(продолжение. Начало в №1/2019 и сл.)
Марш протеста
В этот период я снизил активность, к синагоге почти не ходил и пытался наладить семейную жизнь. И главное — наладить быт Аллы и Дины, оторванных от всего, что у них осталось в Москве. Как раз в это время пришел ко мне Осик Локшин и рассказал о настроении отказников устроить демонстрацию.
У нас были добрые отношения. Я давал ему различные книги, он посещал семинары, увлекся идеями Альбрехта, писал письма в ОВИР и другие учреждения.
Осик присутствовал на моем процессе по восстановлению на работу в проектный институт. А за несколько месяцев до того я пошел на его гражданский процесс по трудовому делу, прихватив с собой бумагу и ручку.
— Что вы там пишете? — спросила судья.
— Впечатления о происходящем, — спокойно ответил я.
— Вы журналист?
— Разве это так важно? Представителям других профессий нельзя?
— И все-таки, зачем вы пишете?
— Я вам мешаю?
— Нет.
— Нарушаю чем-то порядок?
— Нет.
— Вы запрещаете писать, мне уйти?
— Нет, — сказала она в растерянности и объявила перерыв, практически не успев еще начать заседание. Судья настолько была удивлена моим естественным, нехарактерным для советского человека поведением и невозмутимостью, что, зайдя в зал после 15-минутного перерыва, отложила слушание на другой день.
Тут необходимо сделать отступление для широкого круга читателей и вернуться в СССР в 70-80-е годы, период, когда евреи вели борьбу с властью за право на еврейскую идентификацию и на свободный выезд из страны в Израиль.
Тех, кто занимался языком, историей, традициями и всем, что имело к этому отношение, слегка иронично называли «культурниками». Были еще так называемые «политики», составлявшие политическое движение за свободу выезда и иммиграции и «хунвейбины», из которых, между прочим, вышел Анатолий Натан Щаранский, предпочитавшие демонстрации с целью получения быстрого разрешения на выезд[1].
К середине 70-х остались в основном политики и культурники. Впрочем, разделение далеко не всегда проходило по прямой линии. Большинство занималось широким спектром вопросов, включавших в себя как культуру, так и самые разные формы борьбы за репатриацию в Израиль. Хороший тому пример — Юлий Кошаровский, руководивший долгие годы большой группой живших несколько обособленно преподавателей иврита и ставший со временем одним из лидеров всего движения отказников.
Впрочем, и меня можно было смело отнести и к культурникам, и к политикам. Движение «хунвейбинов» на ранней стадии сыграло свою роль в формировании общественного мнения на Западе, однако в период моего пребывания в отказе осталось по большому счету позади.
На демонстрации я не ходил, и, если возникали разговоры на эту тему, популярно объяснял свое видение и приоритеты, обходясь при этом без Пушкинского зайца. Иногда я ссылался на известного экзистенциального философа Мартина Бубера, согласно которому у каждого человека свой путь. У вас — свой, а у меня — свой.
На еврейском кладбище, которое отказники посещали в определенные дни по еврейской традиции. Слева от памятника Леонид Вайнштейн, справа Аарон Мунблит, Гриша Левит, Володя Цукерман, Давид Водовоз и Осик Локшин
А еще на известное высказывание Зуси из Аннополя: Когда я предстану перед Небесным судом, никто не спросит меня: «Зуся, почему ты не был Авраамом, Яаковом или Моисеем?» На меня посмотрят и скажут: «Зуся, почему ты не был Зусей?»
А меня никто не спросит: «Арон Мунблит, почему ты не был Джеймсом Бондом или Идой Нудель?» На меня посмотрят и скажут: «Арон Мунблит, почему ты не был Ароном Мунблитом?»
Все это я рассказал Осику и не один раз, поскольку он продолжал приходить. Моя задача заключалась в том, чтобы дать ему максимум информации, на основании которой он смог бы принять решение.
Был еще Володя Цукерман. Но с ним все было гораздо «проще», он точно знал, что хочет. В прошлом морской офицер и боксер, он спокойно говорил о возможности сесть в тюрьму и, как уже упоминалось, даже рассматривал ее, как часть пути в Израиль. Осик же не был «хунвейбином», его ситуация была сложнее.
В итоге, осознав, что я не буду заниматься организацией и сам не пойду, Осик попросил меня хотя бы повторить одну из прочитанных мною ранее на моем юридическом семинаре лекций по правам человека и закрепленному международным законом праву на свободное перемещение. Через несколько недель мероприятие было проведено без какого-либо упоминания о демонстрации, как и было оговорено заранее с Осиком.
Допрос
Я был вызван на допрос в качестве свидетеля по делу о «нарушении общественного порядка». Проблема «блюстителей порядка» заключалась в том, что я не подписывал письма в преддверии демонстрации и что меня даже не было у синагоги в день Марша протеста. И вообще у меня был тот самый «брейк», о котором говорил мне Лазарь в истории с подпиской на газеты. Обвинить меня в участии никак не представлялось возможным.
Подозреваемыми в подготовке были Володя Цукерман и Осик Локшин. Я действительно не имел отношения к этому делу. На все вопросы старался отвечать в соответствии с известными рекомендациями системы ПЛОД. А еще время от времени повторял: «Ни про какое нарушение общественного порядка ничего не знаю и помочь следствию не могу».
Тогда следователь перешел в атаку, и начались нападки в мой адрес:
— В демонстрации вы участие не принимали, но были ее организатором, подготовив отказников теоретически на своих семинарах. И, вообще, вся ваша деятельность на протяжении многих лет…
И т. д. и т. п. Тут самое время вспомнить о втором пункте «Л», то есть ЛИЧНО, все той же системы.
— Я уже подозреваемый? Вы мне угрожаете? Это входит в ваши обязанности? Сформулируйте и запишите вопрос, — говорил я время от времени, давая понять, что в обязанности следователя входит задавать вопросы и что его поведение выходит далеко за рамки закона.
Записывать угрозы он естественно не мог. Задавать свидетелю вопросы, касающиеся его личной деятельности, тоже. А на замену моего статуса свидетеля на — подозреваемого у него не было ни оснований, ни, надо полагать, распоряжений начальства.
В итоге протокол был заполнен. Свои вопросы и мои ответы он записал. Особой изобретательности и импровизации в нем не было. Это был мой первый допрос. Но — и это главное — абсолютно ничего, что могло бы помочь властям осудить подозреваемых, они от меня не получили.
Я прочитал протокол и подписал его. Допрос был закончен часа за два, и я ушел домой. История была бы неполной без второй части комментария авторитета — моего хорошего знакомого — к рассказу об исключении из комсомола:
«Этот же юноша даёт описание своих препирательств со следователем: на этот раз он, вроде бы, не понимает, почему его вызывают свидетелем по делу о нарушении общественного порядка его знакомыми, которые требовали отпустить их в Израиль. Но его вызвали вполне разумно, и его долг сообщить, что в нарушении общественного порядка виноват ОВИР, не те, кого обвиняют. И главное: надо готовиться к допросу заранее. Вы пишете для себя предполагаемый вопрос, например: «Обсуждали с вами такие-то то-то и то-то?» И ваш ответ: Евреи всегда обсуждают свои беды. А что со мной им обсуждать? Я бы сказал им как ЛЕНИН по поводу казни его брата: «Мы пойдём другим путём». А на первый вопрос я бы ответил так: «Запишите ваш вопрос в протокол, и я вам отвечу».
Звучит красиво. Но в этой истории речь не идет о непонимании. Мой долг заключался разве что в том, чтобы не помочь засадить подозреваемых. А посему о визитах Осика ко мне я не рассказывал. Это относилось к пункту «Д» из системы ПЛОД — «допустимость ответа с точки зрения ваших представлений о морали».
Кроме того, письма, написанные до марша, я не читал, свидетелем произошедшего не был, так что говорить со следователем о борьбе за отъезд, ее формах и моих предпочтениях не считал нужным. Соответственно и об известной фразе Ленина. Это относилось бы к пункту «Л» — лично. А делать это не рекомендует и сам автор этой системы:
«Скорее всего «трудным» для вас окажется вопрос, который касается лично вас. То есть в этом случае вы перестаете быть свидетелем и становитесь подозреваемым или обвиняемым. Но по закону подозреваемый или обвиняемый не несет ответственности за дачу ложных показаний или за отказ или уклонение от показаний. В Бюллетене Верховного Суда СССР (№ 4, стр. 25, 1974 г.) сказано: «Допрос в качестве свидетеля подозреваемого в совершении преступления лишает его возможности осуществить свое право на защиту и потому не может быть признан соответствующим требованиям процессуального закона». Кто же станет свидетельствовать против самого себя?
