоклонникам. С пламенем термоядерной войны шутки плохи.»

Возвращаемся кружным путем. Он витиеват, и видна в нем та определенность, чтобы отнять несколько лишних минут у паломников античности.

— Дядюшка нравится мне, — неожиданно Динька заявляет. — Хороший человек.

— Приближаешься к истине, — отзываюсь, переполнившись вспоминательными картинами лопаты, забора, объемистых посудин, что ждали гостей у щедрого хозяина.

Не люблю изменять своим привычкам. Одна из них заставляет меня всегда соглашаться с тем, с чем нельзя не согласиться. Уж как ни судите, но в этом отношении я человек несуетливый. Ровно как алюминиевый котелок для вермишелевых супов, что из года в год терпеть готов огонек походного костра. 

Наверное, именно поэтому московский школьник лето за летом смотрит на взрослого путешественника с уважением. Сегодня с утра — нынешний послеобеденный час не исключение — глаза его обдают отца светом неглупого почитания, умной благодарности.

И все же, что вдруг обеспокоило сына? Почему глаза, доселе выражающие понимание и любовь, начали затуманиваться, меркнуть? Не иначе, маленький философ — обожающий, как и Дядюшка, надежность — позволил себе озаботиться по мудрому, особо проницательному, ранжиру

Гляжу на спутника, стараюсь догадаться, какие затруднения обозначились, однако ход его мыслей скрыт за густой завесой опущенных ресниц.

Сей момент отказываться от привычек не берусь, да у меня ведь и не имелось несгибаемо суровой повадки, чтоб отводить Динькины занавески. В точности ведаю: как усадебная калитка призвана доброхотно распахиваться перед гостями, так очи юного туриста не должны задерживаться — неизбежно им предстоит глянуть. В сторону отца с его немалым жизненным опытом.

Дрогнули ресницы, распахнулись. И светлые голубоватые зрачки уперлись в мое лицо, и я увидел в них огромный вопрос. Величиной не иначе что с главный пик близкого хребта, сияющего ледяными алмазами.

— Тогда вот что не мешает выяснить. Почему началась беготня? Этот горский внук, с какой целью он громко кричал?

Нелегкая задача встала перед тем, кому надлежало держать вразумительный ответ. Вот придет кое-что в голову мыслителю, не шибко взрослому, при сем неотступно сметливому, а ты знай не тушуйся. Ищи слова доходчивые — чтоб не сплошь пустые и по уровню доказательности приметно полезные. 

Даже медленному ежику ясно, что по разным причинам мальчики, прыткие, быстро бегающие, позволяют себе шустрить, выдавая на-гора звуки чрезмерно активные. Мне ди объяснять расторопному школьнику, отчего возникают в природе пронырливо радостные вопли молодого поколения? Значит, усердствую теперь. Тщусь уйти от банальностей.

Тем временем на многоопытного странника обрушивается новая куча туристических недоумений:

— Ладно. Когда у здешнего мальчика пляшет неугомонный рыцарь с мечом, особенно и говорить не о чем. Тут Дядюшка выскакивает. Он такой добрый… Мог бы из дома выйти без лопаты, спокойно спросить.

— Узнать? Спросить у нас? Что именно?

— Ну, это. У мальчика голос повысился. Что случилось?

Первым приметить след тиранозавра… немаловажное спортивное свершение для московского школьника: поди сильно зауважаешь свою наблюдательность перед пиками внушительно Главного Кавказского хребта. А как поразмышляешь об огнепоклонных, исключительно опасных неумеренностях, так начнешь старательней раскидывать мозговыми извилинами — чтоб и туда, и сюда, и в ту сторону, где возникают вопросы о характерах усадебных оград, просторных столов с медвяными грушами, кувшинов на кухне.

Подобного интереса у сына, видимо, накопилось очень много, но ведь нетрудно мне поспешить с ответом касательно канавы, калитки, солидных подпорок.

— Давай плясать от печки. Имею в виду как раз начало. Пастух, который повстречался нам, бегал за буренкой не случайно. Высокоурожайной земли мало, и поля в горах надо защищать от потрав основательно. Поэтому заборам повсюду положено быть крепкими. Пожилой человек имел верное понятие насчет загородок, насчет внука… А ты вдруг захотел забыть про столб, которому никак нельзя шататься. 

— Старик не забыл. Пусть так, но…

— Подожди. Ему нужно было столб выкопать. Он взял надежный сельскохозяйственный инструмент, пошел. Что здесь особенного?

