Золотая рыбка
Поселок у нас небольшой. От путей наезженных совсем в стороне. И дорога к нам тупиковая. Дальше ехать некуда.
Место это в свое время бравый секунд-майор получил под ранговую дачу. Молодую жену-красавицу с собой привез. Любила она в речке, что неподалеку, плескаться. Однажды пошла и не вернулась. Думали, утонула. Искали долго, но не нашли. Загрустил майор сильно, запил, а потом и вовсе уехал.
Село отошло во владения какого-то князя. На краю до сих пор развалины его дома остались. С тех пор на карте Екатеринославского наместничества Любимовка наша и появилась. Теперь, правда, Красногорском зовется. Хотя, какие горы? Степь кругом.
Работы в поселке давно никакой нет. Все, кто еще работать может, каждый день в райцентр ездят. Утром их автобус от площади возле полуразрушенного собора забирает, а вечером туда же и привозит.
Из-за этого собора стали появляться у нас туристы. На фрески смотреть приезжают. Приедут, посмотрят, да первым же автобусом и уезжают. А чего там смотреть — всего один лик и сохранился.
Есть на площади магазин. Хлеб там можно купить, ну и мелочевку какую. А так, тоже в райцентр ехать нужно. На магазине написано, что он до четырех дня работает, но продавщица Люба — разведенка — допоздна там сидит. Чего ждет — у нее спросить надо.
Еще на площади фонтан есть «Золотая рыбка» под раскидистой ивой. Только он не работает уже лет двадцать, и хвост у «рыбки» рассыпался весь, так что она сейчас больше на лягушку с выпученными глазами похожа.
Знаем мы здесь друг друга до подноготной. Да и как не знать — всю жизнь бок о бок живем.
Понятно теперь, какой переполох случился, когда сиреневым майским вечером на площади чужак появился.
Женщина. Молодая. Как появилась, неизвестно. Точно не автобусом приехала.
Одета так… Нет, ничего такого, но детям до шестнадцать лучше не видеть. Идет, бедрами колышет и прямиком в магазин. А чего там вечером купить можно, кроме слипшихся прошлогодних конфет? Хлеб-то с утра весь разбирают.
Подходит к Любе, глазами на кофейный автомат показывает — он у нас еще со времен советов стоит, бездействует — и просит кофе ей сварить.
Лучше не пересказывать, что ей Люба ответила.
Быстро выяснили, что это одна из туристок, у бабы Нилы остановилась, байки её про нашу жизнь записывает.
Несколько дней в поселке ее видели, а потом уехала. Уехала, а у всех осадок неприятный остался. Будто в душу всем сразу плюнули.
Через день после ее отъезда Михалыч — механик наш — пришел в магазин. Разобрал кофейную машину. Два дня она по частям разложенная была. Думал Михалыч. А потом за несколько часов собрал все, натер до блеска никелированную поверхность, включил и сказал, что все готово, можно кофе варить. Только как же его варить, если кофе в магазине сроду никто не видел.
Тот же Михалыч поехал в город и привез пакет кофе. Сварил, выпил, почмокал и спросил у Любы, нет ли стола какого и стула.
На следующий день с утра под ивой стоял стол и стул, на котором сидел Михалыч, пил кофе, отставив мизинец, дымил сигаретой и объяснял Любе, что все интеллигентные люди по утрам кофе пьют.
— Вот что думаю, — говорил он, глядя на облезлый рыбий хвост, — фонтан еще обязательно наладить нужно.
Осенью под ивой стояло уже четыре разномастных стола, а с ветки свисала на проводе одинокая лампочка. Тихо журчал фонтан. Рыбка косила выпученным глазом, стараясь разглядеть свой новенький гипсовый хвост. До вечера кто-нибудь обязательно за столиками сидел, обсуждая дневные новости.
Когда все расходились, Люба долго еще возле рыбки ходила, будто ждала чего.
Дядя Коля
Подобных заведений тогда, в конце шестидесятых, расплодилось особенно много. Этот полуподвальчик мало чем отличался от своих собратьев: два окна в одном торце возле входа, в которые никогда не заглядывало даже низкое солнце, с десяток высоких столиков со столешницами под мрамор, стоящие по бокам узкого как коридор помещения, и буфетная стойка в противоположном торце.
Хозяйничала там буфетчица Люся — толстая тетка в белом халате с короткими рукавами, из которых торчали толстые руки в красных пупырышках. На мясистых пальцах сидели массивные золотые кольца, а ногти были намазаны ярким облезшим красным лаком. Маленький белый колпак, пришпиленный к обстриженным донельзя волосам двумя зажимами, делал ее силуэт подобным египетской пирамиде.
