(продолжение. Начало в №9/2018 и сл.)
С великим князем Николаем Николаевичем-младшим, по-домашнему Николашей, императора связывали особые отношения. Будучи наследником престола, Николай служил под командованием Николаши и… страшно его боялся. (Впоследствии он ему в этом признался, чем ввел в большое смущение). Высокий, стройный, с зычным голосом и уверенными жестами, Николаша был, что называется, военной косточкой — таким, каким хотел, но не мог быть сам Николай. Никто не сидел так молодецки в седле. Никто не умел так властно заставлять офицеров ходить по струнке. Никто не умел быть таким простым, грубым и аристократичным в одно и то же время. Никто не выглядел таким уверенным и решительным. Ни зависти, ни ревнивого чувства к Николаше у робкого наследника, а потом императора, не возникало: он спокойно признавал превосходство своего бывшего «отца-командира», молча восхищался им.
Великий князь Николаша, со своей стороны, боготворил своего августейшего племянника. Полубоготворил, если понимать буквально. Как верноподданный и как мистик (фамильная черта Романовых), он вполне серьезно говорил, что хотя государь император не Бог, но он и не просто человек, а нечто среднее — полубожественное. Никаких выдающихся качеств у государя он не находил, но боготворил его, так сказать, из принципа — как помазанника Божьего. Государю льстило такое отношение. Даже после того, как Николаша, играя револьвером, заставил его подписать ненавистный Манифест 17 октября, он затаил злобу не на него, а на Витте.
Желая лишний раз угодить августейшей чете, великий князь Николай Николаевич и его брат Петр Николаевич, вместе с их женами-черногорками, первые представили их величествам «святого старца» — чудодейственного целителя и ясновидца. Долго они сами пьянели от его туманных пророчеств. Секрет этого мистического пьянения объяснил сам Гришка: «Ты одно изречешь слово, а они нарисуют себе целую картину»[1].
Николай II и великий князь Николай Николаевич на манёврах. 1913 г.
Скандальные похождения Гришки, в конце концов, развеяли мистический туман: Николаевичи увидели его подлинное лицо. Но когда они попытались по-семейному предостеречь их величества, то только обеспечили себе ненависть царицы. Однако расположение императора к великому князю Николаше и после этого оставалось не поколебленным — насколько это вообще было возможно при его колебательном характере. Назначив Николашу главнокомандующим, государь наделил его диктаторскими полномочиями над армией и над губерниями прифронтовой полосы. Поскольку фронт должен был взаимодействовать с тылом, и интересы фронта были приоритетными, то власть Николаши (и начальника генерального штаба Янушкевича) распространялась на все отрасли управления, связанные с нуждами армии.
Оправившись после раны, нанесенной Хионией Гусевой, Распутин вернулся в столицу, патриотически переименованную из Петербурга в Петроград, и быстро сориентировался в новой обстановке. Из миротворца он превратился в сторонника «войны до победного конца». Верховному главнокомандующему он телеграфировал, что хочет посетить фронт, чтобы благословить войска. Николаша ответил кратко и выразительно: «Приезжай, повешу!» Стало ясно, что им двоим на Олимпе власти слишком тесно. Распутин и царица сделали из этого свои выводы.
Пока с фронтов поступали победные реляции, нечего было и думать о том, чтобы пошатнуть положение великого князя Николаши. Тем более, что пошатнулось положение самого Гришки. О новых похождениях «святого старца», выглядевших особенно вызывающими на фоне войны, опять стали трубить газеты. Григорий Ефимович и Аннушка Вырубова без труда объяснили «маме», что это очередные происки врагов, мстящих святому человеку за его близость к «царям». Но когда пришлось объясняться с «папой», Гришка признал грех, оправдываясь тем, что грехи наши тоже угодны Богу: не согрешишь, так не покаешься. «Папа» так осерчал, что даже накричал на «старца» и запретил ему появляться в Царском Селе.
Неизвестно, как долго длилась бы эта опала, если бы не крушение поезда, в котором Аннушка Вырубова ехала из Царского Села в Петербург. С переломанными ногами и бедрами, с разбитой головой и поврежденными внутренностями, она долго пролежала под обломками вагона, замерзая и истекая кровью. В больницу ее доставили в тяжелом состоянии, ее рвало кровью, она металась в бреду и повторяла только одну фразу: «Отец Григорий, помолись за меня».
Узнав о случившемся, Гришка примчался в Царское Село (на автомобиле графини Витте, потому что выделенный ему от царя автомобиль был из-за немилости отнят), вошел в больничную палату, раздвинул столпившихся у постели умирающей. Тут были ее мать, отец, царь, царица, великие княжны — некоторые всхлипывали. Гришка взял больную за руку и громким повелительным голосом сказал:
«Аннушка, проснись, поглядь на меня!»
И она открыла свои воловьи глаза, улыбнулась и сказала: «Отец Григорий, это ты? Слава Богу!» После чего снова уснула, но уже спокойным младенческим сном.
— Поправится! — сказал Гришка. Шатаясь, он вышел из палаты и от изнеможения рухнул в обморок. Так гласит легенда.
Аннушка выжила, хотя осталась калекой и не расставалась с костылями; а Распутин после этого еще больше усилил свою власть над царицей, а через нее — над царем. Никакой «клеветы» на старца во дворце не хотели слышать. Все приближенные к царской семье, включая высших чинов министерства двора, дворцового коменданта, фрейлин императрицы, пели осанну «отцу Григорию».
Летом 1915 года товарищ министра внутренних дел и шеф корпуса жандармов генерал В.Ф. Джунковский вынужден был доложить его величеству о результатах дознания в Москве, в связи со скандалом в ресторане «Яр». Согласно донесению полковника Мартынова, «поведение Распутина приняло совершенно безобразный характер какой-то половой психопатии: он будто бы обнажил свои половые органы и в таком виде продолжал вести разговоры с певичками, раздавая некоторым из них собственноручные записки с надписями вроде: „люби бескорыстно“». Развеселившийся старец похвалялся: «Этот кафтан подарила мне сама „старуха“, она его и сшила»; «Эх, что бы сама сказала, если бы меня сейчас здесь увидела!».
Я привел часть документа, опубликованного в книге Олега Платонова «Жизнь за царя (Правда о Григории Распутине)»[2]. Автор впервые ввел в оборот большое число архивных материалов, но предвзятым отношением к публикуемым документам автор в значительной мере обесценил свой труд. Всякую информацию, не подтверждающую святость Распутина, он дезавуирует как клеветническую, а носителей этой информации клеймит как врагов России, масонов, заговорщиков и просто негодяев. Его праведный гнев не ведает пределов. Так, дабы не оставить камня на камне от разоблачающей старца книги монаха-расстриги Илиодора (Труфанова), О. Платонов делает его… «большевиком-чекистом». Его якобы привлек в ЧК «сам Дзержинский», лично дававший ему «самые „деликатные“ (а значит, самые грязные и кровавые) поручения»[3].
На какого читателя рассчитан этот бред? ВЧК была создана в советской России в декабре 1917 года, а Труфанов бежал из царской России в 1914-м, в Норвегию, откуда перебрался в США, где Дзержинский никогда не бывал.
Зачем понадобилась автору эта распутинщина?
Олег Платонов издал горы «трудов», разоблачающих иудо-масонский заговор против христианской цивилизации, — во всем причудливом разнообразии вариантов этого «заговора». Все они изданы под рубрикой «Терновый венец России». На некоторых из этих творений я кратко останавливался в книге «Растление ненавистью»[4].
Житие Распутина изготовлено по той же методе, что и другие творения О. Платонова. Многочисленные выписки из опубликованных и неопубликованных источников, частоколы библиографических и архивных ссылок, объемистые приложения, в которых перепечатывается историко-литературный хлам столетней и двухсотлетней давности, призваны придать работе вид научной основательности. Таково обрамление, упаковка. А внутри — псевдо-патриотическая труха. Цель книги о Распутине — вызвать ненависть к евреям, масонам и иным врагам российской цивилизации, а реальный результат — глумление над Россией. Чего стоит само название книги, ставящее Гришку Распутина (Распутина!!) в один ряд с легендарным героем Иваном Сусаниным!
Полицейское донесение об инциденте в московском ресторане «Яр» О. Платонов объявляет сфальсифицированным по заданию жандармского генерала Джунковского, который доложил о нем царю не потому, что был обязан по должности, а потому, что был масоном и имел цель — погубить Россию и ее праведника. Однако, согласно автору, принадлежность Джунковского к масонству (истинная или мнимая — для нас неважно) раскрылась уже после революции, так что царь о его зловредных кознях знать не мог и относился к нему с доверием. Тем не менее, результатом доклада Джунковского о непотребстве Распутина стала… отставка Джунковского. Снова сработала чудодейственная сила старца!