Про свой путь без упоминания Ленина я говорил Осику неоднократно. И не только в будущем времени, но и в прошедшем, и в настоящем. Я к тому времени уже был сформировавшимся культурником и политиком и «шел другим путем». И Осик хорошо знал об этом. И отказники знали.
А на первый вопрос и последующие я неоднократно так и отвечал, как советовал знакомый. Следователь реагировал на это не сразу, в связи с чем допрос длился гораздо дольше, чем мог бы, и мог показаться кому-то «препирательством».
Кроме того, когда следователь заговорил о моем, якобы, участии в этом деле и/или в каком-либо другом, я поинтересовался, в каком качестве он меня допрашивает, и не собирается ли объяснить мне мои права и обязанности.
Будучи человеком самокритичным, считаю нужным признаться, что я не настаивал на праве свидетеля писать ответ самому и что над следователем я не очень-то «издевался», как рекомендовал маэстро, так, чтобы он, «бедняга», уже «рвался домой». Протокол был сухой, без особой фантазии и иронии. Стратегическая позиция культурника выработалась годами, и я ее придерживался.
Дома мне тоже было не скучно. Как раз в это время у нас гостил приехавший из Москвы отец Аллы. Будучи членом КПСС, отставным полковником и начальником крупного отдела на военном предприятии, он был, мягко говоря, не в восторге от того, в какую среду попали его дочь и внучка.
Он с укором выслушивал мои рассказы о системе ПЛОД и о допросе, утверждая, что я «хитрил и вилял» вместо того, чтобы прямо и честно, как и положено советскому гражданину, отвечать на вопросы следователя… Короче, подводя итоги и суммируя несколько противоположных точек зрения, я «препирался, хитрил и вилял».
Всем не угодишь. И справедлива эта мысль не только по отношению к вышеизложенной ситуации. На мой вопрос, а не вызовет ли раздражение та или иная история в мемуарах, которые я дал почитать некоторым знакомым, последовал тот же ответ — всем не угодишь, ты честно все изложил, и это главное.
Справедливости ради стоит отметить, что реакция, подобная той, что прозвучала после допроса, была для меня большой редкостью. Никто более из родных и близких не говорил мне что-либо в этом роде. И слава Б-гу.
Осика с Володей отправили на три года на зону. С Осиком мы обменялись письмами. А жена его Люба приходила ко мне время от времени поговорить и спрашивала, зачем я его «в это дело втянул».
Понимая ее состояние, я старался быть терпеливым и пытался объяснить ей, что никоим образом Осика «в это дело не втягивал», чему была свидетелем Алла, в присутствии которой на кухне шли все разговоры. А еще я повторил Любе то, что уже объяснял Осику и не ему одному, но она могла не знать, что уже четыре года шел другим, возможно, не самым популярным путем.
На протяжении всех этих лет, предчувствуя репрессии, я излагал отказникам свою позицию культурника, которая сформировалась при общении с Володей Престиным и другими близкими мне отказниками. И кишиневские отказники это знали. Но они хотели демонстрацию. И Осик захотел.
Потом Люба подружилась с Аллой, останавливаясь на ночь, когда летала к Осику через Москву. В первый ее визит я встретил Любу, поговорил с ней, помог пересесть на другой поезд и даже передал кое-что для Осика почитать, что, конечно же, не пропустили. А затем, когда я вернулся в Кишинев, Люба с Аллой общались уже без меня.
Спустя несколько лет после возвращения Осика их брак с Любой распался, а еще через некоторое время Осик женился на моей младшей двоюродной сестре Элле Кальницкой, умной и достойной девушке с хорошим чувством юмора, благодаря которому она была в состоянии переносить то, что другим было не под силу. В итоге мы породнились с Локшиным, а не с Альбрехтом, поскольку я так и не женился на Сониной сестре.
Задержание
Вообще-то в ОВИР я ходил крайне редко. Но надо было сообщить об изменениях в личной жизни и составе семьи, и я пошел. Когда же вышел оттуда и прошел один-два квартала, рядом со мной резко затормозила машина, которую я буквально почувствовал по запаху.
Меня остановили несколько человек. Один из них представился, показал свое удостоверение и попросил предъявить документы. Я показал паспорт, меня повели к машине и привезли в отделение милиции. Паспорт передали дежурному лейтенанту, а мне сказали подождать пока придет тот, кто будет со мной беседовать.
Долго никто не появлялся, я встал и начал разглядывать висящие на стене «экзотические» плакаты, тем более что у меня еще не прошли боли в спине, и мне надо было время от времени прогуливаться. Забавлялся я недолго.
Проходящий мимо сержант рявкнул: «Чего стоишь? Садись». Я поинтересовался, с каких пор мы на «ты», а он продолжал орать. Тогда я попросил его назвать свое имя. Вероятно, это прозвучало для него, как раскат грома. Обалдев от такого «нахальства», он швырнул меня своими крепкими руками на деревянную скамейку.
Дежурный лейтенант тоже отказался назвать его имя, так что в моей письменной жалобе он фигурировал как «сержант Юра» — так его называл дежурный. Как ни странно, спустя недели две пришел ответ из милиции, в котором сообщалось, что сержант Ю. (фамилию не помню) получил выговор.
А на разговор так никто и не пришел, и меня отпустили часа через два. Из всей этой истории я сделал два вывода:
-
Разговаривать, как видно, не собирались. Пытались немного припугнуть для разнообразия. Возможно даже было продолжением того допроса, в котором следователь, надо пролагать по указке КГБ, маневрировал и манипулировал в диапазоне между моим статусом свидетеля и возможного подозреваемого.
Если уж разговаривать с представителями власти, то лучше с теми, кто знает, кто ты и что ты, чем с каким-то сержантом.
Москва
Итак, полгода совместной жизни с Аллой в Кишиневе прошли, и мы решили следующие полгода пожить у нее. В противном случае она потеряла бы московскую прописку и квартиру. Так я на время перебрался в столицу. Это был период более тесного контакта с московскими отказниками, который способствовал лучшему пониманию общей картины и ситуации.
С точки зрения выезда в Израиль бессарабские евреи давали более высокий процент, чем столичные. Возможно потому, что многие из них до 40-го года жили в Румынии и сохранили язык идиш и традиции в большей степени, чем московские или ленинградские евреи.
Моя мама часто рассказывала, как, радостно бросая в воздух чепчики, встречали Красную армию до войны и как быстро разочаровывались, когда, особенно среди зажиточных, за одну ночь пропадала половина сосланной то ли в Сибирь, то ли еще куда семьи, которую больше никто никогда не видел.
Нелишне отметить, что имущество при этом переходило к «освободителям». Так что романа с Советами не случилось, и движение за выезд в Израиль у евреев было где-то на генетическом уровне.
Москва же была метрополией, соответственным был и образ жизни тамошних более ассимилированных евреев. У активистов-отказников возможностей для общения с иностранцами, среди которых случались конгрессмены, министры, а порой и лидеры западных стран, было гораздо больше, а отсюда и поток, и качество информации. И это, несомненно, сказывалось на уровне профессионализма в решении постоянно возникавших в движении проблем. Таким образом, для меня лично дело было не только в семейных обстоятельствах, но и в расширении кругозора, повышении квалификации и возможности изучать иврит на хорошем уровне.
Вилли преподавал на дому музыку начинающим. Я посетил несколько уроков, где кроме самого общего элементарного представления о том, как ее пишут, познакомился с интересными людьми.
Выяснилось, что Вилли действительно весьма популярный преподаватель. Забегая вперед, упомяну, что в последнее время мы с ним «подружились» на Фейсбуке, откуда я узнал о том, что во многих странах мира открыты школы, в которых преподают детям музыку по разработанной им методике. Ему удалось реализовать свой потенциал, и это весьма отрадно.
