Я толкованиями когда-то занялся от злости на искусствоведов, болтающих что-то вообще, не опираясь на реалии произведения.
И вот в кои-то веки мне захотелось — от чтения пьесы «На дне» (1900–1902) Горького — тоже не опираться на текст. Впечатление — как от варящейся каши: явно вот-вот что-то сварится.
Из-за пристрастия к социологизму (из-за чего дату создания я считаю элементом произведения), а также зная, что в 1905 году в России вспыхнула революция, а ещё до того в Россию перешёл из Западной Европы центр революционного движения против капитализма, я понимаю это своё общее и довольно смутное впечатление от пьесы признаком двух больших качеств этой вещи: это — реализм и это — художественное произведение.
Художественное — за смутность переживания. А реализм — за то, что Горький, похоже, раньше других художников почуял приближение революции и выразил это, сам того не вполне осознавая.
Все там, у Горького, томятся, порываются куда-то. Особенно — в третьем действии, на пустыре, весной. И убийство хозяина ночлежки там не портит порыва. И опускание в четвёртом, последнем действии опять вниз, в ночлежку, с самоубийством Актёра, лишь ещё больше сжимает пружину отвергания этой жизни. — Как-то понятна несколькодесятилетняя после революции 1917 года инерция социального оптимизма в СССР в надежде, что наконец-таки рванулись строить Мир Справедливости и нового человека. Инерция вопреки всем ужасам неверно выбранного пути к коммунизму (силового пути). И этот заряд, который открыл Горький, — вернее, не заряд, запаливание его, — тлеет, потушенный было в 1991-м, до сих пор, при реставрации капитализма в России. И заставляет массы скорбеть об СССР и даже думать себе, что Путин под видом политики «социальное государство» тихонько тянет обратно, только не к лжесоциализму, какой получился из-за силового подхода, а теперь к настоящему таки социализму. Мирно.
Такое вот общее впечатление от пьесы более чем столетней давности.
А его верность подтверждается либералом и антипутинцем Дмитрием Быковым, из-за чтения книги которого («Время потрясений 1900–1950», М., 2018) я пьесу и перечитал теперь (не исключено, что я и вообще впервые прочёл её от начала до конца).
Подтверждение состоит во всяческом неприятии либералом этой пьесы. Именно либералом. Потому что упомянутая выше смутность должна была б «сказать» вроде бы литературоведу Д. Быкову, что перед ним ЧТО-ТО, словами невыразимое (для неспециалистов невыразимое). То есть — художественное. И — вещь нужно хвалить, а не…
Но где уж в пылу политической борьбы проигрывающему бой либералу чуять такие тонкости как смутность впечатления.
Я лишь вскользь глянув в статью Быкова увидел там сплошное «фэ».
А теперь можно им искусствоведчески заняться детально. (Вдруг Быков где-то да прав…)
1.
«Во всём мире её ставили так, что только на немецких, скажем, постановки РСДРП существовало с 1903 по 1905 год, поэтому Горького в партии весьма ценили» (С. 32).
Что у революционеров мог быть художественный вкус, Быков не задумывается. Причём такой, в связи с каким я художественный вкус понимаю (он надисторичен и внеполитичен): есть следы подсознательного идеала автора, передающиеся подсознанию восприемников — значит вещь художественна. Речь об упоминавшейся смутности переживания от пьесы, переживания близости новой эры в истории человечества.
2.
«Горький вообще пьесы писать не очень умел» (С. 32).
Вживую я пьесу не видел. Но прочёл её сейчас одним духом. И было нисколечко не скучно.
А в чтении, знаю, пьесы кажутся длиннее, чем в постановке. Плюс я со своим акцентированием на ЧТО-ТО, словами невыразимое, теперь исключительно редко натыкаюсь на вещи, имеющие такое, и потому приковывающие моё внимание. И — нате: такой подарок. — Так что с этой-то пьесой Быков попал своим «фэ» пальцем в небо.
3.
«Во-первых, все персонажи разговаривают его [Горького] голосом, с его бесконечными тире» (С. 32).
Про тире я не заметил. Так ли они на самом деле навязчивы? У меня открыто третье действие. Посмотрим.
«Не любо — не слушай, а врать не мешай».
Так это — пословица. А в них тире естественны из-за лаконичности стиля пословиц:
«Баба с возу — кобыле легче.
Большому кораблю — большое плавание.