— Ага! Выкопал. Потом на прежнее место мы еле-еле вставили. Тиранозавра легче понять, чем всю эту неразбериху. И лопата чересчур мощная. Очень тяжелая.

Пришлось объяснять: она для взрослого человека нормальная. Более или менее. Подходит орудие хоть мне, хоть пожилому горцу — на туристов малолетних, вроде моего спутника, специально тут никто не рассчитывал. 

Случившийся разговор кое-что прояснил.

Продвигаемся к утреннему пункту, к началу похода, успокоенно, как раз без особой неотложности, и сугробы кучевых облаков над нашими головами в лад белым вершинам хребта игриво посверкивают то вдруг здесь, то неожиданно там. 

Поочередно излагаю умиротворенные доводы в пользу неизбежности происшедшего, а любителю вопросов с какой стати супротивничать, коль у меня всяческих резонов куча — кавказских гор чуть ли не выше? 

Формируются мысли отца доходчиво некрамольные. 

Видимых и слышимых препон им никаких нет. Если припоминаются по ходу неспешных шаганий коллеги по работе в конторе с их неприятными словесами, то в сторону отодвигаю все тамошние намеки, ухмылочки, прямые сообщения типа: и неплохо учится, и приличный растет парень, да только не твой он сын. 

Безмятежность души не означает, будто всё у тебя вокруг хорошо. 

При все том есть догадка, что имею честный знак — ты следуешь верным путем, отличаешь высокогуманную красоту окружающего мира и согласно ей веришь, каким нелишним оказалось твое с Динькой походное свершение.

Стало тайной для сына безбурное мое настроение или не стало, только он замедлил свое задумчивое шествие, придвинулся. 

Его рука очутилась в соседстве с моей. Пальцы наши переплелись, и таким дружным макаром мы прошагали несколько метров. Затем он весело засмеялся — словно пропали у него навязчивые ощущения какой-то неясности, какого-то неблагополучия. 

Смех вышел на диво беззаботный, а топот, с каким парень бросился бежать вперед по гремучему щебню, — естественно громким. Единодушие, когда дружные плечи рядышком, у нас приключилось пристойное по всем сугубо родительским параметрам. Но что уж так счастливца распотешило, вряд ли раскусишь враз. 

Юморного — чтоб до чертиков и сверх того — мне разглядеть не удалось, даже некоторым образом озадачился по таковскому поводу. Выбираясь из размыслительного затруднения, поскорей поставил себя на место бойкого школьника.

Что в доскональности приметить он мог, если я возьму и откажусь от своих тихо-мирных умозаключений?

В конце концов, не вот тебе очень ясно, с какой целью Дядюшка предпринял многотрудную манипуляцию с тяжеленным столбом. Сам ведь заметно уморился, при всем том заставил нас фундаментально попотеть, а в результате никакого результата. Солидная для ограды подпорка, мощная и завидно высокая, осталась там стоять, где находилась прежде нашего появления у дома. Очутилась в положении привычно вертикальном: четырехгранная головка через полчаса продолжила смотреть туда — в небо, где царствовали вершины Главного Кавказского хребта.

«Всякая работа, — мысленно доложил я себе, — обязана иметь свое объяснение.»

Вне всякого сомнения, правота не обошла стороной того, кто решил поставить себя на место юного наблюдателя, пусть нынче чересчур развеселившегося.

Если ты затруднился увидеть смысл в том, чтобы выскакивать с лопатой на крик черноволосого пацана… если ты не понял, зачем сковыривать столб, который никому не мешал, не собирался падать, не торопился кого-либо из пешеходов придавливать… тогда размышляй дальше, взрослый спутник путешествующего мальца.

Динька! Не сомневайся! Более точно сейчас попытаюсь ответить на твои, недавно прозвучавшие вопросы. 

Напрягу заленившиеся извилины, на лбу новую морщинку укреплю посреди прочих, поупористей сдвину брови. Одним словом, усилюсь. 

И потом железной логикой отведу сомнения в истине. 

У меня всё нормально: готов обнаружить в горячей голове хоть широкозахватную швабру, а хоть и пышно роскошный веник для усердного действа. Для той цели, чтоб размашисто и чисто-начисто выдворить неправильности. Только вот где взять ее, стройную логику? Да еще железную, когда нынешний день предлагает лишь труху противоречивых домыслов? 

