(окончание. Начало в №11-12/2018 и сл.)
Не отрекаются, любя. А не любя? Отречение — это грех, беда, необходимость, блажь, случайность? И от кого отрекаются: от другого — любимого или нелюбимого, от веры, от страны, от себя или во имя себя, во имя родины, веры, любимого? И что тяжелее и непростительнее? И что есть отречение?
Отречение от родины — во имя родины — есть отречение? Или нечто другое… И можно ли отречься от родины? От страны — да, от системы, режима — бесспорно. Отрекаясь от этих внешних, искусственно привносимых и лживых синонимов понятия «родина», отрекаясь от социума, слепо и стадно следующего за этими манкáми, подчас борясь с ними; отрекаясь от всей этой шелухи, как правило, свершают это отречение во имя сохранения родины, которая никогда не покидала Бунина или Рахманинова, Зверева или Шаляпина, Шмелева или Бердяева, Ходасевича или Ивáновых (имя им — легион!); как и они — тысячи великих и безвестных — не покидали родину, ибо родина есть категория нравственная, интеллектуальная, есть принадлежность к культуре, которая неотделима от личности, есть состояние духа, а не территория или народонаселение. Что же есть Родина? — Может, тот особый способ восприятия мира, существования в нем, сконцентрированный в ее культуре, языке, системе мышления?.. Если это так, то не любить Родину невозможно, немыслимо от нее отречься. Жить без Родины нельзя. Подобно воздуху. Не любят, но дышат. Без воздуха умирают. Так и с Родиной. Роман Гуль в преамбуле к его мемуарной трилогии «Я унес Россию» отметил: «Какой-то якобинец (кажется, Дантон) <…> сказал о французских эмигрантах: “Родину нельзя унести на подошвах сапог”. Это было сказано верно. Но только о тех, у кого кроме подошв ничего нет. Многие французские эмигранты <…>, у кого была память сердца и души, сумели унести с собой Францию. И я унес Россию. Так же, как и многие мои соотечественники, у кого Россия жила в памяти души и сердца». Прав Михаил Барышников, называя себя «частью русской культуры» и испытывая «ностальгию по русским людям и русской культуре, но не по этому месту на географической карте». Однако как провести грань, как однозначно определить, чтó есть отречение «во имя себя» и чтó есть отречение «во имя имярек» — «родины», в данном случае?
Судьба генерал-лейтенанта Андрея Власова и его страшный конец — не только и не столько день 1-го августа 1946 года и предшествующие дни с момента захвата 12-го мая 1945 года танкистами 13-й армии 1-го Украинского фронта, сколько весь этот период с 11 июля 1942 года, когда деревенский староста вызвал местную вспомогательную полицию, выдавшую генерала немцам, и Власов начал свой путь к виселице — судьба и конец героя выхода из Киевского котла и «спасителя Москвы» (определение И. Сталина) есть наглядная иллюстрация: определить эту грань либо невозможно, либо крайне затруднительно.
Вероятно (и тому есть подтверждения), в последние часы-минуты пребывания генерала в статусе и ощущении себя советским военачальником, то есть находясь в безнадежном положении — перед пленением, Власов сравнивал свою судьбу с судьбой генерала-от-кавалерии Александра Васильевича Самсонова. Совпадения — не случайные — были во всем. Так же, как и Власов, Самсонов командовал 2-й армией во время Восточно-Прусской операции. Оба прошли блестящий путь до роковых событий. Самсонов прославился боем 17 мая 1904 года под Юдзятунем, который вошел в историю как одно из двух победоносных кавалерийских сражений русско-японской войны, а также при Вафангоу, в Ляолянской баталии, и позже, когда он возглавил Сибирскую казачью дивизию, которая стала одним из наиболее дееспособных соединений русской армии в той бесславной войне. И, соответственно, награды: звание генерал-лейтенанта, св. Георгий 4-й степени, св. Анны 1-й ст., св. Станислава 1-й ст. Власов же впервые отличился, сделав вверенную ему в 1940 году 99-ю стрелковую дивизию «лучшей в Красной армии» (маршал Тимошенко), затем удачные — уникально удачные для тех страшных первых дней — бои подо Львовом во главе 4-го механизированного корпуса и, главное, Киевская эпопея: оборона столицы Украины держалась фактически на 37-й армии Власова и, когда город надо было отдавать (других вариантов не было и быть не могло), он так отдал этот город, так сумел выскользнуть из клещей Гудериана и фон Клейста, что уже