Великий князь Николаша был более твердым орешком, но когда победные реляции с фронта сменились известиями о беспорядочном отступлении, Распутин и Александра Федоровна поняли, что пробил час рассчитаться и с ним.
Государыня стала внушать августейшему супругу, что во фронтовых неудачах виноват Верховный. И все потому, что он — враг «нашего Друга» и друг «наших врагов». Это «подтвердилось» тем, что когда пала Варшава и германские войска подступили к городу Слониму, а вблизи, в Жировицком монастыре, томился на положении узника епископ Гермоген, то великий князь отправил его в Москву, да еще подчеркнул свое почтение к его сану, выделив для переезда два отдельных вагона. «Папе» этот эпизод был поднесен как заигрывание с оппозиционными кругами, осуждавшими опалу популярного епископа. А дальше пошли разговоры о нелояльности великого князя, о подготовке им дворцового переворота. Кем-то, в провокационных целях, были отпечатаны тысячи экземпляров портрета главнокомандующего с подписью «Николай III».
Имея под рукой многомиллионное войско, Верховный мог сковырнуть императора одним движением пальца! Требовалось срочно лишить его такой возможности. Но кого поставить на его место? Любой генерал на посту главнокомандующего будет столь же опасен! Словом, «папа» позволил «маме» и ее (их!) духовному руководителю убедить себя, что у него нет иного выхода, как взвалить на свои плечи еще и эту ношу!
Когда решение государя — еще не объявленное стране, но уже бесповоротное — было сообщено на заседании Совета министров, оно вызвало бурю эмоций. Министры не ждали столь радикальной перемены. Они добивались удаления только начальника штаба Янушкевича, надеясь, что на месте заносчивого и бездарного генерала появится такой, с которым можно работать, а великий князь Николаша в роли главнокомандующего их устраивал.
Военный министр Поливанов назвал решение государя «непоправимым бедствием». С ним согласились другие министры, имевшие собственный голос. Благодаря тому, что царю пришлось вслед за Сухомлиновым отстранить еще нескольких наиболее одиозных министров — Щегловитова, Маклакова, Саблера (обер-прокурора Синода), — в правительстве появились независимые голоса (увы, ненадолго!). Новые министры понимали, хотя об этом не говорилось прямо, что роковое решение государя вызвано влиянием «темных сил».
Премьер Горемыкин предупреждал, «что любая попытка переубедить государя будет безуспешной:
„Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, его величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите государя отказаться от задуманного им шага. Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-нибудь [Распутина!] влияния“»[5].
Но для министров не было секретом, что сам Горемыкин — креатура Распутина, и ни на что, кроме угодничания перед теми, кто выше и сильнее его, он не способен.
И.Л. Горемыкин
Некоторые министры на ближайших верноподданнических докладах пытались воздействовать на самого царя, но наталкивались на упрямое молчание. Тогда они, по словам Каткова, «сделали нечто неслыханное: подписали коллективное письмо, в котором еще раз умоляли государя не совершать этот ужасный шаг, угрожающий царю и династии»[6].
«Отчаянные попытки министров» Катков считает непонятными, но они более, чем понятны. Великий князь Николай Николаевич, как кадровый военный высокого ранга, разбирался в своем деле лучше, чем государь, так что принятие императором верховного командования не сулило фронту ничего хорошего. Ответственность же за новые поражения ложилась непосредственно на государя, то есть каждая военная неудача становилась прямым ударом по престижу его власти, и без того крайне шаткой. А, главное, занимаясь фронтом, государь должен будет меньше внимания уделять тылу, а это вело к еще большему вмешательству царицы и ее «старца».
Сформировавшийся в Думе «Прогрессивный блок» согласился поддержать правительство, но поставил условие: оно должно состоять из лиц, «пользующихся доверием общества». Речь шла не о подотчетности правительства Думе, а только о том, чтобы к власти были призваны люди, известные стране и чем-то себя зарекомендовавшие.
Министры, готовые сотрудничать с Думой, стали намекать на необходимость смены премьера. «Правительство, опирающееся на доверие населения, — ведь это нормальный государственный порядок», — говорил Поливанов. Горемыкин предлагал вместо перемен в Совете министров распустить Думу.
Государь дал согласие на образование «министерства доверия», но его решение тотчас было перерешено. Как писал В.И. Гурко, Распутину Россия «обязана и тем, что осенью 1915 года государь изменил принятое им решение и, вместо призыва к власти лиц, пользовавшихся доверием общественности, уволил от должностей всех министров, для общественности приемлемых»[7].
О каком «министерстве доверия» можно было говорить, если во главе пирамиды власти стоял уже не вечно колеблющийся государь, и не его железная леди, и даже не наш Друг Григорий Распутин, а его… гребешок!
Да, когда Совет министров в полном составе явился по вызову государя в Ставку, чтобы изложить перед ним свои разногласия, государыня срочно настрочила ему письмо-инструкцию. Он должен перед встречей с министрами причесаться гребешком, подаренным «нашим Другом», отчего сойдет на него Божеская мудрость, твердость и благодать. Это он и сделал, чтобы потом доложить супруге: гребешок действительно выручил — встреча прошла благополучно; он всех примирил и дал указание, чтобы дальше работали дружно и не «бунтовали». Это не помешало отправить затем в отставку министров, которые «пользовались доверием».
Зачем министры и генералы, когда старец «имел ночное видение» о том, что нужно «начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови».
Олег Платонов, цитирующий это письмо царицы, находит, что «многие военные советы Распутина… были, как правило, очень удачны». Ну, а по части гражданского управления его советы были просто бесценны! Как в условиях войны, разрухи, бесконтрольного печатания бумажных денег (побоку золотое обеспечение рубля, введенное Витте и поддерживавшееся изо всех сил его антагонистом Коковцовым!), как в этих условиях сдержать инфляцию? Оказывается, нет ничего проще!
«Наш друг думает, — наставляет царица царя, — что один из министров должен был бы призвать к себе нескольких главных купцов и объяснить им, что преступно в такое тяжелое время повышать цены, и устыдить их»[8].
Вот и решение вопроса, над которым лучшие экономисты мира бьются по сей день. Устыди «главных купцов», и все станет на место! Потешайся после этого над кремлевским мечтателем, который провидел будущее, в котором кухарка станет управлять государством. Такое светлое будущее уже было реализовано в прошлом! Государством управлял замечательный кухар!
«Царствование Николая II превращалось таким путем в принципе в то самое, что утверждал еще в 1765 году фельдмаршал Миних:
„Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, — говорил Миних, — что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует“. Возвести это положение в догму суждено было Николаю II. Не на основании какой-либо системы или вперед намеченного плана и не в путях преследования твердо определенных целей стремился он править великой империей, а как Бог ему в каждом отдельном случае „на душу положит“», с горькой издевкой писал В.И. Гурко[9].
Судьбе, однако, угодно было дать российскому самодержавию еще один, теперь уже последний шанс. С осени 1915 года фронт стабилизировался. Это не имело отношения к принятию царем верховного командования, но было прямо связано с удалением Янушкевича. Вместе с великим князем он был отправлен на второстепенный Кавказский фронт. Начальником штаба стал генерал М.В. Алексеев. Вот это назначение меняло дело: фактическое руководство войсками перешло в руки профессионала высокого класса.
Не менее важным было то, что, не пойдя на создание министерства доверия, царь вынужден был пойти на сотрудничество с общественностью. Было разрешено то, что раньше считалось крамолой. В работу по обеспечению фронта включилось земство, промышленные союзы, общественные организации. Заработали военно-промышленные комитеты. К фронту двинулись эшелоны с винтовками, патронами, снарядами, продовольствием, обмундированием. Материальные ресурсы страны еще не были исчерпаны. Наступление врага было остановлено, а в летнюю кампанию 1916 года русским удалось перейти в контрнаступление на юго-западном фронте (Брусиловский прорыв).
Но административная часть руководства оказалась в руках распутинской клики, то есть нравственно неполноценных, разложившихся казнокрадов, рвавшихся к постам, званиям и жирному государственному пирогу. С невероятной быстротой происходили смены министров. Предлагая «папе» кандидатов на высокие должности, «мама» признавала только один критерий: «любит нашего Друга». Ну, а кто его любит, и кто не любит, подсказывал сам Распутин. Хитрый мужик не всегда действовал прямо. Через Вырубову и других своих ставленников он внушал царице нужную мысль, а потом одобрял «ее» решение.
«Относительно преувеличения влияния Распутина ныне, после опубликования писем императрицы к государю, говорить не приходится, но нельзя согласиться и с тем, что главный вред произошел от разоблачения той роли, которую играл при дворе этот зловещий, роковой человек, — писал В. И. Гурко. — Нет, вред им приносимый, был непосредственный. Ведь ему Россия обязана тем, что правящий синклит в последний, распутинский период царствования становился все непригляднее и вызывал к себе, благодаря своей близости к этому человеку, и отвращение, и возмущение»[10].