Где-то дней за десять до истечения полугода пребывания в Москве вышел я из дому, был сильный мороз. Сразу заметил топтуна, который проводил меня до автобуса. Когда я зашел в метро, передо мной оказался молоденький милиционер. Он отдал честь, улыбнулся и спросил, являюсь ли я жителем Москвы. Я в свою очередь спросил, в чем проблема. Он повторил вопрос, а я предложил показать ему паспорт. Он сказал, что не надо, и в третий раз повторил вопрос. Я сказал, что нет, не житель, а он, не переставая улыбаться, еще раз отдал честь и сказал, — проходите.
Милиционер, конечно же, выполнял задание, абсолютно ничего не понимая. Но я-то хорошо осознавал, что это знак, что задерживаться в Москве мне не стоит. Впрочем, конфликта не возникло, так как, во-первых, еще немного и я потерял бы прописку и квартиру в Кишиневе, а во-вторых, я не был прописан в Москве, а соответственно жил там на незаконных с точки зрения властей основаниях. Так что за несколько дней до истечения полугодичного срока, не чувствуя себя ущемленным, я вернулся в Кишинев.
Откровенно говоря, непростая жизнь отказника не очень-то гармонировала с богемной обстановкой в кооперативном доме молодых учёных, что рано или поздно не могло не отразиться на отношениях в семье.
Первой обратила на это внимание одна соседка, умная, образованная дама из «Литературной газеты», которая с самого начала сказала: «Аллочка, это не для вас. Вы совершенно разные. Он вам нравится, спите с ним, спите, но не выходите за него замуж»…
Тем не менее, вернувшись домой, я еще пытался по инерции подобрать подходящий обмен своей кишиневской квартиры на московскую и, найдя его и заполнив соответствующие документы, отправился в ЖЭК.
Начальник этой чрезвычайно важной организации заявила, что возражает и ничего подписывать не будет. Не знаю, получила ли она какие-либо указания по этому поводу или просто надеялась, что рано или поздно я уеду, и тогда квартира достанется блатным, но факт остается фактом — обмен не состоялся.
Я все же настоял на письменной резолюции на моем заявлении об обмене и получил её: «Отказать. Нецелесообразно в связи с выездом в Израиль». Мне настолько понравилась формулировка, что я даже не знал, огорчаться или радоваться.
Покопавшись в различных книгах, я обратился в советский суд с жалобой на нарушение моего права на свободное передвижение хотя бы в пределах одной страны, ссылаясь на ст. 12 Международного пакта о гражданских и политических правах. А для выяснения «целесообразности» просил пригласить в суд в качестве свидетелей председателя КГБ и замминистра МВД — начальника ОВИРа Молдавии. Они могли бы дать правдивые показания о том, когда меня выпустят в Израиль, выпустят ли вообще и, соответственно, насколько целесообразно или нецелесообразно переезжать в Москву. Как видно, они не пожелали приходить в суд и давать какие бы то ни было показания. Суд затянулся по техническим причинам, а затем дело перестало быть актуальным. Так что жить я остался в Кишиневе, а Москву продолжал навещать.
משנה מקום משנה מזל[2]
В период моего отсутствия по просьбе Лени Вольвовского жил в моей квартире Яша Лейзерман, занимавшийся у него ивритом в студенческий период в Москве. Телефона в доме не было, приезд мой был неожиданным, а посему мы договорились, что он останется на некоторое время, пока не найдет себе другое место.
По ходу дела выяснилось, что он занимался когда-то йогой, иглоукалыванием и владел информацией о разнообразных популярных тогда методах лечения из так называемой неформальной медицины. И это оказалось как никогда вовремя — после пяти лет жизни в отказе, изрядно разбавленной всевозможными семейными обстоятельствами, организм мой начал трещать по швам.
Как говорится, на ловца и зверь бежит. Я нашел какую-то книгу японского специалиста Ватанабы о применяемых им методах лечения и предотвращения рака. Ко всему, что знал и умел делать Яша, я добавил натуральный морковный сок, контрастный душ, хождение босиком и многое другое. Пришлось отказаться от сыров и мяса, от крепких напитков, включая чай и кофе, не говоря уже об алкоголе.
Когда во время прогулки по улице взгляд неожиданно падал на витрину с пирожными, мне становилось плохо. Цвет их казался мне каким-то химическим, как порой и цвет «отечественной» одежды. Возможно, так оно и было, а возможно это было преломленное восприятие той страны.
Каково же было удивление вышеупомянутого доктора Берера, который неожиданно пришел ко мне рано утром по какому-то срочному для него делу и увидел, что я, не желая опоздать на работу и не успевая приготовить сок, начал грызть сырую свеклу.
— В компании моих друзей, — начал он, — все любят читать и поговорить о неконвенциональной медицине. Только мы с тобой занимаемся йогой, но грызть сырую свеклу можешь только ты.
Месяца через четыре, когда я уже был, как огурчик, Яша разрешил налить немного вина. Я поднял бокал и произнес тост: «Выпьем за йогу!» Бедный Яша чуть было не упал со стула.
Йогом я не стал, но приобретенные знания, навыки и понимание того, что нужно организму, помогают до сих пор. Особенно, когда к этому можно добавить море, вино и много других радостей, которыми полна страна Израиль.
Так я прожил все эти годы. Если уж брался за что-то, будь то семинары, английский, иврит, здоровье, землю грыз, не то, что свеклу. Иначе при той интенсивности и напряжении было просто не выжить.
Яша и йога продержались несколько месяцев, пока не появилась Вита, а с ней вино, танцы, кофе и пирожные. Мы некоторое время неплохо жили втроем — не выгонять же гуру на улицу. Яша не возражал против подобной перемены в моей личной жизни, но пути наши должны были разойтись, тем более что по ночам он вынужден был забирать к себе в комнату магнитофон. Так что песни Шломо Карлебаха прошли красной нитью через весь медовый месяц, пока Яша наконец не нашел себе жилье. А спустя года полтора-два он женился, и мы вместе с приехавшими из Горького Милой и Леней Вольвовским погуляли на свадьбе.
Виктория Мунблит, Мила Вольвовская, Яша Лейзерман (жених), Аарон Мунблит и Леня Вольвовский
Концерт Клячкина и его последствия
А началось все, как и положено, совершенно случайно. Приехал к нам Клячкин на гастроли. Несмотря на то, что бардами я не увлекался (разве что Высоцкий, Окуджава, Галич), решил познакомиться с жанром и отвлечься от рутины. Тем более что в этот день болела голова; йога, кофе и коньяк не помогали, и надо было выйти из дома.
В перерыве встретил одну знакомую, которая предложила поехать к доктору Береру. За столом сидели трое: он, его жена и красивая девушка Вита с огромными глазами. Мы присоединились к трапезе и легкой беседе. При этом жена Берера время от времени обращалась ко мне и требовала комплименты в адрес девушки. Из вежливости я реагировал, но довольно вяло — уж больно была молодая, как мне тогда показалось.
Пора было расходиться, и все пошли к автобусной остановке. Наша общая знакомая села в свой автобус и уехала, а жена доктора предложила мне проводить Виту до дому, который, как выяснилось довольно быстро, был совсем рядом.
Как ни странно, но ее заинтересовал краткий пересказ книги Альбрехта о том, как вести себя на допросе. У меня был единственный самиздатовский экземпляр. Из дому он не выносился, так что она была вынуждена прийти ко мне, как в читальный зал, подобно всем остальным желающим его почитать.
В одно прекрасное утро я был приятно удивлен, открыв дверь и увидев Виту на пороге. После короткого разговора я дал ей книгу, а сам отравился в ванную и на кухню завершить свой ранний моцион.
Когда я вернулся в комнату, Вита даже не посмотрела в мою сторону. Я осторожно поцеловал ее в голову, а она, не отрываясь от книги, высокопарно произнесла:
— Вы мне мешаете. Это недостойно нас. — А после короткой паузы добавила. — Я как-нибудь зайду к Вам вечером…
В отличие от некоторых отказников, интересовавшихся преимущественно тем, как бы уехать, она буквально проглотила книгу. Несмотря на молодость, она уже очень многое успела. В 11 лет Вита пыталась устроить демонстрацию в школе в поддержку Солженицына. Она знала, кто такой Есенин-Вольпин, читала книгу Аркадия Беленкова «Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша» и многие, многие другие, малоизвестные в то время широкой публике.
