Генерал снял фуражку, вынул белоснежный носовой платок и приложил ко лбу. Батист моментально увлажнился, обозначив контуры его территории: довольно обширной с заметными «лиманами» — залысинами. Затем он аккуратно освободил переносицу от пенсне, протер стекла и прикрыл глаза. Казалось, что он на минуту заснул. Впрочем, это случалось часто. Генерал был тучен, одышлив и, казалось, сонлив. Впрочем, он действительно был сонлив, особенно на всевозможных совещаниях, как правило, пустых, ненужных и многословных, на молебнах и парадах. Так его и запомнили на всех официальных церемониях: с опущенными веками, утирающим пот белоснежным носовым платком с лица и багровой шеи. Его адъютант — Павел Андреевич Макаров постоянно фальшиво стенал, что главная задача при командующем есть добыча хорошего вина, хотя это была приятная и не сложная задача, но вот с обеспечением носовыми платками всегда возникали проблемы: не напасешься. Барон Врангель, познакомившись с ним, писал, что, не будь на нем генеральского мундира, «каждый бы принял его за комика провинциальной сцены», с «красным обрюзгшим лицом, отвислыми щеками и громадным носом-сливой, маленькими мышиными глазками на гладко выбритом лице». Зато, когда появлялся в цепи, он молодел и армия молодела. Узнать его было невозможно. С трудом, отдуваясь и вытирая лицо очередным белоснежным платком, вылезал он из своего вагона и по-стариковски переваливаясь, направлялся к цепи. Но поравнявшись с нею, он преображался. Это был другой человек. Бодрый, уверенный в движениях, — как вспоминал позже Миша Левитов, — с легкой пританцовывающей походкой: гусар двенадцатого года. К пулям относился, как к надоедливым мухам — отмахивался, но не нагибался, не вздрагивал, не уклонялся. «Пусть они меня боятся». И они его боялись, обходили — облетали стороной. Солдаты и офицеры обожали своего Мая. Бесстрашие тогда ценили более всего. В атаку с ним шли, «как на учения». И побеждали. Тот же барон Врангель, крайне разборчивый в отношении своих сослуживцев, отмечал ум, внутреннюю силу, беспримерную отвагу, кристальную честность своего предшественника на посту Главнокомандующего Добровольческой армией. Как вспоминал впоследствии 32-летний генерал-лейтенант Андрей Шкуро (в 1919 году — командующий конным корпусом), когда красные в мае предприняли массированное наступление на Каменноугольный район, Май-Маевский с согласия Деникина начал отвод войск. Составы уходили один за другим. Снаряды рвались на станции. Все бежали. Даже начштаба генерал Агапеев. Остался лишь поезд командующего. «Май-Маевский сохранял, однако, полное спокойствие и хладнокровие; он успокаивал всех. Простояв три часа генеральский эшелон дождался последних отступавших частей» и — неожиданно! — подкрепления: пластунской Кубанской бригады полковника Якова Слащёва, хотя и ослабленного состава, но переломившей ход сражения, и сделавшей отступление ненужным.
Генерал Борис Александрович Штейфон — герой японской и Великой войны, соратник генерала Юденича во время штурма Эрзерума, офицер Добровольческой армии, профессор, доктор военных наук, впоследствии начальник штаба, затем командир Русского Охранного корпуса (РОК) — личность с невероятной судьбой: генерал в русской армии, в Белом движении — один из немногих, если не единственный, еврей (по отцу), не говоря уж о Вермахте и СС, в состав которого входил РОК (там — случай немыслимый!); этот генерал Штейфон, в 1919 году — командир Белозерского полка, а затем 4-й пехотной дивизии Добровольческой армии, впоследствии вспоминал:
«Застучал телеграфный аппарат:
— У аппарата ген[ерал] Май-Маевский. Какова у вас обстановка?
Я доложил. Утешительного было мало. […]
Аппарат “задумался”. А затем через минуту:
— Я сам сейчас приеду на атакованный участок. Продержитесь?
— Продержимся, Ваше Превосходительство. Не беспокойтесь! В фигуре М[ай]-Маевского было мало воинственного. Страдая одышкой, много ходить он не мог. Узнав о его намерении приехать, я отнесся скептически к подобному намерению и не возлагал особых надежд на приезд командира корпуса.
Через 1/2 часа генерал был уже у наших цепей. Большевицкие пули щелкали по паровозу и по железной обшивке вагона.
