Длинная дорога к жизни
Тот осенний вечер многое изменил в его жизни. Готовился к нему долго: выбирал кольцо для любимой девушки, продумывал каждое слово своего предложения. Торт с надписью WOULD YOU MARRY ME? вызвал у нее неописуемый восторг, как и маленькое бриллиантовое колечко из белого золота — символ их любви и будущей совместной жизни. Они вышли из ресторана далеко за полночь. Звездное небо простиралось над спящим городом, опавшие листья мягко шуршали под ногами. Казалось, сама природа улыбалась им и желала добра и счастья. Подошли к машине. Неторопливо доставая ключи из кармана, вдруг — замер…
— Жизнь или кошелек!
— Конечно, кошелек, — попытался сбросить со своего плеча чью-то назойливую руку.
— Деньги давай, деньги, да поживее!
— Нет денег, проел в рестора…
Но не успел договорить… Чудовищный выстрел в голову остановил его слова, оборвал мысли. Пуля пробила лицо, задела глаз, сонную артерию, повредила большую часть мозга.
Алексей долго был в состоянии глубокой комы. Многие недели врачи бились за его жизнь. Поражение мозга было столь обширным, что одна операция следовала за другой. Целая армия врачей и нас, специалистов по реабилитации, не покидала Алексея ни на минуту. Мы двигали его безжизненные конечности, массировали, тормошили, стимулировали мышечную систему, стараясь вернуть к жизни. У каждого был свой участок работы, но все наши действия были четко продуманы и скоординированы.
Мы подносили к его носу остро пахнущие эссенции, зерна кофе, кожуру апельсина, шоколад, чтобы знакомые запахи вызвали какие-то ассоциации, напомнили что-то. Прикладывали холодные и горячие, шелковисто-гладкие и колючие накладки к чувствительным участкам кожи, капли приторно-сладкого сиропа и кислого лимона, чтобы рецепторы языка снова начали различать вкус, включали записи его любимой музыки так громко, что, казалось, и глухой мог услышать и отозваться. Но, к сожалению, усилия наши были абсолютно напрасны. Алексей не подавал никаких признаков жизни, все функции его организма выполняли подключенные к сети аппараты. Я смотрела на мертвое лицо живого человека и молила Бога, чтобы Алексей очнулся и дал нам хоть какую-то надежду. Копаясь в своей памяти, я пыталась отыскать какие-то забытые приемы, еще не испробованные с Алексеем.
Госпитальные картинки проплывали перед глазами одна за другой…
Вот юная Саманта. Она везла своих друзей на школьный бал. То был ее первый самостоятельный день за рулем и первая в жизни машина, которую родители подарили ей в честь успешного окончания школы. На маленькой узкой улочке, предельно превысив скорость, она врезалась в дерево; все пассажиры погибли почти сразу, а Саманта пять месяцев была в глубочайшей коме. Она умирала… А мать ее все еще надеялась на чудо, часами простаивая у изголовья, разговаривая с ней, читая вслух её любимые книги, газеты. Она верила, что дочь услышит ее голос, откроет глаза, позовет. Саманту так и не удалось спасти, ей было всего восемнадцать.
Помню мою больную Линду. Сын нанес ей множество ножевых ран в голову за то, что она выбросила его марихуану. Истекая кровью, она старалась не дышать, лишь бы он подумал, что она мертва и быстрее покинул дом. А когда услышала звук отъезжающей машины, ползком по снегу добралась до соседнего дома. Линду лечили долго. Мне удалось вернуть ей речь, но она так и осталась в инвалидной коляске навсегда — в свои 39 лет.
