(продолжение, начало в № 89)
История первая, где главное действующее лицо лица не кажет, бездействует и даже не подозревает, что оно главное
Эта история не то, чтобы о недруге колдуна, но и не то, чтобы о его друге, а так – о постороннем поначалу человеке, который и знать-то не знал, что долгих два дня и целую ночь был колдуну не посторонним еще до того, как они встретились впервые. Может быть, так и умер бы, ни о чем таком не ведая, если бы…
Но все по порядку.
Однажды пришли к нашему колдуну все три жены этого человека, и он, то есть, колдун, сразу догадался, что что-то не в порядке с их кормильцем. И не успели они удивиться его прозорливости, как он уже догадался, что дело совсем не в том, что им нечего есть, и более того, что их муж не болен обычной болезнью сезона дождей, и приготовился слушать. Тут женщины переглянулись и поняли, что все рассказы о нашем колдуне – как их ни приукрашивай! – все равно правдивы: потому как пришли они издалека и (что не совсем принято в наших местах) без приглашения, и потому колдун не должен был знать, что их привело, а значит, пришли они куда надо.
Тут надо отступить и заметить, что эти женщины, то ли сомневаясь, насколько колдун может им помочь и насколько оправданы будут их дары, то ли из обычной женской вредности, но обратились за разъяснениями к колдовской жене – и оказалось, что все удивительно, даже поразительно, просто.
– Кто, – спросила она, – может содержать три жены?
Женщины развели руками.
– Только тот, у которого большое стадо. Выходит, вовсе не голод привел вас сюда. Если бы муж заболел той же болезнью дождя, то уж наверное он сам прислал бы за помощью, и не всех, а только самую быструю из вас.
Женщины опять развели руками, откуда было ясно, что в беге они не со-ревновались.
– Ну, и наконец, если бы у него была болезнь старости, то уж скорее всех прибежала бы младшая жена, – младшая жена зарделась, – и принесла бы черного петуха, а тут все три – да еще с коровой. А то, что главу рода не призвали предки, то созывать плакальщиц и вовсе есть кто-нибудь из более дальних родственников, а еще раньше – тяжкую весть донес бы онгома, протяжный, как гром, тяжелый барабан…
На это женщинам сказать было нечего. Оставалось лишь поглядывать да подслушивать, чем они позже и занялись, но об этом опять-таки позже.
И вот, разинув рты (от прозорливости нашего колдуна), женщины уступили слово старшей, и та, глотая слезы, пожаловалась, что муж ее совсем забыл. То есть, не только ее, но и других жен тоже, а - что еще хуже того – детей, которые того и гляди сами скоро могут стать мужьями и женами. И все потому, что полюбил другую. Не женщину – нет (это если и нельзя простить, хотя иногда можно, то уж, по крайней мере, можно понять, хотя иногда нельзя). Нет – он полюбил масамбалу. А вот масамбала – это и есть то самое, от чего забывают про все остальное, и такого оно свойства, что его вечно не хватает. А самое его расковарнейшее коварство в том, что чем больше его потреблять, тем больше в нем потребность.
Готовят его так: в глиняный чан мелко рубится сахарный тростник, и манго, и груши, и оманья и все остальное, чем одарил поля, сады и долы сезон дождей, потом ждут, пока тростник не начнет пускать пузырьки, как будто внутри сидит утопленник, потом… но об этом могут узнать дети, поэтому сразу вернемся к отчаявшейся старшей жене постороннего колдуну человека, которая и предложила за спасение «утопленника» целую корову – уж лучше отдать одну, чем все пропадут.
История вторая (упоительно - отвратительная)
Воздав должное женской бережливости и заботе о ближнем, пусть даже утопленнике - а именно так у нас называют бедолашных любителей масамбалы, что из просто посторонних (какими они выглядят в глазах окружающих) того и гляди превратятся в поту-сторонних (которые уже никак не выглядят), – колдун тем не менее вовсе не бросился немедленно его спасать. А на недоуменные брови заговорщиц заметил, что иногда спасение утопающих требует не меньше времени и усилий, чем обратное. Вслед за чем он подозвал своего колдовского пса и удалился, оставив смущенных женщин толковать и перетолковывать его слова (в каковом толково перетолкованном виде они до нас и дошли). Что же касается его дальнейших мудро оглашенных мыслей, то (опять же по мнению жен утопленника) ничего путного – то есть хотя бы на коровьи копыта заслуживающего того, чтобы быть подслушанным, - в последующие несколько дней колдун не обронил. Приходилось только удивляться, как возмутительно безобразно ведут себя иногда наши знахари, когда удаляются на чисто «мужскую» половину крааля, предварительно прихватив с собой того самого зелья, от которого якобы собираются отвадить кого-то другого.
Впрочем, не смея мешать колдуну и вместе с тем не желая, чтобы взамен настоящего добротного колдовства: с танцами, заклинаниями и вызовом со-ответственных за пьянство духов, от которых с испугу икалось бы еще с полгода, – им подсунули жалкий выворачивательный настой, известный любой старухе, за который и коровий-то хвост отдать – жирно будет, бдительные жены установили поочередное подслухонаблюдение сквозь прорехи и дыры в частоколе в разных точках крааля. Но то, что они увидели и услышали, им не понравилось. И не только им.
Во-первых, никакого хоровода пьяных духов ни вокруг костра, ни в иных значимых для колдовства местах не наблюдалось.
