ПИСЬМО МОСКОВСКИМ РОДСТВЕННИКАМ
Жаровым
Здесь, в Нью-Йорке, не существует прописки.
Одесса с Винницей переговариваются по-английски.
Кастрированы бесправные киски.
Продается все: от ирисок до виски.
Ногу отдавив, говорят: «Excuse me».
Иммигранты не тянутся в профсоюзы.
Много народа избыточно грузно.
Накормлены синий воротничок и узник.
Метрополитен от Москвы отличен.
Культуризм копирует грубо античность.
Поклоняются всем: от Христа до Ницше.
В ресторанах руками есть неприлично.
В музее дивят народ динозавры.
Поэты оставили грезы о лаврах.
Шекпировский мавр был бы явно оправдан.
Китайцы читают абракадабру.
Башку проломив, говорят: «I am sorry».
Не перебивают при разговоре.
Не существует понятия «дворник».
Лекарств миллион, еще больше – хвори.
Так можно продолжать еще дальше.
Непопулярны здесь русские каши.
Иммигранты с ходу узнают «наших».
Петербург и Москва, несомненно, краше.
Брайтон лоснится от самодовольства.
Давно забыты страхи посольства.
Океан никогда еще не был возле-
жащим так близко и даже свойским.
Дальше некуда ехать вроде.
Каждый свой огород городит.
Исторических да и прочих родин
отсель не докличешься. Бай, Мефодий!
Музыка раскладывается на простые звуки.
У меня нет друга (запятая) подруги.
Мысли мои вертятся в жаровне-круге,
надежды жалкий остов обуглив.
Самолеты мелькают чаще, чем птицы.
Никто не собирается на мне жениться.
Я проигрываю любые блицы,
потому что нет тугодумней девицы.
Пусть эфир дырявит радио-сводня.
Ничего не получится у меня сегодня.
Не хочу быть рабой, даже и Господня.
Могу пролежать целый день в исподнем
(сиречь неглиже). Я нирвану лени
не променяю ни на чьи колени.
Женихов посылаю к известной Фене,
хотя неизвестно, за чьи преступленья.
У меня лицо бесцветно и блекло.
У меня пред глазами блистают стекла.
На судьбу обида давно прогоркла.
И была я Текла, а стала Фекла.
Смыслы рядятся в новую форму,
гримируясь, словно шуты в уборных.
В черепушке, наполненной пустяками,
мысли прыгают целлулоидными мячами.
Наступает праздник с названьем “Пурим”.
На дворе настоящая зимняя буря.
Этот чертов март – настоящий дурень
и навалом коварства в его натуре.
В общем, и не предвидится эпиталамы.
Я пишу не письмо, а простую гамму.
Интересно, а холодно было в вигвамах?
Этот март доведет меня, мамочка-мама.
Сыплет белые крошки небесный пекарь.
Интересно, во что одевались греки
в холодные зимы такого-то века,
когда Бог был подобием человека?
В общем, я закругляюсь. Сию картину
посылаю письмом в Москву за полтину.
Если что не так – простите. Рутина
превращает всех немного в кретинов.
НАСТАВЛЕНИЕ
ПРИЕЗЖЕМУ РОДСТВЕННИКУ
Не бойся сабвея, но и не стой на краю платформы.
Не заигрывай с девушками: позорно.
Позовут полицию – не оберешься срама.
Бери все, что дают – даже рекламу.
На еду не жмоться. Сходи в ресторан покушать.
Здесь готовят интересней и лучше,
чем в краях, откуда ты родом, да и все мы,
что греха таить, – дети той системы.
Здоровье побереги: ты же не застрахован.
Лекарства, зубы, визиты к врачам... Снова
родиться легче. По крайней мере, дешевле.
Однако, затраты на памперсы, смеси... Но в дебри
(тебе-то зачем?) не углубляясь,
буркалами гляди, да в оба.
К хорошему привыкают быстро жлобы и снобы,
но ты, насколько я знаю, демократичен...
Плита зажигается вовсе без спичек,
которые, кстати, здесь идиотские крайне.
Озеро в унитазе – это нормально.
Не стесняйся речи своей. Говори – и смело.
Здесь все иностранцы, и никому нет дела
ни до тебя, ни до твоих историй.
