Новелла №3 из триптиха «Правдивые мифы»
Номер оказался приличным и, главное, просторным, да еще с балконом, выходящим в парк с высоченными соснами и солнечными лужайками. Искусствовед Геннадий Львович Певзнер собирался в этом пансионате немного поработать и одновременно отдохнуть. Над кроватью висела какая-то мазня. Он и не смотрел в эту сторону - столько повидал в советских домах отдыха и сдаваемых на лето подмосковных дачах жутких аляповатых самоделок под общим грифом «Дедушка баловался». Радовало в этой ситуации только одно - что довольно большая картина в тяжелой раме висела не прямо над головой, что было бы вполне в духе любящих симметрию чиновников, а в стороне от постели, ближе к окну.
Однажды поутру Геннадий Львович случайно взглянул на картину. Луч солнца с открытого балкона как раз на нее падал. Певзнер секунду помедлил и надел очки, лежащие на столике у кровати.
Прелестнейший пейзаж!
Смело, весело, свободно расположившийся на холсте и подставивший все свои милые закоулки утреннему солнцу. Несколько красных каменных домов справа, слева две веселые елочки, узкая улочка, серо-желтое, прозрачное небо - ясный весенний день! Сплошное счастье, всегда такое неожиданное, кроткое и скромное в нашей серенькой жизни принципиальных минималистов!
Геннадий Львович много занимался русским искусством 20-х годов 20-го века и сразу определил, что автор - кто-то из его героев. Именно у них он находил этот драгоценный минимализм, когда на холсте оставалось только самое необходимое для счастья. Внизу картины стояла подпись, которую наш искусствовед с трудом, но разобрал. Черной краской было начертано: Исидор Лапшин.
Не было такого художника! Во всяком случае, Певзнер такого художника не знал и никогда о нем не слыхал. Между тем, работа была вовсе не самодеятельная, а первого ряда, как раз из тех, что создавали живописцы артистического призвания, не способные жертвовать «даром счастья» ради сиюминутной, шкурной выгоды.
Вот это оборот! И как эта картина попала в заурядный пансионат, в прежние времена, правда, имевший какой-то явно музыкальный уклон? Недавно Геннадий Львович случайно заглянул в просторный концертный зал со старинным, хорошей фирмы, роялем .Однако теперь ни о каких музыкальных вечерах не было слышно.
Увидев в холле девушку-администратора, Певзнер кинулся к ней резвой рысцой. Ему все хотелось выглядеть помоложе, тем более, что девушка казалась совсем молоденькой. Но толстый ребятенок в тельняшке, стоявший возле стеклянных дверей выхода-входа, вдруг громко рассмеялся и, показывая на него розовым кулачком, пронзительно закричал: «Дедка! Бежит!» Смущенная мама тут же вывела ребенка на воздух.
Геннадий Львович сделал вид, что ничего не произошло. Но его улыбка, обращенная к девушке, как-то сразу поблекла. Он спросил строгим голосом, что за картина висит над его кроватью, рассеянно глядя на ее очень светлые, «сливочные» волосы, красиво выделявшиеся на загорелой коже лица. Девушка уставилась на экран компьютера и не то прочла оттуда, не то что-то вспомнила сама. Короче, выяснилось, что картину повесили совсем недавно, а до того она лежала в подвале. Но реставрации не потребовалось. Сохранность оказалась хорошей.
-Да-да, хорошая сохранность, - нетерпеливо подтвердил Певзнер.
Девушка подняла на него глаза, неожиданно очень смущенные.
- Мы специально повесили к вам в номер. А вам она не понравилась, да? Можно убрать, если хотите.
- Да что вы, очень понравилась! - с горячностью, возможно чрезмерной, возразил он. - Но кто автор? Как она в вам попала? Вы, должно быть, знаете, что я искусствовед. Меня спрашивали о профессии в вашей анкете…Так вот, я занимаюсь искусством примерно этого времени и мне интересно…
- Не знаю… - растерянно проговорила «сливочная», смешно и мило морща нос. - Как попала в подвал, - не знаю. А автор…
Тут она вдруг оживилась:
- А вы сходите в наш музей! Еще не были? Новый директор организовал небольшой музей в прежней подсобке. Мы ее отмыли, покрасили… И еще я видела, что эта картина с дарственной надписью. На обороте написано, что автор дарит ее директору, первому директору, кажется в 1953 году. Я сама видела надпись, когда мы с Николаем ее к вам вешали. А потом сменилось много директоров. И вот теперешний решил устроить музей, показать, как все это создавалось, как первый директор разбил парк… Это скорее интересно нам, обслуге, а не отдыхающим. Никто туда не ходит. Открыть вам подсобку? Ой, простите, музей…
Она опять страшно смутилась.