Будешь долго мучиться — что-нибудь получится.
Взялся за гуж — не говори, что не дюж.
Воду в ступе толочь — вода и будет.
Волков бояться — в лес не ходить.
Всё перемелется — мука будет.
Горбатого одна могила исправит, а упрямого — дубина.
Жизнь прожить — не поле перейти».
Хватит, думаю.
Настя:
«Он тоже дрожит весь и — белый как мел, а в руках у него леворверт…».
«…А леворверт у него — агромадный и заряжен десятью пулями… жить без тебя — никак не могу».
«Разве… разве вы можете понимать… любовь? Настоящую любовь? А у меня — была она… настоящая! (Барону.) Ты! Ничтожный!.. Образованный ты человек… говоришь — лежа кофей пил…».
«И вот — отвечаю я ему».
«Но, говорю, не лишай себя молодой твоей жизни… как нужна она дорогим твоим родителям, для которых ты — вся их радость… брось меня! Пусть лучше я пропаду… от тоски по тебе, жизнь моя… я — одна… я — таковская! Пускай уж я… погибаю, — все равно! Я — никуда не гожусь… и нет мне ничего… нет ничего…»».
«Где у тебя — душа?».
Так эта Настя в экзальтации.
Впрочем, все там так живут, выражая (самоцитата) «приближение революции». Без эмоционально накалённой речи и нельзя было. Оттуда и тире. — Это хорошо, а не плохо.
Я подозреваю, что и языковая разноголосость вредила бы ощущению общего порыва ввысь всего разнообразия дна общества куда-то в общее иное. Ведь на поверхности жизни капитализм цвёл.
«Казалось, цивилизация торжествует окончательную победу. Все несовершенства бытия одними воспринимались как частные недоделки величественного здания… Как же — такой расцвет, а еще есть бедные и голодные! И нет еще полной свободы!.. Чуткие если не понимали, то чувствовали, что голодных и в рамках этого общества в их странах скоро не будет… а свободы, во всяком случае личной, и сейчас достаточно» (Коржавин).
Само обращение ко дну общества и нахождение в нём порыва ввысь — это такая неожиданность, что зародиться она могла только в подсознании. Да и бьёт по подсознанию. Потому такая оглушительная популярность была у пьесы в Германии, где было легче с цензурой, и она была более доступна.
4.
«Во-вторых, драматургическое напряжение, сюжет ему даются трудно» (С. 32).
А я сомневаюсь, что тут не то же случай, что и с языковой индивидуальностью персонажей.
5.
В 2011 году Павел Басинский написал роман «Страсти по Максиму», в котором объяснил принципиальнейшее расхождение Горького с Толстым, «Богом в себе» хотевшим исправить христианство. Тогда как Горький был вестник вообще нового мира. И своим Лукой в «На дне» приколол Толстого как букашку булавкой. Что взбесило Толстого. И Басинский цитирует Толстого:
«Горький — злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него — урод…».
Что сделал с этим высказыванием через 7 лет после Басинского Быков? Он наклепал на Толстого:
«Не ревновал, пожалуй, один Чехов, который сам о себе был достаточно высокого мнения. Что касается Толстого, то Толстой был как раз в этом отношении ревнив и даже, может быть, немного тщеславен, что для гения обычно. Не случайно он сказал о нём [Горьком] Чехову удивительно точные слова» (С. 33).
И процитровал то, что у Басинского, но без подчёркнутых слов. А без них, вместе с последующим цитированием Быковым конкретных «фэ» Толстого на «так называемый реализм» (С. 33) пьесы, Быков создает впечатление о Горьком как о плохом художнике.
Что для пьесы «На дне» есть полный нонсенс, особенно, если понимать реализм как чуяние (подсознательное) нового в социуме раньше всех других художников.
Либерал и антикоммунист в Быкове победил человека, чуткого к художественности.
6.
Для Быкова не существует той истины, открытой Венской школой искусствознания ещё в прошлом веке, что произведения искусства рождаются духом времени.
«…весь «Онегин» — это месть Раевскому… «На дне» — это тоже акт мести, только акт мести Толстому» (С. 34).
И — плевать на утверждение «Онегиным» такого пушкинского открытия, как реализм. А Горький, можно сказать, своей пьесой реализм переоткрыл в новый исторический момент. По Быкову же — просто дерутся знаменитости за первенство.
««На дне» — в достаточной степени результат случайного развития» (С. 33).