Люся выбиралась из-за стойки ловко вихляя обширным низко опущенным задом между столиками, собирала пустые бокалы со столов и водочные бутылки из-под них. При этом она успевала узнавать, родила ли уже чья-то племянница, купил ли некий Сёма гарнитур у ее знакомого, и жаловаться на полоумного Аркашу, который уже третий раз залил ей всю квартиру, хотя ее новый жилец — инжэнэр, между прочим, — недавно обклеил свою комнату новыми обоями. Ко всем посетителям она относилась безразлично доброжелательно и только студентам, сверкавшим первым налетом интеллекта на лицах, после третьего бокала напоминала о губительном воздействии алкоголя.
Народ здесь собирался разнообразный: от блестевших очками в золоченой оправе владельцев твидовых пиджаков до последних пьянчужек. Достопримечательностью заведения был дядя Коля — грязный небритый мужичок с мутными глазами, тершийся возле столиков в ожидании, пока кто-нибудь оставит ему пару глотков пива на дне бокала.
Одни говорили, будто он играл в прошлом на флейте в симфоническом оркестре, а сейчас на похоронах в трубу дует. Другие убеждали, что знают его сто лет, и вечно это был несчастный попрошайка. Третьи вообще романтическую историю о сбежавшей красавице-жене рассказывали.
Чаще всего ему приходилось отходить ни с чем от очередного столика под недовольное бормотание, мол, ошиваются тут всякие, спокойно отдохнуть не дают. И тогда дядя Коля понимающе улыбался, оголяя одиноко торчащий сверху гнилой зуб, и перемещался к другому столику.
Иногда подносили, и тогда дядя Коля с достоинством кивал головой в знак благодарности, выпивал оставленное на донышке пиво, задерживал дыхание, отворачивал лацкан всепогодного клифта, под которым был пришит кусок сырокопченой колбасы, нюхал его, шумно втягивая носом, бережно возвращал лацкан на место и только после этого выдыхал. На несколько мгновений глаза его светлели.
Эта сцена, повторявшаяся по несколько раз на день, неизменно срывала аплодисменты. Сквозь серую щетину на впалых щеках дядя Коли пробивался румянец и он кланялся как оперный певец.
Промозглым весенним утром Люся увидела дядю Колю сидящим на корточках возле истекающей последними соками снежной кучи у входа в пивнушку. Он раскачивался, держа голову обеими руками, и монотонно бормотал: «Как же я теперь буду?»
— Что случилось? — поинтересовалась сердобольная Люся.
Он поднял на нее полные скорби глаза.
— Как быть теперь, Люся?
— Да, что произошло?
— Украли!
— Что украли?
— Колбасу мою украли. Прямо с мясом вырвали. Я бы понял, если б деньги…, а колбасу… Она ж у меня там больше года, высохла совсем.
— Тю! Так то ж разве беда. Нашел из-за чего страдания тут устраивать. Идем со мной.
Она открыла дверь, зажгла свет, зашла за стойку, достала из холодильника початую палку колбасы и щедро отрезала от нее толстый кусок.
— На, держи!
Он взял протянутый кусок колбасы, поднес к носу и шумно втянул воздух.
— Такую колбасу есть нужно, а не под воротником носить. Только тогда кто ж мне нальет… Теперь марку держать нужно.
Дядя Коля снял свой клифт, размотал нитку, намотанную вокруг иглы, проткнувшей внутренний карман, и стал близоруко завязывать узел на конце нитки.
— Может, приклеить ее? — спросила Люся, — оторвать тяжелее будет…
Дядя Коля посмотрел на нее укоризненно.
— Ты что! Клей весь запах убьет!
Пришив колбасу, он откусил единственным зубом лишнюю нитку, снова воткнул иглу на место, оделся, и, отвернув лацкан, понюхал колбасу.
— Ну как? Похоже? — спросил он, с надеждой глядя на Люсю.
— Даже лучше! — затрепетав от восторга всем своим пышным телом, сказала она. — Теперь еще и запах аж отсюда слышно.
Подарок
Возле магазина элитной парфюмерии останавливается красный «Рено». Небрежно хлопнув дверцей, его покидает молодая женщина в расстегнутом сером пальто. Не сдерживаемые головным убором, черные волосы разлетаются от стремительной походки.
Она взлетает по крутым ступеням, толкает входную дверь и на мгновение слепнет от многократно отраженного в стеклянных витринах холодного света галогеновых светильников. Суровый охранник, оценивающе оглядев вошедшую, уступает ей дорогу в пустой зал, наполненный звуками сумеречного блюза.
— Ищите что-то определенное? — обращается к ней продавщица.
— Не знаю. Хочется чего-нибудь необычного.
— Себе или на подарок?
— Подарок себе.
Продавщице достаточно одного взгляда на очки в дорогой оправе.
— Тогда позвольте предложить из новой коллекции, — говорит продавщица механически-вежливым голосом. — В этом аромате зеленые ослепительные оттенки абсента переплетаются с нотами ветивера. Их неповторимый дуэт — магический и томный, с мягкими оттенками сладости — затягивает, околдовывает и привлекает в чудесную страну зеленой феи.
Она снимает с полки толстого стекла флакон, переворачивает его, возвращает в нормальное положение и вынимает пробку.
— Позвольте вашу руку.