То, что она постоянно смущалась, его удивляло и даже как-то трогало. Современные бабищи-чиновницы давно уже не смущались. И лицо у нее было милое, и улыбка хорошая. Он представил, как она помогает долговязому унылому электрику Николаю вешать картину над его кроватью, - получилось ужасно забавно («Николай, выше! А теперь левее, ближе к окну»). И не странно ли, что эта самодеятельная развеска оказалась такой удачной? Так сильно задела его за живое?
Разумеется, он хотел поглядеть на новосозданный музей. Движение ключа, и его впустили.
Самый большой раздел музея (впрочем, это, конечно, был не музей, а развешанный по стенам архив с документами и фотографиями) касался времени первого директора. Его неотчетливо улыбающееся лицо на увеличенной старой фотографии висело прямо у входа. Под фотографией Певзнер прочел, что директора звали Соломоном Григорьевичем Краком и директорствовал он с открытия пансионата в 1948 году по 1953 год. Певзнер подумал, что бедный иудей скрывался в пансионате от бурь времени - бешеных поисков на государственном уровне талантливых и заметных «безродных космополитов» (эвфемизм евреев), но время его и тут настигло. Когда разразилось дело «врачей-убийц», он был, конечно же, выгнан с работы или даже арестован. У самого Певзнера обоих родителей вытурили с работы. И не по этой ли простой причине подаренный Краку прелестный пейзаж остался лежать в подвале? Но все эти захватывающие обстоятельства были вне представленных на стенах «документальных» свидетельств, что лишний раз показывало, как условна и шатка опора на документы.
На следующей фотографии лицо Соломона Григорьевича было уже более отчетливым, но Певзнера отвлек от созерцания этого интересного лица спутник, стоящий рядом с Краком. Подпись под фотографией гласила, что это и есть искомый Исидор Лапшин. Ура! Да, но почему же он был, как брат-близнец, похож на крупного академического функционера той поры, отмеченного всеми мыслимыми наградами, - академика живописи Степана Герасименко?!
Тот малевал вождей, смешивая лакейскую «красивость» с самой жуткой грубостью и хамоватостью письма, что сходило за особый «пролетарский» шик. Певзнер, изучавший эту эпоху, хорошо знал его физиономию в круглых очочках, с узенькими нагловатыми глазками и маленькой головой рептилии на плохо выточенном теле.
«Никакой это не Исидор Лапшин, а Степан Герасименко!» - вслух произнес наш искусствовед, - так он был изумлен и озадачен. Но если лица казались тождественными, то картины отличались кардинально. По крайней мере, увиденный Певзнером пейзаж казался работой гораздо более свободного и артистичного живописца, чем угодливый и хамоватый Герасименко. Геннадий Львович снова перевел взгляд на Крака, лицо которого излучало доброжелательность и ум.
«Вот нашел человек почти райскую нишу, разбил чудесный парк с лужайками - наши Елисейские поля», - не без зависти подумал Певзнер. «Может, напоследок все же не арестовали, а уволили «по собственному желанию», что, конечно, тоже несправедливо, но какая уж тут…» Додумать мысль он не успел. К нему стремительно подбежала «сливочная». Она почему-то все время к нему бежала, задыхалась, краснела и отводила глаза, когда он на нее взглядывал.
- Я решила вам кое-что показать!
Она резким движением выдвинула верхнюю полку стоящего в углу подсобки-музея секретера и вынула пачку фотографий.
- Мы их не успели пока развесить, но тут везде тот художник, который вас заинтересовал. Он еще сделал дарственную надпись на картине. Ну, той, что у вас в номере висит. Говорят, он дружил с директором.
Певзнер внимательно взглянул на «сливочную», но она, как он и предполагал, мгновенно опустила глаза. Почему-то это было ему приятно. Странно, что за те несколько дней, что он тут пребывал, он ее вообще не замечал! Забирая из ее рук фотографии, он улыбнулся каким-то своим мыслям. Но она эту улыбку истолковала по-своему.
- Очень смешная, да? Я когда сюда бежала, тот дурной мальчишка, ну, который в тельняшке всех подстерегает у дверей, как закричит: «Вот тетка побежала!» Все, кто старше его трех лет, кажутся ему безнадежными старичками!
- Я на него не обиделся, - смеясь, сказал Певзнер. - Я действительно «дедка». Только нет такого разветвленного семейства, как в русской сказке о репке. Одна Жучка, в моем случае, - Тоби - славный пес. Оставил соседям, зане к вам с собаками не пускают. Видите, я даже перешел на старославянский. А вы - юная и прелестная. Про вас карапуз и впрямь заврался.
- Я вас точно таким представляла, - глядя куда-то вбок и залившись краской, предательски проступившей сквозь загар, проговорила «сливочная». - И вообще, я люблю взрослых мужчин!
