Запоздалое вступление
В музыке есть ноты и есть паузы. Что важнее? На первый взгляд, конечно же, ноты, но очень часто паузы обретают необычайную силу, заставляют услышать все совсем иначе, чем казалось поначалу. Однако же в отсутствие первых вторым неоткуда взяться.
Шесть лет назад неожиданно для самого себя я нашел новое занятие: начал писать. Зачем? Понравилось. Придумал и сделал, что может быть лучше? Когда получается — радость, когда стопорится — мучение, но если удается преодолеть — радость стократная. Случаются периоды, когда в голове истории выстраиваются в очередь и толкают друг друга нетерпеливо, чтобы поскорее в текст. А на смену им приходят паузы, когда пусто, никакого замысла нет, и кажется, что все позади, игры закончились. Забудь, постыдись, займись своим делом. Такие паузы особенно затягиваются после того, как закончена работа над чем-нибудь, отнявшим много сил. Есть ли хороший рецепт не потерять спортивную форму? Да, есть. Тут выручают воспоминания. Они надежны и не подведут.
Так однажды родились «Золотые годы». Одиннадцать маленьких историй про свою первую больницу, мое детство в профессии. После первой пришла вторая. И это уже не детство. Там прожито семь лет работы. Сперва появился «Случай на болоте», почти анекдотический сюжет из того периода. Рассказ этот я представил публике, вовсе не собирался делать новый цикл, а то получилась бы попытка дважды войти в ту же воду или снять второй сезон, лишь оседлав удачу первого. Но одна внимательная читательница посоветовалa мне поведать подробнее о персонаже, в рассказе лишь вскользь упомянутом. Онa справедливо почуялa, что за этой фигурой скрывается интереснейшая судьба. Онa правa. Еще какая судьба! А начинаю вспоминать — другие лица, иные судьбы или события вырастают. Получается, что никакого нового цикла не собирался делать, но несколько историй просто обязан поведать. Они сохранились в памяти, хотя и прошло много лет. Пусть предстанут в том порядке, как мне вздумается. Хронологию соблюдать не стану. Это уже не «золотые» годы, а, пожалуй, «серебряные», где иной цвет, другие чувства и я постарше. А «Случаю на болоте» придется занять место среди них.
Как я попал в ту больницу? Это почти чудо, иначе не скажешь. Я же закончил ординатуру, за что в заветной корочке был назван «специалистом». А дальше? Если бы захотел сидеть в поликлинике — пожалуйста, с распростертыми объятиями. Но я к тому моменту вкусил сладкого яду настоящей хирургии и настойчиво искал больницу. Ходил от одной к другой — всюду «нет», «нет» или для разнообразия заведующий мог сказать: «да я бы тебя хоть сейчас, но наш главный — ни за что». Действительно, тогда только главный врач решал такие вопросы.
В то памятное лето журнал «Иностранная литература» напечатал знаменитый бестселлер «Челюсти», прежде упоминавшийся в нашей прессе после своего превращения в кинофильм, да и то в рубрике «Их нравы». Я возвращался домой c очередной неутешительной встречи, читал новую главу и представлял последнего собеседника в акульих зубах. Это приносило некоторое облегчение, но не решало главной проблемы.
Казалось, надежды нет, но в один момент явился благодетель в лице давнего сослуживца отца. Папа, расстроенный моими неудачами, случайно проронил, что сын никак не может найти работу, а он сам не может помочь, на что его коллега отозвался неожиданно: «Наш мальчик без работы, а ты молчал?» И все решилось в один день. Оказалось, что новая подруга коллеги работает в высших эшелонах Горздрава. На решение вопроса потребовалось два дня. Она позвонила Главной, на следующий день состоялись беседа и зачисление на работу. Меня только предупредили: она не просто Главный врач, это что-то сверх того. Есть буквы строчные и есть прописные. А если нужно еще больше, выше? Уже нет. Жаль. Зато в мире музыкальных инструментов есть, к примеру, скрипка, альт, виолончель, контрабас. А кому и этого мало — есть октобас, редкий четырехметровый монстр. На таком играют как минимум вдвоем. Один стоит на табурете и колдует на струнах, а второй снизу орудует смычком.
Стены заветного кабинета были отделаны деревом. Теоретически это должно создавать уют, но ассоциации неизбежно домысливали в интерьере тихо расхаживающую из конца в конец невысокую фигуру во френче и мягких сапогах, c усами и трубкой, правда, все в миниатюре, а за окном вместо кремлевской башни сияла красавица — Чесменская церковь. Хозяйка кабинета Полина Тихоновна пригласила меня сесть, улыбнулась, задала несколько вопросов, при этом проедала взглядом, что показалось не страшно, но очень серьезно. Она напомнила мне, что хирургия в этой больнице стоит на уровне будь здоров каком. Я это знал, oсрамить ее никак не входило в мои планы. Сохраняя серьезное лицо, я представил, что меня нанимают конюхом к юной красавице-княжне и предупреждают на всякий случай… Не успел подумать, Главная слегка усмехнулась, дав понять, что мысли она читает легко. Но беседа продолжилась уже легче. Я наконец-то смог ее рассмотреть. Возраст, судя по всему, — за шестьдесят. Это в теории. Мне кое-что рассказали. О том, что она прошла войну на фронте с июня сорок первого, я знал. А на вид? Трудно сказать. Она великолепно выглядела. Хорошая фигура, прямая спина, аккуратная прическа, лицо без единой морщинки, немного косметики. Одета строго и изящно, но сверху, конечно же, идеально выглаженный белый халат. У нее был приятный низковатый голос. Говорила ровно, спокойно без единого лишнего слова. А руки! Красивые, ухоженные с безупречным маникюром и очень сдержанной жестикуляцией.