Май вышел, остановился на ступеньках вагона и, не обращая внимания на огонь, спокойно рассматривал поле боя.
Затем грузно спрыгнул на землю и пошел по цепям.
— Здравствуйте, N-цы!
— Здравия желаем, Ваше Пр-во.
— Ну что, заробел? — обратился он к какому-то солдату.
— Никак нет. Чего тут робеть!
— Молодец. Чего их бояться, таких-сяких.
Через 5 минут раздалась команда командира корпуса:
— Встать! Вперед! Гони эту сволочь!
Наша редкая цепь с громким криком “ура” бросилась вперед. Большевики не выдержали этого порыва, и положение было восстановлено».
— Не понимаю вашего настроения Владимир Зинонович. Полтава так никогда и никого не встречала. Триумф.
— Посмотрим, как будет провожать, Борис Александрович.
Замолчали. Командующий посмотрел на пустой графин.
— Павел Андреевич!
— Слушаю, Ваше Превосходительство, — в кабинет бесшумно влетел простоватого вида адъютант командующего, с прямым пробором гладко зачесанных волос.
— Озаботьтесь, голубчик.
— Слушаюсь, Владимир Зинонович.
— Ваш адъютант по виду из купеческого сословия.
— Да Бог его знает, Борис Александрович. Услужливый малый. Вы знаете, дроздовцы меня поначалу не очень возлюбили…
— Да, они — крепкий орешек. И верны памяти Михаила Гордеевича. Хотя — лучшие из лучших. Направляются они — не мне вам рассказывать — на самые трудные участки фронта. «Малиновые» не отступают, хоть и несут огромные потери, но стоят до последнего. Гвардия!
— Отступают, отступают. Все мы отступаем…
Адъютант также бесшумно проскользнул в открывшуюся дверь и поставил на столик запотевший графин с белым вином, две граненные рюмки и небольшое блюдце, накрытое крахмальной салфеткой.
— Спасибо, голубчик.
Адъютант исчез.
— Да… так вот поначалу не очень. И я их понимаю. После генерала Дроздовского… Полагаю, что Антон Иванович намеренно устроил мне сие испытание, так как ранее меня фактически не знал. Я ведь не был первопоходником, как вы знаете, да и вообще в обоих Кубанских походах не участвовал. Решил посмотреть, примут ли меня дроздовцы: примут — значит быть мне на коне, а не примут — сослали бы куда-нибудь в тыл, обучать юнкеров… Разрешите? «21-й номер» — лучший. Сейчас такое вино уже не гонят. Где Смирновы…
— Спасибо, Владимир Зинонович, но я не пью. Днем. Да и вообще.
Май-Маевский с сожалением посмотрел на графин.
— Павел Андреевич!
— Слушаю!
— Убери!
— Есть!
— Такое впечатление, что он лежит под дверью. Молниеносен…
— Да. Услужливый паренек.
— Скорее походит на денщика, нежели…
— Так он мне очень пригодился, когда я приступил. Мои глаза и уши. Я знал, что дроздовцы говорят и думают. Очень пригодилось.
— Осмелюсь возразить, Владимир Зинонович. Пригодилось ваше умение воевать и личная храбрость. Этим вы покорили их. Если не полюбили — любят они своего первого командира, — то уважением прониклись. А это у малиновых дорогóго стоит. Так что дело не в вашем «купчике» с прилизанными волосами.
— Не нравится он вам… Да, кстати, ведь вы тоже из купеческого сословия, если не ошибаюсь?
— Так точно. Батюшка мой — Александр Константинович — купец 3-й гильдии, ранее цеховой мастер.
— Выкрест?