Она даже вызвалась отредактировать книгу Альбрехта, если он не будет возражать. Спустя полгода я познакомил их в Москве, и Вита подарила ему один из своих рассказов о колоритной жизни одесской коммунальной квартиры, в которой жила ее бабушка. По собственному признанию Альбрехта, он читал, смеялся и плакал.
Впрочем, отредактировать ей хотелось не только рукопись В. Я. Альбрехта, но и роман «Война и мир» Л.Н. Толстого. Так что, когда, прочитав много лет спустя написанное мной, она сказала, что это хорошая заготовка для книги, но ее надо переписать, я счел это за большой комплимент.
Когда мы с Витой пришли недели через три в гости к Береру, они с женой сильно удивились, тем более что узнали мои художественно залатанные джинсы, плотно облегавшие не мои бедра. После непродолжительной беседы они разделили нас и начали обрабатывать порознь в разных комнатах, доктор меня, а его жена ее.
Не буду описывать их аргументы, но мы оба ушли с, мягко говоря, неприятным осадком. А Вита рассказала мне, как многочисленные друзья из компании Берера приходили к нему по очереди совершенно от нее ошалевшие и потерявшие сон. Оказалось, что семейство так развлекалось и с особым нетерпением ждало моего, «крутого отказника, противостоящего КГБ ради самоутверждения», появления, но никак не вместе с предметом поклонения всех их друзей.
Подозреваю, что его, Берера, все время коробило воспоминание о том, что он не рискнул остаться активистом алии ни ради идеалов, ни, хотя бы, «ради самоутверждения». Того, что я никогда не позволял себе какие-либо вопросы о подробностях разговоров гэбэшников с ним, вероятно, было ему недостаточно. Проблемы были где-то внутри него самого, а выплескивал он их во взаимоотношениях со мной.
Одесса
Все мы знали больше или меньше «за Одессу». Ездили отдыхать, плавали в Люстдорфе и на Фонтане. Обычно упоминали Привоз, скумбрию, бычки и Молдаванку. Некоторые даже слышали, что Оперный театр «второй по красоте после венского». Обожали Михаила Вассермана-Водяного, особенно за роль Мишки Япончика в спектакле Одесской оперетты «На рассвете».
Обидно было, что в конце появлялся Котовский и так пожимал руку Мишке, что тот приседал от боли. Но мы готовы были простить эту взятку советской власти ради того, чтобы насладиться любимым героем.
Кишиневцы ездили в Одессу прибарахлиться, а одесситы, в свою очередь, — в Кишинев. Как будто они уже все скупили в своем городе и нуждались в новом рынке.
Вита знала Одессу гораздо глубже, любила ее целиком и готова была поделиться этим со мной. Это и Дерибасовская, и памятник Дюку де Ришелье. Это и школа профессора Петра Столярского, и город, подаривший миру великих музыкантов ХХ века — Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса, Святослава Рихтера.
А также — писателей Эдуарда Багрицкого, Исаака Бабеля, Валентина Катаева, Юрия Олешу, Корнея Чуковского, Анну Ахматову, Илью Ильфа и Евгения Петрова. И влияние языка идиш на творчество многих из них, о чем она делала диссертацию уже в Израиле.
Это и Тещин мост, и морской порт, и, пожалуй, главное — город, который сохранил свое лицо даже при советской власти. С этим городом были связаны и история сионизма, и такие видные его представители, как Владимир Жаботинский, Хаим Нахман Бялик, Ахад ха-Ам, Лев Пинскер и многие другие. В Одессе, в отличие от других городов, была еврейская самооборона, которая в определенной степени спасала от погромов.
В Одессу мы ездили отдыхать, пить кофе с пирожными в Кафе-подвале «Золотой теленок», деревянные стены которого были пропитаны одурманивающим ароматом. А останавливались мы обычно у ее бабушки, жившей в коммунальной квартире, куда более веселой и колоритной, чем аналогичные в Ленинграде, в которых мне довелось прожить несколько лет.
Но были в Одессе и другие дела. Здесь существовала довольно большая группа отказников-активистов. В доме у Непомнящих встречали субботу, изучали иврит и религию. Я там бывал довольно часто по разным делам. Порой одесситы даже подписывали некоторые совместные письма или поздравительные телеграммы, которые я передавал в Израиль.
Во время одного из визитов мне сказали, что скоро придут новые люди и попросили провести импровизированный урок иврита, не пользуясь русским языком. Была такая методика изучения языка «иврит на иврите», по которой я занимался, а потом преподавал. А для пущей важности представили меня приехавшим американским туристом.
Деваться было некуда, я засучил рукава и заговорил на иврите. Когда было что-то непонятно, переходил на английский, главное — без русского. Потом ученики заинтересовались общей ситуацией, в каких городах я уже побывал и что там нового. Чувствовалось, что народ подустал от урока и хотел немного расслабиться.
Я рассказал о происходящем в Москве, о последних событиях в Кишиневе, а затем о новом лозунге отказников: «Свободу Юрию Деточкину!» Лозунг прозвучал на чистом русском языке, произвел эффект разорвавшейся бомбы и всеобщего истерического смеха. А присутствовавший там совсем молодой и стройный Давид Шехтер до сих пор рассказывает эту историю и называет меняדוד מאמריקה[3] .
Международная выставка книги
Раз в два года в Москве проходила международная выставка книги. В израильском павильоне в течение всего дня можно было открыто общаться на иврите с живыми израильтянами. А по вечерам обычно встречались с ними на чьей-нибудь квартире, пели с привозившей кибуцный дух Сарэлэ Шарон любимые песни и передавали приветы уже уехавшим родным. Это был настоящий праздник души! Пропустить такое событие я не мог.
В 1983 году я обратился к руководству предприятия, на котором работал в то время, с просьбой отпустить меня на несколько дней — в счет отпуска, за свой счет, с отработкой «на картошке» или ещё как-нибудь. Безрезультатно. Более того, директор честно дал мне понять, что дело не в отработке, и что он попросту не может пойти мне навстречу. Я уехал без разрешения и не пожалел.
На выставке мы с Витой, третьей и последней женой (the last but not the least[4]) познакомились с руководителем нашей делегации, председателем Федерации союзов писателей Израиля Бенционом Томером, который подарил нам свою книгу на английском «Children of the Shadows»[5].
Как выяснилось, он был знаком с дедом Виты, известным идишистским писателем Яковым Якиром. Мы несколько дней общались с Бенци, как его ласково называли близкие. А когда приехали в Израиль в 1987 году, он был в аэропорту среди встречавших вместе со своим заместителем в федерации Эфраимом Баухом.
Выносить из израильского павильона нельзя было ничего. На входе/выходе был жесткий контроль, как в аэропорту и даже круче. Порой нам что-то дарили, несмотря на то, что участникам выставки это было запрещено, но выйти с таким презентом было не просто.
В один из дней меня тщательно обыскали и обнаружили тетрадь с записями на иврите. Я не терял время зря и даже в те считанные дни взял еще несколько уроков у кого-то из преподавателей, так что тетрадь всегда носил с собой. Меня отвели в отдельную комнату, долго о чем-то беседовали и в итоге составили протокол об изъятии.
Вита изрядно переживала сначала снаружи, а затем внутри. Она несколько раз заходила и выходила, дожидаясь моего освобождения. Самое интересное, что у нее под плащом был скрученный в трубочку огромный постер израильской моды.
Приехав домой, мы повесили его на стену. Кто-то из американских туристов даже сфотографировал нас на фоне этого постера и прислал результат по почте. Фото было привезено в Израиль и фигурирует вместе с другими в моем альбоме в Инстаграм в качестве приложения к моей истории на сайте «Запомним и Сохраним»[6].
С Витой на фоне израильского постера
После возвращения в Кишинев я был уволен с работы, а в газете «Советская Молдавия» появилась огромная разгромная статья с продолжением, которая начиналась примерно так: «Известный антисоветчик Арон Мунблит прогулял на работе. Нет, Арон не пил и не гулял. Он, так сказать, культурно развлекался…»
Как жаль, что тогда не было еще интернета. Какие шедевры незаслуженно канули в Лету.
Еще раз о семейной жизни
Когда мне было лет 18, я услышал от одного своего бывалого приятеля, что у каждого мужчины должно быть несколько женщин. Жена — для дома и семьи. Любовница — для постели. Интеллектуалка — для разговоров о литературе и походов в театр. Приятельница, которая могла бы поплакать тебе в жилетку. И еще одна, которой ты мог бы… Всех не помню.