Женщина стаскивает плотную облегающую кожаную перчатку и протягивает руку. Запястье уродует поперечный шрам.
Продавщица слегка отодвигает рукав тонкого свитера и, стараясь не попасть на шрам, касается пробкой кожи.
— Подождите немного. Пусть уйдет первая нота.
Слегка помахав рукой, женщина внюхивается.
Увидев растерянность на лице покупательницы, продавщица достает еще два флакона.
— Давайте попробуем другую гамму, — она вынимает пробку из черного флакона. — Это редчайшее удовое дерево, окруженное нотами сандала, ладана, кедра и мускатного ореха.
С опаской посмотрев на второе протянутое запястье, она снова касается кожи пробкой.
Прежде чем женщина успевает поднести к лицу руку, под носом у нее оказывается баночка с зернами кофе.
— Это не кофе, — говорит она, морщась, и складывает губы в суровую пуританскую нить.
Продавщица сооружает на лице оскорбленную гримасу, требует от невидимой Верочки принести свежий кофе. После чего высыпает старые зерна прямо на стеклянный прилавок и вскрывает принесенную пачку кофе.
— Нюхайте!
— А этот запах, — продолжает продавщица, мазнув первую руку с тыльной стороны из другого флакона, — сплетает воедино глубокие ноты черного эбенового дерева, оттенки смолы бензоина, акцент черной кожи и тоны смолы гальбанума.
Все повторяется еще раз: правая рука, кофе, левая рука.
На лицах продавщицы и стоящей тут же Верочки появляется выражение напряженного ожидания. Даже охранник замирает на своей позиции у двери.
Женщина выбирает «эбеновое дерево», расплачивается, выслушивает предложение заходить почаще и выходит на улицу. Глубоко вдыхает тревожный, остро пахнущий сломанной ивовой веткой весенний воздух. В машине она кладет пакет с духами на сидение рядом с собой, смотрит на экран лежащего рядом мобильника и зло отбрасывает его. Ее плечи вздрагивают от беззвучного рыдания.
После ухода покупательницы продавщица аккуратно сгребает зерна кофе с прилавка и отдает их Верочке.
— Свари-ка нам кофе. Не выбрасывать же, в самом деле.
Ожидание
С тех пор как жена вышла на пенсию, Дмитрий Сергеевич перестал любить лето. С апреля и до самых заморозков она перебиралась на дачу.
— Чего тебе не хватает, — удивлялась она. — Лес рядом, чистый воздух. Я же не заставляю тебя в земле ковыряться.
Картина складывалась несколько приукрашенная.
— Дима! Тут какая-то коряга торчит. Ты не мог бы ее убрать?
— Дима, Дима! Что это за мерзость из земли вылезла и смотрит на меня?
— Дима! Тебе не кажется, что давно пора крыльцо переделать? Скрипит все.
Это не говоря уже о таких пустяках, как необходимость раз десять в день сходить с ведрами к ручью, когда засорялся водопровод. А он это делал достаточно часто.
— Это же совсем близко. Метров пятьсот всего! Если тебе трудно, я сама схожу…
Отдыхать теперь ездили поздно осенью. Поэтому летом он продолжал работать и ждал осени.
Вот и приходилось ему чуть ли не каждый день ездить из города на дачу и обратно, проводя по несколько унылых часов в электричках.
Уже несколько раз приезжая в город, Дмитрий Сергеевич замечал возле входа в здание вокзала высокого седого старика с букетом цветов в руке. Старик, улыбаясь, вглядывался в торопливо идущих ему на встречу людей. Что-то в его облике привлекало к себе внимание. То ли слишком яркие бордовые пионы, то ли безукоризненно сидящий на нем светлый костюм с идеально выглаженными брюками. Дмитрий Сергеевич невольно со стыдом смотрел на свои второпях приглаженные штаны.
Он не сразу понял, что казалось странным. Старик был слеп. Его выцветшие глаза не двигались в поисках знакомого лица, а были неподвижны.
Дмитрий Сергеевич подумал, что старик встречает не определенный поезд, а все поезда подряд. Решив проверить свою догадку, он остался на перроне, ожидая развития событий. После очередной электрички старик, опустив руку с цветами, подошел к вертящейся двери, остановил носком туфли одну из перегородок и вошел в зал ожидания. Едва заметным нащупывающим движением руки он определил положение сидений, поставленных рядами, и сел. Все его движения были настолько выверенными, что, не зная о его слепоте, можно было решить, что пожилой франт красуется перед случайными наблюдателями. Вскоре вокзальный громкоговоритель женским голосом невнятно возвестил о прибытии очередного поезда. Старик легко поднялся с места и пошел к выходу.
Неожиданно для самого себя Дмитрий Сергеевич пошел вслед за стариком и, остановившись слегка в стороне, стал наблюдать за происходящим. Перрон вновь наполнился ровным гулом, в котором выделялся крик таксистов, предлагавших свои услуги. Поток людей стал иссякать, старик направился к двери и, проходя мимо Дмитрия Сергеевича, остановился.