Впрочем, через пару шагов вспомнил, как умело — щедро и одновременно тактично — распоряжался у стола пожилой горец, предлагая нам заправлять желудки без всякого стеснения.

Сразу остановился в тени нависшей скалы, и на влажных — покатых, темных, дорожных — камнях заскрипели подошвы натруженных ботинок, и я не удержался, пробормотал для собственного уразумения:

— Всё ж таки он хороший человек. 

Спутник, развесело оторвавшийся несоразмерно далеко, на ту минуту возвернулся. У гранитной глыбы мгновенно проникся пониманием несдержанно вылетевших слов и вставил свои, как он полагал, небесполезные:

— Но ведь странный человек, этот Дядюшка.

— Поэтому ты кинулся бежать прочь? В радужном настроении?

— Пап, камни у дороги очень большие и высокие. Они загораживают небо. А там плывет облако, похожее на корову горского пастуха. Глянь туда. Загнуты рога. Ну, точь-в-точь!

И что с ним поделаешь? С наблюдателем, активно скачущим вдоль по ущелью, где в укромной тени мокрые разводы, а голубой небосвод отдан для освоения беглым буренкам? Пусть не так произошло, чтоб понесло взрослого собеседника на крыльях вдохновенья, но встрепенуться встрепенулся, проявив неумолчанье: 

— Ладно тебе. Оставь в покое корову с примечательными рогами. Землю копытит или среди туч потихоньку проплывает — везде за ней глазу быть, и не переставать ей чтить хозяйственного пастуха. 

В поведении, во всей фигуре школьника чудится мне та легкость победного свойства, когда надежные ноги, быстрота и зоркость спортсмена выявляют недавнее превосходство. Над миром тиранозавров, в сокровенности древним.

Здесь у нас… обнаружил он первым следы, которые оповещают о кладах мудреной планетной жизни? Жахнуло фактом: хоть восхищенного папаню, а хоть и темные остроконечные глыбы ущелья. Равно — вздыбленные рога небесно проплывающих фигур также отнести можно к особой приметливости.

Новейший факт безрассудного мальчишеского счастья — и горы вокруг легковесные, и всё плывет, летит, сверкает радостью. Разве отец ошибается насчет своего сына, у которого юность необременительна, весела, словно улыбающиеся, отзывчиво легкие тучки?

Динька безо всяких экивоков показывает, насколько он у меня всё ж таки непростой — напротив, притязательно вдумчивый — парень:

— Пап, не стану спорить. Только странный этот Дядюшка.

— Опять за свое? Тогда смотри туда. Ведь тетушкин внук, твой дружок с виноградным соком, тогда тоже странный.

Я надеюсь, что несдающийся разглядыватель облаков проявит намерение встать на сторону черноволосого мальчика. Начнет приводить из чувства солидарности доводы в его пользу, и в споре мы отыщем железобетонно устойчивую истину. Которая будет много крепче столба, столь нелепо шатающегося.

С каждой секундой крепнет желание утвердиться в правоте: не подводит меня интуиция. Не такими уж горцы — что дед, что внук — предстали перед нами необычными, ни на кого не похожими, не от мира сего людьми. Сама жизнь в горах скорей чудесна до необыкновенности. 

Всё должно подчиняться соразмерностям здешнего бытия.

«Должно в непременности, — ревностно мыслится мне. — Если не слишком привередничать, не принимать в расчет могучий крик горского внучека. Опять же мощную лопату. Также столб, которому торчать бы в оградной середке непоколебимо и торчать.» 

— И чего мне возражать? Мальчик тоже странный, — вздохнул настырный сотоварищ по удивительному и прекрасному путешествию.

Вслед за тем уперся взглядом в прозрачные под солнцем глубины, где каждому легко углядеть взбрыкивающую телушку незабвенного пастуха. 

Моему парню явно желалось взять под защиту деятельного одногодка. Жалко лишь, факты говорили нечто супротивное. Канава, недовольно крякающие утки у забора и, словно им в лад, крякающая высоченная подпорка — против них, само собой разумеется, не попрешь отвязно лихой буренкой.

Парень похож на меня: уважать факты, это семейное у нас. 

Может, дать какую сверхубедительную подсказку сыновнему разумению?

— Брось ты ломать себе голову, — быстро прихожу на помощь. — Вспомни, что сказала Тетушка.

— Про холодильник?

— Зачем про холодильник?

— Тогда про лавочку и стол с грушами?

— Не обижайтесь на моего старика. Он добрый, — вот ее слова.