Чем больше в человеке было лакейского пресмыкательства, готовности на любую низость и подлость, тем легче ему было втереться в доверие государыне, государю и святому старцу. Иные качества не играли никакой роли. Так, экзарх Грузии Питирим (П. В. Окнов) был поставлен митрополитом Петроградским и Ладожским, хотя перед назначением открылось, что он — «человек сомнительной нравственности», то есть гомосексуалист, состоявший в связи со своим секретарем Осипенко. Ничего более постыдного, как священнослужитель, впавший в содомский грех, в те времена невозможно было вообразить, а тем более — для людей религиозных, чтивших Священное писание. Но Распутину был удобен Питирим. Питирим взял в столицу и своего секретаря Осипенко, который стал связующим звеном между ним и «старцем» (сам митрополит тщательно скрывал, что знается с Распутиным).
Концентрированным воплощением распутинщины стал тандем Хвостов-Белецкий. Старец провел их на посты министра и товарища министра внутренних дел. А. Н. Хвостов издавна стремился к «высшей власти», но путь к ней был тернист. В 1911 году, когда он был нижегородским губернатором, Распутин приезжал его «смотреть». После убийства Столыпина царь хотел поставить его министром внутренних дел, но этому воспротивился Коковцов — он в тот момент был нужнее. Хвостов заключил, что его дело не выгорело из-за того, что он не очень почтительно принимал Распутина, и он решил исправиться.
Чтобы быть поближе к старцу и вообще к верхам, Хвостов в 1912 году выставил свою кандидатуру в Четвертую Думу и, злоупотребляя положением губернатора, добился избрания. В Думе он занял место на самом правом депутатском фланге и был так активен, что стал лидером фракции правых. Во дворец он являлся с бантом Союза русского народа в петлице — это нравилось. Но, главное, он сумел заключить с Распутиным своего рода договор о взаимопомощи и взаимных услугах. Для еще большего укрепления своего положения он — с помощью того же Распутина — провел в свои заместители С. П. Белецкого.
Белецкий сыграл особенно грязную роль за кулисами процесса Бейлиса. Он служил связующим звеном между властью и главарями черной сотни, через него шли секретные выплаты Маркову Второму и другим деятелям того же пошиба. Несмотря на это, Белецкий застрял на посту начальника Департамента полиции, а потом и вовсе был сослан в сенат. Его ахиллесовой пятой была совестливая жена. Она не жаловала Распутина, заставляя и мужа держаться от него в стороне. Но карьерные соображения перевесили, и Белецкий, по секрету от жены, стал обхаживать Распутина. Очень скоро это принесло вожделенные дивиденды.
О том, что представлял собой этот тандем, лучше всего рассказать словами О. Платонова, хотя его текст мне придется сопроводить ремарками.
«Хвостов и Белецкий — два классических афериста и проходимца, рожденных разложением высших слоев государственного аппарата, — пишет автор „Жизни за царя“. — Такие люди, как они, были не единичны в то время. В жизни их интересовала только карьера, а где и с кем ее делать, их не волновало. Держа нос по ветру, они могли представлять себя ярыми сторонниками и патриотами России и вместе с тем находиться в постоянном контакте с самыми темными антирусскими силами: масонами, кадетами, большевиками».
Соглашаясь в основном с этой характеристикой, я должен поправить О. Платонова относительно «антирусских» сил. Главной такой силой в то время была Германия. Кадеты стояли на патриотических позициях «войны до победного конца», в которой, между прочим, погиб сын Милюкова, добровольно пошедший на передовую по настоянию отца, тогда как призванный в армию сын Распутина отсиживался в тылу. В масоны О. Платонов записывает всех, кого хочет, а с большевиками у Хвостова и Белецкого возникли «контакты» уже после Октября 1917-го. Они оказались в большевистском застенке и оба были расстреляны.
«Хвостов был способен на любую подлость и низость, — продолжает автор Жития Распутина. — Он мог лебезить и пресмыкаться перед людьми, от которых зависела его карьера, и вместе с тем вести против них самые гнусные интриги. Когда был обед по случаю назначения Хвостова министром внутренних дел (которым он был обязан Распутину), то Хвостов отказывался есть, пока Распутин его не благословит. Тогда тот его благословил, а Хвостов поцеловал ему руку».
«Назначая Хвостова и Белецкого руководить министерством внутренних дел, царь и царица рассчитывали, что они положат конец кампании лжи и клеветы против Распутина ([Хвостов и Белецкий] их в этом заверяли). Об этом государыня говорит в своем письме от 20 сентября 1915 года».
Так вот в чем царь и царица видели основную задачу министерства внутренних дел: в ограждении старца от нападок! Кто же за кого отдал жизнь, старец за царя, или царь и царица поплатились собственной жизнью и жизнью своих детей — если не за Распутина, то из-за него!
Хвостов метил в премьеры, с тем, чтобы министром внутренних дел сделать Белецкого. Когда распутинская клика продвинула Штюрмера, они решили отделаться от старца. Технически это было просто: именно их филеры вели наблюдение за Распутиным и охраняли его. Но в этом состояла и главная трудность, ибо, в случае убийства старца, их обвинили бы, как минимум, в попустительстве и халатности. Белецкий понял, что играет с огнем, поэтому покушения роковым образом не удавались. А затем Белецкий донес на Хвостова. Старец и царица вышвырнули обоих.
Но те, кто пришел им на смену, оказались не лучше. Может быть, они не были столь коварны по отношению к старцу, но их некомпетентность, алчность и бездарность были такими же.
Становилось ясно, что распутинщина — это не отдельные личности, в которых ясновидящий старец мог ошибиться, а система. Страна шла к катастрофе, это понимали все, кто только способен был что-либо понимать. Все — кроме царя и «облепившей» его распутинской клики во главе с царицей. Кто только и как только не пытался пересилить эту страшную силу!
В Ставку приезжает великий князь Николай Михайлович, рисует перед Николаем картину приближающегося краха, умоляет поговорить о том же с самыми доверенными людьми, оставляет памятную записку… Но — возмущенная реакция Александры Федоровны, и все остается без перемен.
Император проводит два дня в Киеве с императрицей-матерью. Она рыдает, обливается слезами, прося что-то сделать для спасения страны и династии. И снова Александра Федоровна реагирует с возмущением.
Государя осаждают со всех сторон с такими же предостережениями, но тщетно. Даже протопресвитер Шавельский, столь ценивший личное спокойствие и благополучие, решился поговорить с государем начистоту. Воспоминания его хорошо передают атмосферу тех судьбоносных недель.
«Решаясь на беседу с государем, я сознавал, что делаю насколько ответственный, настолько же лично для себя опасный шаг. Но сознание необыкновенной остроты данного момента и массы соединенных с ним переживаний сделали меня совершенно бесчувственным и безразличным в отношении собственного благополучия….
— Ваше величество! — начал я — Я четыре дня пробыл в Петрограде и за это время виделся со многими общественными и государственными деятелями. Одни, узнав о моем приезде, сами ко мне поспешили, к другим я заезжал. Все это — честные, любящие вас и Родину люди.
— Верю! Иные к вам не поехали бы, — заметил государь.
— Так вот, все эти люди, — продолжал я, — обвиняют нас, приближенных ваших, называя нас подлыми и лживыми рабами, скрывающими от вас истину.
— Какие глупости! — воскликнул государь.
— Нет, это верно! — возразил я. — Не стану говорить о других, скажу о себе. В докладах о поездках по фронту и вообще в беседах с вами приятное я всегда вам докладывал, а о неприятном и печальном часто умалчивал. Дальше я не хочу навлекать на себя справедливое обвинение, и, как бы вы не отнеслись к моему докладу, я изложу вам голую правду. Знаете ли вы, ваше величество, что происходит в стране, в армии, в Думе?… Там в отношении правительства нет теперь ни левых, ни правых партий, — все правые и левые объединились в одну партию, недовольную правительством, враждебную ему…. Вы знаете, что в Думе открыто назвали председателя совета министров [Штюрмера] вором, изменником и выгнали его вон…. Гроза надвигается… Если начнутся народные волнения — кто поможет вам подавить их? Армия? На армию не надейтесь! Я знаю ее настроение — она может не поддержать вас. Я не хотел этого говорить, но теперь скажу: в гвардии идут серьезные разговоры о государственном перевороте, даже о смене династии… Пора, ваше величество, теперь страшная. Если разразится революционная буря, она может всё смести: и династию, и, может быть, даже Россию. Если вы не жалеете России, пожалейте себя и свою семью. На вас и на вашу семью ведь прежде всего обрушится народный гнев. Страшно сказать: вас с семьей могут разорвать на клочки…
— Неужели вы думаете, что Россия для меня не дорога? — нервно спросил государь.