— Я зачислю вас в штат Второй хирургии. Вы понимаете, Сергей Борисович, что пока будете работать только на дежурствах. Иначе не бывает. А потом посмотрим, все зависит от вас.
— Понимаю, отлично понимаю, — я старался сохранить сдержанный тон, а самого переполняло счастье.
Мы еще поговорили. Она знала уже обо мне все. Понятно откуда. Сложилось так, что своего грядущего заведующего я отлично знал, но не в качестве гуру. С его сыном мы дружили, начиная с первого курса. О том, что отец его — знаменитый, можно сказать, легендарный хирург — я знал. Недавно он превратился в заведующего. Но видел его прежде не в белом халате, не на работе, а дома в тапочках, приветливого и веселого. Я знал, в какой он больнице работает и что никаких кадровых вопросов даже в мыслях решать не может. Я оказывался под началом своего давнего знакомого, но безо всяческой протекции с его стороны.
— А теперь поднимитесь на шестой этаж. Ивар Вульфович ждет вас.
— Спасибо, Полина Тихоновна, до свидания.
На том и расстались.
Я помчался на шестой этаж. Все, никакой неопределенности, у меня есть работа, да еще в месте, о котором сам мечтать не смел. Я мысленно отпустил акулу в океан. Она свою работу проделала и мне больше не нужна.
Нина Сергеевна
Хирургические отделения занимали в больнице два этажа. На пятом — Первая, а на шестом — Вторая. Вообще, этажи означали многое. На четвертом — то самое отделение, где иностранцев лечили. А когда произносили с трепетом «третий этаж» или «там, на третьем», то имели в виду вовсе не тягостную Первую терапию, занимавшую большую его часть, а кабинеты администрации, точнее, кабинет Главной и его придатки. На втором — поликлиника, на первом — приемный покой с одного края и главный вход, гардероб, хозяйственные мелочи с другого. Еще два маленьких здания по бокам от главного — отделения неврологии, уха-горла-носа. Вот и все. Нет, конечно же, в сторонке поодаль притаились прозекторская и морг, без этого, увы, никак.
Вернемся наверх. Я оказался на шестом этаже во Второй хирургии. Не сразу попал в отделение, сначал поработал только на дежурствах, потом на меня «повесили» приемный покой, но прошел год, и доверили полноценное место на шестом этаже. В те времена оба отделения работали на равных, но за «Второй» тянулся шлейф прежней звездности. Незадолго до моего прихода все было иначе: там сияли три ярких светила, настолько ярких, что их повседневно требовалось оберегать, баловать и, главное, не допускать столкновения между собой, оно могло повлечь катастрофу космического масштаба. Этим занималась тогдашняя заведующая. Она сама никого не оперировала, вставала ассистентом на операциях каждой из «звезд», умело помогала им (друг другу помогать они просто не могли концептуально и физически), а потом она нередко делала за них обходы, перевязки, давала назначения, выписывала. Самое удивительное, как все уверяли, — она-таки оставалась заведующей и все, включая знаменитых и прославленных, ее уважали и слушались. Так бесконечно продолжаться не могло. Заведующая вышла на пенсию. Наша Главная решила все переиначить. Звездная жизнь для некоторых закончилась. Один из «тройки великих» стал теперь сам заведовать Второй хирургией, другого поставили заведовать Первой, чтобы отныне оба работали на равных, друг с другом состязаясь.
А третья из того созвездия, Нина Сергеевна, осталась работать во Второй. Она и не хотела никем заведовать. И ей уже оставалось до пенсии совсем немного.
Я хорошо ее помню. Пришел тогда работать еще совсем молодым, за плечами — только ординатура. Назывался специалистом, но это было даже смешно. Чему можно за два года научиться? Нина Сергеевна внушала страх. И не только мне. Женщина крупная, выглядела, скорее, неряшливо, говорила громко и резко. Всегда на ней белый халат второй свежести, на голове из-под колпака волосы вылезают. Она много курила, при любой возможности, делала это быстро. Частенько выкуривала до середины сигареты, тушила и оставляла вторую половину в кармане. От этого на пальцах оставались невыводимые табачные следы. Говорила резко, слов не подбирала. У нее была неприятная мимика: все время резко двигала губами, вообще выглядела человеком пьющим. На работе за этим я ее не заставал. Но после отмечания праздников, что было тогда принято, отвозившему ее домой доводилось нелегко. За что молодые врачи были благодарны Горбачеву — так это за прекращение пьянок на работе. Мы не трезвенники какие-нибудь, но хотя бы исчезла необходимость тянуть жребий кому кого домой тащить (нередко на себе). И если бы только отвозить. А то ведь и по лестнице поднимать, в квартиру заталкивать. А если домочадцев нет — раздевать, на горшок сажать, в постель укладывать… А потом — домой через весь город.
От нее доставалось всем, но молодым — в первую очередь. Чаще всего за дело, но иногда и просто под горячую руку. Пpимер тому: утро, воскресенье, приехали дежурные, Н. С. сегодня старшая. Смотрит на нас и в сердцах восклицает:
«Опять детский сад! Ну, кто так составляет? Все самой, все самой придется…»
Можно подумать, она расписание увидела в первый раз.