Поэтому будь поверхностен в разговоре.
Ну, я убегаю. Ключ поворачивай влево,
когда закрываешь. Пока. Take care.
22-25 января 1999 г.
* * *
Римме Коган
Пойдем на Брайтон в ресторан, моя родная.
Нам нужен этот балаган, зачем – не знаю.
Там будет много разных блюд и с выпендрежем.
И пропитает русский дух белье и кожу.
Официанты будут там, – что вышибалы.
Там будет шум, там будет гам, и горя мало.
Бриллианты будут – будь здоров, в обтяжку – ляжки,
у кавалеров от прыжков мокры рубашки.
Там будет чей-то юбилей или бар-мицва,
и среди множества гостей легко забыться.
Пропахнем водкой, табаком, духами, потом,
а мысли – словно помелом: одна икота.
Веселье будет тамада вздымать натужно,
ему покорные стада охрипнут дружно.
Там позолота, мрамора, как в ханской бане,
и шоу блещет до утра, увы, телами.
Певец в жилетке слезно так споет о шмоне,
что разрыдается завмаг, как вор в законе.
И натолкавшись до стыда со всей ордою,
мы скажем: больше никогда и ни ногою.
24 июля 2001г.
РУССКОЕ КАФЕ
Валерии Коренной
В русском кафе, что бывают и краше,
где кормят прилично гречневой кашей
(впрочем, не думаю, чтобы спаржу
там подавали даже владельцу) –
официант вымогает подать,
в дыму курильщиков вянет похоть,
и в полумраке сгущенном локоть
может просыпать на скатерть перца -
пела актриса голосом низким,
и кто-то упорно жевал редиску,
и парень ловил слова гитаристки,
одновременно любуясь соседкой.
Но пела дева не в хоре церковном
своим знакомым и незнакомым,
и было это далеко от дома –
Большой Садовой иль Павелецкой.
И позабылся чужой Манхэттен,
что холодно в мире февральском этом,
что марихуану курят где-то
не далее, чем за квартал от пенья.
Но пела приехавшая с Востока
о грустной любви, и пенилась кока,
и было то сладко или жестоко? –
кто слезы лил, кто терял терпенье.
А после очередного куплета
дружно схватились за сигареты,
и зеркало запестрело клозета
отображеньем спешащего люда.
Ее поздравляли и жали ручку.
Порхала бабочкой авторучка,
автографы выдавая поштучно
поклонникам, этим смешным занудам.
Потом выступал восторженный критик,
и некто открыл под парами митинг,
и мы, памятуя о Гераклите,
прощались с угрюмым официантом.
И долго, в холодном трясясь сабвее,
мне слышался голос и ныла шея,
желая склониться и все ж не смея
перед Морфеем или талантом.
ДЕСЯТЬ ЭМИГРАНТОВ
Десять эмигрантов приехали в Нью-Йорк.
От приступа восторга один навек умолк.
Девять эмигрантов курить пытались бросить.
Один от стресса умер. Их осталось восемь.
Восемь эмигрантов по делам весь день
пробегали. Под вечер их осталось семь.
Семь русских эмигрантов вздумали поесть.
Объелись чебуреками: их осталось шесть.
Шесть бедных эмигрантов решили погулять.
Попали под автобус. Их осталось пять.
Пять наших эмигрантов о «Еврейском мире»
заспорили так жарко, что стало их четыре.
Четыре эмигранта шифоньер несли.
Скончался от натуги один. Осталось три.
Трое эмигрантов клеили обои.
Один свалился с лестницы. Их осталось двое.
Неудачный конец
Двое эмигрантов, сказав: «Невероятно
скучаем по России», уехали обратно.
Удачный конец
Двое эмигрантов случайно согрешили.
Родились двойняшки. Стало их четыре.
Лиана Алавердова, уроженка Азербайджана, автор 8-ми книг стихов и документальной прозы. Стихи и статьи Лианы неоднократно публиковались в периодической печати на русском и английском языках в США, России, Канаде и Азербайджане, включая "Знамя", "Дружба народов", "Новый Журнал", "Слово\Word", "Литературный Азербайджан", Arkansas Review, Witness, Шалом, Гостиная, Русские евреи Америки и др.