— Да. Моя матушка была дочерью дьякона, так что брак иначе…
— Знаете, меня это как-то мало волнует. В наших двух родах — Маев и Маевских были и католики, и православные. А, всё едино. Мой батюшка — поляк, шляхтич, капитан, геройски с горцами воевавший, был уволен со службы без пенсии и без мундира. Отказался участвовать в экспедиции генерала Муравьева против повстанцев Калиновского в 63 году… А мы — из мелкопоместных, то есть, полунищие. Где Бог был? Честно говоря, у меня с Ним непонятные отношения. Погромы же стараюсь пресекать, но разве всюду поспеешь. Да и люди озверели-с…
Штейфон сдержал улыбку. Нерелигиозность и грубоватость Владимира Зеноновича были секретом Полишинеля. Ходила история о том, как генерал, относившийся с нескрываемой иронией к рассказам Митрополита Киевского о святых мощах Киево-Печерской Лавры, спасённых им же — генералом — от большевиков, велел мощи вскрыть. То ли стало любопытно, что это, то ли сомневался в их существовании. Митрополит, упорно, но вежливо сопротивлявшийся такому святотатству, в конце концов вынужден был подчиниться. Очевидцы рассказывали: когда Митрополит Киевский поднёс Май-Маевскому серебряную ложку со святой пещерной водой, генерал, не желая обидеть монахов и не компрометировать себя, принял ее, но затем, отвернувшись, тихонько «отраву» выплюнул, да попал случайно на эти самые мощи.
Что же касается погромов, то действительно, никакой «политики белого террора», коллективного наказания за деяния большевистских лидеров Май не проводил, напротив, противился оной. Однако подобные эксцессы, неоднократно имевшие место (до 500 человек было убито во время погромов), достойного отпора не получали, виновные наказывались выборочно и весьма мягко. Исключением был, пожалуй, Александр Павлович Кутепов: его короткое, как удар хлыста, слово «Расстрелять!» вселяло ужас, и в радиусе его влияния погромы не случались. В целом же силы военной власти были недостаточны, распылены, в основном, направлены на борьбу с большевиками, сочувствовавшими, Петлюрой и различными бандами. Здесь Май-Маевский был беспощаден. До 20 тысяч были убиты при борьбе с повстанцами Махно и других атаманов, большевики расстреливались по приказу генерала без рассмотрения дел, в массовом порядке.
— Так что выпить не желаете? И правильно. Я с этим злом борюсь. Но получается не всегда.
И об этом знал Борис Александрович. О том, что генерал был «тихушником», то есть пил в одиночку и круто пил, знали практически все. Так же, как и то, что его шустрый адъютант, вошедший в полное доверие командующего, добился такого влияния, благодаря «дару» вовремя налить, умело опохмелить, да и с дамами «из общества» познакомить. Поговаривали, что оба пользовались «благосклонностью» дочерей харьковского купца-миллионщика Жмудского: генерал — старшей дочери, адъютант — младшей. Впрочем, это были слухи, в них не очень верилось. А если кто и верил, то за грех не считал. Популярность генерала в армии от этого не страдала. Таких оглушительных побед в безнадежном положении никто не знал, а поражения были достойны и неизбежны. Пока никто так близко к Москве не подходил. И никого солдатская масса так не ценила. Вчера, и сегодня. Даже в 17-м — когда генералов и офицеров вешали, расстреливали, пытали, прибивая гвоздями к груди Георгиевские ленты, а к плечам — погоны, бросали на штыки, как последнего Верховного Главнокомандующего русской армии в Великой войне Николая Николаевича Духонина, в это кровавое время Май-Маевский к своим наградам: Св. Анне (3-й и 2-й степени), Св. Владимиру 4-й и 3-й ст.), Св. Станиславу (3-й, 2-й и 1-й ст.), золотому Георгиевскому оружию, Святому Георгию (3-й и 4-й степени), прибавил самую ценную награду — солдатский Георгиевский крест («с веточкой»), то есть награду, вручаемую с марта 1917 года по решению солдатских собраний в порядке исключения офицерам за «личную храбрость».
— Так что же так хмуры, генерал?
— Ну, вас, Борис Александрович, Господь умом не обделил. Не можете не понимать.
— Вы о ваших конфликтах с Антоном Ивановичем?
— О, это пустое. Дрязги. Судьбу России это не решает. Даже если он согласился бы со мной, а я его настоятельно просил подумать о решении аграрного вопроса в положительном для крестьян смысле…
— Барон, как я знаю, также был против вашего суждения, считая, что решение крестьянского и рабочего вопросов возможно только после полной победы над большевиками и на основании твердой законности. Нельзя уступать вожделениям простолюдина, пробольшевистски настроенного. Это — признак слабости, что недопустимо.
— Дорогой Борис Александрович, их устами мед бы пить. Все это прекрасно и справедливо в одном случае: если победа над этим хаосом была бы возможна. А она немыслима, если мы, помимо всего прочего, отталкиваем от себя Россию, которая нас кормит. А дожидаться твердой законности в России можно до второго пришествия. Так что дело не в недоразумениях с Деникиным. Даже, если он бы и согласился со мной, это лишь отсрочило бы катастрофу.