— Старая женщина, конечно, лучше знает. Про всех тех, кто живет в усадьбе, — исследовательски дотошливый спутник не торгуется, но и не выказывает большого желания поддакивать завидно памятливому собеседнику.

Дорога по-прежнему старательно петляла. Вдруг неожиданно вставала чуть не на дыбы, порываясь устремиться вверх. Не забывала вслед за тем ухарски опадать. Нырять в отсыревшие провалы узкого скального проёма. 

Она постепенно доводила до сведения рюкзачных пешеходов: стоит ли удивляться здешним людским парадоксам, когда местные проходы в каменных громадах — и те не без фокусов!?

Пусть уширившаяся тропа, постукивающая и шелестящая премудрой ветхозаветной галькой, доводила свое в исправности. А всё ж таки ботинки моего спутника пошумливали не вот вам сонно. Как раз не в безразличии ленивого отдыха, не в улетной отстраненности. 

Испытательно кумекающий парень позволил себе нагрузиться неотложными наблюдениями, непростыми соображениями. Груз получился до такой степени весомым, что не утерпеть носильщику, размыслительно озабоченному, шагать и громче обычного посапывать.

Именно что — выказывая определенные трудности для молодого мозга — утруждаться. Безо всякого Якова сопеть, не увлекаясь глазеньем по сторонам и не обращая внимания на отца, которому есть нужда поспешать следом, откровенно тревожиться.

Динькино домыслие могло бы провалиться в медлительную вечность, да ведь оно когда заставляло себя ждать? На моей памяти никогда. По мнению несовершеннолетней, но упористой души, много лучше решать проблемы не откладывая. Их по обыкновению берут — как быка за рога — и решают вполне усердно. 

Значит, теперь я боюсь кое-каких подступов неравнодушного сына? 

Горская хозяйка дома, прости, но твои слова насчет супруга не совсем понятны. Сейчас тот, кого грамотно подготовили в школе насчет древних ящеров, соберет свои туристические догадки в кучку. Среди них обнаружится неоспоримая загадка, после чего он разразится очередным, весьма резонным вопросом. 

И вот оно свершилось. То самое, что похоже на подвижку глетчера, чьи подтаявшие сугробы способны с горных круч массово, во всеуслышанье срываться. 

Глазастый соучастник похода, первым обнаруживший в ущелье след тиранозавра, отчаянно рубанул рукой. Остановился, озвучивая назревшие, во всём их капитальном многообразии, думы:

— Неясно мне. Мальчик вопил скорее всего радостно, а с какой стати? Почему гости должны были обидеться на старика? Зачем нас упрашивать, чтоб вели себя спокойней и не возражали ему?

Пожеланье старой женщины прозвучало вовсе не громкозвучно. Скорее тихо и даже с улыбчиво-привлекательной мягкостью. При всем том оно оставило в нежномолодых мозгах московского паренька, нет, не зарубку — загадку. 

Было совсем уже похоронил я приятственно-непростую задачку Тетушки там, возле узкой полоски поля кукурузного. А вот юный мой товарищ по хождению вблизи Главного Кавказского хребта не отказался удариться в созерцательные воспоминания. Ну, что тут предпринять!? 

Отдувайся перед ним, думай, как объяснить тот или иной событийный поворот у распрекрасных усадебных ворот. Поразмышлять оно, допустим, невредно и прозаически, и поэтически. Только на сей вопрошающий час мне также — после Динькиных умозаключений касательно лопаты — непонятно, с чего бы нам обижаться на старика.

Он ведь не железным заступом нас угостил. Истинно — плодами смоковницы. Инжиром в обилии, тоже и яблоками во всей их спелой, крутобоко румяной прелести.

Беспокойным сынок мой, этот глетчерный молодец, становится не тогда, когда просто примечает кое-что. Нет, ему надобна череда неувязок. Подайте соединенную в целое прочно-обширную кипу странных обстоятельств. Тогда у него и голос окрепнет, и подступит он к тебе в безотвязности: да ведь здесь невообразимое творится! давай разбираться, папа!

Ладно, можно мне и не увиливать. Только единственно, в чем наблюдается у нас явное, до предела устойчивое взаимопонимание — очевидная доброта старого обитателя гор. Замечательный он, столь деятельный Дядющка. Тут не прибавить какой запиночки и не убавить.