Во-вторых, если уж кто-то и и-и-ик-ал, то это был сам колдун. Причем икалось ему явно не с испугу, а либо от личного неприличного удовольствия, либо по милости озабоченных исходом колдовства женщин: как вокруг крааля ни ходи, как ни бегай и как ни выжидай, а волей-неволей мысленно помянешь колдуна с его ворожбой и заодно всех его незаслуженно забытых предков.
И, кстати, о предках. И это уже в-третьих. И это самое главное. Меж колдуном и его собакой (а именно пес с его необычайным чутьем входит в число наидавнейших предков и собратьев всего колдовского клана) не обнаружилось никакого взаимопонимания относительно путей лечения недуга и – более того! - возникли разногласия, отмеченные взаимными упреками, криками, визгами и обидами вплоть до рычания, чего между родственниками, честно говоря, быть не должно…
Вы, конечно, скажете: мол, что с того, – разве не бывает ссор между родственниками?! Но я отвечу так: это смотря какие родственники; если они, конечно, собаки по прозванию, тогда, естественно, сколь угодно, пожалуйста, а если и впрямь собаки – тогда уж извините! - каков человек, таков и его пес. В общем, получалось, что либо колдун не колдун, либо пес - не пес, либо колдун его знает, а пес нет, либо пес его знает, а колдун нет, либо и пес, и колдун не те, за кого себя выдают.
Все эти повороты рассуждений привели бедных женщин в такое головокружение чувств, что для обратного раскручивания они вновь обратились к колдовской жене, которая в конце-концов просто-напросто вынесла для них местной масамбалы (ничуть не хуже той, что они принесли) и объяснила, что если бы колдун был не колдуном, а пес не псом, то единственным существом, которому можно было бы посочувствовать при таком расположении духов, была бы лично она.
По всему по этому, когда на вторую или третью ночь, пресытившись слухами и небось испытывая уже неподдельный голод, у входа возник сам утопленник, то картина, открывшаяся его слуху, была и в самом деле отвратительна до икотки.
Среди настырного писка москитов, неодобрительного кашля филинов и перепалки сверчков, из-под глубин навеса мычал смутно припоминаемый голос родной коровы. С левой, мужской половины доносилось сонное повизгивание и невразумительный храп. А вот у самого костра, вокруг которого по случаю ясной погоды и разлеглись его жены, вместо легкого потрескивания или шипения раздавался издевательски беззаботный нестройный пересвист.
Некоторое время утопленник соображал: насколько услышанное им соответствует действительности, а насколько – только чудится, но потом решил, что лучший способ проверить – это выдрать ладный дрын из частокола и уже с его помощью расставить все на свои места. Он даже примерился вытягивать подходящую случаю дровеняку, но сзади послышался предостерегающий рык и, обернувшись, он увидел на пригорке немалого льва, что в лунном свете лакал из темного чана что-то белое, похожее на туман.
Утопленник было решил, что такое может только грезиться, но внутренний голос предков, ответственных за сохранение всего рода, твердо дал ему понять, что в подобных перипетиях лучше не палки дергать из чужого забора, а наоборот – не дергаться самому, поскольку сытому льву заниматься падалью как-то не по-львовски, да и вообще лень.
«И впрямь, как-то нехорошо получилось, - подумал утопленник, сползая в лежачее положение, - пришел в гости на ночь глядя, с хозяином даже не переговорил, а забор вот чуть не поломал; доживу до петухов, надо будет извиниться».
На прощание он еще раз открыл глаза, но вместо луны над головой увидел огромную львиную морду с косматой гривой, громко икнул и окончательно притворился падалью; на сей раз – уже до утра.
История третья. Наутро
…первым проснулся – угадайте кто? – ну, разумеется, петух. Будучи птицей по характеру, жизненному укладу, и, само собой, по магическим свойствам – противоположной филину, он тем не менее тоже не одобрил увиденное. Внутренний голос ему подсказал, что ночной свистопляской все обязаны последнему пришлому, коего и гостем-то нельзя было назвать, поскольку, не успев даже поздороваться, он улегся у входа-выхода, да еще и отхватил самый удобный утренний насест во всем краале, как будто собирался его выдрать для собственных нужд. За такое хотелось клюнуть, а потом еще загрести лапой. Но тот же внутренний голос рассудил, что на птичьем месте, в каком бы петушином расположении духа ты ни находился, а надобно беречь себя; поэтому петушись-не петушись, а коль скоро истинно петушиный поступок может быть неверно истолкован остальными, то лучше воздержаться. Вняв голосу разума, петух пересилил свое естество. Единственная мелкая месть, на которую он сподвигся, повинуясь петушиным духам выживания, состояла в том, что он всего-то-навсего перегнулся с насеста как можно ниже и каркнул что есть мочи, как можно противней, чтобы Тот-который-внизу так больше не поступал.
Однако всех последствий этого, в высшей степени разумного и, если по-честному, то и справедливого шага, петух со своими куриными мозгами не то чтобы предвидеть, а и вообразить не мог. Тот-который-внизу вначале действительно проснулся и даже оторвал голову от насеста, потом вскинулся и поглядел на петуха, смерив его одним глазом так, словно ощипывал, прикидывая: войдет ли он в котел целиком или лучше частями, отчего у любой птицы по коже пробежали бы цыпки и перья встали дыбом. Потом он приподнялся и даже привстал на колени, словно его осенило подыскать в песке подходящий для убийства камень, потом узрел нечто такое, от чего квакнул столь внезапно и столь громко, что с петухом приключилась неприятность, о которой ему потом было стыдно вспоминать. А Тот-который-внизу тут же рухнул на прежнее место.