— Я не смею этого думать, — ответил я, — я знаю вашу любовь к Родине, но осмеливаюсь сказать вам, что вы не оцениваете должным образом страшной обстановки, складывающейся около вас, которая может погубить и вас, и Родину. Пока от вас требуется немного: приставьте к делу людей честных, серьезных, государственных, знающих нужды народные и готовых самоотверженно пойти на удовлетворение их!»[11]
Испугавшись собственной смелости, отец Георгий стал просить у государя прощения за то, что осмелился обеспокоить столь неприятным разговором. Он заверял, что руководствовался самыми лучшими побуждениями. Государь благодарил и просил всегда так поступать. А вскоре Шавельскому передали, что императрица, узнав о разговоре, возмутилась: «И ты его слушал!»; на что Николай отреагировал, как заводная кукла: «Еще рясу носит, а говорит мне такие дерзости».
Шавельский был не первым и не последним, кто подал государю сигнал тревоги.
Приехал в Ставку по делам своего второстепенного фронта великий князь Николай Николаевич. Государь встретил его с прохладцей, но вполне корректно. Николаша не выдержал, заговорил о главном, а затем передал разговор Шавельскому:
«„Положение катастрофическое, — говорю я ему. — Мы все хотим помочь вам, но мы бессильны, если вы сами не поможете себе. Если вы не жалеете себя, пожалейте вот этого, что лежит тут“, — и я указал ему на соседнюю комнату, где лежал больной наследник. „Я только и живу для него“, — сказал государь. — „Так пожалейте же его! Пока от вас требуется одно: чтобы вы были хозяином своего слова и чтобы вы сами правили Россией“. Государь заплакал, обнял и поцеловал меня. Ничего не выйдет! — помолчав немного, с печалью сказал великий князь и безнадежно махнул рукой. — Все в ней, она всему причиной…». И еще раньше он твердил Шавельскому: «Дело не в Штюрмере, не в Протопопове и даже не в Распутине, а в ней, только в ней»[12].
Чтобы устранить ее, надо было устранить его, а решиться на это было очень непросто. Политическая и государственная элита пребывала в состоянии психологической сшибки. Измена государю, присяге в условиях войны была равносильна измене своему долгу, родине, всему святому, что было в человеческой душе. С другой же стороны, государь сам изменял родине, долгу и самому себе! В этом состоянии сшибки родилась паллиативная идея — избавить страну не от никчемного государя, а от его никчемности, от его злого гения-искусителя Гришки Распутина.
О том, кто и как привел в исполнение этот замысел, я говорить не буду, — об этом слишком хорошо известно. Скажу только, что как бы ни было отвратительно это злодеяние, все-таки оно совершилось из патриотических (без кавычек!) побуждений.
Но связанные с ликвидацией Гришки иллюзии быстро развеялись. Распутинщина оказалась шире, глубже, масштабнее Распутина, она его пережила, хотя и ненадолго. Место ясновидца при дворе пытался занять полоумный Протопопов, совмещая роли старца и его ставленника; когда его полоумия недоставало, государыня и ее верная подруга Аннушка черпали недостающее на могиле Распутина, где подолгу каждый день молились. Говоря словами В. И. Гурко, «для всех и каждого было совершенно очевидно, что продолжение избранного государыней и навязанного ею государю способа управления неизбежно вело к революции и к крушению существующего строя»[13].
Больше не оставалось сомнений: спасти страну и армию может только устранение самого коронованного революционера.
ЧАСТЬ III
РАСПАД ИМПЕРИИ
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
С.С. Бехтеев[14]
ЗАГОВОР ОБРЕЧЕННЫХ
ФЕВРАЛЬ 1917
В сумбурных, непоследовательных, многословных, напыщенных воспоминаниях М. В. Родзянко запечатлен трагичный, бьющий по сердцу эпизод:
«После одного из докладов, помню, государь имел особенно утомленный вид.
— Я утомил вас, ваше величество?
— Да, я не выспался сегодня — ходил на глухарей… Хорошо в лесу было.
Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно. Я тоже стоял в почтительном отдалении. Потом государь повернулся ко мне:
— Почему это так, Михаил Владимирович. Был я в лесу сегодня… Тихо там и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе… Там ближе к природе, ближе к Богу…»[15]
Николай едва выносил Родзянко: считал его бестактным, назойливым, принимал его редко и только при крайней необходимости, с трудом выслушивал его многословные, напыщенные и всегда неприятные предостережения — тем более неприятные, что по сути-то они были верными! И, при всей своей замкнутости, вдруг обнажил перед совершенно чуждым ему человеком нечто самое сокровенное. Родзянко замечает: «кто так чувствует, не может быть лживым и черствым». К этому нельзя не добавить, что тот, кто так говорит, должен быть бесконечно одиноким, растерянным и несчастным.
22 февраля 1917 года государь император, по срочному вызову начальника генерального штаба М. В. Алексеева, отправился из Царского Села в Ставку, располагавшуюся в Могилеве. Он не подозревал, что государем уже не вернется.
Алексеев сам только что вернулся в Могилев — после трехмесячного лечения в Крыму.
Зачем в Ставке так срочно понадобился царь, если все дела решались без него, а его присутствие в основном всех тяготило?
Задавшись таким вопросом, исследователь февральских событий Г. М. Катков нашел вполне определенные свидетельства: «государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия» (курсив мой — С.Р.)[16]. Более того, оказалось, что никаких срочных дел его в Ставке не ожидало. Катков, вполне логично, ставит этот факт в связь с показаниями Гучкова в Следственной комиссии Временного правительства о намерении «захватить императорский поезд по дороге между Петроградом и Могилевым»[17].
Был ли Алексеев в прямом сговоре с Гучковым? Не утверждая этого наверняка, Катков приводит данные о том, что начальник генерального штаба и председатель военно-промышленного комитета имели не только официальные контакты, но вели секретную переписку.
О наличии заговора еще более ясно говорят контакты Председателя земского союза князя Г. Львова (будущего первого премьер-министра Временного правительства), через городского голову Тифлиса А. И. Хатисова, с великим князем Николаем Николаевичем. Вернувшись на новый (1917-й) год из Москвы, Хатисов, от имени князя Львова, сообщил, что Николая II намечено свергнуть с престола, царицу отправить в монастырь или выслать за границу, а императором провозгласить его, великого князя Николашу, — но при условии, что он установит конституционную форму правления. Выслушав это, по-видимому, не очень его удивившее предложение, великий князь попросил время подумать. На следующий день, в присутствии генерала Янушкевича, он ответил отказом. Объяснил это тем, что не уверен, поймет ли такой переворот «мужик» и поддержит ли армия.
Никаких прав на престол у Николая Николаевича не было, он это сознавал. Похоже, что он был чуть ли единственным во всей правящей элите, кто серьезно относился к юридической стороне вопроса о перемене власти. Хатисов уведомил князя Львова условной телеграммой: «Госпиталь открывать нельзя»[18].
По долгу воинской присяги и просто верноподданного, великий князь обязан был немедленно донести государю о сделанном ему предложении. Он этого не сделал, и, видимо, заговорщики имели основания этого не опасаться. Не донес и генерал Янушкевич, от которого великий князь не имел секретов.
Необходимость устранить Николая для спасения страны от революции и от военного поражения к началу 1917 года стала убеждением почти всей правящей элиты. Насколько это убеждение было справедливо, отдельный вопрос, но оснований для него было достаточно.
Вот как описывал обстановку в стране председатель Государственной думы Родзянко:
«Совершенно ясно, что вся внутренняя политика, которой неуклонно держалось императорское правительство с начала войны, неизбежно и методично вела к революции, к смуте в умах граждан, к полной государственно-хозяйственной разрухе.
Довольно припомнить министерскую чехарду. С осени 1915 года по осень 1916 года было пять [на самом деле шесть] министров внутренних дел: князя Щербатова сменил А.Н. Хвостов, его сменил Макаров, Макарова [А. А.] Хвостов старший [дядя А.Н. Хвостова] и последнего Протопопов. На долю каждого из этих министров пришлось [в среднем] около двух с половиной месяцев управления [На самом деле, меньше; Родзянко забыл, что три месяца пост министра внутренних дел занимал Штюрмер, совмещая его с постом премьера]. Можно ли говорить при таком положении о серьезной внутренней политике. За это же время было три военных министра: Поливанов, Шуваев и Беляев. Министров земледелия сменилось четыре: Кривошеин, Наумов, граф Бобринский и Риттих. Правильная работа главных отраслей государственного хозяйства, связанного с войной, неуклонно потрясалась постоянными переменами. Очевидно, никакого толка произойти от этого не могло; получался сумбур, противоречивые распоряжения, общая растерянность, не было твердой воли, упорства, решимости и одной определенной линии к победе.
Народ это наблюдал, видел и переживал, народная совесть смущалась, и в мыслях простых людей зарождалось такое логическое построение: идет война, нашего брата, солдата, не жалеют, убивают нас тысячами, а кругом во всем беспорядок, благодаря неумению и нерадению министров и генералов, которые над нами распоряжаются и которых ставит царь»[19].