Палата за палатой… И в каждой своя беда, свое несчастье. Сколько же их в этих бесконечно длинных больничных коридорах, сколько трагедий, слез, искалеченных судеб. Они не чужие, ведь горе чужим не бывает. Работая с больным, ты все равно страдаешь вместе с ним, шагаешь рядом на протяжении всего долгого пути его возвращения к жизни. Вспоминая своих многочисленных пациентов, я мысленно переходила из госпиталя в госпиталь, из отделения в отделение, понимая, что больные никогда не уходят из сердца и память годами хранит детали лечения, трудности, удачи. Но мой реабилитационный опыт молчал. К сожалению, весь арсенал как стандартных, так и не традиционных методов терапии с Алексеем я исчерпала полностью. Но всё равно мы продолжали работать, час за часом и день за днём. И наконец-то через несколько недель Алексей начал открывать глаза, а потом едва ‑ едва зашевелил губами и пальцами левой руки. Теперь появилась надежда, что он скоро выйдет из комы, поймет происходящее. Каждое утро моя терапия начиналась с работы с зеркалом. Я заставляла Алексея смотреть на себя, но он упорно закрывал глаза, отворачивался, стараясь убежать от действительности. А когда он все-таки сумел сфокусировать взгляд и увидел в зеркале свое изуродованное лицо, слезы ручьем покатились из его глаз. Он плакал… То громко, навзрыд, то тихо всхлипывал, приближаясь к зеркалу и стараясь внимательнее рассмотреть это чужое неузнаваемое отражение. Тяжко было видеть его горе, слезы, но они говорили мне о многом: он понял, а может, вспомнил, что с ним случилось.
С того самого дня наши занятия стали более интенсивны, нам предстояло сделать очень многое. Ведь Алексей полностью потерял речь, утратил способность следовать командам, писать, читать. Он был как маленький беспомощный ребенок, которого заново надо научить одеваться, есть, ходить… Конечно, весь прошлый опыт больного — речевой, жизненный, интеллектуальный — полностью не исчезает, почти всегда остаются какие-то, пусть совсем незначительные, но сохранные функции. И опыт Алексея, накопленный 30 годами его жизни, как и весь его интеллектуальный багаж, нам здорово помогали.
Но все равно стоило немалых усилий и времени включить его в работу, увести от мрачных мыслей, которые не покидали его, невзирая на количество принимаемых лекарств от депрессии и ежедневных занятий с психологом.
Постепенно к нему возвращалось понимание речи, сначала на уровне отдельных слов, затем словосочетаний, коротких предложений. С каждым днем сказанное обретало для него все больший и больший смысл. Алексей стал активнее, пытался говорить, но язык и губы двигались еле-еле, понять его было почти невозможно. Поэтому много времени уделялось упражнениям, речевой гимнастике, я двигала его непослушные челюсти, раскачивала вялый язык, массировала мягкое нёбо, губы, лицо. Наша терапия была весьма агрессивна, пожалуй, даже беспощадна в своих требованиях. Случались дни, когда он терял самообладание, погружаясь в свою беду, просил оставить его в покое, потом извинялся, понимая, что победить болезнь могут только усердие и труд. И он трудился неутомимо. Желание и умение работать, заложенные в нем, наверное, ещё с детства, перекрывали чудовищную усталость. Через неимоверные головные боли, слипающиеся от лекарств глаза, слезы, раздражение, день за днем Алексей поднимался на следующую ступеньку. Ему предстояла еще длинная и долгая дорога, долина успеха все еще была далеко-далеко, за высокими труднодоступными горами.
И требовалась невероятная внутренняя сила, энергия, воля, чтобы пройти этот, казалось бы, нескончаемый путь. Алексей очень старался, заставляя себя верить в успех. Я видела, как мозг его тщательно отбирал все позитивное, отбрасывая ненужные мелочи, сбои и неудачи. А было это очень непросто, ведь он болел так долго и так тяжело, что радости, казалось, навсегда ушли из его жизни.
Через несколько месяцев Алексея перевели в реабилитационный центр. Теперь он уже передвигался сам, опираясь на ходунок. Правая сторона была полностью парализована, рука плетью свисала вдоль длинного тела. Специалисты работали с сохранной левой рукой, она должна была взять на себя функции правой: научиться держать ложку, одеваться, писать.
И в свои тридцать лет Алексей как бы снова сел за парту. Старательно, как первоклассник, выводил он дрожащие неуверенные линии, буквы, цифры. Перечеркивал, расстраивался, плакал и все начинал сначала. Километры палочек, сотни кружочков, квадратиков и наконец-то — слоги, слова, предложения. В долгие часы наших занятий Алексей уходил от болезни, восхищая меня своей неутомимостью, готовностью сегодня реализовать весь свой природный потенциал. Но боль воспоминания, ностальгия по прежней жизни постоянно жили в нем. Часто посреди занятий он отключался, смотрел сквозь меня, бледный, утомленный, с потухшим взглядом и нежеланием жить такой жизнью.