Коль отступать нельзя, обозначаю первый шаг своей умственной, прилежно проницательной, поистине многотрудной работы. Потерев затылок, сам себе задаю вопрос:

— И чем он теперь занят, этот шебутной, удивительно хороший горец? 

Сказал. Вслед за тем, как по команде, мы быстро покинули тропу в скальных громадах. Выбрались на открытое пространство и глянули вниз, в долинное понижение. 

Там проглядывала сквозь ажурную зелень виноградных плетей шиферная крыша знакомого дома. 

Маленький человечек бежал вдоль усадебной ограды. Даже издали было видно — отчаянно размахивал руками. Не успел он добежать до ворот, как из них вышел человек ростом повыше. Голова у него гляделась по-арбузному круглой и была серой, словно булыжник, обкатанный морями древних времен. Действовал он вполне целеустремленно: вонзил шанцевый свой инструмент в землю, и вот упал солидный столб.

В ограде появилась брешь, пусть не очень большая, но достаточная, чтобы заметить ее с дорожного нашего спуска.

Эге, похоже тамошней заборной подпорке на роду написано регулярно падать! 

На глазах наших происходит чудо превращения. Прежних весомо содержательных предположений — в нечто зыбкое, до такой степени невразумительное, что просто-таки возьми и проглоти собственный язык. 

Употреби, и пусть встают на дыбы все послушно-глотательные рефлексы!

Опосля чего мужественно помалкивай. Именно что немногословно, потому как в голове гулко и пусто, ровно в порожней железной бадейке.

Незадача у меня: версий ни одной, и доложить молодому философу нечего совершенно. А тот, верный своему неспокойному характеру, сразу берет быка за рога, безотлагательно принимается рассуждать: 

— Видимо, дом старика был надежным во всех смыслах. Кроме загородки от бродячих коров. Столбы слишком поразительными оказались.

— То есть какими это?! — воскликнул я, услышав заключительную сентенцию сына.

— Ненадежными… поразительно.

— Вероятно, ты прав, — в необходимости согласительных, нисколько не лишних, догадок я позволил себе пожать плечами, вздохнуть.

— Работал я как надо, — пробормотал давний кузнечик, которому доставляло немалое удовольствие вколачивать вальяжные туристические ботинки в рыхлый грунт. 

В словах слышалась обида. То ли на шаткую подпорку. То ли на весь забор, что обнаружил свойство от своего предназначения отвлекаться. Ишь, ведь какой! Забыл о потребности защищать усадебную территорию от разного рода беспокойств под боком у могущественного Кавказского хребта.

Мой спутник ценил свой труд. Ему не понравилось, что с результатами честной работы считаются не вот вам почтительно. Однако на месте школьника, активно трудолюбивого, не стал бы я сильно зацикливаться: мало ли какие хлопоты поусердствовали, чтобы заявить о себе в непосредственной близости от вкусной кукурузы. 

Щадя самолюбие Диньки, ничего не сказал, а какие мысли у меня пошли? И чуточку шутейные, и как раз по-отцовски досужие:

«Вырастешь, тогда не миновать тебе охранять памятники старины. Первостатейным специалистом станешь. Поскольку очень основательно будешь радеть хоть столбам, хоть аркам у всяких ворот. Предсказываю… безупречно доблестные успехи. Глядишь, поручат дельному специалисту восстановить объект, дошедший до нас из глубины веков, — расшибется, но подкачать не подкачает. Сохранит потомкам красоту человеческого умельства. Московский парень, имеется у тебя соответствующая хватка. Не обделила тебя природа наблюдательностью. Одновременно тем строптивым рачительством, когда на все сто ценят труд и мастерство. »

Про шустро бегающую корову даже и не заикался Динька. Она осталась позади. Где-то возле небольшой речушки, куда неплохо было бы доползти корням водолюбивых белокорых платанов. Не исключено и такое дело — очутилась в ином краю, как раз много выше горных вершин, не препятствовавших плыть беглянке по нужному азимуту. Она, что называется, раздвоилась. И в голове у меня оставила напоминание о мосласто крепких ногах, о поджарости боков, цвета каленого металла.

Когда школьник не против того, чтобы чтить самоотверженный труд, надо бы его поощрить каким-нибудь замечанием отца. В долгий рундук не стоило прятать уважительных слов. Поэтому солидарно подбодряю:

— Подпрыгивая не сачковал. На совесть, исправной была твоя трамбовка. 

— Уверен, после нашей работы столб не покачнется. Не упадет по собственной воле.