Мои коллеги — люди суеверные, причем все поголовно. На то есть причины. Везде есть кто-нибудь удачливый, везунчик. А есть такие, к кому проблемы сами плывут, словно магнитом неведомым притягиваемые. Нине Сергеевне «везло» на тяжелых больных, да не просто тяжелых, а неожиданно тяжелых. Когда есть серьезная болезнь, о ней знают, представляют, как она может себя повести, каков риск — это одно. А вот когда человек здоров был до сегодняшнего дня, а тут случилось вдруг такое, что спасать срочно — это уже совсем иная песня. А если поначалу кажется, будто проблема не столь уж серьезна, небольшая операция — и все в порядке, но вдруг все идет кувырком, совсем вопреки ожидаемому? А если угроза жизни возникает внезапно, как бы из ничего? А если при этом больной — совсем еще молодой человек? С Ниной Сергеевной несколько раз оказывались в таких ситуациях. И она умела спасать. Происходило по-разному, но, в целом, похоже.
Вернемся в тот выходной, утро, дежурство. Мы уже выслушали тираду про «детский сад», за которой последовали полсигареты в течение нескольких секунд.
— Ну, пошли смотреть, кого они там напринимали, — мрачно произносит Н.С. хриплым басом, засовывая бычок в карман.
Среди принятых больных верное чутье заставляет сразу подойти к молодому парню с болями в животе. И не ошибается. Такого чутья как у тех стариков я больше ни у кого не встречал. В животе катастрофа, которую прозевали на предыдущей смене. Тревога, сирена, операционная.
Ни на минуту не смолкает ругань по поводу тех, кто работал вчера. Но операция идет. Работала Н. С. резко и точно. А потом она умела выхаживать как никто. Не отходила, ни одной мелочи не упускала, все — сама, не доверяла никому. А как только больному можно было пить и есть — открывалась кухня Нины Сергеевны. Она поила с ложечки только бульонами, которые готовила дома, потом начинались всякие нежные тефтельки или еще что-нибудь. Отлучалась, чтобы приготовить, привезти новые кастрюльки с лакомствами, да сигаретами себе запастись. И так до выписки.
Нина Сергеевна жила на другом конце города. Совсем далеко. Кто знаком с географией Петербурга — это на Гражданке, проспект Науки — северная оконечность города. А больница находилась возле южного края. Тогда уже было метро и там, и там. Но все равно так далеко, что полтора часа — минимум. А если после дежурства и целого дня работы? А поутру в давке, а с тобой драгоценные кастрюльки, должные исцелить больного? Она ездила каждый день.
Трудно было представить, чтобы Н. С. так же готовила и для себя. Она жила одна в своей маленькой квартире, семьи никогда не было. Если и существовало прежде представление об облике женщины-хирурга, она ему соответствовала преувеличенно или даже карикатурно. Казалось, что готовит она лишь во спасение очередного пациента, а себе — это вряд ли. Впрочем, ее нерастраченная энергия заботы о ближнем могла обрушиться не только на больных. Она многим помогала. Был у нее сосед, драматург и писатель, человек лихой биографии, жизнь успевший повидать смолоду. Очень рано его пьесы ставили в театрах, а по сценариям сняты были фильмы. Как часто бывает, цитатами из этих лент люди сыпали, а имя автора в какой-то момент исчезло, забылось. Его долго нигде не печатали, отовсюду гнали, он бедствовал, даже голодал. Нина Сергеевна по-соседски подставляла ему плечо, жилетку, кормила, поила и всячески ободряла, выводила из депрессии, заставляла работать несмотря ни на что. Откуда мы знали? Она рассказывала. Когда услышал, я удивился, потому что имя запомнилось прежде. Был телеспектакль с двумя главными героями, врачом и цирковым акробатом (он же бывший летчик). Хорошие актеры, хорошая постановка, чувствовалась очень близкая автору пережитая коллизия. Так и оказалось.
А Нина Сергеевна вообще рассказывала все, даже много такого, о чем лучше бы промолчать.
До пенсии оставалось все меньше и меньше. Она с некоторой бравадой твердила вслух, что все, хватит с нее, она-то теперь отдохнет и в гробу такую работу видела, а вы, ребятки, пашите в свое удовольствие, если еще не надоело. Смеялась хрипло, затягивалась сигаретой, кашляла и шла продолжать работу, стуча грубыми каблуками. Не знаю как сейчас, а тогда размеры грядущей пенсии зависели от твоей зарплаты непостредственно перед выходом. И получалось, что люди собирали волю в кулак и в последний год делали какое-то безумное количество дежурств, чуть ли не через день. Точно так же последний перед отпуском месяц вырабатывали по максимуму. Тогда и отпускных больше капало. Но перед пенсией такое далеко не все выдерживали.
Я запомнил: Нина Сергеевна как раз в свой последний год, да еще перед очередным отпуском из больницы почти не выходила. Выглядела ужасно, круги под глазами на сером лице, нормально разговаривать перестала: либо ругалась, либо смеялась над каждым по-злому. И вот на дежурстве вечером поднялись из приемного в отделение перекусить, сидим, чай глотаем с бутербродами. В комнате — она, Николай Дмитриевич, еще один доктор из старших, и я в сторонке. Они что-то обсуждают, Н. С. кого-то ругает на чем свет стоит, я молчу. Вдруг, резко перeключаясь с прежней темы, Н. С. громко говорит, сплевывая попавшую в рот чаинку:
— Коля, слушай, может ты утром меня посмотришь, а то времени потом не будет.
— А что такое, Ниночка?
— А со стулом у меня не так. Позывы, кровь, понимаешь. Мне в отпуск ехать.
Нет, она другого времени не нашла. Обязательно, что ли, за столом и при всех? Хотя все давно привыкли.
— Коля, я клизму сделаю. Одну или две?