Конечно, это свидетельство пристрастное: Родзянко, как один из участников переворота, завершившегося катастрофой, задним числом оправдывал свои действия.
Но вот взгляд с другой стороны. На допросе в Следственной комиссии Временного правительства последний царский министр внутренних дел Протопопов показал:
«Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны — на громадную убыль… пути сообщения — в полном расстройстве… Двоевластие (ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам… Наборы обезлюдели деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность, ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев…. Общий урожай в России превышал потребность войска и населения; между тем система запрета вывозов — сложная, многоэтажная, — реквизиции, коими злоупотребляли [Вот откуда берет начало практика продразверсток времен военного коммунизма!], и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство… Многим казалось, что только деревня богата; но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций. Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало… Таксы развили продажу „из-под полы“, получилось „мародерство“, не как коренная болезнь, а как проявление недостатка производства и товарообмена… Армия устала, недостатки всего принизили ее дух, а это не ведет к победе»… «Упорядочить дело было некому. Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля над работой министров. Верховная власть… была в плену дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет министров имел обветшавших председателей, которые не могли дать направления работам Совета… Работу захватили общественные организации, они стали „за власть“ [вместо власти], но полного труда, облеченного законом в форму, они дать не могли»[20].
О том, что творилось в армии, весьма осведомленный Родзянко, при всей своей приверженности к пышной патриотической риторике, свидетельствовал:
«Я не хочу порочить нашу доблестную армию, а тем более доблестнейшее офицерство, которое кровью своею стяжало себе неувядаемую, бессмертную, всемирную славу, но справедливость требует указать, что симптомы разложения армии были заметны и чувствовались уже на второй год войны. Так, например, в период 1915 и 1916 гг. в плену у неприятеля было уже около 2 миллионов солдат, а дезертиров с фронта насчитывалось к тому же времени около полутора миллионов человек. Значит, отсутствовало около 4 миллионов боеспособных людей, и цифры эти красноречиво указывают на известную степень деморализации армии.
По подсчету, сделанному одним из членов Государственной Думы, получилось такого рода соотношение: число убитых из состава солдат выразится 15 %, но по отношению к офицерству этот процент выразится цифрой 30 %, а раненых еще больше.
Процентное отношение пленных ко всему солдатскому составу выражается цифрой около 20 %, между тем как по отношению к офицерам этот процентное обозначение выражается 3 %. Дезертиров офицеров не было вовсе…
Пополнения, посылаемые из запасных батальонов[21], приходили на фронт с утечкой 25 % в среднем, и, к сожалению, было много случаев, когда эшелоны, следующие в поездах, останавливались в виду полного отсутствия состава эшелона, за исключением начальника его, прапорщиков и других офицеров»[22].
Родзянко продолжал:
«Кроме этого, я должен с большим огорчением констатировать, что далеко не всегда распоряжения высшего командного состава были на высоте своего положения. Так, например, было с блестяще подготовленной, блестяще начатой и имевшей в начале успех операцией прорыва на Стоходе. Когда, под командованием генерала Брусилова, совершен был глубокий прорыв, и наши войска в начале имели крупный успех, этой операцией не было достигнуто поставленных целей и, главным образом, потому, что распоряжения командного состава не всегда обеспечивали успешные действия доблестных наших частей.
Я был на месте этих боев и знаю, что в силу недостаточной артиллерийской подготовки и не выполненных своевременно других условий — я говорю это со слов специалистов и участников боев, — например, гвардейский корпус, пополненный блестяще за время своего отдыха в тылу, потерял до 60 % своего состава вследствие неумелого командования, полного отсутствия воздушной разведки (на весь гвардейский корпус было, кажется, только четыре аэроплана) и других причин… Кампания могла и должна была быть окончена тогда же полной победой, именно тогда, в этот период начавшегося наилучшего снабжения армии людскими пополнениями и предметами боевого снабжения: почетный и славный мир мог быть куплен ценой этих жертв и этого последнего напряжения народной энергии, а между тем этого-то достигнуто не было»[23].
23 февраля, на следующий день после отъезда государя из Петрограда в Ставку по вызову генерала Алексеева (словно этого только и ждали), в столице начались волнения и забастовки, которые нарастали с каждым днем. Тысячи, затем десятки и сотни тысяч демонстрантов требовали хлеба (в связи с перебоями в снабжении столицы мукой), а затем появились и политические лозунги: «Долой самодержавие!», «Земли и воли!» Интересно отметить, что ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры этих выступлений не организовывали и не возглавляли. Напротив, они пытались их предотвратить, считая преждевременными и чуть ли не спровоцированными властями для того, чтобы их разгромить.
Первые два дня в Ставке Николай не имел представления о грозном нарастании событий, так как получал успокоительные послания и от Протопопова, и от начальника Петроградского военного округа генерала Хабалова, и от плохо осведомленной царицы. 26 февраля, когда до него, наконец, дошло, что события приняли угрожающий оборот, он дал Хабалову телеграмму:
«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».
Николай Второй в ставке Верховного командования. Крайний справа — начальник штаба генерал М.В. Алексеев
Приказ выполнен не был, сколько-нибудь серьезных попыток его выполнить тоже не было. Любопытная подробность: в столице стояли лютые морозы, и на ночь демонстранты расходились по домам; но власти не использовали ночные затишья, чтобы установить контроль над стратегическими пунктами города и подавить волнения.
Похоже, что беспорядки в столице, если не были напрямую спровоцированы властями, то молчаливо ими поощрялись. Они давали основание генералу Алексееву «на коленях» молить государя о введении конституционной формы правления. Такие же пожелания слали по телеграфу командующий Северным фронтом Рузский и командующий Юго-западным фронтом Брусилов. В самой Ставке Алексеева поддерживали все генералы. Не отвечая, по своему обыкновению, ни «да», ни «нет», государь только поощрял наращивание давления, хотя уступать не собирался. Он вызвал генерала Н. И. Иванова, которого считал особо преданным престолу и себе лично, и приказал возглавить карательную экспедицию в столицу, сняв с фронта наиболее надежные части. «Прощаясь с императором, генерал Иванов еще раз попробовал затронуть вопрос о конституционных уступках, но получил уклончивый ответ»[24].
Результатом уклончивости государя стала уклончивость «преданного» генерала. Н.И. Иванов задержал свой отъезд из Ставки почти на сутки. Снятые с фронта кавалерийские полки, поступившие в его распоряжение, до столицы не дошли. Объясняли это тем, что они выходили из подчинения и «братались» с рабочими. С.П. Мельгунов, детально изучивший ход тех судьбоносных событий, информацию о том, что «войска, посланные на усмирение бунта, переходят на сторону революции», назвал «ложной»[25].
Николаю не терпелось вернуться в Царское Село, но необходимость двинуть войска кратчайшим путем к Петрограду давала повод искусственно затягивать отправление двух императорских поездов, а затем пустить их кружным путем: через Смоленск, Вязьму и Лихославль к Николаевской (московско-петроградской) железной дороге.
Поздно вечером, еще до отбытия царских поездов, в Ставку позвонил великий князь Михаил Александрович и предложил свою «помощь»: если государь соизволит отречься от престола, то пусть не беспокоится, — он, Михаил, готов стать регентом при несовершеннолетнем императоре Алексее. Кажется, до этой минуты никто еще не ставил перед Николаем вопроса об отречении! Он сухо поблагодарил брата за неуместную инициативу.
В пять часов утра 28 февраля два царских поезда отошли, наконец, от Могилева, а во второй половине дня маршрут их снова был изменен: от станции Бологое их направили на Псков, где, как было сказано, штаб Северо-Западного фронта — командующий генерал-адъютант Н.В. Рузский — возьмет их под свою защиту.
«Защита» обернулась неофициальным, но явным арестом императора.
Как записал в дневнике генерал-квартирмейстер Северного фронта Болдырев, «решается судьба России… Пскову и Рузскому, видимо, суждено сыграть великую историческую роль… Здесь, в Пскове, окутанному темными силами монарху придется вынужденно объявить то, что могло быть сделано вовремя…»[26].
Капкан захлопнулся. Катков, так же тщательно изучивший материалы, как и Мельгунов, рисует драматическую картину:
«Переговоры между императором и Рузским затянулись до поздней ночи с 1 на 2 марта. Они несколько раз прерывались, в частности — мрачным обедом, во время которого, как обычно, политические темы не затрагивались. Во время перерывов Рузский ждал в императорском поезде, беседуя с встревоженными придворными. Их шокировала его точка зрения, в которой они видели вольнодумство, граничащее с изменой. Рузский не смог удержаться и сказал, что предостерегал от принятого политического курса, упомянув при этом, что во влиянии Распутина видит одну из главных причин всех бед. В какой-то момент его спросили, что же, по его мнению, надо теперь делать, и он, как будто, отвечал: „Сдаться на милость победителя“»[27].