— Помилуйте, Владимир Зинонович, какую катастрофу! На войне всегда кто-то временно побеждает, кто-то отступает. Совсем недавно вы дошли до Киева, Орла, Воронежа. Это было славное мгновение, и ваше имя впишут…
— Никуда не впишут. Отступления не простят. Деникин уступит мою армию Петру Николаевичу, а меня — в отставку. Поражения не прощают. Но это все — мелочи. Катастрофа неминуема. Поверьте мне. Это — судьба России. К ней она шла всю свою историю. Шла своим «уникальным», в кавычках, путем. Дошла!
— Так за что же сражаемся, головы кладем, замерзаем, вшивеем, порем, вешаем, звереем, убиваем, живем в крови, отчаянии и надежде?! Вы — за что?!
— Да за то, чтобы умереть в ближайшем будущем, на последней пяди с чистой совестью: я делал, что мог, этой сволочи не поклонился, не согнулся. Сражаемся, чтобы себя уважать. Вы как хотите, а я… Павел Андреевич!
— Слушаю, Владимир Зинонович.
— Озаботьтесь, голубчик.
***
Генерал Штейфон не уставал поражаться какой-то невероятной прозорливости Май-Маевского, той мудрости, которую он подмечал у подчас неграмотных мужиков, хотя Зенонович был прекрасно образован, эрудирован: незаметной, тихой, потаённой, никак не угадывающейся за простоватой, неуклюжей, порой комической внешностью и весьма сомнительной в бытовом отношении репутацией. Прошло много лет, жизнь прошла, но Штейфон вспоминал своего командующего в самых неожиданных ситуациях, вплоть до того дня — 30 апреля 1945 года в Загребе, и дивился: как он мог предвидеть…
И, вместе с тем, как уживалась эта мудрость, эта сила духа полководца и бойца с такой элементарной мужицкой слабостью, страстью, которую он не мог и не смог преодолеть, с «пагубным пристрастием, с которым этот храбрейший солдат и несчастный человек» «боролся, но не поборол» (Деникин). В минуты просветления понимал, не мог не понимать, что с ним происходит. Не мог не задумываться, откуда берутся деньги на все эти кутежи, что представляет из себя его адъютант — «человек малоинтеллигентный, полуграмотный, без признаков даже внешнего воспитания» (Штейфон), осмеливавшийся называть во время попоек командующего на «ты». Не мог не прислушиваться к увещеваниям Кутепова и Деникина умерить возлияния и, главное, удалить адъютанта. Александр Павлович был подчиненным Мая, поэтому при всем авторитете военачальника и жестокого воителя с нарушениями дисциплины в войсках, оказать воздействия не мог. Антон же Иванович мог, но «видно, не считал нужным пресечь решительными мерами все увеличивающийся соблазн» (Штейфон). Владимир Зенонович понимал, задумывался, прислушивался. Однако таких минут просветления становилось все меньше, особенно после освобождения Харькова. Ранее генерал был «тихушником», то есть пил в одиночестве или со своим адъютантом, не подавая пример другим, никого не вовлекая. В Харькове, по мере того, как город становился всё в большей степени тылом, даже самые стойкие, даже Штейфон, как он сам позже признавался, не могли не поддаться соблазнам «известного комфорта, правда, примитивного, от которого мы все отвыкли». «С ужасающей быстротой тыл стал затягивать всех, кто более или менее соприкасался с ним. Лично на себе я испытывал его тлетворное влияние». Упоение победой, «инстинкт прежней жизни, прежних культурных вкусов, привычек», влюбленность горожан и горожанок — все это ломало многих — но не всех! — от солдат до командующего. Его — в большей степени, ибо он, Генерального Штаба генерал-лейтенант, Главноначальствующий Харьковской области, председательствовал на всех банкетах: официальных, интимных. «Прежде всего и больше всего утерял свою волю и заглушил лучшие стороны своего ума и характера генерал Май-Маевский. Его слабости стали все более и более затемнять его способности, и пословица о голове и рыбе нашла яркое подтверждение в харьковском периоде» (Штейфон). Не мог не видеть, не понимать всего этого любимец армии. Признался Борису Александровичу: «Стал слабеть. Сам чувствую, что машина портится». И, конечно, он лукавил, говоря о причинах предстоящей — и случившийся вскоре отставки. Штейфон