Я был тогда слишком молод, чтобы воспринимать или хотя бы слушать подобные идеи. А с Витой это был бы полный нонсенс. У нас была яркая жизнь, наполненная любовью, содружеством и страстью — спасибо Яше, почистившему мой изрядно загрязненный организм, до сих пор поминаю его добрым словом.
Интеллектуальным занятиям и революции тоже не было конца. Я обучал Виту ивриту и поведению на допросе. Рассказывал о жизни московских отказников. А она восстанавливала мой слабый идиш и рассказывала легенды Древней Греции. А еще читала, преимущественно по памяти, отрывки из различных художественных произведений.
Плакать в жилетку не было ни времени, ни необходимости. Зато в квартире порой наступала зловещая тишина, в которой пролетали, как молнии, острые фразы и тупые предметы.
Спасали положение хорошее чувство юмора, Эрос и, конечно же, уверенность, что Вита не подведет в сложной ситуации с представителями власти.
А однажды затряслись стены, пол и потолок. В августе 1986 года Кишинев пережил второе за десять лет страшное землетрясение. То самое, которое разрушило попавший в эпицентр Бухарест.
Было поздно, мы погасили свет и легли спать. С первым же толчком я понял, что́ это такое, вскочил с кровати и, умудренный опытом, с криком «Вита, за мной» устремился в дверной проем между маленькой комнатой и прихожей.
Вита появилась не сразу. Я схватил ее и крепко держал на всякий случай, не выпуская из рук, чтоб не убежала до конца землетрясения. На вопрос, что она там так долго искала в темноте, последовал краткий ответ: «Лифчик».
Педантизм, профессионализм и снова суд
Увольнение я использовал с пользой для дела и уехал еще раз на полгода в Москву, где занимался ивритом, посещал семинары и занимался многими другими вещами, о которых уже было сказано: «культурно развлекался». Большую часть времени Вита была со мной, не забывая при этом развлекаться по-своему в Доме писателей, Центральном доме художника и прочих престижных домах.
Во избежание потери кишиневской прописки и обвинения в тунеядстве я своевременно вернулся домой и вновь отправился на поиски общественно-полезного труда. В бюро по трудоустройству добился письменного направления на один из заводов, где требовался конструктор. Собеседование со специалистами прошло удачно, и мне было предложено прийти на следующий день в отдел кадров для оформления на работу.
Однако там быстро разобрались, кто я такой, и в приеме на работу отказали. Я, естественно, сначала вежливо попросил, а затем потребовал письменный ответ, мотивируя это тем, что иначе бюро по трудоустройству не даст мне новое направление в другое место. После долгих размышлений и согласования с директором начальник отдела кадров написала, что у них нет вакансий.
Я подал иск в суд на основе одной из чисто декларативных статей, если не ошибаюсь, 40-ой, советской конституции о том, что каждый человек имеет право на труд. Доказать ложность формулировки отказа было нетрудно, учитывая запрос завода в бюро по трудоустройству, а также найденные мною объявления в газетах о нескольких свободных местах до моего появления и даже после.
Эта история, как и многие другие, выглядит весьма простой, хотя на самом деле я не позволял себе расслабляться ни на миг. Собрать доказательства мне удалось только благодаря четкому профессиональному подходу.
Необходимо было настоять на официальной регистрации в бюро по трудоустройству, официальном направлении и официальном письменном отказе в приеме на работу с формулировкой, которая оказалась ложной.
В бюро не могли понять, зачем мне нужна регистрация и официальное направление. Они и так дали мне всю картотеку. Выбирай любое место. На заводе не понимали, зачем мне письменный ответ. Я и сам заранее не знал наверняка, но догадывался, что сможет пригодиться.
Возможно, помогли шахматы и Бобби Фишер, у которого я часто встречался с понятием «накопление мелких преимуществ». Так и выглядела там вся моя жизнь на протяжении десяти лет. Впрочем, многие навыки тех времен пригодились и в Израиле.
Это сейчас все истории укладываются в несколько строк. А тогда требовался педантизм и 100-процентная концентрация параллельно с «радостью» общения с советской властью, которая хоть как-то компенсировала мне вынужденное пребывание в СССР вместо желанного в Израиле.
Не исключаю влияние еще одного немаловажного фактора — гэбэшники, как уже было отмечено, предпочитали, чтобы я ходил на работу. Это резко сокращало мое время и возможности на главное, чем я занимался в тот период, — борьбу за выезд и право на еврейскую идентификацию. Полагаю, они внимательно следили за моими судами и не мешали моему трудоустройству.
Судья убедила представлявшего на процессе завод главного инженера, что для всех лучше будет, если он сам подпишет мое заявление о приеме на работу, чем, если решение об этом вынесет суд.
Директор завода пытался строить мне всяческие козни, лишал прогрессивки размером в 10 рублей и тому подобных поощрений. Я обращался с жалобой в профсоюзный комитет и угрожал очередным судом. Приближенные директора из профсоюзного комитета объяснили ему, что лучше выплатить мне прогрессивку, не дожидаясь их решения или суда. Так я выиграл еще несколько дел в местных рамках. Весь завод потешался над нашими разборками, и в итоге я более или менее благополучно доработал там до своего отъезда в Израиль в 1987 году.
И Вита не тунеядец
Вся эта история с устройством на работу проходила на глазах у Виты. Более того, она присутствовала на процессе, была знакома со всеми деталями и документами. Так что, когда возник вопрос о ее трудоустройстве, можно было опираться на накопленный опыт.
Проблема заключалась в том, что она поменяла фамилию на Мунблит и при этом захотела преподавать в школе. К тому времени всех учителей различных предметов, подавших заявление в ОВИР об отъезде в Израиль, мгновенно увольняли. А тут еще — русский язык и литература.
И, тем не менее, я уговорил ее не искать работу через влиятельных знакомых, а пойти официальным путем и очередной раз подчеркнул важность быть зарегистрированной в районном отделе народного образования. Вита пришла в РОНО, встала на учет, получила направление и отправилась в школу с письмом на собеседование.
Вита прекрасно владела предметом, и ей не стоило большого труда убедить в этом завуча. Директор куда-то ушел, пришлось подождать. Прогуливаясь по коридору, она услышала невероятный шум, не выдержала, из любопытства открыла дверь, увидела, что учителя нет, и смело зашла в класс, как дрессировщик в клетку.
Увидев такую красавицу, появившуюся без охраны, ученики замолчали, а затем и вовсе потеряли дар речи, когда она заговорила. И длилось это до тех пор, пока не зашел директор, которому доложили об очередном скандале главного бандитского класса, страшных криках, доносившихся оттуда, и наступившей затем зловещей тишине.
Как выяснилось впоследствии, из этого класса ученики обычно выносили преподавателей за руки и за ноги. Заходили туда только отчаянные. А те, кого выносили, больше не возвращались. И, какая удача, как раз этому классу требовался преподаватель русского языка и литературы, так как последний уже был однажды вынесен и упорно отказывался возвращаться. Директор пригласил Виту в кабинет и в тот же день оформил ее на работу.
Так мы совместными усилиями — я педантизмом, ученики скандальной славой, а Вита блестящим знанием предмета и владением ораторским искусством — устроили ее в школу, где она проработала до самого отъезда. И это несмотря на то, что быстро выяснилось, за кем она замужем, чем занимается в свободное от работы время и что пишут в центральных молдавских газетах про «известного антисоветчика».
На экзаменах по литературе преподаватели теряли дар речи, когда ее ученики, отвечая на вопросы о Владимире Короленко, начинали говорить о его роли в деле Бейлиса и опубликованном им протесте «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)», подписанном писателями, учёными и общественными деятелями. Они упоминали также абсурдность навета[7], ссылаясь на законы кашрута.
Мало того, они еще проводили аналогию с письмом знаменитого писателя Эмиля Золя к президенту республики Феликсу Фору («Я обвиняю» — фр. J’accuse), в котором очень решительно утверждалось, что генеральный штаб и военное министерство сознательно губили ненавистного им лично Дрейфуса, чтобы выгородить виновного Эстерхази.
О том, как Вита преподает по программе и вне программы, ходили легенды, но любая попытка сделать что-либо с ней вызывала ответную реакцию учеников — угрозу свернуть шею директору. А газетные статьи с упоминанием нашей фамилии догоняли нас даже в Израиле.