А через какое-то время Алексей переступил порог моего офиса самостоятельно, без ходунка и без палочки. Он уже хорошо владел речью, мог свободно выразить свои мысли, желания. Но его спонтанная речь все время преподносила нам какие-то сюрпризы. То он непроизвольно останавливался на одном и том же слове, и, словно эхо, повторял его десятки раз, то начинал хохотать при необходимости сказать что-то. Временами накатанные гладкие фразы вдруг полностью исчезали или становились ломкими и запутанными.
Его речь, словно кораблик, волны бросали — то вверх, то вниз. Но он шел за мной, то поднимался наверх, то падал, сворачивал в сторону и никак не мог найти выход, то петлял вокруг одного и того же слова много дней подряд, возвращаясь во вчера и все начиная сначала.
Алексей видел, как я лепила его речь по кусочкам, тщательно собирая разлетевшиеся во все стороны мелкие осколки, и с благодарностью отмечал, что с каждым часом расстояние между ним и болезнью значительно возрастало.
Сегодня наше последнее занятие. Я уезжаю в Стэмфорд, покидаю Чикаго. Алексей пришел нарядный, праздничный, в руке охапка красных тюльпанов и пачка каких-то бумаг, аккуратно перевязанных черной лентой. Это то, что его мать бережно хранила все три года: каждый листок, на котором сын ее заново учился писать. На этих пожелтевших листках вся динамика его болезни… кривые линии, пляшущие буквы, первые слоги, корявые слова и, наконец, сочинение.
Госпиталь устраивал прощальный ланч по случаю моего отъезда. Алексей был в числе приглашенных. Он приготовил речь и очень волновался. Наверное, только я знала, сколько усилий стоило ему выйти на сцену, взять микрофон и произнести те замечательные слова, которые он хотел подарить мне на прощание.
И вот я в самолете, через пару часов мы приземлимся в Нью-Йорке.
Мальчик по имени ТОША
А с Тошей продолжали работать, и врач— логопед, с библейскими печальными глазами, Лариса, доставала один за другим по новому звуку из его губ волшебным металлическим прутиком с шариком на конце. Е.А. Евтушенко Поэма «Фуку»
Остались далеко все мои чикагские больные, клиники, центры реабилитации, в которых я консультировала последние пять лет. Подо мной океан, а в руке милая открытка с изображением улетающего в небо журавля и старательно написанные слова: «Лариса — вы самый важный человек в моей жизни. Вы вернули мне речь, а с ней возможность жить, работать и снова любить. С благодарностью, Алексей».
Снег валил хлопьями. Наша машина медленно скользила по заснеженным улочкам подмосковного посёлка Переделкино. Доктор внимательно следил за дорогой, ни на минуту не прерывая свой рассказ о маленьком пациенте.
Тоша родился в Англии. Большая часть его мозга была поражена цитомегаловирусной инфекцией еще в утробе матери. Врачи долго бились за его жизнь. Ребенок был критически слаб, почти не двигался, с трудом принимал пищу.
К дому Евгения Александровича мы подъехали еще засветло, но довольно долго оставались в машине, обсуждая параметры болезни. Мой друг, известный детский невропатолог, Эмиль Коган, так тщательно готовил меня к предстоящей встрече, словно понимал, что скорее всего я тоже не возьмусь за лечение. Ведь Тошу консультировало множество специалистов из разных стран и разных городов, многие даже начинали терапию, но вскоре останавливали, так и не сумев найти с ним контакт.
Клиническое состояние мальчика превзошло все мои ожидания…. Маленькая, непропорциональная фигурка‚ отсутствующие, ничего не видящие глаза. Каждый новый человек, незнакомый голос, внезапный звук настолько пугали его, что он забивался в угол, кричал, искусывая в кровь свои руки. Общение с Тошей в этот день было абсолютно невозможно, и мы долго беседовали с его родителями.