эту «детскую» хитрость отметил. Ни он, ни Зеноныч не могли знать то, что напишет и неоднократно будет повторять Деникин, но оба прекрасно понимали, чувствовали истинную причину падения Главноначальствующего. А писал Антон Иванович следующее: «Личность Май-Маевского перейдет в историю с суровым осуждением… Не отрицаю и не оправдываю. Но считаю долгом засвидетельствовать, что в активе его имеется, тем не менее, блестящая страница сражений в каменноугольном районе, что он довел армию до Киева, Орла и Воронежа, что сам по себе факт отступления Добровольческой Армии от Орла до Харькова при тогдашнем соотношении сил и общей обстановке не может быть поставлен в вину ни армии, ни командующему. Бог ему судья!». То есть заслуживает осуждения отнюдь не вынужденное отступление…
Как писал впоследствии Штейфон, «в 1927 году в совдепии вышла книга “Адъютант генерала Май-Маевского”. В этой книге автор ее — сам Макаров — в ярких саморекламных тонах повествует, как, будучи адъютантом генерала Май-Маевского, он якобы в то же время служил и большевикам». Действительно, такая книга не только вышла, но выдержала 5 изданий. Никакой, казалось, службы Макаров большевикам не оказал и оказать не мог. Он просто не мог передавать «в Москву» якобы добытые им сведения. Никакой связи не было, и в ЧК не подозревали, что у Май-Маевского в адъютантах служит самостийный большевичок. К тому же, авантюрист и вор: пользуясь своим положением «адъютанта Его Превосходительства» и служебными документами, он делал, якобы, по поручению генерала, постоянные хищения на складах Армии медикаментов, мануфактуры и продуктов питания, бывших в огромном дефиците, прежде всего, сахара и спирта, а затем продавал их на черном рынке, бóльшую часть выручки он присваивал (пропивая в загуле с проститутками), остальное шло на оплату кутежей и все возраставшую зависимость Мая от алкоголя и своего адъютанта. Однако в главном Макаров был прав. Он, спиваясь сам, спаивал Май-Маевского — одного из самых ярких, талантливых, «везучих» генералов Белого движения. Это «весило» значительно существеннее, нежели все оперативные секретные сведения. «Слабость М.-М. /…/ принесла много вреда Белому делу», констатировал Штейфон.
…Всё это так и не так, не совсем так. «Жил в нищете и забвении», — писал Деникин о последнем годе жизни Май-Маевского. В нищете — да: генерал ничего не нажил на своих прежних постах. Ходил даже злой анекдот (похожий на правду), что он тихонько распродавал мебель из номера гостиницы «Квяст», когда проживал в Севастополе. Распродавал, чтобы жить. Возможно. Да, пил, да, читал Диккенса. Но был ли в забвении, деградировал ли, спился ли, опустившись и потеряв «боеготовность», как уверяли его недоброжелатели и завистники, а их было много? — Весьма сомнительно.
…В конце января 1920-го года командир формировавшегося в Симферополе добровольческого полка капитан Н. Орлов поднял мятеж под непонятными лозунгами: что-то вроде «оздоровления тыла и более успешной борьбы с большевиками». Руководитель обороны Крыма Генерального штаба генерал-майор Яков Слащёв-Крымский из Джанкоя по прямому проводу, ещё не перерезанному мятежниками, отдал приказ отставленному «опустившемуся» Генерального штаба генерал-лейтенанту Май-Маевскому (барон Врангель призовет на действительную службу Мая через месяц) мятеж подавить. Никому больше, видимо, Слащёв не доверял, только своему бывшему командиру. Получив приказ от своего младшего по чину и по возрасту (генералу Слащеву было 34 года), отставной 53-летний генерал-лейтенант, моментально собрав офицерский батальон с орудиями и бронепоездом, которые могли бы также ему не подчиниться, совершил бросок на Симферополь и вернулся «на покой» только после ликвидации мятежа. Вблизи армии и фронта он молодел, молодела и армия…
Не случайно Врангель вернул Мая в армию в 1920 году, назначив командующим тыловыми частями и гарнизонами. В дни трагедии именно эти гарнизоны и части сдерживали до последней возможности натиск краснопёрых во время погрузки Армии и гражданских на пароходы.