Поздравление Президенту Израиля Хаиму Герцогу
На протяжении многих лет по несколько раз в месяц я часами томился на переговорном пункте в ожидании разговоров с заграницей. Скайпа и мобильных телефонов тогда еще не было, да и домашний был далеко не у всех. И как непросто было пройти по залу в наступившей мертвой тишине, когда громкоговоритель объявлял: «Мунблит, Иерусалим (Торонто или Филадельфия), двадцать третья кабинка». Между прочим, это почти всегда была одна и та же кабинка. Как видно, наиболее благоустроенная для подобных разговоров. Обычно власти мне не мешали. Однако случалось всякое.
Помнится, эта история произошла в 1983 году. Тогда, как обычно, мы подготовили текст поздравления президенту Израиля Хаиму Герцогу по случаю Дня независимости. На почте такую телеграмму не принимали. А если и принимали, то до адресата она все равно не доходила. Так что содержание и имена подписавших я обычно зачитывал по традиции по телефону.
И вот после двух-трех часов ожидания разговора с Торонто я, наконец-то, был приглашен в «родную» кабинку и начал беседу с Джанетт Голдман на английском языке то ли о погоде, то ли о чем-то в этом роде. Спустя несколько минут я перешел к телеграмме. Вдруг отворилась дверь, крепкий сержант милиции выхватил у меня из рук лист бумаги и телефонную трубку и буквально вытащил меня из кабинки. На вопрос, в чем дело, он ответил заготовленной фразой:
— Вы передавали секретную информацию за границу.
— Вы что, прослушивали? — удивился я.
— Нет. Тут вот два студента (те самые «студенты», которые, якобы, случайно оказались понятыми на одном из обысков у меня дома) проходили мимо двери. Они изучают английский язык и они-то нас (с сержантом были еще два дружинника) и позвали.
— Вы уверены, что текст на английском?
Сержант растерялся. Трудно передать выражение его лица. Телеграмма была составлена на иврите, а он едва ли знал о существовании этого языка.
— Это код! — нашелся сержант и отвел меня в отделение милиции.
Небольшое отступление. КГБ, надо полагать, поручило это дело милиции, которая в свою очередь выделила сержанта, не полиглота, и отправила его на задание. Сотовых телефонов тогда еще не было, и прослушивавшие разговор не могли оперативно сообщить сержанту, что с английского я перешел на иврит и что студенты как раз именно его и изучают в Кишиневском университете.
В милиции майор задавал простые вопросы. Мой паспорт лежал перед ним, и он пошел по порядку. Имя, фамилия, год рождения, адрес. С этим проблем не было. Член партии? Не отвечаю. Майор растерялся. Казалось бы, в чем проблема? Какая партия после шести лет отказа? И почему не сказать «нет»? Не отвечаю. Нельзя отвечать на простые вопросы, на которые отвечать не обязан. Рано или поздно пойдут более сложные вопросы, с кем говорил, о чем. Лучше приучать к порядку сразу.
— Где работаете?
— Посмотрите в паспорте.
— Нет печати с места работы.
К тому времени перестали ставить подобную печать.
— Так это же было решение вашего министерства, значит, не обязан я отвечать на этот вопрос.
— А как же нам знать, не тунеядец ли вы?
— Ну, если бы я был вашим начальником, возможно, постарался бы оказать вам помощь в решении подобных вопросов. Но действительность совершенно иная, не так ли? Что же мне помогать вам посадить меня в тюрьму якобы за тунеядство?
И весь разговор в таком неожиданном для майора духе. Несколько раз он даже улыбнулся, вернул мне паспорт и отпустил с миром. Свое задание он выполнил без особого энтузиазма.
Вернувшись домой из отделения милиции, я узнал от Виты про еще одну телеграмму, приглашавшую на переговоры с Иерусалимом в два часа ночи. Спать я уже не ложился, а текст телеграммы выучил наизусть. Из кабинки меня не вытаскивали, но слышимость была ужасной. Пока я рассказывал Белле Хомак-Мастов, что произошло днем, время разговора закончилось, и израильский телефонист сказал ей об этом. К счастью я услышал их разговор и начал уговаривать его, чтоб он не прерывал наш. А он все о своем:
— Во-первых, она тебя не слышит, а во-вторых, кто доплатит?
— Но ты (разговор шел на иврите), ты-то меня слышишь?
— Да.
— Она тебя слышит?
— Да.
— Так бери карандаш и бумагу и записывай! А затем передашь ей. Доплатят.
Каким-то чудом мне удалось уговорить его записать текст поздравительной телеграммы и передать его Белле. А утром поздравление Президенту Израиля с Днем независимости от евреев-отказников Молдавии и Одессы было зачитано по радио «Коль Исраэль».
Йом Киппур
Хорошо помню это время. Я уже «в глубоком отказе», пришел на предприятие предложить свои услуги за умеренную мзду, так как мне в очередной раз угрожают годом тюрьмы за тунеядство, и вдруг слышу по радио траурные марши, сообщение о смерти Брежнева и назначении Андропова руководителем церемонной процедуры прощания.
Ну, — думаю, — прибыли. Так оно и случилось — после прихода к власти Андропова и затем Черненко ситуация в стране ужесточилась, и это, конечно же, отразилось и на отношении к отказникам. Вторые пять лет отказа были куда более жестокими и репрессивными, чем первые.
Одна из таких характерных историй произошла на исходе Йом Киппур. Я пригласил к нам в гости кроме группы отказников двух туристов из-за границы, которые навестили меня за день до этого. Собрались после синагоги и сели голодные за стол.
Раздался стук в дверь. Увидев в глазок, что там вовсе «не наши», я решил не открывать. Стук усиливался и сопровождался криками. Пришлось обсудить ситуацию с присутствующими, и я сказал им примерно следующее. Проводить праздники и мероприятия нам никогда не мешали. Обычно я открываю без проблем, но сегодня день особый, и я считаю, что с их стороны это не только неэтично, но еще и грубо, и нахально. Вместе с тем, если кто-то чувствует, что надо открыть или хотел бы уйти, то нет проблем.
Я всегда был демократом. Желающих не нашлось, и мы продолжили скромную трапезу. Стук и крики усилились и стали переходить в угрозы: «Арончик, открывай, иначе дверь взломаем!» Это было уже чистое хамство. Впрочем, дверь не взломали. Зато попытались залезть на нашу лоджию через смежную из квартиры, где проживала соседка, член партии и председатель домового комитета.
Проблема заключалась в том, что между лоджиями была перегородка, шкаф и куча всякого хлама. Ломать все это они не стали. Попытались перелезть через ограду и перебраться по воздуху, держась при этом за поручни, чуть было не сорвались с четвертого этажа, но по дороге передумали и вернулись обратно. И, слава Б-гу, только пострадавших гэбистов и их помощников нам не хватало.
Когда вечер закончился, гости ушли, но ненадолго. Через несколько минут опять стук в дверь, а там вся компания, милиционер и лица в штатском. Открываю, все заходят, сдержанно улыбаются, рассаживаются, а я спрашиваю, в чем дело. Проверка паспортного режима. Всех дел-то, и надо же было так стучать и рисковать жизнью, как каскадерам? Переписали присутствующих, и все мирно разошлись. А этих иностранных туристов в Кишиневе больше никто не видел.
Теннис
Однажды, вернувшись из Москвы, как обычно, с книгами, новой информацией и идеями, я немало удивил Виту, предложив ей заняться теннисом. Она предпочитала бадминтон, а я, с целью сохранения мира в семье, выбрал компромиссный вариант. Мы идем в спортивный магазин и покупаем то, что есть в продаже. Западному человеку этого не понять, но такова была советская реальность.
Пришли мы в магазин, и на мое счастье обнаружили теннисные ракетки. Вита не сопротивлялась, и мы их купили.
— А где продаются теннисные мячи? — наивно спрашиваю я.
— Временно нет в продаже.
— Как же быть?
— Берите пока воланчики для бадминтона…
— Получится?
— Попробуйте.
Купили воланчики, пришли домой, переоделись и вышли во двор. Ничего не получается — диаметр воланчиков меньше, чем отверстия в решетках теннисных ракеток, и они, следуя законам физики, попросту застревают там.