— Лучше две, дорогая, — распевно отвечал Николай Дмитриевич, намазывая варенье на белый хлеб в качестве десерта.
— Не забудь, Коля! И мне бы не забыть. Ты, вот, еще молодой, напомнишь нам утром, — это уже сказано мне.
— Хорошо, Нина Сергеевна, — отвечаю покорно.
Нетрудно догадаться, что утром увидели именно то, что и ожидалось: опухоль, на вид плохая, взяли биопсию. Понятно какой ответ пришел. И вместо отпуска грянули обследования, операция очень непростая. Рак ее оказался на грани того, что можно еще убрать. Понятно, что оперировали лучшие, но от хирургов зависит далеко не все. И операция прошла тяжело, и всегдашнее «везение» Нины Сергеевны на тяжелых больных, как оказалось, распространялось и на нее саму. Все пошло плохо. Осложнение за осложнением. Либо из одного выкарабкивалась, так другое наступало, либо они просто складывались вместе в один непрерывный кошмар.
Она лежала в отдельной палате. После всего перенесенного обездвижела, почти не узнавала никого, мучилась от болей, от пролежней, получала наркотики. Делать ей перевязки стало процедурой долгой и кошмарной. В какой-то момент появились родственники с нотариусом и соответствующими бланками. Мы понимали, что и это нужно, но хотелось уйти подальше, не видеть и не слышать ничего. Каким-то чудом она смогла расписаться, нотариус заверил насчет «в ясном уме и твердой памяти». Это нас уже не касалось. А в считанные дни после того Нина Сергеевна умерла.
Сначала устроили панихиду в больнице. Мне велели выступить. Отпираться бесполезно. Ведущая громко объявила:
» — А сейчас слово предоставляется ученику Нины Сергеевны, хирургу…» — и так далее.
Мне сделалось неловко. Какой я ученик? Да, поработали вместе. Я же всегда старался на глаза ей лишний раз не попадаться, и уж тем более — под горячую руку. О чем я могу рассказать? Посмотрел на стоявших вокруг, пока выходил медленно вперед, будто искал зацепку или спасение. И нашел. Один, другой, третий, четвертый. Я узнавал их, кого-то сразу, кого-то через несколько секунд. Даже по имени некоторых вспомнил. Увидел молодую женщину, которую пару лет назад спасали ночью от страшного кровотечения в животе. Причина была пустяшная, остановить на операции оказалось легко, а при переливании неожиданно возникло такое осложнение, что она чуть на тот свет не отправилась. Спасти могла только свежая теплая донорская кровь. Понятно, что у всех поблизости с нужной группой взяли сколько смогли. И моя тогда подошла. Дал поллитра. Женщина теперь выглядела прекрасно, только плакала горько. А я сразу понял, что скажу.
— Среди нас сегодня не только коллеги. Мы очень тронуты, что пришли наши бывшие пациенты, которых спасала, лечила, выхаживала Нина Сергеевна. Я вижу вас и вспоминаю те ночи и дни, когда вы оказались в беде…
Удалось выступить коротко и правильно.
После ехали в Крематорий. Я ничего не запомнил. Уже к вечеру все набились битком в маленькую квартиру Нины Сергеевны на поминки. Было тоскливо. Выступал племянник, рассказывал про то, как теперь все родные лишились особенно теплого ее дома. Его вежливо слушали и не вставляли ничего едкого про недавно подписанное завещание. Дом-то им доставался. Подумалось: была бы жива Н.С., непременно сказала бы прямым текстом, а потом бы засмеялась хрипло.
На самое почетное место за столом посадили санитара нашего морга, подносили ему угощения с подобострастной улыбкой. В какой-то момент показалось, что он сегодня виновник торжества. Он все так организовал! Это вообще переходило все границы. Я постарался удрать при первой возможности. Вышел на улицу. На проспекте Науки было ветрено и неуютно, плохо. Вспомнил, что Нина Сергеевна дом свой любила, о нем говорила теплее, чем обо всем остальном на свете.
Соседа-писателя на поминках не помню. По-моему, его там не было. А очень скоро после долгих лет зажима и вынужденного молчания он стал чуть ли не самым читаемым и популярным. Напечатанная в ленинградском толстом журнале, eго новая смелая (по мерам Перестройки на тот момент) повесть о пикантном и неистребимом явлении, которого будто бы у нас нет, стала подобна Большому Взрыву. Миллионы читателей, а вскоре — книги, тиражи, фильм, тоже успешный. Его смотрели многие по нескольку раз как «Чапаева» в свое время. А еще позже новые его книги, еще смелее, с прежде не ведомой откровенностью тематики, реплик и сцен успешно пронеслись по всем континентам, где расселились читающие по-русски. Героев своих писатель охотно селил там же, где и сам жил, на проспекте Науки. Наверняка многих писал с натуры. Среди персонажей я не встречал кого-нибудь, кто напомнил бы Нину Сергеевну. Может быть, ошибаюсь, я же далеко не все его книги прочел.
Незримый луч
За мной водится грех: я доверчив сверх меры. И это с детства. Взрослый человек сказал — верю. Прочитал где-нибудь в напечатанном виде — верю. Даже когда вырос, стал понимать, что далеко не всему нужно верить, но так и осталось: прежде поверю, а сомнению подвергать начну уже потом.