Считать да рассчитывать, кто проснулся третьим-четвертым и далее, любопытства особого нет, так как далее все пошло своим чередом, а вот Тот-который-внизу даже через много лет и еще много лет подряд рассказывал знобящие спину истории о том, как он чисто по-человечески зашел в гости к колдуну, а тот – ни с того ни с сего, да еще и на ночь глядя! – возьми да и превратись во льва, который напал на него прямо у входа, а наутро еще накаркал вороньим голосом и тут же, притворившись петухом, совершил нехороший поступок.
Не доверять его россказням оснований ни у кого не возникало, особенно по той причине, что на полную луну за ним водилось икать и не успокаиваться до тех пор, пока не выпьет с пол-тыквы воды. Что ж до его жен, то на любые расспросы те принимались хихикать, не вдаваясь в подробности, что тоже можно было отнести на счет большого испуга или обычной женской глупости (что, в общем, почти одно и то же). И только старшая, оглядываясь по сторонам, как большую тайну, поведала, что всему, о чем на полную луну заикается ее муж, не только можно, но и нужно верить. И даже не потому, что она его жена и Те-кто-сомневаются будут иметь дело лично с ней, а потому, что рано поутру, помогая по хозяйству на правах старшинства, она взялась перетаскивать тело своего мужа на циновку под сенью деревьев и своими глазами видела огромные следы огромных кошачьих лап у его тела и такого же размера пятно петушиной неожиданности на нем же.
А знаете, в чем одна из самых больших разниц между белым и черным?
У белого человека слова давно живут отдельно от него: слова сами по себе, а он сам по себе со своими делами. И поэтому верить его словам, не разобравшись в делах, это все равно, что поутру у реки услышать плеск в камышах и увидеть круги на воде, и честно думать, что это гуляет рыба перед клевом, ан – нет... не надо даже удивляться, когда потом вдруг выяснится, что это белый человек взял да и бросил в реку камень. Причем сам не зная зачем. Зато у черного человека слово – это знак поступка, такой же непреложный, как дым для огня. И пусть иногда дыма может оказаться немного больше, чем самого огня, не верить тому, что за дымом горячо, в лучшем случае недальновидно, а то и вовсе опрометчиво, не говоря уже о том, что это неприлично. Поэтому сперечаться со старшей женой бывшего утопленника никто не отваживался, а все только качали головами, с опаской поглядывая на темные холмы, за которыми в лунной пелене скрывался колдовской крааль.
Единственный вопрос, который, подталкивая друг друга локтями, слушатели волей-неволей обращали сказительнице, по всему по этому напрашивался сам собою: «Что же было дальше?» На что старшая жена, преисполненная достоинства и значимости от прикосновения к тайне, обыкновенно отвечала: «А это уже другая история».
* * *
...В ее сдержанности, конечно, было ма-а-а-аленькое лукавство: может, и рассказывать-то было всего-ничего, но то, что - самое малое! - еще на вечер она заслуживала всеобщее внимание и заботу – уж это точно.
Ее повесть, возможно, слышали и вы, но тут я должен предупредить: бывают в жизни события, которые с годами кажутся все мельче и мельче, так что под конец жизни и вспоминать о них особенно незачем; но бывает и наоборот, и тогда… кошачьи следы представляются все больше и больше, пока не вырастают не то чтобы до людоедских, а просто-таки слоноедских размеров, а уж пятно петушиной неожиданности у входа растекается в слоновью лепешку прямо посреди крааля. Выходит, как ни крути, а дым от огня всегда нужно уметь отличать.
Об этом происшествии некоторые из тех, Кто-не-то-что-бы-не-доверял-речам-бывшего-утопленника-и-его-старшей-жены-но-желал-бы-уточнить-определенные-подробности, кстати, узнавали у колдуна, но тот, будучи спросонья, ничего толком не прояснил: «А что петух? – сказал он, – петух, он и есть петух, проснулся и кукарекает».
История четвертая, где главному герою изрядно насвинячило, и что из этого вышло, если хватит дров ее докормить до конца,
…но об этом позже. Вначале о свиньях как таковых. Все знают о том, как пришел к человеку пес и принес ему огонь, и за это человек пригрел его у костра и насытил вкусными косточками, которые пес – поскольку у него все четыре лапы с когтями, а не пускай две, но зато руки с пальцами – все равно скуховарить бы не сумел; а пес в благодарность еще научил человека выслеживать дичь, в том числе и свиней, на что человек доказал псу, что луком и стрелами эту дичь добывать гораздо вернее и сподручнее, нежели пытаться ее загнать, закогтить и зазубастить с риском для собственного живота; и так постепенно они выяснили, что лучше им держаться друг друга, чтоб не пропасть поодиночке в том предрасположении дикой природы, где каждый, завидев другого, тут же вынужден прикидывать, бросаться ли в погоню, или наоборот – наутек.
Человек любил поспать ночами. А в жару – и средь бела дня. Пса устраивало дремать в любое время. Лишь бы тепло и сытно. Человек при этом ухитрялся не чуять опасности даже на полет стрелы. Что при его беговых способностях могло стать последней оплошностью в жизни. Пес очень хорошо чуял опасность. Особенно с наветренной стороны. Но не мог сдержаться, чтобы не зарычать, не залаять, а то и вовсе – взвизгнув, дать стрекача со всех ног.