Пришлось пойти на стадион, искать любителей, начинающих, мячи и тренера. Приложив много усилий, в итоге я таки научился играть, и это в немалой степени помогло мне снимать напряжение и поддерживать спортивную форму как в Союзе, так и в Израиле. А также поддерживать на этом фоне отношения с группой бывших отказников много лет спустя в Тель-Авиве.
Каждый раз, когда хочу посолить еду, вспоминаю Жванецкого, соль, которая была там крупнее, чем отверстия в солонке, и первые шаги в теннисе. Такова была советская действительность.
Беседа в КГБ
Через некоторое время после истории на Йом Киппур начальник отдела кадров пригласил меня зайти к нему на минуту уточнить кое-какие бюрократические подробности. Там уже ждали люди в штатском, которые сразу представились и в свою очередь «пригласили» на беседу в КГБ. Поехали на черной «волге», зашли в здание. Оставили меня в пустом кабинете недалеко от входа и предложили подождать.
В помещении прохладно, но на мне две куртки, из-за того что в конструкторском бюро несколько недель были перебои с отоплением. До чего же удачное совпадение. Ждал довольно долго, но не замерз. Я догадывался, что там есть камера, и меня изучают. Дышал глубоко и ровно, пользуясь приобретенными при изучении йоги навыками.
Привели меня в большой кабинет и усадили посреди комнаты. У стены во главе стола сидел полковник Полторак — если не ошибаюсь, так он представился, — а рядом с ним еще несколько человек.
— Как дела, Арон Самуилович?
— Спасибо, все в порядке, разве что засиделся там у входа…
А затем разговор зашел об активной деятельности на ниве сионизма. Мне рекомендовали прекратить вести семинар, преподавать иврит, встречаться с иностранцами, ходить на переговорный пункт и тому подобное.
Я внимательно слушал, а затем во время каждой паузы задавал один и тот же вопрос, в чем, собственно, нарушение закона в каждом из этих пунктов. Прямого нарушения нет, но нежелательно.
— А чем это угрожает государственной безопасности? — поинтересовался я.
— Ну, знаете ли, мы вам рекомендуем, у вас молодая жена, работает преподавателем русского языка и литературы, поживите немного семейной жизнью и т.д. и т.п.
Говорил он вежливо, без прямых угроз, но довольно жестко с намеками. После примерно часа беседы в таком духе меня отпустили.
Вернувшись домой, рассказываю Вите, почему задержался после работы, а она, улыбаясь, я тоже была там, забрали из школы прямо с урока. То-то меня мурыжили в предбаннике, пока не закончат с ней.
Говорили примерно о том же с упором на семейную жизнь. Вы молодая, красивая, умная, пора вам рожать, зачем неприятности мужу, у вас есть влияние на него, уговорите прекратить заниматься сионистской деятельностью. Она тоже поинтересовалась, в чем нарушение, а они опять про молодость, красоту и семейную жизнь.
Ничего особенного после этого не произошло. Но, учитывая два последних события, пришлось повысить бдительность. Привычная активность и сионистская деятельность оставались в силе параллельно с домашними радостям, правда пока без детей. Более того, с появлением Виты выиграла не только семейная жизнь, но и общественная.
Вита читала лекции на семинарах, писала сценарии пуримшпилей на идиш, помогала мне шлифовать стиль, редактировала письма и разные документы. Жизнь в отказе получила мощное подкрепление.
Шахматы и политика
Шахматы я любил всегда и за происходящим следил даже в период отказа, когда по меткому выражению Феликса Канделя от них, Советов, уже отключился. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать отрывок из его книги «Врата исхода нашего». Более красочно, пожалуй, никому не удалось описать, как крепчал маразм властей.
«…Я спал глубоким сном невинного младенца, а в это время какой-то безымянный монтер поорудовал над какими-то клеммами, и с моим телефоном было покончено…
До этого они отключили меня от всех редакций… издательств и киностудий. Они отключили меня от моих фильмов, вырезав из титров мою фамилию…
Что же им осталось? Могу подсказать. Отключите от меня электричество. Отключите водопровод и канализацию. Отключите почтовую службу, скорую помощь и пожарную команду.
Отключите от всех благ цивилизации…
Отключите меня, отключите!.. Я от вас давно отключился».
Спорт в Союзе был гораздо больше, чем просто спорт. Подразумевалось, что победы отражают преимущества советского строя. Как поется в «Рассказе технолога Петухова» Юрия Визбора «А также в области балета мы впереди планеты всей!» А поражения считались постыдными и, по возможности, скрывались.
Этим во многом и объяснялось отношение к переигравшему всю советскую шахматную школу Роберту Джеймсу Фишеру, а затем к «отщепенцу» Виктору Корчному, в особенности во время его матчей на первенство мира с Анатолием Карповым. Так что и многие из нас, хотели мы того или не хотели, были вовлечены в эту не только шахматную игру.
Просматривая отчет об очередной партии Корчного с Карповым в одном из наиболее популярных шахматных журналов того времени «64», я обратил внимание на комментарий всеобщего любимца Михаила Таля, в котором говорилось, что Корчной допустил грубую ошибку, но проиграл не поэтому, а потому что был уже в безнадежной позиции.
Многое из происходившего тогда в этих матчах освещалось тенденциозно, и я решил проверить. Прокрутил неоднократно все возможные варианты, включая приведенные в статье, не нашел позицию до грубой ошибки безнадежной и написал об этом в журнал.
Важно это было не только со спортивной точки зрения, но еще и потому, что далеко не все читатели анализировали партию. Многие просто читали текст, и подобные неточности — то ли преднамеренные, то ли, как результат ошибки, — накапливаясь, вводили любителей в заблуждение и искажали общую картину матча.
Не в обиду бывшему чемпиону мира Талю и другим гроссмейстерам, комментировавшим этот матч, как и многие другие, когда противник был «врагом СССР», я часто вспоминал фразу, приписываемую министру народного просвещения и пропаганды Германии Паулю Йозефу Геббельсу: «Если вы произнесёте достаточно большую ложь и будете её повторять, то люди в итоге в неё поверят».
Вспоминаю и сейчас, когда вижу, как пресса из информации превращается в пропаганду и создает, например, короля футбола всех времен и народов.
А вот еще одна цитата, которая прекрасно объясняет, как я, придя к определенному выводу, щелкал им как орешки любые факты, будь то спорт, политика, трудовые или романтические отношения:
«Мне говорят: в настоящей науке не так действуют, сперва собирают факты, затем анализируют их, потом выводы делают, а у тебя наоборот: сначала вывод сделал, а потом щелкаешь им как орешки любые факты — это не научный подход!
Это и впрямь подход не научный: это подход разведывательный — какую-то мелкую странность, пустячок какой-то усечь. Вот веточка на тропинке поломанная — отчего бы вдруг? Найти этому странному факту объяснение нужно, а уж тогда станет понятно и все остальное. Кстати, так не только разведка действует — про Шерлока Холмса книжки читали? Вот! — этот самый Холмс тоже внимание на какие-то странные соринки, травинки и пятнышки обращал, логику находил в вещах на первый взгляд нелогичных, и тогда все остальные факты становились понятными».
(Иван Бунин «Виктор Суворов биография предателя»).
Однако вернемся к шахматной партии. В одном из следующих номеров журнала появилась заметка, в которой сообщалось об ошибке в комментарии Таля. И о том, что сообщили об этом два человека: некий москвич позвонил по телефону в редакцию, а Арон Мунблит прислал письмо из Кишинева.
Мелочь, но приятно.
Тартюф
В период отказа, как уже было сказано, мы от них «отключились». Телевизор я не смотрел, радио слушал только на работе, так как не мог его выключить и даже в театр не ходил. Но однажды не выдержал. Мы с Витой пошли смотреть спектакль «Тартюф» во МХАТе в постановке А. Эфроса с А. Калягиным в роли Оргона, А. Вертинской — его жены Эльмиры, Ю. Богатыревым — его шурина Клеанта и с С. Любшиным — Тартюфа. Это было незабываемо.
Лучшим, несомненно, был Богатырев. То, что он сделал, на идиш называется «махын хойзик». Я не знаю эквивалентного ему словосочетания на других языках. Превращать в анекдот, что ли, устраивать цирк. Ну, это что-то вроде того, что делал Жванецкий, когда описывал еврейскую свадьбу в Одессе на 170 человек, желание уехать в Париж и вообще жизнь при Советах.