— Мое поведение представляется вам странным? — спросил он сухим голосом долго не разговаривавшего человека. — Я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает.
— Простите. Сам не знаю, что на меня нашло. Я вижу вас здесь уже много дней и никак не могу понять, почему тот, кого вы встречаете, не сообщил вам о времени своего приезда.
Старик слушал, слегка наклонив голову набок, как бы взвешивая каждое услышанное слово.
— Это не в ее правилах, — сказал он, после некоторой паузы. — Дело в том, что я встречаю свою смерть.
— С цветами? На вокзале? — вырвалось у Дмитрия Сергеевича, и тут же подумалось, что старик выжил из ума.
— Вы решили, что я сумасшедший? Нет, нет. Не думайте так! — Он перехватил дыхание и уже более спокойно продолжил. — Почему с цветами? Вы замечали, что человек всю жизнь ожидает чего-то. С самого детства ожидает… Нервно, требовательно, не замечая, что это нескончаемое ожидание уродует не только психику, но даже и лицо человека. Вот и вы… Я же слышу по вашему напряженному голосу, Вы ждете чего-то.
Он замолчал, обдумывая, стоит ли продолжать.
— Так почему последнее, самое важное ожидание в своей жизни не украсить хотя бы цветами? Тем более что теперь у всех какой-то несуразный, безусловно пришедший с христианством, образ смерти. Кто придумал это старуху? Почему с косой? Почему человек и его смерть превратились в жертву и насильника? У жизни и смерти единое начало. Как у любви и ненависти, радости и горя, созидания и разрушения.
От рассуждений старика у Дмитрия Сергеевича мороз пробежал по коже.
— А на вокзале-то почему? Не думаете же вы, что смерть как обычный пассажир прибудет на каком-нибудь поезде?
— А вы полагаете, что она, как было сказано в известном романе, соткется прямо из воздуха? Нет, она дама старомодная. Я чувствую, скоро будет поезд, на котором она прибудет.
— А как вы узнаете ее?
— Она будет очень красива.
Дмитрий Сергеевич еще раз подумал, что старик явно спятил. Распрощался, сославшись на занятость, и решил в следующий раз выходить другим путем, чтобы не столкнуться с ним.
Разговор со стариком разбередил душу. Он мысленно продолжал диалог, находил новые аргументы, спорил и доказывал что-то не очень понятное самому, ощущая ущербность собственных построений.
Лето только началось, а дышать уже было нечем. Он посмотрел с отвращением на переполненный даже с утра потными пассажирами автобус и решил идти на работу пешком.
В проходном дворе возле одного из подъездов на табуретах стоял гроб, у которого одиноко сидела молодая женщина, одетая во все черное. Ее руки лежали на коленях, глаза были закрыты, а бледное лицо выражало только безмерную усталость. Чуть поодаль живо обсуждала что-то небольшая группа старичков с венками. Возле катафалка, стоявшего рядом, двое здоровенных парней курили, нетерпеливо поглядывая на часы.
Дмитрий Сергеевич ускорил шаги, проходя мимо, проворчал — да, что ж это за день такой — пересек двор, вышел в парк, наполненный запахом цветущего жасмина, и, свернув в боковую аллею, остановился, пораженный отрывшейся картиной.
На скамейке сидела девушка, выставив напоказ длинные ноги. Рядом с ней стояла бутылка шампанского и два бокала, один из которых был наполнен.
— А второй бокал для кого? — не выдержал он.
Она внимательно осмотрела его оценивающим взглядом и безразличным голосом сказала: «Ну, что ж! Садись хоть ты!»
А нечего было напрашиваться — подумал Дмитрий Сергеевич и, промямлив нечто извинительное, пошел дальше. Девушка криво усмехнулась ему в след.
На работе он был рассеян, отвечал невпопад, нахамил секретарше, пролившей кофе на документы, потом неуклюже извинялся и совсем больной ушел домой, решив не возвращаться на дачу.
Через несколько дней, выйдя из электрички, он увидел, что платформы украшены натянутыми между фонарными столбами веревками с разноцветными флажками. Под звуки муниципального оркестра, плюясь клубами пара, к первому перрону подходил музейного вида небольшой паровоз с тремя открытыми вагонами. Из приплюснутой конусообразной трубы валил серый дым. Высунувшись из окна, машинист непрерывно звонил в подвешенный к кабине колокол. Несколько раз дернулись туда-сюда шатуны, и паровоз остановился.
Торопящаяся обычно публика не спеша разглядывала диковинный состав и проводников в яркой незнакомой форме, застывших возле начищенных до блеска латунных поручней. Из вагонов вышли сначала мужчины, во фраках, а затем появились женщины в пышных разноцветных платьях. Поддерживая длинные юбки одной рукой, второй они опирались на поданную руку фрачников и величественно спускались из вагонов. Образовавшиеся пары выстроились на платформе квадратом, который сразу же окружили любопытные зрители.