Кроме того, пес, конечно, любил повыть на луну. А человеку это не нравилось. Поскольку лично он любил повыть поближе к вечеру, а иногда и с утра – под настроение. И пса это тоже раздражало до кончика хвоста. И раз уж зашла речь о хвостах, то у человека, при всех его недостатках, он и вовсе отсутствовал напрочь. Словно в те еще годы, пока он не знал пса, человек откинул его, то бишь хвост, в минуту испуга, как ящерица, а потом позабыл отпустить заново. «Видно, здорово испугался, – думал пес. – И немудрено. С таким-то носом и ушами, небось, просопел и прохлопал незряшное землетрясение или угодил под стадо напуганных антилоп, и теперь вот мается».
Действительно, в отсутствие хвоста человек был вынужден выражать столь простые и понятные молчаливые чувства, как нетерпение, недовольство или даже заурядное привстречное хвОстовство, не иначе, как с помощью голоса, или, вновь-таки, распуская руки, что не могло не вызывать хвостовых возмущений у всех, кто с ним знался. Но в целом, пес и человек чувствовали себя гораздо лучше вместе, чем порознь, и поэтому всегда старались уступать друг другу в мелочах, как то: где, когда и на какой лад повыть в свое удовольствие.
…Очень хорошо известно, как достались человеку овцы. Их подарил Калунга, когда под его оком их расплодилось столько, что уследить за всеми стало невозможно даже ему. Он же и надоумил, что единственным толковым существом, коему можно доверить овечье стадо, если не считать уже родной для человека собаки, должен быть не баран, как хотелось бы некоторым баранам, а козел, которому оно, может, и малоинтересно, но зато у него борода. А борода – явный признак умственных и прочих достоинств, позволивших носителю дожить до такого состояния.
Но о козлах можно говорить еще очень долго. Поэтому лучше воздержаться и сразу перейти к свиньям. Так вот, есть отдельные истории о том, как появился вблизи человеческого очага даже кот. По одним слухам, он прикинул, что охотиться на мышей сподлапней, находясь поближе к зерновым, нежели прозябать на краю тростниковых болот, где всегда может найтись неразборчивый крокодил, для которого на голодный желудок все равно что туда отправить: антилопу ли, того же человека, или, что обиднее всего, зазевавшегося кота. Ну и опять же, если сидеть дома, а не посреди, скажем, просяного поля, то вряд ли попадешь на глаза подслеповатому коршуну, который вечно начинает разбираться, что перед ним не какой-нибудь кролик, а таки – КОТ, уже после того, как вконец испортит шкурку.
Впрочем, по другим, столь же достоверным слухам, произошел в незапамятные времена неурожай, хотя, может быть, и урожай, но только позарились на него такие тучи саранчи, что мышам осталось лишь собирать крылышки. И вот тогда-то они и потянулись к жилищам, где стояли скииры с остатками зерна, и наловчились лазать по опорам с таким проворством, что вовсе не кот, а сам человек стал прикидывать, что сподручнее, а что сподлапнее, и чем это закончится. И даже в послехвостие к какой-то мышь ли выгнал пса за ограду, обидевшись на него за невнимание то ли к урожаю, то ли неурожаю зерновых. Но потом все равно поостыл. И крепко задумался. И думал даже свести дружбу с леопардом. Но потом несколько раз повторил это предложение и понял, что оно ему не нравится, потому что «думал даже свести дружбу с леопардом» очень тяжело произносится. Так же тяжело, как представить себе самого леопарда на жалкой кучке последнего зерна, когда очень, очень хочется кушать, а там – леопард.
Поэтому человек отказался от этого предложения. И тогда он подумал о сове. «Свести дружбу с совой» – вначале показалось ему заманчивым, но затем он вспомнил, до чего же неприятно ловить на себе этот сов падающий взгляд, неотступно следующий за тобой, когда ты выходишь заполночь по своим делам. И этот страшный шорох крыльев прямо над головой, когда ты уже занят делом. Или – что того хуже – внезапный вопль в тишине, от которого быстро шмыгаешь обратно в хижину, не закончив дел, – и передумал. Нужно было искать нечто среднее между совой и леопардом.
Высокий интерес вызывал жираф. Но к мышам он относился так же, как человек, хотя и спал гораздо меньше. Несмотря на бороду, отпал и козел. Поскольку уже был занят. Пес обиделся. Петух не считал мышей соперниками. Ни гребнем, ни голосистостью, ни оперением хвостовой части они не могли привлечь даже самой захудалой курицы. Найти и склевать таракана или многоножку им тоже то ли претило, то ли не хватало прыти. И наконец, залетая на скиир, петух нет-нет, да и сам завидовал мышам, ибо поиск любого мало-мальски завалящего зерна во дворе забирал неизмеримо больше усилий, чем сам клев, так что буде такая возможность, он первый поменялся бы с ними местами клевых угодий. Естественно, при таких настроениях петушиные и мышиные следы спокойно пересекались во всех направлениях и при любых прогулочных погодах.