Трудности кино: «Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды». Или — впервые в мире, во второй раз в Советском Союзе запущена самая большая камнедробилка… И наша история с теннисными ракетками и воланчиком. Кстати, большим мастером в этом деле является также великий режиссер и актер Вуди Ален.
А вот как это выглядело в рецензиях и воспоминаниях.
Клеант — этот всегдашний скучный резонер, изливающий свой здравый смысл в длиннющих монологах, неожиданно обрел ироничную, пародийную окраску. В приливе красноречия он говорит взахлеб, не в силах остановиться, уже не слыша самого себя. И эффект получился ошеломляющий: буквально каждую тираду Клеанта Богатырева зал награждает громом аплодисментов.
(Николай Путинцев «Смех и слезы Мольера». Московская правда, 13.12.1981).
А получилось так в силу обстоятельств. Богатырев придумал, Эфрос не возражал, и даже выглядело, как если бы идея была его[8].
А почему не сразу на Ближний?
Один мой институтский приятель Леня Щур решил приобрести еще одну специальность и стать режиссером. Экзамен во МХАТ принимала актриса Алла Тарасова, получившая от советской власти все существовавшие тогда почетные звания, начиная от «народной» до Героя Социалистического Труда. Ей пять раз присуждали Сталинские премии. Она несколько созывов была депутатом Верховного Совета. И в репрессивные 30-е, и в послевоенные годы она была одной из ведущих актрис МХАТа.
Так вот, эта самая Тарасова сказала ему, что исправлением акцента они не занимаются, и он поступил в институт культуры им. Крупской. Я к тому времени уже жил в Ленинграде, и он часто останавливался у нас.
Человек он позитивный, разносторонне талантливый, с хорошим чувством юмора и теплой искренней улыбкой. После окончания института он поехал по распределению из Кишинева во Владивосток через Ленинград. На вопрос моей мамы, которая обычно передавала что-нибудь вкусное для нас, а почему так далеко, он ответил, что на Дальнем Востоке нет антисемитизма. На что моя мама, — а почему не сразу на Ближний…
Несколько лет тому назад мы с ним пересеклись в Израиле, куда он все-таки приехал со временем, вспомнили молодость, эту историю и посмеялись. Режиссером он тут уже не стал, преподает. А дочка его Оля Щур-Селектар — звезда в Камерном театре, исполняет главные роли в спектаклях и даже поет, как, например, в «Гетто» израильского драматурга Иегошуа Соболя и всемирно известном мюзикле «Кабаре».
Однажды Оля даже номинировалась на израильского Оскара за лучшую женскую роль. Мы встретились у театра «Гешер», Леня познакомил нас, а я, кивая в его сторону, рассказал ей историю «А почему не сразу на Ближний», и все мы дружно посмеялись.
Отключите
Была у нас в конструкторском бюро женщина по имени Леда. Она вышла замуж за молдаванина и переехала из Тбилиси в Кишинев. Отношения с ней были хорошие. Более того, она постоянно пыталась сгладить разногласия и установить мир, если не во всем мире, то хотя бы в своем окружении.
Я к тому времени, как уже было сказано, от них отключился. Телевизор практически не смотрел. По радио слушал в основном различные Голоса: Америки, Израиля и прочие «вражеские».
Подходит, бывало, какой-нибудь общественник на работе со списком в руках, сообщает о том, что надо прийти на демонстрацию трудящихся и спрашивает, не уезжаю ли я на праздники.
— Спасибо, — говорю.
— За что спасибо?
— За приглашение.
— Какое приглашение? Мне надо знать, придете ли. Если нет, принесите справку.
Тема интересная, можно было бы развить, но она вполне укладывается в рамки уже затронутой темы о добровольно-принудительном образе жизни. Да, в той стране, «где так вольно дышит человек», даже праздники не были исключением.
А вот еще пример. Была в Союзе такая практика — отправлять в рабочее время ученых, врачей, инженеров и других представителей трудовой интеллигенции подметать улицы, разгребать снег, копать ямы, короче, заниматься физическим трудом. А в 11:00 все делали зарядку под бодрый голос диктора на радио, готовясь к различного рода сюрпризам.
Отказаться от этого советские люди не могли. Это было бы для них большой, граничащей с антисоветчиной роскошью. Приходилось брать в руки лопату, метлу и прочие орудия труда. При этом нередко дворники и простые рабочие сидели на лавочке, курили и хихикали, глядя на «интеллигентов».
Я обычно не ходил, мотивируя тем, что не для того учился в институте и не для того государство потратило деньги. Меня пытались переубедить, переводя разговор в сферу политики. На подобные провокации я не поддавался.
И тут появлялась Леда. Она, как всегда, в надежде на спокойствие хотя бы в рамках КБ, заводила со мной дружеские разговоры, которые затрагивали даже вопросы отъезда. Ей я обычно отвечал чисто по-человечески, ссылаясь на то, что еврей и хочу жить у себя дома. С грузинами говорить об этом было легче, чем с другими.
Если не помогало, добавлял, что там живут мои мать и дочь. Этот аргумент был более весомым, но к следующему разу она забывала. Наступил момент, когда повторять не было сил, и понадобилось нечто более серьезное, кардинальное.
— Арон, чем вам здесь так плохо? — начинала Леда.
— Не могу работать.
— В чем проблема?
— Целый день включен приемник. Я не люблю советскую эстраду и не в состоянии сосредоточиться.
— Сказали бы мне раньше, я бы выключила.
— Леда, вы же не можете выключить все радиостанции Советского Союза.
Как ни странно, подействовало. Больше разговоров на эту тему не было.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Определение из статьи Мики Членова.
http://www.sem40.ru/ourpeople/history/4240/.
[2] Изменил место – изменил удачу (ивр).
[3] Американский дядюшка (ивр).
[4] Последний по счету, но не по значимости (анг).
[5] Дети тени (анг). В подлиннике ילדי הצל (ивр).
[6]https://photos.google.com/share/AF1QipNzgtzy5wgFUkA5epVD0er6tWqyhLfYMUEqE4oOSeKMljSnWkEChe5wFnKIBWrEjw?key=MTVibXdnZV90NFByZlZtd0h0NndHcmhYTC05SUx3.
[7] Кровавый навет на евреев – обвинение евреев в убийстве людей других вероисповеданий (главным образом христиан) для использования их крови в ритуальных целях. В основе кровавого навета лежит фольклорный сюжет, согласно которому евреи ежегодно приносят в жертву христианского ребёнка и используют его кровь в своих религиозных обрядах.
[8] Репетировать с ним (Эфросом) было неинтересно. Мы с Богатыревым в какой-то момент хотели отказаться. Поначалу даже терялись. Приходит, значит, Анатолий Васильевич. Садится. У него была такая манера – он оттягивал одну ноздрю и дышал… И не начинал репетировать! А мы все сидим. По-мхатовски сидим… Не то что как-нибудь… А по-мхатовски! У нас была дисциплина, мы все были артисты с выученными ролями… Все трясемся… А он сидит и сидит. И ничего… Потом спрашивает что-то у помощника режиссера: «Ту-ту-ту-ту-ту?..» Помощник режиссера Шура: «Те-те-те-те-те…» Открывается дверь. Вбегает Калягин. «Ой, извините, я опоздал…» Эфрос преображается на глазах! Будто взошло солнце! Так он любил Калягина! И я понимала, что он выбирает себе одного артиста и репетирует только с ним, а остальные ему неинтересны. И когда я спрашивала: «А я-то тут что делаю?» — он отвечал: «А ты что там? Сидишь?! Ну вот, иди вон туда, иди, иди — подальше!.. Сядь. Вот. Сиди. Сиди». А Калягину: «Ты повернись, Саша, Саша! Ты погляди туда. Ну-ка, ну-ка, так вот… Теперь пальчиком вот так сделай. Ррраз! Поверни голову и произнеси реплику. А теперь голову вниз и произнеси вторую». Он ему ставил роль! До мизинца. Нас не было! Правда, он разрешил мне сделать все самой… С удовольствием! Пожалуйста! Только делай! Только не приставайте. Богатырев так и сделал. Вышел один раз на сцену – разозлился и начал репетировать, начал тараторить текст, начал быстро-быстро говорить. От обиды, беспомощности. И получилась роль.
(Нина Гуляева. Программа «Эпизоды» телеканал «Культура», 2006).
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/munblit/