Но почему — как будто? Катков словно бы не уверен в том, что Рузский занял столь жесткую позицию. Однако Мельгунов подчеркивает, что этот ответ командующего фронтом зафиксирован в дневниках и воспоминаниях всех свитских, которые оставили письменные свидетельства. Разночтения состоят только в том, что «каждый из них относит слова Рузского к разным моментам»[28].
«„Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Гос[ударственной] Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия“… — с яростью и злобой говорил ген[ерал]-ад[ъютант] Рузский. После разговора с Рузским мы стояли все потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что ближайший [к столице] главнокомандующий Северным фронтом поддержит своего императора, очевидно, не осуществится», записал в дневнике один из свитских генералов, историограф Д. Н. Дубенский[29].
Больше всех негодовал адмирал К. Д. Нилов. «Он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить… Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь», записал с его слов генерал Дубенский[30]. Однако протест Нилова ограничивался… замкнутым пространством его купе. В прошлом он был «любимцем» князя Мещерского, благодаря его протекции попал в свиту и был лакейски предан государю — ровно до тех пор, пока это было ему выгодно и безопасно. Из своего купе он не выходил до окончания драмы.
Миллионная армия Северного фронта стояла в непосредственной близи от Петрограда. На фронте было зимнее затишье, и во всей стране — относительное спокойствие. То был не 1905 год, когда войско застряло на Дальнем Востоке, промышленность и транспорт были парализованы всеобщей забастовкой, а над необъятными просторами сельской России стелился дым от горевших помещичьих усадеб. Положение теперь было качественно иным: очаг смуты был локализован. Однако, вместо того, чтобы употребить силу для водворения порядка в столице, генерал Рузский, как он вспоминал впоследствии, продолжал «уговаривать» государя.
Генерал Н.В. Рузский
«Надо заметить, — уточняет Катков, — что слова Рузского о том, что он „уговаривал“ государя, могут ввести в заблуждение. На самом деле он просто не дал императору никакого выбора: план Алексеева-Родзянко он представил как единственную возможность»[31].
Между тем, Алексеев из Ставки снова прислал «совет» царю даровать конституционную форму правления и прилагал текст манифеста.
«Нет сомнения, что телеграмма Алексеева была решающим моментом акции», пишет Катков, но в данном случае он торопит события. На самом деле, удалившись для подписания манифеста, Николай вернулся с другим текстом. В нем говорилось о назначении Родзянко премьером, но ключевых слов о «правительстве, ответственном перед Думой», не было. Рузский его решительно забраковал.
Еще два часа продолжалось выкручивание рук. А когда нужный текст был, наконец, подписан, Рузский, словно издеваясь над бессильным самодержцем (а, скорее, чтобы обезопасить себя), стал лицемерно выспрашивать, сделал ли тот выбор по собственной самодержавной воле и не пожалеет ли о нем? Нетрудно представить, как в этот момент Николай его презирал! По обыкновению сдержанный, он ответил с сарказмом: да, он принял решение по собственной воле, потому что два советника, генерал Рузский и генерал Алексеев, мало в чем между собою согласные, в этом вопросе оказались единодушны.
«Был ли тут намек на сговор?» — спрашивает Катков[32]. Мне думается, что ответ однозначен.
Но завершился только первый акт драмы!
Второй понадобился потому, что теперь праздновал труса Родзянко. Став главою Временного комитета Государственной Думы, то есть «ответственного» правительства, чего он так напористо добивался, он убоялся ответственности.
В панических телеграммах Родзянко в Ставку теперь говорилось об арестах министров, убийстве офицеров, всеобщей ненависти к царю и династии. И о том, что только отречение государя от престола может успокоить страсти и спасти положение.
О содержании долгого и крайне нервного разговора по телеграфу между Рузским и Родзянко государю не сообщили. Вместо этого оно было передано в Ставку. Оттуда телеграмма о необходимости отречения царя от престола была разослана командующим фронтов. И только после получения их ответов они были доложены Николаю. Приведу наиболее характерный из них — от великого князя Николаши:
«Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие»[33].
Можно лишь удивляться, откуда взялось столько елейного красноречия у необструганного вояки. Такие же лицемерные послания пришли от других командующих фронтов. Все были в сговоре! Его императорскому величеству коленопреклоненно указывали на дверь.
«Всюду вокруг трусость, обман и измена», понял, наконец, Николай.
2 марта, к десяти часам вечера, член Государственного Совета Гучков и член Государственной Думы Шульгин, с большим трудом добравшиеся до Пскова, с места в карьер начали обработку царя. Они убеждали, что посылка войск в столицу бесполезна и может только вызвать гражданскую войну. Генерал Рузский добавил, что войск для направления в Петроград у него все равно нет.
Питерские посланцы готовились к долгой осаде и были поражены, когда царь, спокойным, почти отрешенным голосом, сказал, что еще в три часа дня принял решение отречься от престола в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила. Но теперь он желает внести в это решение поправку. В случае воцарения Алексея, ему, Николаю, вряд ли позволят с ним видеться. Поэтому он решил отречься и за себя, и за сына, а престол передать Михаилу.
«Вы поймете чувства отца», — скорбно произнес государь.
Питерские эмиссары переглянулись. Они были приятно поражены тем, что царь так легко сдался, но удивлены неожиданной комбинацией, которую он предложил. Они запросили небольшого перерыва, чтобы посовещаться.
«Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину, — расскажет позднее Рузский, — и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли [царь] отрекаться за сына, они оба не знали. Я им заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. [Основных законов, как видим, не оказалось ни в штабе фронта, ни в царских поездах — такое значение им придавалось!] Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения. Потолковав немного, Гучков решил, что формула государя приемлема, что теперь безразлично [!], имел ли государь право [отречься за сына] или нет», а Шульгину, которого Гучков назвал «специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам», вопрос: «Алексей или Михаил? Перед основным фактом отречения казался частностью». «С этим они вернулись к государю»[34].
В приведенном отрывке важно каждое слово. Невозможно более наглядно показать, как коронованный революционер, долго и упорно рубивший сук, на котором сидел, в последний момент подрубил под корень все дерево российской государственности. И как помогли ему в этом «спасители монархии» — Гучков, Шульгин и Рузский. Оказывается, ни царь, ни его советники не имели понятия об основах государственной системы, которую они «спасали»!
Гучков и Шульгин предложили государю привезенный с собой проект манифеста, в который теперь надо было внести «небольшую» поправку. Но Николай ответил, что проект манифеста уже подготовлен. Когда он был исправлен и подписан, государь вручил его Гучкову, тот зачитал вслух. «Пламенный» монархист Шульгин описал эту сцену напыщенным слогом, разукрашенным глубокомысленными многоточиями:
«Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают. Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли… Государь принес и его и положил его на стол… К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги… Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россию»[35].
Приведя это «свидетельство очевидца», Мельгунов ядовито замечает, что «история несколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумеренно выставлявшим свои монархические чувствования»[36]. Прощальное объяснение в любви к России было написано не самим Николаем. Его изготовил в Ставке камергер Н.А. Базили, отредактировали генерал-квартирмейстер А.С. Лукомский и сам Алексеев. Государю принадлежало лишь поправка о том, что престол он передает не сыну Алексею, а брату Михаилу.
Отречение Николая Второго от престола
Итог свершившемуся перевороту подвел на следующий день великий князь Николаша. Из Тифлиса в Ставку пришла депеша:
«Ожидал манифест о передаче престола наследнику цесаревичу с регентством великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного вами сегодня утром манифеста о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню»[37].
Прогноз оказался точным, но для него не требовалось пророческого дара. Напомню, что монархия — это вид правления, при котором существует, действует, свято охраняется вековой традицией и самой властью, по крайней мере, один закон, который выше воли монарха: это закон о престолонаследии. Он обеспечивает легитимность и преемственность власти. Там, где этого нет, под ликом монархии прячется деспотия. Она держится не на законе, а только на силе; когда иссякает сила самодержца, происходит переворот.
Николай II, постоянно нарушавший собственные законы, не посчитался и с законом о престолонаследии. Отрекшись за сына, на что он не имел права, передав престол брату, на что он тоже не имел права, он лишил императорскую власть малейшего призрака легитимности. Милюков впоследствии даже допускал, что Николай намеренно совершил беззаконный акт: чтобы оставить за собой шанс позднее отказаться от него, но вряд ли он был способен на такой «макиавеллизм». Он просто не сознавал пределов своей власти.
Между тем, воцарение несовершеннолетнего Алексея при регентстве Михаила Александровича разоружило бы противников режима (кроме самых непримиримых, но не они задавали тон). А введение регентом конституционного правления могло бы и вовсе утихомирить страсти. Но то, что Михаил мог предложить стране в качестве законного регента, он не мог предложить в качестве беззаконного императора.