Огромным уважением пользовался Onjaba: что по размеру, что по хоботу, что по аппетиту. С его размерами, хоботом, и аппетитом он вообще никого и ничего не боялся. Он боялся только пожаров, грозы, града, гона антилопы гну, гнева гусей, голода, холода, охотничьих ям, болезней, старости, гиен под старость, муравьев в любую пору, а также бушменов и щекотки. Что до бушменов, то на востокозапад они заходили как раз редко. А вот щекотку у него вызывали мыши. Ну и кроме того, у Онджабы были другие недостатки, а именно: его размеры, хобот и аппетит. И человек подумал, ЧТО бы он подумал, если бы спозаранку вместо мышиных следов узрел слоновьи, и раздумал даже думать об этом.
В тревоге за сохранность зерна, он то мышьленно, то неумышьленно подсаживал в скиир и удава, и пчелиный рой, и всех своих жен, и за немышьлимое количество раз убедился: в охоте на мышей никого хуже женщины – нет.
Вы, несомненно, задавались вопросом, с каких это пор женщины на дух не переносят мышей, зато готовы обласкать любого приблудного кота? А вот как раз с тех самых пор, как вместо теплого слова, горячей похлебки и обжигающей страсти еще в очень-очень далеком прошлом их послали туда, где с небес, вернее крыши, вместо звезд падают мыши… тут хочешь – не хочешь, а завизжишь. Так не разумнее ли подать голос заранее, еще до встречи с мышью, от одного ее имени? Так и сложился обычай.
А если вы мне не верите, то, очудившись в женском окружении, попробуйте-ка сами, как бы ненароком, выкрикнуть: «мышь!» – и наушно убедитесь в своей правоте. Любопытно лишь то, что на саму мышь никакие женские мольбы не действуют. Действуют они лишь на мужчин.
Вот так оно и вышло, что еще на заре нового обычая, ополоумев от женского визга и намаявшись от бессонных ночей, человек дал полную волю рукам. Уж он-то и дергал себя за волосы (отчего их теперь и не хватает), и хватался за голову; разводил руки в стороны и пожимал плечами; стучал кулаками по земле и, между прочим, – по лбу (очень плохая, на мой взгляд, привычка), и затыкал пальцами уши, и ковырял в носу (что совершенно безобразно), и чесал себе затылок (вы догадываетесь, к чему это потом привело) – и, в общем, рукоделил так, что его пожалел бы последний припадочный бабуин. И вот в этот самый миг, когда, простирая ладони к небесам, человек возопил: «Так спать нельзя!» – у входа в крааль он увидел зверя.
Зверь был пушист и спокоен. Хвостом не вилял. Зубами не лязгал. На луну не выл. Без толку не визжал. Не следил во все глаза за каждым твоим шагом, а скромно отводил взгляд. Не бил себя кулаками в грудь. Не клевал зерно, путаясь под ногами. Не орал что есть мочи, что пора вставать. Не вытягивал шею, не протягивал хобот, ничего не требовал и ничего не просил. Он лишь пробормотал что-то вроде «р-р-раз-ре-ш-шите», мигом взлетел по столбам скиира прямо внутрь, и… наступила тишина.
И в наступившей тишине человек понял, что согласен на любые условия зверя: питание, проживание, послеобеденный сон и сон сразу после завтрака. А равно и полдника, и ужина, и прочего, что подвернется. Плюс дополнительное молоко, полная свобода передвижений, и – чтоб никаких собак! А также временное сезонное отсутствие, не считаемое бегством. На том они и ударили по рукам.
Те, кто знакомы и с людьми и с котами, сумели убедиться, что эти условия неукоснительно блюдутся сторонами и по сей день.
* * *
Такова, иными словами, история, обыкновенно вещаемая старшей женой бывшего утопленника на следующий вечер после того, как, сгорая от нетерпения и подталкивая друг друга локтями, все упрашивали ее поведать, что же случилось с ее мужем – Человеком-который-икает-на-полную-луну-и-не-пьет-даже-пива-а-только-воду-после-того-как-на-него-по-свински-напал-переодетый-петухом-заколдованный-лев, которую она обещала рассказать еще в предыдущий следующий вечер. На что эта ловкая женщина скромно отвечала: «Реку кормят водою, огонь – дровами, а…»
Еще бы! Не знаю, как у вас, а у нас рассказчика кормят – как и костер.
История доходчивая, или Предисловие к похождениям в гости
– …И все бы хорошо, – пригорюнилась старшая жена утопленника, предваряя продолжение сказки, – но в отсутствие своих жен нашему мужу, на ту пору ещё утопленнику, довольно быстро открылось наше отсутствие, и этим открытием он был очень недоволен. И тогда, невзирая на свое состояние, он и сам побрел в гости. И уже на ночь глядя, как-то незаметно дошел.
– Как? Один? Каким путем?
– Каким путем? – повела плечом старшая жена. – А путь ему поведали следы.
– Когда я говорю «каким путем», я имею в виду «каким чудом»! – объяснил я.
– Как «каким» – неожиданным! – в свою очередь объяснила старшая жена. – Ну не ждали его, а он взял – да и пришел. Может, грустно ему стало, а может – проголодался.
– Но ведь это же опасно – ходить по бушам одному! Тем более… э-э-э… в таком состоянии.
– В те дни, когда марула роняет плоды?!