— Правильно. Ни одной, даже самой решительной телушке, не сковырнуть его.

— Если только бульдозеры вдруг…

— Те справятся всегда, — привожу неопровержимый довод. — Они такие. Но потребуется указание владельца усадьбы. Иначе с какой стати им подниматься к забору из нижней долины?

— Идут, идут! — закричал сын, прекращая обсуждение маловразумительной подпорки.

Грешным делом подумал я: тяжелые строительные машины стройной колонной приближаются к усадебному строению. Уж очень залихватски Динька отреагировал на появление новых действующих лиц.

Смотрю во все глаза, и что? Непоседливых мериносов, как и шустрых буренок, горская удивительная действительность на сей раз нам не обнаружила, а бодро шагающие туристы… им было всё-таки изрядно далеко и до соляркой дымящих бульдозеров, и до трехпалых тиранозавров, некогда волей-неволей познававших разновидные слои местной глины.

Целая группа рюкзачных пешеходов шествовала на предмет ознакомления с природными красотами, естественно любознателям полагалось приметить кое-что сбочь произрастающей кукурузы. 

Увидев старика с мощной лопатой, они заторопились ему на помощь.

Объединенными усилиями столб водрузили на прежнее место. 

Далее последовали события, что никак не противоречили характерам деда, внука, и распахнутых ворот, и ветвившейся виноградной лозы во дворе. Диньке вне всяких сомнений дозволялось прийти к выводу: за трамбовочно приличные действия угостят прибывших туристов исключительно щедро. 

Не с руки школьнику было ждать, он покачал дотошной головой из стороны в сторону и поделился со всеми тут смирно стоящими отзывчиво бойким умозаключением — нет, но каков неутомимый Дядюшка! 

Единственным слушателем восклицания, вырвавшимся на свободу из глубин юной души, был на каменистой дороге лишь путешественник постарше, и он дал приключению свою оценку. 

Словами выразился не совсем однозначными: 

— Ну, теперь, парень, думай, что пожелаешь! 

Как говорится, полная свобода туристам размышлять хоть себе так, хоть сяк. Однако не завраться бы им с хитрыми домыслами. Коль они просятся наружу, не страдают отсутствием упрямого присутствия. 

Короче, последовала моя сентенция. На первый случай оказалась она, в соответствии с обстановкой, достаточно весомой. Бесспорной.

— Общий труд сближает людей. 

— Еще как сближает, — сказал сын.

Ему вспомнилось угощение старика. Поэтому не смог не добавить толику догадок насчет того, что Дядюшка обязательно поделится инжиром с помогательными туристами. Все вместе они станут есть яблоки, груши, пить вкусный сок. И будут за столом разговаривать о своих близких, о лифтах и молниях. Возможно, захотят спеть что-нибудь.

— Слушай меня, Динька! — закричал я в полном восторге. — Ты понимаешь, что означает качающаяся подпорка в ограде?! 

— И чего раскричался, — приговаривал спутник, помогая освободиться от рюкзака, который был подброшен вверх и затем, падая, свалил своего хозяина с ног. — Не знал про жизнь, да? Мне давно известно. Она прекрасна и удивительна. Говорили в школе. 

Мы смеялись.

О, насколько удивителен край камней и льда! Ты морской туман, а также солнечный жар, горная синь и скала Прометея! И твой неравнодушно разговорчивый забор, Дядюшка!

Вблизи Главного Кавказского хребта хватает мудрости, чтобы терпеть возле кукурузной полоски ту ограду из разнокалиберных кольев, что не отгораживает дом от дороги, наоборот — завлекает путников на лавочку под виноградными плетями, а также к широкому столу. Для бесед о прошлом и будущем Земли, о лифтах и молниях, о родных путешественникам местах.

Кто способен обижаться на вашего супруга, Тетушка? Только тот, кому начхать на скалу Прометея, но ведь он не потащится пешком в горную даль и никогда до солидарного столба не доберется. 

 

***

Мы двинулись в прежнем направлении. 

Нам еще идти, идти. Потом ехать на поезде. 

До городского нашего дома, до знакомой двери на 18-м этаже московской высотки путь неблизкий. Юный путешественник был весел, здоров, а я в точности ведал, куда лежит наша дорога, и тревожился. Не уходило из головы: вскоре возобновятся разговоры. Те самые, докучливые. О том, что парень мой вполне хороший, однако не мой он сын. 

Динька… счастье...

Непризнанное…