Всё было не так просто. Не запить, видя крушение не только прогнившей Империи, но великой цивилизации, было трудно даже трезвеннику. Впрочем, о цивилизации Владимир Зинонович вряд ли думал. Распадалась Империя, а он — поляк, как и многие этнически не русские поданные Государства Российского, был свиреп по отношению к сепаратистским тенденциям, будь то Петлюровщина или казачьи движения. Его конфликт с генералом Красновым или гетманом Украины (расстрел посла гетмана барона Боржинского) нанесли огромный вред антибольшевистскому фронту. Май это понимал, но переломить себя не мог.
… Поначалу Борис Штейфон Маю и его окружению не пришелся. Были подозрения, что он прислан как негласный соглядатай из штаба Главнокомандующего. Однако все последующие события сомнения развеяли, и Май-Маевский, прощаясь со Штейфоном, переходящим на более высокую должность, дал ему превосходную характеристику, как бы желая тем самым холод первого периода красиво перечеркнуть. В это время между ними образовалась довольно редкая атмосфера доверительности и исповедальности. Во время, кажется, последней беседы тет-а-тет (когда Май бросил чрезвычайно услужливому и въедливому адъютанту: «Пошел вон!») Владимир Зинонович сказал фразу, которую Штейфон запомнил с особой четкостью.
«Думаю, Борис Александрович, дело здесь закругляется. Я закончу дни свои в России, хватит; все, что мог, сделал, Бог меня, грешного, очень грешного, простит. Ну а у вас ещё все впереди, и не сомневаюсь, что вы ещё славно послужите. Не важно где, не важно в каком качестве, но покидать сей мир в минуты роковые вы будете со спокойной совестью. Как и я. Мы из тех, кто лампаду зажигал, а она негасима».
Эти слова стали первой фразой воспоминаний Штейфона:
«Добровольческая армия, зародившаяся в дни российского развала, явилась воистину единственной лампадой, какую зажгла национальная совесть перед скорбным поруганным ликом своей Родины».
Действительно, в мир иной Май ушел буквально в последние часы существования Империи, когда отходили последние суда на Константинополь. Толком никто не знает, как умер Май-Маевский. Большинство — А. И. Деникин, полковник И.М. Калинин, начальник штаба Врангеля генерал П. Н. Шатилов и другие уверяют, что генерал скончался от сердечного приступа в автомобиле по пути следования на пароход, кто-то говорит о смерти в госпитале — «разрыв сердца». Однако никто из них лично не видел, все они говорили со слов других неизвестных «очевидцев». Самое «конкретное» сообщение: «Около 4 часов приходит из города адъютант генерала Врангеля и сообщает, что только что умер генерал Май-Маевский /…/; проезжая по Екатерининской улице, он умер в автомобиле от разрыва сердца» (Н. И. К.).
Однако А. С. Кручинин в Докладе, прочитанном на конференции «Исход Русского Воинства» в Библиотеке-Фонде «Русское Зарубежье» 22 ноября 2005 года приводит свидетельство реального и хорошо известного очевидца — впоследствии видного советского кинематографиста, режиссера, автора таких фильмов, как «Человек с ружьем», «Ленин в Польше», «Отелло», «Бежин луг» и многих других — Сергея Юткевича. В 1920 году он работал в Севастополе в качестве художника-оформителя, ассистента режиссера. Кручинин справедливо отмечал, «что человеку, жившему, как Юткевич, в 1919 году в Киеве (и бесспорно видевшему триумфальное пришествие войск во главе с Май-Маевским. — Автор), да еще и обладавшему глазом художника, мудрено было бы не узнать или перепутать с кем-либо Май-Маевского, характерное лицо и «кутузовская» фигура которого в период «похода на Москву» многократно изображались на плакатах, фотооткрытках, в иллюстрированных журналах и проч.». Так вот, Юткевич пишет, причем бегло, мимоходом, без акцентирования, что делает его слова ещё достовернее:
«…Обезумевшие люди рвались к порту. На моих глазах генерал Май-Маевский, привстав в машине, выстрелил себе в висок».
…«Я лучше предпочту Кольт»…
…Вдруг вспомнился банкет в харьковской гостинице «Метрополь». Июль. Жара, пыль. Но банкет был шикарный. Взяли Иловайскую. Хорошо поработали. Более полутора тысяч краснопузых пленили и наголову разбили конную группу Нестора Махно.