И тут я понял, что: если когда-нибудь захочу передать её историю другим людям, то без предисловия не обойтись. Возможно, это не самое короткое предисловие, что когда-либо попадалось вам на глаза, но что поделать? – без него, боюсь, вам ни за что не понять, каким чудом здешние «утопленники» ходят в гости к местным колдунам…
***
Того, кто ходит по гостям через лесные чащи, подчас находят (по костям). Но не находят чаще. И тот, кто в дальний путь спешит среди седых саванн, кого-нибудь да насмешит[1], но поседеет сам. А уж кого настигла ночь средь бушей и равнин, махнуться с тем был бы не прочь лишь дохлый бабуин[2].
Когда в сиянии луны, как облака, плывут слоны, а вслед, не разбирая троп, несётся стадо антилоп – тот, кто не глух, заслышав топот, галопом скачет по болотам, ища от буйных антилоп пристанища среди болот. Но вот найдет ли…
В болотах – топь, и, по уму, не стоит топать никому, и потому тут благодать, застой и далеко видать. Шурша, колышется камыш, едва волнуется трава, и лишь пугливая, как мышь, скребется м-м-мысль: мол, есть молва, б-б-будто болото вам не «ква» – а «кряк» и мрак, и хворь, и боль, и баловать тут не изволь! Тут только с виду тишь да гладь, а что под гладью – только глядь! В болоте – гниль, в болоте – тлен, и лень берет в дремотный плен; в болоте – муть, в болоте – ил, в болоте – рыщет крокодил. Чтоб крокодилу угодить, не надо далеко ходить: кто б ему на зуб угодил, тот ему сразу б угодил…
Еще в болоте – бегемот (если не врут – он тут живет). А, может быть, – гиппопотам (если не врут – он тоже там). А впрочем, кто их разберет?! Но в гости он тебя не ждет! Неутомимый, как там-там, он тут как тут, а это вам – не «там как там»: это – совсем наоборот! И вот, кто только что был там, тот за тобою по пятам, во весь опор, р-р-разинув рот[3] – да так, что оторопь берёт! Тебя бросает в дрожь и в пот поболе, чем от антилоп, и – будто нет иных забот! – до колик подведет живот – тут не такой храбрец, как ты, в избытке чувств шмыгнет в кусты!
Но это не конец тревог. В кустах бытует носорог. Он неопрятен, непригляден, подслеповат и травояден. Он толстокож, недальновиден – и что ж? Ужели безобиден?!
Отнюдь! Он грозен, сколь и грузен, и грязен так, что, не таясь, топтаться может в кукурузе или месить любую грязь. Кто чуял поступь за плечами, ужом петляя среди луж, потом в печали отмечали, что он недюжинно уклюж. В кустах с ним лучше не встречаться – сдавать назад он не привык, недаром не пойдет бодаться с ним ни один бодливый бык![4] Остановить его, увы, гуртом[5] способны только львы…
А кто не лев, тому – налево (или направо) – хоть куда б, но ближе к небу, вверх по древу: на пальму или баобаб. На пальме ты – тарзан тарзаном, у носорога – здесь изъян: ему на пальму путь заказан, в отличие от обезьян. На пальму он никак не влезет и, если носом не дорос, пусть роет землю, сколько влезет, а ты ему – покажешь нос!
“Кто ты, куда, откуда, как?” – тебя не спросят у макак. Ты как-никак для них – родня настолько, что к исходу дня, презрев былой переполох, и сам займешься ловлей блох (что, впрочем, в общем да и в целом, есть важным в перспективе делом: макаки, как и люди, чтут общественно-полезный труд[6]!)
Здесь, изменив своим привычкам, начнешь прислушиваться к птичкам, поймёшь, насколько добрый знак в ночи молчание макак… Но если сверху грозный рык, ты сам собою наземь – «брык». За этим рыком – леопард! И если он вошел в азарт[7], спасения, пожалуй, нет…
Зато спустя десяток лет, узрев на дереве скелет, педант воскликнет: “Что за бред! Какая дикость! Нонсенс! Фу! Скелет обязан быть в шкафу[8]!”
Напрасный труд с педантом спорить: педант – и в Африке! – педант, в каких кругах его пристроить не знал и сам великий Дант. Не опускаясь до педанта и не пускаясь в долгий спор, оставь педанта… м-м-м… леопардам – у тех короткий разговор. А сам, потупив взор при этом, будто тебе и дела нет (люблю встречать я, дескать, летом на свежем воздухе рассвет), слегка застенчивой и зыбкой (из-за предутренней росы) одаришь ты его улыбкой неописуемой красы. В улыбке будет шарм каприза, игра теней и лунный свет – её завидев, Мона Лиза лица утратила бы цвет; в ней будет и обет молчанья-с, и неуместный, как склероз: «А мы случайно не встречались?» – повиснет в воздухе вопрос. Улыбку ты ему подаришь, а в ней зловещи, как заря, слова почудятся: «Товарищ! Ты… тута… не гулял бы зря!»
О правилах дорожного движения. Их нет, зато они просты: дорогу – льву и носорогу, река с болотом – бегемотам[9], слонам – большое уваженье, а сам – сворачивай в кусты (надеждой тешась, как бы там бы не встретить нам бы чёрной мамбы).