Не отзывайся, мол, Толстой плохо о пьесе в самом начале писания пьесы, Горький не стал бы ему мстить, и не получилось бы от такой мести что-то стоящее.
Ага. Как же…
7.
«…Лука, единственное по-настоящему живое действующее лицо» (С. 34).
Уверенный тон не доказательство.
Я б даже наоборот предположил. Толстого «убил» финал диалога Луки с Пеплом, наглядно показавший Толстому, что его «Бог в себе» не спасение:
«Лука (задумчиво, Бубнову). Вот… ты говоришь — правда… Она, правда-то, — не всегда по недугу человеку… не всегда правдой душу вылечишь… Был, примерно, такой случай; знал я одного человека, который в праведную землю верил…
Бубнов. Во что-о?
Лука. В праведную землю. Должна, говорил, быть на свете праведная земля… в той, дескать, земле — особые люди населяют… хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке — завсяко-просто — помогают… и все у них славно-хорошо! И вот человек все собирался идти… праведную эту землю искать. Был он — бедный, жил — плохо… и, когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись да помирай, — духа он не терял, а все, бывало, усмехался только да высказывал: «Ничего! потерплю! Еще несколько — пожду… а потом — брошу всю эту жизнь и — уйду в праведную землю…» Одна у него радость была — земля эта…
Пепел. Ну? Пошел?
Бубнов. Куда? Хо-хо!
Лука. И вот в это место — в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!..
Пепел (негромко). Ну? Нету?
Бубнов хохочет.
Наташа. Погоди ты… ну, дедушка?
Лука. Человек — не верит… Должна, говорит, быть… ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет… Ученый — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: «Ах ты… сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый…» Да в ухо ему — раз! Да еще!.. (Помолчав.) А после того пошел домой — и удавился!..
Все молчат, Лука, улыбаясь, смотрит на Пепла и Наташу.
Пепел (негромко). Ч-черт те возьми… история — невеселая…».
Так вот не мог персонаж-утешитель ТАК самого себя срезать, мол то, что спасает — есть ложь, если объективно. Так мог ему приказать сделать только автор, антагонист утешителю. Персонаж получился — марионетка, а не последовательный верующий человек. Тут — искусство вымысла ценно, а не психологическая жизненность.
Так и не в оживляже зато художественность.
8.
«… на чём он [Сатин] держится. «Ложь — религия рабов и хозяев! Правда — бог свободного человека!» Для нас[либералов-антипутинцев] очень важно, что этот апологет правды — шулер и жулик… Это, если угодно, тоже вариант творчества…
Почему так? Потому что для Горького художник и есть прежде всего человек…» (С. 36).
Горький провидит, что такое коммунизм. Это не труд — первая потребность, а жизнь — в неприкладном искусстве (творцом или сотворцом). В неприкладном, в испытывающем сокровенное. Такая условность способна заменить саму жизнь. А машины будут работать и кормить. Через 100 лет уже это началось: стали отмирать профессии одна за другой.
Так Быкову б ухватиться за такую мысль и перестать враждовать с Путиным, которого многие подозревают, что он тихой сапой строит социализм, мирно.
Но Быков же индивидуалист. Зачем ему коммунизм и, значит, обществизм. Есть индивидуалистская радикальность — ницшеанство.
«…прежде всего человек, это такое ницшеанское понимание свободы, ведь сверхчеловек — тоже прежде всего художник» (С. 36).
Тут у Быкова не без самообмана. Ибо корень ницшеанства в идеале принципиально недостижимого метафизического иномирия. Который в акте творчества приобщает на миг творца к недостижимому (исчезающий миг, который остановлен искусством, есть образ Вечности). Либералу практически хватает недо-, так сказать, ницшеанства. Достижимости сверхчеловеком личных благ за счёт просто человеков. О чём молчок. — А радикальность сверхчеловеков как раз годится — для свержения Путина, который против переворотов. — И…
«…и Горький ощущает себя в девятьсот втором именно так…» (С. 36).
Как?
Ницшеанцем — после слов о ницшеанстве.
Ассоциативный передёрг.
Тогда как на самом деле не ницшеанец Горький, а — смутно — другой радикал — революционер. Потому и отдавал гонорары в РСДРП.
9.
Упомянутый самообман Быкова по неразличению ницшеанства и недоницшеанства позволяет Горького зачислить в ситуационные союзники против Путина.