Джан сразу поразила меня своей удивительной верой в успех, словно не было у нее за плечами напряженных четырех лет с безнадежно больным сыном, поиском специалистов, надеждой и разочарованием. Она рассказывала о поездке в Среднюю Азию в начале своей беременности, о тяжелейшем пищевом отравлении, вирус которого и разрушил едва начавший развиваться мозг ребенка. Плавно тянулся ее рассказ, медленно и осторожно распутывала она нити Тошиной болезни, подробно останавливаясь на главном и опуская ненужные мелочи. И чем больше слушала я ее, тем отчетливее понимала, что лечение абсолютно безнадёжно.
Джан позвали к телефону, и мы с доктором остались одни.
— Эмиль, шанс нулевой, я не возьмусь.
— Нет! Ты должна вытащить Тошу, мы не можем бросить ребёнка.
Джан вернулась в комнату, поставила на стол поднос с фруктами:
— Прошу Вас ‚ пожалуйста, только не отказывайтесь. Доктор Коган так много рассказывал о Вас. Я знаю, я уверена, что Вы поможете нашему сыну.
На следующий день мы начали работать. Наши первые шаги были настолько трудны, что описать их просто невозможно.
Тоша не хотел признавать меня; нервничал, кусался, забивался под стол, то издавая крик разъяренного зверька, то заливаясь истерическим смехом. И никакие игрушки, сладости, ласки, слова утешения не приходили мне на помощь. Как только я ни старалась, что только не придумывала, а установить контакт с ним мне никак не удавалось…
Его зрительное и слуховое внимание было настолько коротким, что он не успевал увидеть предмет или услышать сказанное слово. Я повторяла снова и снова одни и те же слова, показывала изо дня в день одну и ту же обезьянку Читу, заставляя его сфокусировать глаза и наконец увидеть.
Прошло три недели, а результата не было и в помине. И вот однажды, в конце одного из наших занятий, когда я не успела предотвратить вспышку его агрессии, и Тоша метался по комнате, сметая всё на своем пути: разлетались на мелкие осколки дорогие итальянские пластинки, превратился в бумажные клочья английский паспорт подруги Джан, которая по неосторожности оставила свою сумку в нашей комнате, я твёрдо решила остановить терапию.
Уставший, обессиленный длительным приступом гнева, Тоша наконец умолк, спрятавшись под стол. Джан вошла в комнату и только было я открыла рот выразить своё сожаление, что продолжение работы невозможно, как услышала ее мягкий голос:
— Представляю себе как Вы сегодня устали. Мы с Евгением Александровичем бесконечно благодарны Вам за нашего сына, он меняется на глазах, понимает намного больше, начал видеть и узнавать предметы…
И опять я не сумела сказать то, что хотела, опять заготовленная фраза застыла на кончике моего языка. Но я поняла тогда то, что чувствует сердце матери и видят ее глаза, еще надолго скрыто от восприятия всех окружающих.
Постепенно Тоша начал привыкать ко мне, ждать и радоваться моему приходу. Теперь каждый день, выходя из машины, я видела его маленький носик, прижатый к оконному стеклу и два напряженных глаза, внимательно следящих за каждым моим движением. А спустя еще некоторое время, он стал помогать мне раздеваться, вел в ванную комнату, подавал полотенце, и, не дождавшись пока я вытру руки, нетерпеливо тащил в кабинет, торопя начало занятий. Тоша деловито усаживался на свой детский стульчик, доверчиво протягивал мне свои руки и покорно открывал рот, готовый ко всем моим «пыткам» и манипуляциям.