Я не запомнил, как звали того парня. Худой, точнее, тощий, высокий, волосы светло-русые. Какое имя ему подойдет? Пожалуй, Никита. Говорил он тихим голосом, медленно, не заикался, но с заминками, то ли подбирал каждое слово, то ли боялся ненароком проронить в корявом предложении привычную матерную связку. Речь простая. Жил неподалеку от больницы, мать работала дворником, отец, судя по всему, пил изрядно. Парень учился в ПТУ, однако на шпану не походил, даже не пытался что-то такое изобразить. Напротив, в поведении его удивляла невероятная застенчивость. Казалось бы, такие обречены на участь вечно побиваемых, но печати этой мы на нем не заметили. Никита поступил три дня назад на моем предыдущем дежурстве, его прооперировали по поводу аппендицита. Я как раз его принимал, осматривал, беседовал с ним. Так и сложилось впечатление. А сестры с первого дня проявляли к нему заботу и даже нежность. Тяжелым больным его никак не назовешь, просто молоденький, худой и на остальных не похож. Тогда мы держали в больнице зачем-то неделю после операции, чтобы уже снять швы и отпустить. Это сейчас больные уходят на следующий день, если все в порядке. А в тот вечер я снова дежурил, день достался спокойный, «неввозной», и обязанностью моей было лишь приглядывать за больными в отделении, чаи гонять да спать крепко, если ничего не случается.
Сестры позвали меня вечерком на чай. Принесенный кем-то тортик украсил наш стол. Мы сидели, пили, ели, болтали. Кошка, нелегально поселившаяся с недавних пор в отделении, ходила кругами возле нас, демонстрировала пойманную мышь, намекая, что за это ей полагается заслуженный и более изысканный деликатес.
Никита проходил мимо по коридору, и его тоже позвали составить нам компанию. Сестра налила ему чай, отрезала кусок торта побольше и смотрела с нежностью, как он его уплетает. Разговорились. Никита отвечал неохотно на вопросы о жизни-доме-учебе. Парнишка невольно оказался в центре внимания, что смутило его еще больше. Спрашивали сестры, а он раз за разом поглядывал на меня, явно хотел что-то узнать. Наконец, когда девушки стали убирать со стола чашки с тарелками, решился:
— Доктор, я хочу спросить.
— Что, когда домой?
— И это.
— Через четыре дня. А что еще?
— А со мной не так, — он покраснел.
Явно не знал, продолжать ли разговор, или опять слова подбирал.
Одну сестру позвали в палату, другая осталась с нами, безошибочно почуяв что-то интересное в разговоре. Я придвинулся к парню поближе и спросил осторожно:
— Тебе нехорошо, болит сильно?
— Нет, доктор. Не болит почти. Я хотел узнать. У меня давно, может, болезнь какая?
— Что с тобой давно, Никита?
— Ну, давно. Когда все падает.
— Что у тебя падает? Я не понимаю.
— Посмотрю, и падает.
Он снова затих, мучительно подбирая слова. Сестра Лиля, всецело поглощенная в то время новым романтическим знакомством, хихикнула и вставила свои «пять копеек»:
— А ты не смотри, тогда и падать не будет!
Никита на это никак не отреагировал.
Он вздохнул и решился рассказать. Начал с того, что в детстве ставил кубики один на другой, получалась башня и заметил: если рассердится — они упадут, сами. А потом уже понял, что когда он смотрит на предмет, то может заставить его двигаться. Это трудно, но получается. И никто не верит.
— Доктор. Это болезнь такая? — спросил Никита.
Он смотрел на меня, в глазах страх неподдельный. Мне стало интересно. Сморщил умное лицо, изображающее «доктора», произнес:
— Никита, а вы можете, это показать?
Сказал и успел заметить, что мой переход на «вы» и этот тон нелепы, смешны. Никита не заметил. Он ждал от меня ответа.
Я достал из кармана авторучку. Она тогда была у меня солидная и увесистая. Положил на скатерть перед парнем.
— Попробуй.
Никита сперва поерзал на стуле, уселся поудобнее, пальцами вцепился в пижаму. Он вперился взглядом в мою ручку и постепенно усиливал хватку. Мне показалось, что ощущаю незримый луч. Парень напрягся, покраснел, на шее вздулись вены. Мы смотрели как загипнотизированные, мне уже стало страшно, представилось, что сейчас непременно лопнут швы на свежей ране, еще что-нибудь случится плохое. Нужно было остановить, но я смотрел оцепенело. И в этот самый момент моя ручка поехала по столу, дергаясь толчками, медленно, быстрее, достигла края, выползла за него и, наконец, упала на пол. Лежавшая там кошка взвизгнула и прыгнула в сторону.
Пора было выйти из оцепенения. Я с ужасом смотрел на Никиту, чье лицо покрылось каплями пота, он тяжело дышал, говорить не мог, а знаками мне показывал, чтобы я не беспокоился, ручку он сейчас поднимет. Лиля в испуге бросилась к нему, обняла по-матерински, а на меня посмотрела осуждающе. Я наклонился, достал свою ручку. Почему-то уверен был, что она должна оказаться непременно горячей, но она осталась холодной. Убрал в карман. Никита быстро пришел в себя, зачем-то снова извинился. Он все еще пребывал в объятиях Лили, дышал уже ровно, смотрел на меня вопрошающе. Я молчал.
— Вот, доктор, вы видели. Это болезнь, да?
— Нет, Никита, не болезнь.
— А что?
А если бы я сам знал! Остались же еще наивные, думают, если доктор, так он и знает все. А ни хрена. Я уже в который раз за свою тогда еще короткую карьеру получил позорный ожог незнания. Теперь, когда больше тридцати лет минуло, могу сказать, что от них места живого на теле моем не осталось, весь покрыт. А тогда это было не только незнание. Я же помнил, как нам однажды на лекции профессор ясно сказал: «Запомните, никакой такой телепатии нет, никакого телекинеза и прочего нет. Есть хорошие артисты и хорошие фокусники». Запомнил крепко. Я же доверчивый! Да. Но глазам своим тоже верю. Кто здесь фокусник, Никита, что ли? Я вас умоляю, как сказали бы в Одессе.