Ницшеанство-то — из-за глубинной метафизичности — в реальное действие (за исключением самоубийства) не вводит. А недоницшеанство в активной фазе способно на цветную революцию — ради улучшения личного благосостоянии индивиды могут объединиться. И плевать, если Россия не выдержит очередного переворота. Своя рубашка ближе к телу. Таким и в лихие 90-е было хорошо при страдании масс, превысивших меру Отечественной войны и батыевого нашествия.
«Горький отрицает золотой сон, утешение — это не его правда. И вот смотрите, что интересно, — в последнее время, в последние лет десять, самый популярный, наверно, персонаж в русской общественной жизни[потерпевших поражение либералов-белоленточников] — это психолог… доктор Курбатов, кто умеет вас примирить с реальностью» (С. 37).
Путинской реальностью.
А Быков с Горьким на флаге — несгибаем-де. Вон, даже заявил недавно, что не уничтожай Гитлер евреев, в России б было больше власовцев, и война б превратилась в гражданскую — против коммунистов.
10.
Самым идейно страшным, что случилось из-за неверного, силового пути в коммунизм, было окостенение марксизма. Та же догма, что труд будет первой потребностью.
А Горький смутно прозревал, что нет, что жизнь в искусстве.
Так Быкову нужно затемнить эту симпатичность:
«Горький [тут передёрг: Сатин, а не Горький] считал физический труд проклятием для человека… Зачем одно рабство, рабство ночлежное, менять на другое?» (С. 37).
11.
А один пассаж — очень верный, по-моему. Может, потому мне нравится, что я сам тоже пришёл к тому же мнению.
Моя дочь в своём богоискательстве доходила одно время до пробуддизма. Его пиарские рекламы мне были подозрительны. Якобы гуманизмом. — Я стал разбираться. Оказалось прямо наоборот по сути: циничное бесчувствие к страданиям других.
Вот и Горький о Толстом (того ж непротивление злу насилием и опрощенство было тоже родом пробуддизма):
«Горький сделал Луку беглым каторжником, очень может быть, что убийцей. И как раз первым после убийства Костылёва исчезает Лука…. То, что Толстой у Горького сделан беглым каторжником, — это высшая месть…
Есть ещё весьма большое количество утешителей, которые утешают только для того, чтоб им не надоедали своими жалобами, не тревожили привычного покоя ко всему притерпевшейся холодной души» (С. 38).
12.
«Почему эта пьеса так прогремела?.. Впереди и японская трагедия, впереди и трагедия четырнадцатого года… и в это время Сатин провозглашает именно эти слова: «Человек — это звучит гордо»» (С. 38-39).
Революция 1905 года предусмотрительно опущена. Потому что её трагедия светила надеждой на продолжение. Историк Лысков так называет это: Великая русская революция, 1905-1922.
Быков тут боится исторического оптимизма пьесы, тянущего по ассоциации к преемственности мирного пути Путина, называемого «социальным государством», с прошловековым силовым.
13.
Вообще Быков показал себя человеком легкомысленным. Порхает, где выгодно сию секунду. Он забыл, как он хаял Горького-писателя на странице 32-й, и выдал цитату из Вайды, признающего:
«… величайший вызов… главное горьковское открытие применительно ко второму [1902] году» (С. 39).
Я б так похлеще Вайды выразился: рождённое от подсознательного идеала способно следом этого будоражить подсознание восприемников и через века. Очень уж необычно оно — общение подсознаний.
14.
Любопытно, что я не нашёл в интернете подтверждения такого:
«… Ленин эту пьесу не любил… Он говорил, что ночлежка у Горького какая-то уж слишком культурная» (С. 39).
Есть вот что:
«Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть «Потоп». Ильичу ужасно понравилось. Захотел итти на другой же день опять в театр. Шло Горького «На дне». Алексея Максимовича Ильич любил, как человека, к которому почувствовал близость на Лондонском съезде, любил, как художника, считал, что, как художник, Горький многое может понять с полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно. Поэтому, само собой, к игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича; после «На дне» он надолго бросил ходить в театр» (Крупская. Воспоминания о Ленине. ).
Если от пьесы Горького я разрешил себе, в кои веки, написать общее впечатление, не разбирая, то на статье Быкова я оттянулся вовсю — разбором.
Оправдывает ли это моё отступление? — Не знаю. Ну захотелось… Раз — можно?
4 февраля 2019 г.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/volozhin/