Массаж и гимнастика сделали свое дело, мышцы языка окрепли, обрели эластичность и подвижность. Каждый ребенок в своем развитии проходит лепетный период, должен был пройти его и Тоша, хотя ему было уже больше четырех лет. Первые шаги в речи давались нелегко‚ язык не хотел слушаться, подводила память и слуховое внимание. Какие-то маленькие слова он довольно быстро запоминал и они переходили в словарный запас, а над чем-то мы бились безуспешно, часами повторяя одно и то же. Так день за днём, неделя за неделей…
Наконец-то остались позади слезы, вспышки агрессии, слюнотечение и перевернутые слоги. Теперь Тошино лицо озаряла очаровательная детская улыбка и постоянно смеющиеся огромные голубые глаза. Он уже повторял много слов. И хотя они были совсем коротенькие и лёгкие, все равно это была наша великая победа, награда ребенку за его взрослый труд. Его внутренний потенциал все еще развивался критически медленно. Мерцающее внимание и быстрая утомляемость тормозили развитие речи. Но такой необыкновенной работоспособности, усидчивости, такого постоянного упорства я, пожалуй, не встречала ни у одного ребенка. Временами на него накатывалась невероятная усталость и, не умея попросить передышки, он медленно подносил ко рту мои руки и начинал целовать их, как бы прося отдыха и пощады. А я хвалила его, повторяя:
— Ты умница, ты все можешь, ты говоришь уже много слов, и совсем скоро будешь говорить как все дети и тогда…
И снова тянулся мой многообещающий рассказ, который вливал в него силы и возвращал к работе. Тоша делал над собой усилие, устало улыбался и со слезами на глазах говорил:
—Ну, давай, буду говорить, буду.
Моим единственным и надёжным помощником в нашей терапии была Джан, помогая мне прежде всего своей безупречной организованностью, поддержкой и верой в наш успех. В силу профессии судьба сводила меня со многими семьями, где были больные дети, но ни в одной из них я не встречала матери, которая бы так грамотно и последовательно боролась за своего ребенка. Джан подняла горы литературы, и не только умом, сердцем, интуицией, но и всем материнским нутром своим, сумела найти правильный путь. Она не верила в сверхъестественные силы и модных экстрасенсов, в магическую Джуну, по которой сходила с ума вся Москва. Как-то Е.А. поведал мне о своём решении показать Тошу Джуне. Я была категорически против, пытаясь объяснить, что любые манипуляции над головой вызовут повышение внутричерепного давления и сильную головную боль.
— Понимаю, Вы не хотите делить свои лавры с Джуной, шутил Е.А.
Джуна провела один единственный сеанс, на который Тоша дал тяжёлую негативную реакцию и восстанавливался довольно долго.
Тошин день был разбит поминутно: массаж, физкультура, занятия, и снова массаж, занятия, гимнастика…. Ребёнок был постоянно занят, по 8-10 часов в сутки, ежедневно и неукоснительно, разные люди теребили его с утра до вечера, не оставляя в покое ни на одну минуту, заставляя сохранные зоны мозга взять на себя функции поврежденных.
Теперь мы уже занимались каждый день по четыре часа. Я тщательно взвешивала и анализировала его возможности, стараясь реализовать их полностью. Вся наша терапия проводилась на фоне игры. И в каждой игре я была Тоше бессменным партнером, менялись только мои роли; от прыгающего зайчика и хрюкающего поросенка до милиционера и Бабы-Яги. Сначала Тоша включался в игру робко и боязливо, он готов был быть зрителем и брать на себя подчиненные роли. Но постепенно игра обретала для него все больший и больший смысл, становилась более понятной и доступной.
Тоша становился активнее, сам оформлял <декорации> по своему вкусу: если хотел ехать на автобусе, то расставлял стулья, брал в руки пластмассовый руль, и важно объявлял остановки:
— Кутузовский Проспект, Гостиница Украина.
Если хотел играть в «Бабу-Ягу», повязывал голову платком, брал в руки палку и говорил смешным басом:
— Где здесь плохая девочка Лариса, я заберу ее в лес.
Но больше всего он любил играть в магазин: когда был «покупателем», то важно расплачивался и тут же запихивал в рот все «купленные» конфеты. А когда мы менялись ролями, говорил, что ничего не продается, и магазин закрыт на обед, так как все конфеты хотел «купить» сам. Положив последнюю конфету в рот, он сразу начинал раскаиваться и жалеть меня: «Лариса тоже хочет, больше нету», — и, самоотверженно вытаскивал разжеванную конфету изо рта и протягивал мне.
Несколько позже мы начали учить маленькие стишки, и Тоше так хотелось быстрее запомнить их, что он согласен был повторять их сотни раз, снова и снова. Неудача полностью выбивала его из колеи, он терял интерес и становился абсолютно безучастным. Но радоваться успехам мальчик умел подолгу и как-то очень трогательно. Ему так не терпелось быстрее начать говорить, что он готов был слушать об этом сказочном времени бесконечно и часто просил меня:
— Расскажи, как Тоша будет хорошо говорить.