Она – то ль поздно, то ли рано, то ли не с той ноги встает?! – весь день с утра не толерантна, а также ночи напролет. Она-то жалит не со зла: ужалила – и уползла, но, если уж ужалит – амба, на то она – не уж, а мамба. Уж лучше бы ужалил уж! Уж[10] лучше попой сесть на кактус, даже не раз, а раз-другой, но это безопасней как-то-с, нежели мамбу пнуть ногой[11]. С её нервозностью и ядом[12] – никто не хочет жить с ней рядом![13]
Черна, как траурная лента, как шланг, длинна и, как тесьма, она тонка и турбулентна. Да и обидчива весьма.
Обидеть мамбу может каждый (если застать её врасплох), но поступивший так однажды, вам не расскажет, в чем подвох (он мало что кому расскажет, поскольку будет очень плох, настолько плох, что очень даже вот-вот издаст последний вздох).
Кто с мамбой обошелся худо, пусть на себя пеняет тот, поскольку только в виде блюда попеременно попадет на завтрак, на обед, на ужин, на полдник и на five o’clock[14]! Но впредь обидчику урок!
Едва он будет обнаружен, окажется, он многим нужен! Презрев вопросы гигиены, к нему направятся гиены; как древний миф, нетороплиф, подсядет на полянку гриф; окрасом – сер, оскалом – ал, не преминет зайти шакал. Он телом хил и в холке мал, но нравом лих, а калом бур. Всегда подтянут и поджар, к обеду он – как на пожар; без кулинарных процедур ест всё: ab ovo[15] – и до кур, не рассуждая, что ж первично (что неприлично, но логично: что курица, а что яйцо – в желудке на одно лицо). На падаль – падок, и так далее. Чуть что – он сник и хвост поджал. Он – сын шакала, внук шакала, и пра-пра-прадедом – шакал (но это – лишние детали для тех, за кем пришел шакал).
Кто бы ни вышел здесь в дорогу, тех ждет тревожная пора: кругом – напасти, их тут много, и на ночь ужас и с утра[16].
Здесь в гости ходят все с опаской. Не без прикрас – о том и сказ…
Вы спросите: «А как же сказка?» А сказка – в следующий раз…
(окончание в следующем номере)
[1]Возьмем гиен. Их смех известен, но, скажем, не всегда уместен. И, скажем, в полночь не у всех он вызовет ответный смех.
[2]Природа бабуинам культуры не дала: он ходит по равнинам в чем мама родила. Заметен в поле чистом его нечистый вид – назвать его нудистом? Не позволяет стыд. Когда он с баобаба взирает сверху вниз, то в обмороке бабы: как миссис, так и мисс. Его стыдить пытались: мол, так негоже, сэр, но тут же натыкались на языковой барьер. В ответ он корчит рожи, паяц и лицемер, являя молодежи неправильный пример. Его отмыть бы с мылом, дать трость да макинтош – и бывший бабуином на джентльмена похож.
[3]Верней: не «рот», а просто пасть, но в ней, как в пропасти, пропасть… ТАКАЯ пасть наводит грусть. И пусть.
[4]И даром, между прочим, тоже, ведь как бы ни был ты рогат, здоровье всё равно дороже – так духи предков говорят…
[5]N.B. Львиный гурт зовётся «прайд», но это роли не играет. Поскольку грива есть у многих таких, как лев, четвероногих, понять, что пред тобою лев, тебе поможет “львиный зев”. Не все вокруг тебя друзья, и потому зевать нельзя, кому-то ты не столько друг, как пища посланная вдруг. Из тех, кто хочет тебя съесть, кто ЗЕВ раскрыл – тот лев и есть!
[6]В трудах общественно-полезных немало сменится эпох – потомки обезьян облезлых изыщут средство против блох!
Блоха! Она в литературе оставила заметный след, но на блохе (при всей фактуре) ведь клином не сошелся свет... Есть у меня среди знакомых знакомый с миром насекомых. «Что надо им от нас, искомых? – в виду имея насекомых, однажды я спросил его. – Те жаждут крови отчего? Вот отчего мой каждый вечер убийством комара отмечен, но всякий раз уже с утра я вновь встречаю комара? Зачем в саду, где абрикосы, безжалостные жалят осы, и, вспоминая абрикос, жалеешь сам себя до слёз? Зачем, где груши и черешни, гудят шмели и вьются шершни? Зачем в реке таятся пиявки – готовые вцепиться в плавки, на берегу дежурят слепни, неистребимые, как сплетни, и потирает лапки овод, к тебе испытывая голод? В шкафу одёжном исподволь давно хозяйничает моль, что, надышавшись нафталина, надёжно и неумолимо твои перебирает вещи! В лесах клещи берут нас в клещи – и даже страшно мне в лесу: что я из лесу принесу? Я и в постели не готов всю ночь во сне кормить клопов! А кроме них ведь есть микробы! Тобой полакомиться чтобы, те куда хочешь заползут: они с тобой разделят ложе и вызовут: то сыпь на коже, то прыщ, а то – неодолимый зуд! Тебе не охнуть и не пикнуть: они малы ведь неспроста – а для того, чтобы проникнуть даже в интимные места! Но мы для них не токмо жажды питья источник дармовой, объект для жалости, но также – основа базы кормовой. Весною, через «не хочу», ты начал поливать бахчу, взойдут ростки, и, хоть кричи – над нею тучи саранчи. Посеешь зелень смаку для, а всходами смакует тля, тебя лишая урожая ж и веры в то, что урожай: посеял, значит, собираешь, не сеял – так не собирай! О тля и тлен! В словах проклятья тлятворный дух незваных бед: воистину «слова, вы – братья», как некогда сказал поэт! Ответь же на вопрос непраздный: их мир такой… разнообразный, но кто из них, твоих знакомых, опасней прочих насекомых?»