Оркестр заиграл вальс. Квадрат распался на разноцветные островки, то расходящиеся в разные стороны, то вновь собирающиеся вместе в причудливом узоре. На лицах зрителей появились улыбки. Мальчишка лет десяти забрался на нижнее утолщение фонарного столба и, обхватив его одной рукой, размашисто дирижировал другой. Несколько отчаянных пар, отставив свои сумки, присоединились к танцующим. Никто не обращал внимания на начавшийся дождь.
Знакомую фигуру он заметил еще издалека. Рядом со стариком была высокая, под стать ему, стройная женщина. Они шли, взявшись за руки. Женщина взволнованно что-то говорила старику.
На лице старика блуждала улыбка, а лицо женщины оказалось в глубокой тени от низко надвинутого из-за дождя капюшона куртки.
Блюз
В старинном облупленном двухэтажном особняке, в квартире номер пять, что на втором этаже, разбуженный телефонным звонком, сидел в продавленном кресле еще не старый, но весь какой-то потухший мужчина. Звали его Артемом Николаевичем Лапшиным, и был он вдовцом, уже с десяток лет в одиночестве проживавшим в пришедшей за эти годы в полный упадок квартире. С потолка свисала на проводах сорвавшаяся с обломавшегося крюка люстра, купленная еще его родителями, и казавшаяся тогда воплощением благосостояния. Рядом с люстрой набухала грязным пятном от протекающей крыши готовая вот-вот обвалиться штукатурка. Артем Николаевич с тоской смотрел на потолок, думая, что необходимо снова лезть на чердак, ключ от которого куда-то вновь запропастился, и придумывать, как спасаться от зачастивших этой весной сильных дождей. Мысль о необходимости предпринимать какие-то действия была неприятной, и он опустил глаза, лишь бы не видеть назойливого безобразного пятна на потолке.
Взгляд его сразу наткнулся на неприбранный после вчерашнего ужина стол, на котором оставалась недопитая бутылка водки и грязные тарелки. Артем Николаевич решил было встать и убрать со стола, но даже не пошевелился, оставаясь сидеть в оцепенении. Из висевшего напротив мутного зеркала смотрело на него бессмысленным взглядом всклокоченное помятое существо, в котором он вынужден был признать собственное отражение.
Он вяло перебирал обрывки мыслей, ни на чем не сосредотачиваясь. О чем-то они говорили вчера с детским другом Борькой, что показалось ему интересным и важным. Он старался вспомнить, но в памяти всплывало лишь раскрасневшаяся жующая физиономия Борьки.
Все чаще его посещало это мучительное состояние, когда исчезают вдруг из памяти слова или теряется неизвестно куда простейшая вот только что возникшая мысль. Желание срочно вспомнить превращается в назойливую потребность, затмевающую собой все остальное. В таком состоянии лучше всего начать думать о чем-нибудь совсем другом, но он упорно продолжал вспоминать, уперев взгляд в стену.
— Ты понимаешь, Лапша, — брызгая слюной, говорил Борька, — одиночество возникает вовсе не потому, что нет друзей, любимых или просто хороших знакомых. Одиночество — это когда нет других!
Артем Николаевич хотел указать на явную несуразность этой тирады, но остановить Борьку, закусывавшего рюмочку хрустящим огурцом, ему не удалось.
— Ты хоть и музыкант, но человек образованный. Должен понять. Нам нужны другие вовсе не для того, чтобы общаться, дружить, ненавидеть или даже любить. Это все потом. Прежде всего, они необходимы, чтобы мы занимали хоть какое-то место в их системе координат. — Он ловко подцепил вилкой скользкий гриб, не отрывая взгляда от Лапшина.
— Чего такую физиономию состроил? Не понимаешь? Давай тогда еще выпьем.
Он разлил водку по крохотным рюмкам, выпил и отправил вслед за водкой грибок, сидевший у него на вилке.
— Вот представь себе. Ты всю жизнь выстраиваешь некую систему отсчета, мировоззрение, если тебе так более понятно, в котором всякое явление получает свои координаты — хорошо, плохо, кисло, сладко… Всякое, но не ты сам. Ведь в собственной системе ты начало и, значит, ничто, нуль. В своей системе ты абсолютное одиночество!
Борька смотрел поверх съехавших на кончик носа очков, выставив перед собой поднятый вверх указательный палец.
— А хлеб в этом доме еще есть? — спросил он капризным голосом и выставленным пальцем отправил очки на переносицу.
В этот момент у Артема Николаевича мелькнула мысль о том, что тема трубы должна звучать так, будто всего остального оркестра не существует. Только тогда она сможет выразить то разъедающее душу одиночество, которое он хотел передать.
Как обычно неожиданно выяснилось, что бутылка была уже пуста.
— Ты, конечно, купил всего одну? — спросил Борька, глядя в пустую рюмку и изображая неимоверные страдания из-за отсутствия выпивки.