И слушал меня, широко раскрыв глаза и радостно кивая головой.
Много времени мы уделяли Тошиному характеру, кругу его эмоций. Диапазон его переживаний и желаний был невелик: он либо радовался чему-то, либо огорчался и плакал; чувства его были неадекватны, легкая обида вызывала бурный плач, и он долго не мог успокоиться. Но меня всегда восхищала этическая сторона его личности. Тоша никогда ничего не просил, а вежливо напоминал, что любит. Увидев на столе любимую еду, обижался, мрачнел, садился в угол, и глаза наполнялись слезами.
— Что случилось? Кто тебя обидел?
— Лариса любимая обидела
— Чем же я обидела тебя?
— На столе лежит, а мне не предложила…
Тоша готов был стерпеть обиду и простить кого угодно, но обиду, нанесенную мной, помнил подолгу. Меня он принимал безоговорочно, трогательно любил, жалел и всегда старался как-то порадовать. А видя меня чем-то расстроенной, сразу же начинал утешать приговаривая:
— Никому тебя не отдам, серому волку не отдам, и Бабе-Яге не отдам.
Он безумно ревновал меня ко всем детям, даже к моему взрослому сыну. И если я дотрагивалась до другого ребенка или ласково разговаривала с ним, то быстро и метко наносил удар исподтишка, как бы утверждая, что моя любовь принадлежит только ему. Отец Тоши — поэт Евтушенко — часто шутил:
— Лариса, у Вас никогда не было и не будет столь верного и любящего поклонника, как Тоша.
Наша терапия длилась почти три года, три долгих напряженных года, когда каждый день уводил его всё дальше и дальше от болезни, лепил из него человека. Тоша уже довольно свободно пользовался разговорной речью, забавно переплетая русские и английские слова. Конечно, его словарный запас был еще весьма лимитирован, но он мог выразить свои чувства и желания, знал алфавит, считал и мог прочитать небольшие слова. Судьба разлучила нас, Тоша с семьёй уехал в Англию, а я через год эмигрировала в Америку. Расставание с Тошей было для меня очень болезненным, так как ни в одного своего пациента я не вложила столько лет работы, столько сил, энергии и творческих поисков. Прошло девять лет.… Все эти годы мы с Джан переписывались и звонили друг другу, она постоянно приглашала меня в гости. И вот, наконец-то я в Англии. Накануне нашей поездки к Тоше Джан позвонила ему и сказала, что завтра его ожидает сюрприз.
— What kind of surprise?
— What kind? — услышала я его бас.
Я не спала всю ночь, перебирая в памяти давние картинки нашей трёхлетней работы и волнуясь как перед своим первым свиданием. Наутро мы отправились в путь. Дорога в Тошину школу-интернат была длинной и мы с Джан долго вспоминали Москву, Переделкино, летний отдых в Гульрипше, гадали, узнает ли меня Тоша, вспомнит ли мое имя? Ведь прошло девять лет, теперь он был уже шестнадцатилетним юношей.
И какова же была моя радость, когда он бросился ко мне, обнял. — Лариса! Лариса любимая приехала. Я знал, что ты приедешь, почему так долго не приезжала?
— Как Америка? Когда возьмешь меня в гости?
Он засыпал меня сотней вопросов не дожидаясь ответа
Потом повел знакомить со своими учителями. Умело манипулируя двумя языками, был искренне удивлен, что я говорю по-английски и все время старался быть переводчиком.
Мы провели замечательный день; бродили по набережной, гуляли в парке. Тоша не отходил от меня ни на минуту, все время держал за руку, заглядывал в глаза, словно проверяя я ли это. А когда пришла пора нашего отъезда, погрустнел и едва сдерживал слезы.
— А ты приедешь еще?
— Ну, конечно, приеду, и непременно буду звонить тебе.
— Do you promise? Please come again, I need you, I love you!
И Тоша еще долго махал рукой вслед нашей уходящей машине.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/laraberman/