— Никита, ты в порядке? — спросил я уже из вежливости.
— Да, доктор.
— Послушай, это не болезнь, это у тебя дар такой, в смысле, способности. Наука пока не понимает. Нужны проверки особые.
— Что, анализы?
— Может быть. Не сейчас, не у нас. Тебя бы ученым показать!
На том разговор и закончился. Парень выписался в срок. Больше мы о нем не слышали. Позже наступили времена, когда какой только нечисти не повылезло! А уж какие чумаки-кашпировские ждут нас в недалеком будущем, мы и предполагать не могли. Плохо с хлебом — дави на зрелища, помогает отсрочить неизбежное.
А интересно, что же с Никитой дальше было? Наверняка ведь так и остался с даром своим наедине, никому не известный. Несколько лет назад я вспомнил его совершенно неожиданно: во Флоренции в галерее Уффици остановился перед «Благовещеньем» великого Леонардо да Винчи. Показалось, что увидел что-то необыкновенное, но не впервые. Архангел смотрит на Марию, и будто луч невероятной энергии прочерчивает полотно. Его не видишь, только чувствуешь, да так, что приблизиться страшно. Я его узнал.
Дед-Мороз
Раньше как было? На работе человек выполнял свои прямые обязанности, в соответствии с должностью, записанной в трудовой книжке. Этот важный документ с собой не носили, он хранился в отделе кадров. Увольняешься или уходишь на пенсию — тогда можешь в руках подержать и то не всегда. Я свою не видел ни разу или забыл об этом. А еще существовал твой документ, который нельзя было самому увидеть никогда: загадочное «личное дело». Что там записано — можно лишь догадываться, а если «занесено», то это более-менее известно. Помимо прямых обязанностей у порядочного труженика непременно должна была присутствовать и «общественная нагрузка», то есть обязанности непрямые или кривые, кому как больше нравится. Об этом в трудовой книжке не записывали, зато в «личном деле» — наверняка. Это мои догадки. Или я вижу мир в розовом свете?
Общественных нагрузок на меня упало совсем немного. Понятно, что в передовом коллективе, коим мы всегда считались в районе и городе, направлений полезной деятельности было немало. Главная все-таки нас, врачей, а особенно хирургов, оберегала. Полно было таких, кто занимал должности пустяшные, убрать их вовсе — остальные не заметят. Или такие, кто со своей медицинской работой справиться был просто не в состоянии по разным причинам. На таких нагрузки вешали гроздьями, и они выполняли все рьяно, потому что иначе — марш отсюда вон, а повод всегда найдется. Среди докторов один был явно с некоторыми отклонениями. Всем это было давно понятно. Ему работать поручили на диагностическом приборе — «тепловизоре», штуке тогда относительно новой. И прибор этот себя не оправдал, и доктор тот внес свой вклад в случившийся провал. Его заключения выглядели всегда почти одинаково: «В области такой-то — тепло, а в области другой — холодно», без выводов и даже предположений. Зато общественником был он великим. На всех собраниях выступал, на торжествах к празднику или очередному съезду стихи читал громко и с выражением. А еще он стенгазеты оформлял, но за ним проверяли, мало ли что…
Мне повезло. У меня за все время общественных нагрузок оказалось всего две. Одна из них пронеслась случайно один раз и была благополучно забыта навсегда. А вторая всплывала раз в году, но регулярно. О первой расскажу, чтобы забыть и не возвращаться больше. По следам памятного горбачевского указа приказано было в каждом коллективе создать ячейку Общества Трезвости. Полина Тихоновна внезапно вызвала меня на ковер, не сказала зачем. Она редко вызывала. Первая мысль — что-то я напорол, наверняка жалоба поступила, но ничего криминального за собой в последнее время не вспоминалось. В приемной возле секретарши сидел еще наш патологоанатом Юлий Мелехович Шварц, тихий добрый человек. Этого мне не хватало! Что-то на вскрытии? Но я же всегда на них ходил, не пропускал. Однако и тот на меня посмотрел с тревогой и изумлением. А ему-то чего меня бояться? Он попросту сам пребывал в недоумении.
— Заходите оба! — последовала команда из-за двери.
И нам Главная объяснила, что есть такое слово «надо», попросила не возражать, но выполнить, а коллектив тем самым выручить. Я только с наигранным пафосом спросил, не налагает ли это на меня определенные обязательства личного плана, потому что и так лицемерия, двуличия во всем уже накопилось слишком много. Получил ясный ответ — никаких. Юлий Мелихович стал председателем ячейки, а я — заместителем. Точнее, так утвердило собрание. Его провели один раз, потом отчитались и забыли навсегда.
А мое второе поручение требовало полной отдачи физических и душевных сил один раз в году, в самом конце декабря. Я превращался в Деда-Мороза. Сам виноват, нечего такую рожу иметь, я ведь что тогда, что сейчас — вылитый Дед-Мороз. С первым поручением эта функция вступала в кричащее противоречие, но все же было давно забыто!