Он повертел фотографии в руке. Рука слегка дрожала, выдавая волнение.
- И тут не обошлось без женщин, - сказал Певзнер нарочито шутливым тоном, разглядывая фотографии.
В самом деле, Исидор Лапшин (или все же Степан Герасименко?) был запечатлен с какой-то очаровательной хохотушкой, державшей под руку высокого седовласого господина.
- Это музыканты! - с живостью пояснила «сливочная». - Он пианист, а она флейтистка. Они в те годы постоянно сюда приезжали на отдых и устраивали концерты для посетителей. Есть у нас одна сторожиха, ей лет под девяносто. Она их застала, только имен не помнит. Мы потому и не вывешиваем этих фотографий, что нет имен. Хорошо бы их узнать, правда? Но все некогда и ума не приложу, как это сделать.
Она замолчала, ожидая его реакции на фотографии и свой рассказ. Он рассматривал фотографии прямо-таки со страстью, испытывая прилив эмоций. Во всех трех была одна поразительная особенность. Так называемый Исидор Лапшин везде смотрел на хохотушку, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, в зависимости от ее местонахождения. И еще одна особенность - он был неузнаваем! То есть, конечно, при желании можно было сличить и идентифицировать его обличье на фотографии с Краком и на этих трех. Но теперь вся его кургузая фигура, все его грубо сработанные «первобытные» черты были освещены таким сиянием, так утончились и одухотворились, что Геннадий Львович едва его узнал.
- Это любовь, - употребил он, к собственному удивлению, слово, которое почти вышло из его лексикона, казалось слишком затасканным и выражающим в современном языке нечто совершенно иное, сугубо физиологическое, и не имеющее никакого отношения к настоящей любви, сдвигающей горы.
- Да, вам тоже так показалось? - оживилась его визави, и впервые он сумел поймать ее взгляд. Она смотрела на него с таким выражением, будто он волшебник и пришел для того, чтобы разгадать все накопившиеся в ее жизни загадки.
Но первой заговорила снова она.
- Правду сказать, я не хочу вывешивать эти фотографии. Не из-за подписей. Бог с ними! Обошлось бы и так. Но они слишком, слишком…
- Интимны? - подсказал он.
- Ну да! Слишком откровенны. Словно мы за ними подсматриваем. Тут какие-то необыкновенные чувства…
- Геннадий, - неожиданно представился Певзнер, хотя в его гостевой карточке значились все данные, включая имя, отчество и фамилию.
- Рита, - мгновенно отозвалась она, по уже известному ему обыкновению сильно покраснев.
- Не хотите вечером прогуляться к озеру? - удивляясь самому себе, предложил он, - пошлых «курортных» ухаживаний он не терпел. С женой давно расстался и не хотел множить ошибки.
- Я сегодня дежурю. Если только после десяти, - тихим, каким-то задохнувшимся голосом проговорила она и бросилась бежать из музея-подсобки, словно тут ее собирались выследить коварные сотрудники или мог прокричать что-то вслед злой карапуз.
- У стеклянных дверей! - крикнул он ей вдогонку, тоже словно назло негодному мальчишке, который у этих дверей обычно ошивался. Почему-то Геннадию Львовичу привиделась одна из академических картин позапрошлого века, где был изображен точь-в-точь такой же мальчишка, только не в тельняшке, а голый и с луком в руках. Возникшая ассоциация Певзнера рассмешила и ввела в некоторую рассеянную задумчивость. Не без усилия он встряхнулся и решил пойти поработать над книгой. Проходя в свой номер по коридору, он увидел в зеркале человека, быстрым шагом идущего ему навстречу. Оказалось, что это было его собственное отражение, но неузнаваемое, столько радостной энергии появилось в лице, в походке, в жестах рук. Может быть, это было какое-то особенное место, и Соломон Краг зарядил его волшебной энергией, отчего даже партийные функционеры становились тут талантливыми художниками, меняли имя, а возможно, и саму жизнь?
Может, и ему задержаться в этих райских кущах, дабы вдохнуть благословенного воздуха тайной свободы, радости и любви (да, да, любви - причем без всяких кавычек), с детских времен забытого?
Имен флейтистки и ее мужа-пианиста он так и не сумел (или не захотел?) отыскать. И история превращения знаменитого в свое время художника Степана Герасименко в неизвестного Исидора Лапшина тоже оказалась нераскрытой, осталась лежать в земных закромах-«подсобках» одной из бесчисленного множества тайн человеческого существования.
Вера Чайковская - литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ. Автор книг «Божественные злокозненности», «Удивить Париж», «Светлый путь», монографий «Три лика русского искусства (Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов)», «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)», «Тышлер. Непослушный взрослый», «К истории русского искусства. Еврейская нота». Живет в Москве.