Великий князь Михаил Александрович
3 марта, В Петрограде, на Миллионной улице, в квартире князя Путятина, собрались ведущие деятели Государственной Думы и общественных организаций, представители ведущих политических партий. В их числе М.В. Родзянко, П.Н. Милюков, князь Г.Е. Львов, В.В. Шульгин, В.Д. Набоков, М.И.Терещенко, А.Ф. Керенский и многие другие. Вопрос, который поставил перед ними великий князь Михаил, состоял в том, следует ли ему брать власть в качестве императора, или нет. Все присутствующие, кроме Милюкова и Гучкова, дали отрицательный ответ. Законного права на престол великий князь Михаил не имел, а так как силы на его стороне тоже не было, то и он должен был отречься. 3 марта 1917 года, в шесть часов вечера, российская империя перестала существовать. Не Ленин в Цюрихе, а Николай II в Пскове дал толчок к цепной реакции распада. Она скоро привела к «резне», жертвой которой стал он сам, его семья, великий князь Михаил Александрович, многие другие члены императорской фамилии.
ОТ ФЕВРАЛЯ К ОКТЯБРЮ
После того, как Николай подписал отречение от престола, удерживать его в Пскове смысла не было.
Он поехал назад в Могилев, в Ставку Верховного командования, но, как частное лицо, он и там никому не был нужен. К своему семейству, он смог вернуться только 9 марта — под конвоем. Ибо Временное правительство, под давлением возникшего в те же дни Совета рабочих и солдатских депутатов, постановило: «Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село».
Что чувствовал, что переживал в эти дни многострадальный Иов? Непосильная ноша, лежавшая на его плечах больше двадцати лет, наконец-то, сброшена. Думаю, он был бы счастлив, если бы о нем просто забыли.
Увы, бывший царь был слишком заметной фигурой. Вокруг царскосельского дворца бушевали страсти. Временное правительство должно было выставить вооруженную стражу — то ли чтобы охранять царя от самосуда толпы, то ли чтобы охранять революционную Россию от происков контрреволюции.
А.И. Солженицын в книге «Двести лет вместе» писал: «В марте [1917-го] Гендельман и Стеклов на Совещании Советов требовали более сурового заключения императорской семьи и дополнительного ареста всех великих князей — так уверенно чувствовали себя у власти» (т. II, стр. 60, курсив мой. — С.Р.).
Однако, по свидетельству П.Н. Милюкова, в марте 1917 года, на совещании недавно возникших Советов рабочих и солдатских депутатов, большевик Стеклов говорил о неучастии его партии во власти, а эсер Гендельман выразился еще категоричнее: «Нельзя брать на себя власть ни целиком, ни частично»[38].
Почему нельзя? А потому, что социалисты разных мастей, зашоренные теоретическими абстракциями, считали, что в полуфеодальной России могла произойти только буржуазная революция, открывавшая путь для развития капитализма. Соответственно и власть в ней должна принадлежать буржуазии. Вот через сотню-полсотни лет, когда капитализм достигнет зрелости и выпестует своего могильщика, то есть пролетариат, — вот тогда возникнут условия для социализма! А до тех пор социалистам участвовать во власти — это таскать каштаны из огня для буржуазии. Ох, как изощрялся А.Ф. Керенский, то ли трудовик, то ли эсер, убеждая Совет рабочих депутатов не отлучать его от социализма за то, что он согласился войти в «буржуазное» Временное правительство!
Когда Ленин, в апреле, прибыл в Россию и провозгласил курс на захват власти Советами, с ним не согласилась даже большевистская «Правда»:
«Схема т. Ленина представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит из признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую»[39].
Апрельские тезисы
Ленина такая реакция «товарищей» не обескуражила, но и он от лозунга «Вся власть Советам!» отказался, но по другой причине. В Советах доминировали «не те» социалисты: эсеры, меньшевики и прочие соглашатели. С его точки зрения, они были более опасными врагами рабочего класса, чем буржуазные партии. С теми всё было ясно, а этих надо было — разоблачать. Таскать каштаны из огня для социал-предателей он не собирался. По его мнению, «рабочие и крестьяне во сто раз революционнее нашей партии». На них он и решил опереться, зная, что его партия пойдет за ним, никуда не денется.
«Буржуазное» Временное Правительство намеревалось продолжать войну до победного конца. Решение коренных вопросов государственного устройства и прав собственности откладывалось до созыва Учредительного Собрания. С этим в основном соглашались и соглашатели. А бурлившие массы рабочих и солдат хотели мира и земли, и немедленно. Этого они требовали от своих представителей в Советах, но соглашатели (ох, как ненавидел их Ленин!) стремились успокоить, утихомирить стихию, объяснить горячим головам, что надо подождать, ещё не время. Через два месяца после переворота П.Н. Милюков был свидетелем сцены, которую описал скупо, но выразительно: лидера партии эсеров Чернова «застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступленно кричал ему, поднося кулак к лицу: „Принимай, сукин сын, власть, коли дают“»[40]. Чернов понюхал кулак, но выстоял. Власти не принял.
Положение в стране с каждым днем все более осложнялось. Нарастала анархия. Позднее, уже в эмиграции, возражая тем, кто «объяснял» все беды, свалившиеся на Россию, «еврейским заговором», один из ведущих кадетов, поборник народной свободы, но не анархии, Ф.И. Родичев напоминал:
«С первых дней революции 17-го года в Петрограде началась проповедь разложения русской армии, её дисциплины — её начали не евреи, а совет рабочих депутатов, сделавшийся советом и солдатских депутатов. Совет, издавший приказ № 1 [о неподчинении солдат офицерам], возглавлялся не евреем, а русским чистейшей крови Соколовым, не ведавшим, что творит, и грузином Чхеидзе, очень хорошо знавшим, что делает» [41].
Присутствие рядом царской семьи усугубляло общую нестабильность. Ненависть улицы к августейшему узнику кипела, а на охрану дворца нельзя было положиться. Требования «более строгого» заключения царской семьи звучали со всех сторон: одни опасались того, что царь сбежит и возглавит контрреволюцию, другие — того, что толпа ворвется во дворец и растерзает его. Угроза «революционной расправы с Николаем Кровавым» была, конечно, более реальной.
Временное правительство торопилось сплавить августейшее семейство заграницу. Лихорадочно прощупывались разные варианты, но… Испания отнеслась к судьбе свергнутого царя с сочувствием, но гостеприимства не предлагала. Короли Дании и Греции вообще никак не прореагировали, хотя датский король Христиан I был двоюродным братом Николая. Только британский король Георг и его правительство согласились приютить Николая II, о чем их посол Джордж Бьюкенен известил министра иностранных дел П.Н. Милюкова. Казалось бы, щекотливый вопрос был решен. Но никаких активных действий Британия не предпринимала, а на вторичный запрос пришел ответ от премьера Ллойд Джорджа: «Британское правительство не может принять царскую семью во время войны». Тем временем против высылки бывшего царя заграницу восстал Петроградский Совет: «…решено объявить немедленно Временному правительству о непреклонной воле Исполнительного Комитета не допустить отъезда в Англию Николая Романова и арестовать его. Местом водворения Николая Романова решено назначить Трубецкой бастион Петровской крепости, сменив для этой цели командный состав последней. Арест Николая Романова решено произвести во что бы то ни стало, хотя был это грозило разрывом отношений с Временным правительством»[42].
После этого о высылке царской семьи заграницу можно было забыть, и А.Ф. Керенский приложил немало изощренных усилий, чтобы отправить ее подальше от бурлящей столицы.
А.Ф. Керенский
На пути следования в небольшой и сравнительно тихий уральский город Тобольск и в самом Тобольске августейших узников стерег сильный отряд из трехсот бойцов под руководством комиссара В.С. Панкратова, эсера, бывшего каторжанина, которому Керенский доверял. И тот с честью исполнял трудную миссию.
Пало Временное правительство, прекратилась выдача жалования Панкратову и его бойцам; советская власть, совершив «победное шествие», утвердилась на Урале и в Сибири; отряды красногвардейцев — самостийные и присылаемые из «столицы красного Урала» Екатеринбурга — не раз пытались захватить Николая и расправиться с ним; но триста поблескивавших штыков Панкратова охлаждали их пыл.
С возвращением Ленина в Россию в апреле 1917 года большевики быстро набирали очки, но организованное ими вооруженное выступление против Временного правительства в июле месяце провалилось. Ленин и Зиновьев, дискредитированные вскрывшимися связями с германским генштабом, прятались в Разливе. Те, кто не верил в такие страшные обвинения, недоумевали: почему Ленин скрылся вместо того, чтобы в суде разоблачить клеветнические измышления классового врага. Общественное мнение отшатнулось от большевиков. Те большевистские лидеры, которые не стали скрываться, включая только что примкнувшего к ним Троцкого, арестованы, сидят в «Крестах». Опасность большевистского переворота, столь реальная еще месяц-полтора назад, отступила. При всей шаткости Временного правительства появилась реальная возможность дотянуть до Учредительного Собрания и благополучно передать ему власть.