В такие дни мне полагалось честно отработать до полудня, а потом попрощаться с отделением, спуститься в местком, получить список адресов, необходимый инвентарь, мешок с подарками и Снегурочку. Постоянной «внученьки» не было, каждый год новая, иногда симпатичная и улыбчивая, а иногда симпатичная и мрачная. Список не был коротким никогда, а география — весь город. Сотрудники приносили подарки в местком, сообщали имена и возраст детей. А тем, у кого дети до года, решением профсоюзных голов полагался сюрприз в виде Деда-Мороза с подарками от коллектива.
Все готово, на мне шуба и дополнительная борода (мне своей достаточно, но в комплекте она есть, положено надеть), в левой — посох, в правой — мешок увесистый. Снегурочка в легкой игривой шубейке — одесную со списком в руках. Что дальше, едем? Еще нeт. Полина Тихоновна должна прежде увидеть. Нас вызывают в кабинет, остальным — подождать. Строго проверяет и нас, и мешок, и список. Если какое-нибудь мелкое замечание, изъян во внешнем виде — исправить на месте. На этом серьезная часть заканчивается. Она подходит ко мне и обращается тихо, почти шепотом:
— Сережа (на сей раз никакого привычного имени-отчества), ты видел адрес на Третьей Красноармейской? Помнишь?
— Помню, Полина Тихоновна, я же там бывал уже.
— Скажи ему, ну, ты сам знаешь. Спасибо тебе. Все, идите, водитель ждет. А мне потом расскажешь, как там? — в глазах ее такая печаль, что мне самому не по себе делается.
Мы уходим вниз под смех и улюлюканье встреченных на лестнице коллег. Машина и водитель уже у ворот.
На Красноармейской живет бывшая невестка нашей Главной и ее единственный внук. Развелись давно. Причина понятна. Сын Полины Тихоновны — алкаш и подонок. Все об этом знают. Изменить что-нибудь уже нельзя. Она виновата, что он такой? Теоретически, абстрактно — да, но она же не воспитывала такого. Что получилось — то получилось.
Могущественная Главная, крепко держащая вожжи управления почти три десятка лет, она все вопросы решает сама, ее уважают умные, перед ней трепещут глупые, подхалимничать ей бесполезно, будет оборвано с позором, она видит насквозь и читает мысли, ее слово —закон. Начальство в городе и районе ее боится. Причем она-то остается на месте, а они сменяют друг друга чехардой и страх свой передают как эстафетную палочку. Она — главный врач, но своей другой специальности не забыла. Она — гинеколог, хороший, толковый, практиковала параллельно с заведованием долго и уже после могла проконсультировать, помочь в том числе на операциях. В больнице она знала каждого, не просто в лицо и не просто по имени. Знала про семьи, жилье, проблемы. И ее все знали не только как Главную. Ее проблемы и несчастья были всем известны. Она всегда работала неустанно, а удержать семью оказалось не по силам. Великовозрастного сыночка приходилось иногда у нас же лечить, когда он совсем уже доходил до ручки. Говорят, что он не только пил, но и играл. Неизвестно что хуже. Я по сей день думаю, правильно ли это, когда другим, тем более подчиненным, твои беды известны? То ли да, то ли нет. Во всяком случае шантажировать в такой ситуации нечем. Невестке было трудно отделить ненавистного бывшего мужа от его мамы. А та очень любила внука. И как это можно было исправить? Любить и помогать, что она и делала по мере сил.
Мы ездили по адресам в нашем списке. Выбрать последовательность предоставили шоферу. Подъехать правильно — еще полбеды. А найти парадную, квартиру не всегда просто. Не забуду, как однажды прикатили в совсем новый район. Темно, сугробы. Один только дом заселен, на него еще номер не повесили. Пока нашли, убедились, что нам туда. Холодно, темно уже, Снегурочку укачало в машине. Постояли, двинулись. Лифт не работал, пошли по темной лестнице. Добрались. Звоним. Хозяйка нас не ждала. Ребенку месяц. Ему этот профсоюзный пустячок нужен? Маме самой неловко, позвала нас перекусить, по рюмочке выпить, благодарила, снова извинялась.
Но это исключение. Нас ждали. Дети готовились, читали стихи, пели песни, принимали подарки и поздравления. А папы нам наливали. Так положено. Отказываться нельзя, обидеть можно. Список таял медленно, а я — быстро. Время шло неумолимо. Успеть бы!
На Красноармейской мы появились в еще приличный час. Поздравили мальчика, маме пожелали счастливого года. Ребенок получил в подарок именно то, о чем мечтал: красивую машину-подъемный кран. Я еще с ним поговорил немного. Усталая мама сидела рядом, сдержанно улыбалась. Нам хотя бы не наливали, уже за это ей спасибо.
Постепенно в списке оставалось все меньше и меньше незачеркнутых строчек. Наш водитель мудро составил маршрут так, что последние адреса расположились неподалеку от больницы. Я еще что-то соображал сквозь хмель и головную боль. До двух последних квартир шофер провожал нас с «внученькой», а уже там внутри из меня на автопилоте медленно и скандированно вылетали поздравления. Наконец, мешок опустел, и последняя жирная черта фломастером пересекла строчку адреса. Теперь — быстро в больницу. Приехали, отнесли шубы-бороду на место. Возле стола секретарши и вообще в административном крыле уже никого не встретили, однако за дверью кабинета Главной горел полоской свет. Ждала.
— Ну, как, все в порядке? — спросила она, опасно приближаясь ко мне.
Я зачем-то отползал, поворачивал голову, стараясь не дышать в ее сторону.
— Да, все уссппели, Полина Тиххна.
— Вижу. Ладно, не отворачивайся. Ничего, потерпишь. Домой доедешь?
— Так точно! — я еще по-идиотски зачем-то попытался щелкнуть каблуком, не получилось, звук вышел неприличный.