С этими словами он пошел в коридор и вернулся с видом триумфатора, неся еще одну бутылку.
После этого его мысль в нетрезвой пляске переключилась на детей вообще и на дочь Лапшина Нину.
— Ты должен радоваться, что Нинке такой мужик попался. Тебя уважает, в Нинку влюблен по уши, а Тимура сразу своим сыном признал. Захочешь с внуком увидеться, съездишь. Тоже мне проблема — в Москву съездить!
Он вознес палец к потолку.
— Нечего из любви к внуку трагедию сочинять! О каком финале ты все время талдычишь? Финал только в твоих произведениях бывает. Тутти всякие… И то — условно. Берешь новый лист нотной бумаги, и все начинается сначала.
Потом он попытался связать последнее изречение с предыдущей мыслью об одиночестве, запутался, потерял связность речи и уронил голову на грудь. Артем Николаевич хотел его уложить на диван, но Борька изрек категорически, что настоящий мужчина обязан ночевать только в собственной постели, и, слегка пошатываясь, ушел.
Теперь Артем Николаевич вспомнил, в общем-то, простенькую мысль, посетившую его вчера во время Борькиных философствований. Тема одиночества должна быть передана не солирующим инструментом, дело не в одиночном звучании, нужно извлечь эту тему из общего звучания оркестра и передать ее трубе так, чтобы она зазвучала, будто не слыша остальных инструментов. Он начал легонько насвистывать и вдруг вскочил с кресла и быстро пошел в соседнюю комнату к кабинетному роялю. Мелодический рисунок вырисовывался сам собой, то обрываясь на самой высокой ноте, то впадая циклическую монотонность, создающую образ плача.
Воодушевленный неожиданным началом дня, Артем Николаевич быстро расправился с утренним туалетом, убрал в комнате и оделся для прогулки. Ему всегда лучше сочинялось во время ходьбы. Выглянув в окно, он решил не надеяться на хорошую погоду и надел куртку и фуражку. Спустившись по широкой лестнице и открыв кованую калитку,, он знакомым путем направился к парку.
Свободных скамеек не было, а ему хотелось побыть одному и спокойно выкурить сигарету, никого этим не раздражая. Так он дошел до аллеи, на которой недавно установили памятник кому-то неузнаваемому. На низком постаменте стайками сидели громко спорившие молодые люди, оставив свободной самую низкую сторону с задней стороны памятника. На одном углу сидели две девушки студенческого вида. Одна из них нетерпеливо требовала от подруги рассказать, как вчера все прошло. Вторая односложно отвечала.
Он быстро направился к пустующему углу. С радостью усевшись на нагретый выглянувшим солнцем камень, Артем Николаевич расстегнул куртку и, положив рядом с собой фуражку, полез в карман за сигаретами. Порывшись в карманах, он обнаружил, что забыл зажигалку дома. Никого курящего рядом не оказалось, и он с досадой положил сигарету в фуражку. Обхватив одно колено руками, и слегка откинувшись назад, он подставил лицо солнцу, закрыв глаза.
И возникло перед ним видение, будто стоит он на этом постаменте и играет потрясающей красоты мелодию. Совсем не ту, которую сочинил утром. Сначала труба звучала в одиночестве. Потом к ней стали присоединяться другие инструменты. Тему подхватили тромбоны в нижнем регистре. Свое веское слово вставили контрабасы, поддержанные виолончелями и альтовой группой. Включились деревянные духовые и скрипки. И, наконец, оркестр зазвучал полностью.
Со всех сторон парка стали стекаться люди. Даже старички покинули свои насиженные места на лавочках. В первых рядах слушателей показалась Нина, державшая за руку Тимура. Когда он увидел внука, труба возопила от переполнявшей Лапшина любви, и в этот момент зазвучали инструменты, которые Лапшин не сумел определить. Что-то неземное было в этих звуках.
Он открыл глаза.
По дорожке шел уборщик с лицом кавказца в оранжевой куртке, проклинавший вполголоса гадящих всюду голубей: «…на земле сидят — сирут, на дереве сидят — снова сирут, а она их кормит и кормит… если ты их так любишь, пусть они у тебя дома живут и там сирут… здесь уважаемые люди отдыхают».
Старики все так же сидели на скамеечках.
На ветке каштана с набухающими почками возмущенно трещала сорока.
Красивая женщина мельком взглянула на него и прошла мимо.
Девушку на соседнем углу прорвало.
— Сколько раз говорила ему, что не выношу, когда мужчина пахнет, как Ален Делон, а он… а он… — она разрыдалась.
С другой стороны памятника раздался громкий смех.
Артем Николаевич потянулся за фуражкой и увидел лежащую рядом с ним дымящую сигарету. Он взял сигарету, посмотрел вверх, кивнул благодарно, надел фуражку и пошел, насвистывая возникшую мелодию.