Прихлопнув тапком таракана, что на столе плясал канкан, себе плеснул он полстакана, потом – еще один стакан. Глаза его налились мукой, скорбь отразилась на лице: «Мой друг! Мы ходим все под мухой» – Под «мухой» он имел в виду цеце.
[7]Поскольку встреча с леопардом внезапна, как в лесу гроза, заранее неоднократно проверь: уплачено ли за отопленье, за парковку, квартиру, воду и т.п., и приравняет ли страховка такую встречу к ДТП? Тот, кто в саванне иностранец, запомнит пусть, что леопард: во-первых, не вегетарианец, а, во-вторых, не бюрократ. Сезон охоты леопарда открыт с апреля и по март – и весь сезон не покидает его охотничий азарт. Туманным утром, ночью ль тёмной, под шум дождя, в грозу ли, в град у леопарда день приёмный: он твоему приходу рад: без выходных, без воскресенья на протяжении долгих лет! Одна надежда на спасенье: придешь – а у негo… обед.
[8]Английский шкаф – мечта скелета, обитель сказочных чудес: сугробы в середине лета, за шубами – бушует лес. В лесу свои бушуют страсти: к вам выйдет фавн и скажет “здрасьте”. На нём, как это ни странно, шарф (похоже, тоже лазил в шкаф: зашел, примерил, вышел с ним – иначе шарф необъясним). Ну, а поскольку тучи низко и очень мрачен горизонт, в руках он держит зонт английский – английский! – видите ли! – зонт! Во тьме узрев такую тварь, вы померли б! Но здесь – фонарь. Фонарь здесь, видимо, не зря – здесь многое «от фонаря». Вот фавн: ни свет и ни заря влечет вас прочь от фонаря, чтобы узнать в глухую ночь: вы, часом, не Адама ль дочь? К себе в пещеру невзначай заманит якобы на чай, споет вам песню под сурдинку, предложит тостик и сардинку, и тут окажется, что он – подлец, киднеппер и шпион. Что для такого честь мундира? Изгой из всех окрестных сёл, он суть сатира на сатира, а проще говоря – козёл. Ах, девы, не ходите в лес-с-с с-с-с козлами в шарфиках и без! Козёл вам сделает «козу» и пропадёт в глухом лесу – и это меньшее из зол, на кои столь смышлён козёл! На описание козлов не хватит вам ни зла, ни слов тогда, как ваши злоключенья – и не для детских-то умов! – займут в порядке изученья семь (!!!!!!!) утомительных томов.
А в старых добрых дебрях шкафа среди невиданных зверей не видно, разве что, жирафа, но тот большой – ему видней. Быть может, он стоял над схваткой или не влез в английский шкаф – осталось до конца загадкой: на чьей же стороне жираф?! А где слоняются слоны подчас бобра с ослом войны? И, если лев – то где же гну? Вы поняли, куда я гну? Вам, может быть, и хоть бы хны, но львам нельзя гнушаться гны: она в цепочке пищевой как раз меж ними и травой. Лишать ее законных трав – есть злостным нарушеньем прав! А каково, представьте, льву: живя в шкафу, жевать траву? Животные права поправ, создатель шкафа был неправ!
[9]A Word of Warning to an Intrepid English Traveller: beware of a zebra crossing: if he is cross, he surely kicks. And if he kicks, he kicks like hell. What makes him cross or makes him kick is something you can never tell. When meeting him, please, don’t be dim – kicking comes natural to him!
[10]Во избежание разночтенья редактор подал мне совет (со всем к читателю почтеньем) напомнить: запятой здесь нет!!!
[11]Пинать уж лучше дикобраза, а можно – медоеда пнуть: те с одного отучат раза пинать вообще кого-нибудь.
[12]Притом она вполне съедобна (хотя питон куда вкусней) – рецепт расскажет вам подробно любой ценитель местных змей.
[13]P.G. Что детям знать, на мамбу глядя: не надо, дети, с ней играть! Пусть с ней играют злые дяди!!!
И это всё, что нужно знать!
[14]Five o’clock (англ.) – файв-о-клок.
[15]ab ovo(лат.) – «от яйца».
[16] А между ними промежуток – смешно сказать! – но тоже жуток…
Ильин Игорь Волеславович – писатель и переводчик. Родился 3 мая 1956 года. Учился на отделении перевода факультета иностранных языков. С 1978 по 1981 служил в Анголе военным переводчиком. Работал зам. декана подготовительного факультета иностранных граждан ХГУ им. Н. В. Каразина, преподавателем кафедры английской филологии; учился в аспирантуре Крымского государственного университета; перевел 18 книг, в их числе: “Чайка Джонатан Ливингстон” Ричарда Баха, “Маленький Большой Человек” Томаса Берджера, “Заклятие дома с химерами” Эдварда Кэри, “Тайны гномов” Вила Хейгена (с голландского), а также – на украинский язык “Хроники Нарнии” Клайва Стейплза Льюиса, “Винни-Пух и все-все-все” Алана Милна (в соавторстве с И.В. Мельницкой и А. Кальниченко) и “Волшебник страны Оз” Лимана Френка Баума. Оригинальные произведения печатались в литературных альманахах “Протей”, “РХ”, “Образы жизни” и “Слово\Word”.