— По домам, хватит. Я тебя завтра спрошу.
Домой возвращался поздно, голова всегда болела долго, еще бы, столько намешано, да еще в машине тряслись целый день.
Визит дамы
Помните такую пьесу? Наверняка помните. Особенно фильм. Здесь немножко о другом. Действительно приезжала в Ленинград Дама, да не просто важная, богатая и знатная. А сама Первая Леди Нэнси Рейган, а с ней за компанию — наша тогдашняя Первая Леди, Раиса Максимовна. Президент США прибыл с визитом в Москву, в сердце, так сказать, «империи зла», как сам он окрестил на своем первом президентском сроке нашу страну, тогда еще прежнюю, доперестроечную. А теперь все менялось, причем именно так, как он хотел и даже гораздо быстрее, чем мог он вообразить. «Ярый ястреб-республиканец» пожаловал к нам, чтобы воочию все увидеть. В программе визита предусмотрено было, чтобы на один день Нэнси без мужа, а лишь в компании Раисы Максимовны, приехали в Ленинград, немного прокатились по городу на Неве и посетили бы Петергоф, где в ту летнюю пору все фонтаны во главе с Самсоном успешно золотились на солнце и впечатляюще испускали водные струи. А после — обратно в Москву.
Визит — дело серьезное, все нужно предусмотреть, даже такое, о чем и думать не хочется. А если случится медицинская проблема (не дай бог)? На такой случай предусмотрели нашу славную больницу. Сами понимаете какая ответственность. Готовиться стали заранее. Приходили серьезные и невзрачные люди, молча обходили каждый закуток. Потом — другие. Они уже раздавали указания. А каждому из нас нужно было им показаться. Они не всегда о чем-то спрашивали, чаще просто рассматривали от головы до ног, ничего лицом не выражая. Визит близился. Серьезные люди снова появились, а с ними еще несколько человек, чужих, но одетых в точности как наш персонал. Улыбаясь тонким ртом на сером лице, важный человек сообщал нам, изумленным:
— Это ваша медсестра, это ваш рентгентехник, это ваш санитар. Поняли?
Чего ж тут не понять?
А за пару дней пришли снова люди, а с ними еще здоровенные, молчаливые, загорелые, с не нашими, но не менее строгими лицами и диковинными проводочками в ушах. Телохранители! Старушка Евгения Ивановна, санитарка в рентгене, в сердцах воскликнула:
— «Ой, ребятки такие молоденькие, а уже не слышат!»
Ей объяснили. Серьезные люди вновь обошли все углы, а мы стояли вместе с подселенными «коллегами» навытяжку. Вдруг один из заморских громил повел носом и повел команду в сторону лестницы и в подвал. Напомню, там стояла вода круглый год. Быстро вернулись, отмахиваясь от комаров, визит свой закончили. В тот же вечер дверь в подвал наглухо заколотили.
А мы, наконец, узнали самое важное: в День «Х» утром состоятся обходы в отделениях, никаких операций, всех оставшихся в приемном покое с ночи либо положить, либо выписать, но чтобы ровно в восемь ноль-ноль там ни одной души и чисто. Приемный покой закрывается для поступления больных. Всем быть на местах. Никуда не отлучаться без разрешения! В ту пору я работал именно в приемном. Получалось, что мне и обход не угрожает. Целый день можно бездельничать, разве что в случае чего Нэнси Рейган спасать, но кто меня близко подпустит?
По опыту знаю: нет ничего противнее пустого убивания времени. И это не потому, что я трудоголик, вовсе нет. Когда делать нечего — время не двигается. Скучно. Обычно мы садились чай пить в полдень, а тут пришлось с утра зарядить. Хорошо еще, что еды предусмотрительно приготовили гораздо больше обычного. Сидели, пили ели, снова пили, снова ели, уже до чертиков надоело. Просто болтали, сплетничали, обсуждали новости, спорили, ворчали, анекдоты рассказывали. А время ползло медленно-медленно. Уж лучше работать, чем так сидеть. Вышел из комнаты в коридор, а там «медсестра»:
— Куда?
— Писать хочу.
— Ну, иди. Три минуты тебе.
— Яволь! — но она не поняла или сделала вид.
Снова сидели в комнате, тупо смотрели через окно во двор. Там ничего интересного: неуютные высокие тополя, от которых пух летит, корпус уха-горла-носа, под деревьями скамейки стоят, там больные люди сидят в пижамах с газетами, читают. День теплый, солнечный. Мы уже изнывали от безделья, как раздался звонок. Сообщили, что самолет с «первыми ледями» (именно так сообщил голос в трубке, спасибо, что ударение на первом слоге поставил) поднялся из Пулкова и взял курс на Москву. Всем спасибо, все свободны. В ту же секунду на скамейках во дворе мускулистые люди в больничных пижамах свернули свои газеты и, как по команде, встали, потянулись и разошлись. Мы выскочили в коридор, церберша в сестринской форме тоже исчезла, будто ее и не было. Заведующая приемным, женщина тихая и всегда осторожная на язык, не удержалась:
— Надо же, не попрощавшись с коллективом, а мы ее как родную приняли, ай-яй-яй.
Вот уже и скорая помощь приближалась к подъезду, но часы показывали, что вот-вот меня дежурные поменяют.
Надо же, выпал нам день полного безделья, даже не верится. Или приснилось? Нет не приснилось. А через день открыли заново заколоченную дверь в подвал, и истосковавшиеся по людям комары вылетели особо крупными эскадрильями на свет божий.
(окончание следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/serglevin/