Скрипачка
Рита проснулась от резкой боли в затылке. От подушки голову пришлось отрывать, держа ее обеими руками. Она села на кровати, сбив ногой пустую бутылку на полу. Повозила ногами в поисках тапочек. Все так же держа голову руками, чтобы не отвалилась, наклонилась и увидела перевернутую пепельницу и след из окурков и пепла к ней, свое валяющееся белье и один ботинок. Тапочек не было. Чертыхнувшись, она встала и, стараясь не наступить на пепел, пошла в кухню. От вида следов вчерашнего пиршества и тяжелого запаха ее начало подташнивать. Приоткрыла окно. Холодный октябрьский ветер, запутавшись в занавеске, недовольно шумел.
В пачке на подоконнике нашлось несколько сигарет. Прикурила. Села на табурет и тут же вскочила, грубо ругнувшись — голый зад угодил во что-то мокрое и липкое. Пошла в ванную, забралась под душ. Оставшаяся во рту сигарета тут же размокла, и по телу поплыли крошки табака. Обозвала себя дурой. Стояла, глядя, как стекающая вода старается увлечь за собой фильтр от сигареты, а когда тот исчез, подняла тяжелую голову и долго смотрела на заросший паутиной угол под потолком.
Вышла из ванной и, оставляя мокрые следы на полу, снова пошла в комнату. В коридоре возле входной двери увидела свои тапочки.
— Черт! — сказала вслух, — снова в моих тапочках ходил. Пора уже купить ему тапочки.
Она вчера не работала — не ее день. Вышла за хлебом и возле магазина наткнулась на Вовку.
— Вот же гад, — подумала, — согнал ее с хлебного места, а сам сюда перебрался.
— Привет, подруга! — крикнул, широко скалясь, Вовка.
Он сидел на маленьком раскладном стульчике. Аккордеон стоял рядом на земле. В лежащей тут же фуражке блеснуло всего несколько монет.
— Непруха сегодня, — сказал он. — На нашем месте вообще ни копейки не дали. Вот решил здесь попробовать.
— Нечё на зеркало пенять. И мне не дал заработать, и сам… Полдня прошло…
— Слушай, подруга, раз уж ты здесь… Может, вдвоем замутим чего-нибудь. Глядишь и раскошелим буржуев. Ты же вроде и поешь еще. А я тебе подыграю.
Он встал и поднял аккордеон.
— Давай, а?
Затея показалась ей никудышней, но Вовка смотрел на нее жалобными глазами. Она согласилась и спела несколько романсов. Люди останавливались, слушали, некоторые даже аплодировали. С каждой новой купюрой, попадавшей в фуражку, Вовка распалялся все больше.
— Давай, Ритуля милая, давай! — кричал он.
Ей стало весело. Когда собралось много слушателей, она изобразила сиротку Хасю, как говорила мама, и спела «Братишку с Балтики»:
Попала Ната к моряку, как пташка в клетку.
По три часа он целовал ее в засос,
Сгибал ее, как шторм сгибает ветку…
Ей не забыть, что значит с Балтики матрос.
Вовка жадно сгребал не попавшие в фуражку деньги, и запихивал их в карман. Такой успех решили отметить. Благо, магазин рядом.
Место Рита выбирала придирчиво. Долго присматривалась, не занято ли, нет ли поблизости каких заведений с музыкой, ну и чтоб людей проходящих было много, само собой. Вышла, наконец, со скрипкой, положила футляр на землю, кинула в него несколько монет, и только пристроила скрипку на ключицу, как перед ней оказалась нагло ухмыляющаяся небритая мужская рожа.
— Что ж ты так, барышня, не спросившись? Место занято давно.
— Кем занято? — спросила она зло. — Я сюда больше недели ходила и никого не видела.
— А мною и занято, — сказала рожа. — А то, что не видела никого, так болел я. Мое это место.
— А с чего это видно, что оно твое? — Рита готова была разреветься от обиды.
— А с того, что мне его Коля-хромой продал.
— Какой Коля? Что значит продал? Улицы у нас народу принадлежат, а не какому-то Коле.
— Ты что, совсем тупая? Колю-хромого она не знает! Он здесь несколько лет до меня на баяне работал. Старый стал. За бутылку мне это место и продал.
Долго препирались, но сговорились делить место — день он играть здесь будет, день — она.
— Бутылку поставишь с первых денег за мою уступчивость, — сказал он, скалясь.
Через два дня пили в кафешке с претензией на шик. Там и познакомились.
— Вовка, — представился ее новый знакомый, протягивая руку.
— Господи! Мужику под сорок, а он все в «вовках» ходит!
— А что тебе не нравится? Как в детстве назвали, так до сих пор и называюсь. Тебя как в детстве звали?
— Ритой.
— А сейчас?
— И сейчас также.
— Так чего же ты недовольна, что меня Вовкой зовут? Чокнутая ты.
Вовка приходил слушать, как она играет, хвалил, интересовался, зачем она свой талант в задницу засовывает, шла бы, например, в оркестр играть. Уж куда лучше, чем на улице. Она отшучивалась, говорила, что свой талант может засовывать куда захочет, а сама присматривалась к нему. Нужен же хоть какой мужик рядом, ох, как иногда нужен.