Но тут произошло то, что вошло в историю под названием «Корниловский мятеж», или «корниловщина». В трактовке А.И. Солженицына это выглядело так:
«Конец августа, „корниловские дни“. Россия зримо гибнет, проигрывает войну. Армия развращена, тыл разложен. Генерал Корнилов, перед тем ловко обманутый Керенским (не обманувший, а обманутый! — С.Р.), в простоте взывает, почти воет от боли: „Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, — в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли“. — Идеолог Февраля, один из ведущих членов Исполнительного Комитета Гиммер-Суханов тут хихикает: „Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!“» (т. II, стр. 62).
Но генерал Корнилов не только молитвами готовил «чудо спасения». Всё еще существовавшую, кое-как державшую германский фронт армию он решил направить на Петроград, дабы смести Временное Правительство, — конечно, вместе с Советами, — а себя объявить диктатором. Такова сердцевина его Воззвания. Солженицын при цитировании эту сердцевину вырезал. Соответственно, и в сухановском комментарии ампутировано главное место, где генерал назван «нашим отечественным Бонапартом, ударившим ва-банк»[43].
Солженицын столкнул лбами две кастрированные цитаты, да так, что не искры летят, а целый фейерверк:
«Да, пафосно, неумело, да, нет ясной политической позиции: к политике Корнилов не привык. Но — заливается кровью сердце его. А Суханова — коснется ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии, Интернационалу, и тут для него налицо всего лишь безыдейность… И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки — пена интернациональная — в злопотребном Исполнительном Комитете» (т. II, стр. 62).
Такой тут наклон: чужеродному Гиммеру с его бездушной идеологией плевать на матушку-Россию, а корниловская суздальщина — это кровоточащее сердце!
Почему Суханов-Гиммер чужероден?
В полицейском досье он проходил как православный и великоросс, да и в его внешности никаких признаков чужеродности замечено не было: «телосложение — среднее, цвет глаз — серый, волосы — белокурые, на голове курчавые, борода густая, рост — 171 см, на лице следы натуральной оспы; рубцов, родимых пятен не имеется»[44].
О Воззвании Корнилова Суханов писал с горьким сарказмом:
«Чего конкретно хочет Главковерх, „открыто выступая“, что собирается он сделать, в чем надлежит ему содействовать „верящим в храмы“ и проч., — это никому не известно. Исходный пункт Корнилова: предание русского народа германскому племени, обвинение коалиции [Временного правительства] в контакте с немецким штабом на фоне собственного похода с фронта на Петербург! Можно ли придумать что-либо более лубочное, корявое, нелепое, неискусное, подрывающее собственное дело?»[45].
Генерал Корнилов
Мятеж был подавлен, круги от него пошли очень круто. Генерал Корнилов сыграл в судьбе России роль медведя в посудной лавке. Не случайно у великоросса Н.Н. Суханова нелепые действия «спасителя отечества» вызвали «чувство ущербленной национальной гордости»[46].
Генерал Корнилов хотел как лучше, а получилось — хуже некуда. Собственных сил для подавления военного мятежа у Временного правительства не было, и оно вынуждено было обратиться к Советам, где давно уже верховодили большевики, да к их красной гвардии, то есть наспех сколоченным отрядам вооруженных рабочих. В тот самый момент, когда большевистские вожди были в тюрьме или в подполье из-за обвинений в связях с германским генштабом, красногвардейцам раздавали винтовки, и Керенский должен был призвать кронштадтских матросов — самые разнузданные элементы большевистского лагеря — выступить на защиту Временного правительства. Тюремное заключение „немецкого агента“ Троцкого приобрело фарсовый характер: в самый разгар следствия к нему пришла делегация тех же кронштадтских матросов, чтобы спросить совета: защищать ли им Керенского против Корнилова, или прикончить обоих.
До штурма Зимнего Дворца оставалось чуть больше месяца.
(продолжение следует)
[1] Распутин Г.Е. Житие опытного странника. (Май 1907 г.) Цит. по: Григорий Распутин. Сборник исторических материалов. Т. 4. М.: Терра, 1997. С. 358.
[2] Платонов О. Жизнь за царя (Правда о Григории Распутине). СПб.: Воскресенье, 1996. Интернет-версия на сайте «Русское небо».
[3] Платонов О. ук. соч. Интернет-версия. С. 55.
[4] Резник С. Растление ненавистью: Кровавый навет в России. Москва-Иерусалим: Даат/Знание, 2001.
[5] Цит. по: Катков. Г.М. Ук. соч., С. 153. Автор приводит высказывание Горемыкина по: «Архив русской революции». Т. XVIII, С. 54.
[6] Там же, С. 154.
[7] Гурко В.И. Царь и царица. Цит. по: Николай II. Письма. Дневники. Спб., «Пушкинский фонд», С. 405.
[8] Цит. по: Платонов О. Ук. соч. Интернет-версия, С. 29. Эти откровения О. Платонов приводит как примеры благотворного влияния Распутина на государственные дела!
[9] Гурко В.И. ук. соч. С. 367.
[10] Там же, С. 405.
[11] О. Георгий Шавельский. ук. соч. Цит. по: Николай Второй. Воспоминания. Дневники. С. 145—147.
[12] Там же, С. 148-149.
[13] Гурко В.И. Ук. соч., С. 405.
[14] Автором стихотворения «Молитва» часто ошибочно считают дочь Николая II великую княжну Ольгу Николаевну, но она только переписала его в свой дневник.
[15] Родзянко М.В. Крушение империи. 1986. С. 216.
[16] Катков Г.М. ук. соч. С. 245.
[17] Там же.
[18] Там же. С. 221-222.
[19] Родзянко М.В. Падение империи. С. 204
[20] Цит. по: Милюков П.Н. Т. 2. С. 222.
[21] Порядок пополнения армии был таков. Новобранцев призывали в так называемые запасные батальоны, располагавшиеся в тыловых гарнизонах, где, по идее, солдаты должны были проходить интенсивную боевую и «патриотическую» подготовку, а затем отправляться на фронт. Плохая организация набора, часто в избыточном количестве, приводила к тому, что запасные батальоны непомерно разбухали — до 12-19 тысяч человек в каждом — и становились неуправляемыми. Переполненные казармы, плохое питание, недостаток обмундирования и даже стрелкового оружия, низкая дисциплина превращали запасные батальоны в рассадники смуты и разложения.
[22] Родзянко М.В. ук. соч. С. 276—277.
[23] Родзянко М.В. ук. соч. С. 277-278
[24] Катков Г.М. ук. соч. С. 309.
[25] Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961. С. 177
[26] Там же. С. 176-177.
[27] Катков Г.М. ук. соч. С. 322.
[28] Цит. по: Мельгунов С.П. ук. соч. С. 179.
[29] Там же.
[30] Там же.
[31] Катков Г.М. ук. соч. С. 323.
[32] Там же, С. 325.
[33] Там же, С. 330.
[34] Цит. по: Мельгунов С.П. ук. соч. С. 194.
[35] Шульгин В.В. Дни. М: Современник, 1989. С. 257.
[36] Мельгунов С.П. ук. соч. С. 195.
[37] Цит. по: Катков Г.М. ук. соч. С. 394.
[38] Милюков П.Н. Воспоминания, т. II, М., «Современник», 1990, С. 322,
[39] «Правда», 8 апреля 1917 г. Цит. по: Милюков П.Н. Ук. Соч., Т. 2, С. 308.
[40] Милюков П.Н., Ук. соч. Т. 2, С. 334
[41] Родичев Ф.И. Большевики и евреи. Лозанна, общество имени Герцена, 1922, С. 5-6.
[42] Царская семья: последние дни. Постановление о прекращении уголовного дела № 18/123666-93. Постановление от 17.07.1998 г. Подпись: Старший следователь Главного следственного управления Генеральной прокуратуры РФ, старший советник юстиции Соловьев В.Н.http://www.nik2.ru/documents.htm?id=267 Распечатка 55 страницах в архиве автора, С. 5.
[43] Суханов Н.Н. Записки о революции, т. 3. М., «Республика», 1992, С. 111.
[44] Цит. по: Корников А. Суханов Н. и его «Записки о революции». В кн.: Суханов Н.Н. Записки о революции. В трех томах. Т. 1. М.: Современник», 1991, С. 19. Подробнее о Н.Н. Сухарове см.: С. Резник. Вместе или врозь? М. «Захаров», 2005, С. 397-402.
[45] Там же.
[46] Суханов Н.Н. Ук. соч., т.3, С. 111.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/sreznik/