Тогда Андрея Григорьевича произвели в генерал-лейтенанты. Славно сражался 32-летний Шкуро. И под Горловкой, где взорвал мосты и захватил два бронепоезда, и в Иловайской операции. Так что по заслугам получил. Они с Николя по этому случаю сутки пили. А тут и Георг V подоспел со своим орденом Бани. За успешные действия совместно с английскими частями наградил молодого генерал-лейтенанта, возведя его в Почетные Рыцари-Командоры ордена Бани.
«Метрополь» находился напротив квартиры Командующего Добровольческой Армии. Так что банкет соорудили вскладчину с Владимиром Зеноновичем. Последнего тоже наградили, хотя и с конфузом. Эти англичане не только не разбирались в русских делах, но даже в фамилиях. Ллойд Джордж в публичных выступлениях, восхваляя подвиги русских героев-крестоносцев, не долго думая, называл несколько раз некоего генерала Харькова, видимо посчитав, что название города вполне может подходить и герою-генералу. Георг V, разбиравшийся в русских события так же хорошо, как и его премьер, наградил мифического генерала Харькова орденом «Св. Михаила и Георгия», вместе с реальными Деникиным и Колчаком. Прибыв в Россию, британская миссия не обнаружила названного героя ни, сперва, в Таганроге, ни, затем, в Харькове. Не оказалось такого генерала в русской армии. Так что, за неимением генерала Харькова, генерал Бриггс решил вручить орден Главноначальствующему Харьковской области (включавшей в себя Харьковскую, Екатеринославскую, Курскую, Орловскую и Полтавскую области). Май-Маевский не возражал… «В сильном возбуждении он свидетельствовал свою преданность Георгу, Ллойд-Джорджу, Бриггсу». Однако на другой день, опохмелившись, заметил с улыбкой: «Они Россией интересуются постольку, поскольку имеют личные выгоды. Англичане народ хитрый! Их интересует исключительно экспортный вопрос». Умный человек был генерал. Значительно позже, сначала накануне катастрофы — перед оставлением Харькова в конце 1919 года, а затем в самый разгар ее — в 1920 году, в Севастополе, генерал несколько раз говорил, что Россию не оставит и «категорически заграницу не поедет». На слова же своего адъютанта о том, что «британский орден является вторым по степени важности и кавалеры ордена Св. Михаила и Георгия получают право именоваться “Sir”, а кроме того, орден этот дает право на баронскую корону к гербу, и кавалеры его помещают свои гербы в маленькой исторической часовне Св. Михаила и Георгия…», Май-Маевский якобы ответил: «Все эти награды не имеют значения: когда будешь без армии и родины, ордена вызовут лишь скрытые насмешки наших союзников. Я, этого не перенесу». Затем помолчал и добавил: «Я лучше предпочту Кольт».
Предпочел.
Где находится тело Май-Маевского, неизвестно.
Борис Штейфон умер под утро 30 апреля 1945 года — в Вербное Воскресенье в Загребе (Независимое государство Хорватия). Уснул и не проснулся утром. Как было сказано в официальном извещении, «от сердечного приступа». Вечером 29-го он сделал смотр Войскам Русского Охранного Корпуса, затем присутствовал на Всенощном бдении. Перед сном, страдая от очередного приступа болезни печени, он «потребовал, чтобы ему перед сном сделали какое-то впрыскивание — лег и … больше не проснулся» (А.А. фон Лампе, «Пути верных»). По словам других соратников, он сам принял какое-то «новое» лекарство. Вспоминал ли Штейфон Май-Маевского в последние дни, часы, — не думаю. Было не до того. Но вообще вспоминал часто. С восхищением, осуждением, сожалением и признательностью. В любом случае, как о честном и доблестном соратнике в главном деле их жизни — борьбе с большевиками, Советами; он был один из немногих, если не единственным, кто не «вытер ноги» о Мая: в кругах белой эмиграции, в которой все довольно быстро разделились на враждебные лагеря, а многие и перегрызлись, выискивая «крайнего» в катастрофе, было принято считать Май-Маевского чуть ли главным виновником поражения в Гражданской войне…
Как и Май, Штейфон сумел избежать страшной кончины, какую приняли Шкуро, Краснов, князь Султан-Гирей Клыч, генерал-майор Диманов и многие другие менее известные, но не менее достойные люди из погибшей России.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/ajablonsky/