Через несколько месяцев сошлись. Она ему предложила взять ключи от квартиры.
С тех пор так и лежат на тумбочке. Не взял. Утром уходил. Она не спрашивала ничего, но и к себе в душу лезть не позволяла.
Рита надела тапочки, вернулась в комнату и, быстро одевшись, навела минимальный порядок. Решила, что кухней займется потом, иначе день пропадет зря. Взяла скрипку и, уже надевая ботинки, вспомнила про холодный ветер. Вернулась. Зашла в мамину комнату, в которую старалась без особой надобности не заходить после маминой смерти. Мельком взглянула на висящие на стене лауреатские дипломы и плакаты трех ее концертов. Ничего не шевельнулось в душе, как не с ней все это было. Открыла старый шифоньер и достала толстые полосатые гетры. На ходу натянула их. В коридоре надела ботинки и посмотрела на себя в зеркало. Решила, что вид подходящий, а дырка на правом колене придает особый шарм получившемуся образу.
В лифте привычно пахло мочой. Возле подъезда на лавочке, оперевшись руками на палку, сидела баба Нина с толстыми едва шевелящимися ногами.
— У тебя дырка на колене. Ты видела? — с хрипом выдавила она из себя, не ответив на приветствие.
Не обернувшись, Рита махнула рукой, мол, неважно. По дороге к своему месту она ловила насмешливые взгляды женщин, заметивших дырку. Мужчины смотрели выше — на белую полоску кожи между юбкой и гетрами.
Что-то мешало ей играть. Она оглянулась и увидела под соседней липой мужчину, прислонившегося спиной к стволу. Он неотрывно смотрел на Риту.
— Я вас знаю, — сказал мужчина, когда она опустила скрипку. — Даже пытался выяснить, куда это вы пропали, но никто ничего вразумительного мне не сказал. И вот нахожу вас случайно в этой провинции. Я не буду задавать вопросов, на которое вы все равно не ответите.
Рита разглядывала мужчину, пытаясь вспомнить, где его видела.
— У меня к вам предложение, — продолжал он. — Идите ко мне в оркестр. Мне нужна ваша скрипка. Золотых гор не обещаю, но чулки новые себе купите.
Он вытащил портмоне из заднего кармана брюк и достал оттуда визитку.
— Вот возьмите. Если надумаете, звоните в любое время. Я приезжал на один концерт дирижировать вашим оркестром и через несколько часов уезжаю. Не раздумывайте долго. И еще одно, — он несколько раз кашлянул. — Вы меня извините, но пьянства у себя я не потерплю. Выгоню, невзирая на ваш талант.
Она, наконец, вспомнила его.
— Ничего себе! — сказала сиплым голосом, глядя на удаляющуюся спину.
От бьющего в незашторенное окно июльского парижского солнца невозможно было укрыться. Рита вертелась с боку на бок, укрывалась простыней, но признав поражение, встала, привела себя в порядок, взяла скрипку и вышла из своей крохотной комнаты под самой крышей. Спускаясь по пахнущей кошками лестнице, считала мелочь, извлеченную из кармана просторных штанов. Удовлетворенно подумала, что на чашку кофе хватит, а на обед заработает днем.
Рита привычно свернула на улицу Розье. Время, когда они с городом принюхивались друг к другу, пролетело еще весной. Она уже знала, что ее контракт не будет продлен. Доиграв гастрольные концерты с оркестром, собрала свои вещи, взяла скрипку и ушла из гостиницы, оставив записку.
Из булочной пахло свежими багетами. Она сглотнула слюну и поспешила дальше. Дядя Боря — как он представился ей при знакомстве — сидел в кафе за своим обычным столиком и играл сам с собой в шахматы.
— Рита, деточка! — окликнул он. — Я выиграл партию. Это нужно отметить. Не присоединишься ли ко мне?
На свое место она пришла рано. Людей было мало. Она расчехлила скрипку и сыграла пару простеньких, но эффектных пьес. Нашелся даже слушатель, дождавшийся, когда она завершит последний пассаж, и положивший в футляр бумажку в сто евро.
— Ну, ни хера себе! — вырвалось у нее.
В квартале, где исторически проживают евреи и педики, с утра такими деньгами не сорят. Собравшийся уходить мужчина обернулся, услышав ее возглас.
— Ты что, русская?
— А тебе какая разница?
— Слушай! Поехали со мной в Питер. Мне во как, — он провел ребром ладони по горлу, — хорошая скрипка нужна. Чего здесь пропадать. На улице и на родине играть в случае чего можно.
Небритая ухмыляющаяся Вовкина физиономия выплыла перед глазами.
Рита присела, засмеялась, потом заплакала, потом уже непонятно стало, смеется она или плачет, а потом вдруг завыла по-бабьи:
Не плачь, подруженька, ты девица гулящая!
Не мучь ты душеньку, объятую тоской!
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/taraschansky/