одним этим мог обессмертить свое имя: во время повального панического бегства, массовых пленений, он практически без потерь вывел из Киевского котла, где сгинуло более 600 тысяч человек, свою 37-ю армию и многих других — приставших, показав тем самым врагу, что всё ещё впереди… Наконец, Московское чудо. В ноябре Сталин, весьма благоволивший к Власову (один недоучившийся семинарист привечал другого недоучившегося семинариста, прощая последнему высокий рост: маленькие диктаторы неприязненно и с подозрением относятся к людям выше себя и, тем более, в очках) и ставивший его в пример другим командующим, вызвал его и приказал сформировать и возглавить 20-ю армию. Эта армия под Власовым остановила досель непобедимую 4-ю танковую армию (группу) генерал-полковника Гёпнера и совершила в начале декабря тот дерзновенный, на грани авантюры бросок на Волоколамск и Солнечногорск, который и положил начало разгрому немцев под Москвой. К этому моменту Власов — генерал-лейтенант (как и Самсонов!), орденоносец: орден Боевого Красного Знамени, орден Ленина (до войны чрезвычайно редкая и почетная награда, награжден этим орденом по настоянию тов. Сталина), по заказу Главпура о нем пишется книга «Сталинский полководец». Поверив в его умение совершать чудеса, Верховный по совету Жукова послал Власова спасать 2-ю ударную армию и в целом — Волховский фронт, назначив его зам. Командующего фронта К. Мерецкова. Здесь чуда произойти не могло: «Он получил войска, практически уже неспособные сражаться, получил армию, которую надо было спасать».
Так же, как А. Власова, А. Самсонова с его 2-й армией фактически обрекли на окружение и бесславный конец, а командующих — на гибель (погибли они по-разному, но причина и повод были идентичными). Крах их военной (но не личной) судьбы определили их собственные ошибки и просчеты, но огромная, львиная доля вины лежала на их командовании, в том числе, на самом высоком.
Причину гибели 2-й армии Самсонова точно определил Великий князь Александр Михайлович: «То, что мировая общественность назвала “победой Жоффра на Марне”, на самом деле было жертвой 150-тысячной русской армии генерала Самсонова, сознательно брошенной в расставленную Людендорфом ловушку». Франция взмолилась устами своего посла в России М. Палеолога: «Я умоляю Ваше величество приказать Вашим войскам немедленное наступление, иначе французская армия рискует быть раздавленной». Получив приказ начать прорыв в Восточную Пруссию, генерал осознал — с предельной ясностью, — что обречен. «Самсонов вышел от Главнокомандующего фронтом, получивши директиву о скоропалительном наступлении. /…/ Он ясно осознавал, что вместе со своей армией предназначен на роль жертвы. /…/ Преодолев мрачные предчувствия и тяжкое сознание возможной гибели, он поднялся, перекрестился и пошел на свою Голгофу».
Выполняя приказ командующего Северо-Западным фронтом генерала-от-кавалерии Я.Г. Жилинского и, отчасти, Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, армия Самсонова совершила молниеносный бросок и пересекла границу Восточной Пруссии. Не имея тыла, отставшего на много километров (о чем командарм докладывал командующему: «Необходимо организовать тыл, который до настоящего времени организации не получил. Страна опустошена. Лошади давно без овса. Хлеба нет. Подвоз из Остроленки невозможен»), практически лишенный средств связи (немцы, отступая, разрушили телефонную и телеграфную связь, радиосообщения перехватывались и прослушивались), не встречая сопротивления, что было подозрительно, Самсонов понимал, что попадает в ловушку. Однако, Я.Г. Жилинский требовал ускорить продвижение и отвергал все предложения Самсонова изменить направление удара. В конце концов требования Самсонова были услышаны, но поздно: немцы по железным дорогам подбросили главные силы и резервы и начался разгром. Оба фланга были смяты (левофланговый корпус генерала Артамонова отошел без боя), генерал Самсонов прибыл на передовую в корпус генерала Мартоса — была надежда на прорыв навстречу успешно действующей 1-й армии генерала-от-инфантерии Павла Карловича фон Ренненкампфа, — однако Ренненкампф непростительно медлил, а затем, получив приказ, начал наступление на Кёнигсберг вместо прорыва навстречу 2-й армии. Конец стал неизбежен. «29-го августа немецкие батальоны начали брать в плен изможденных и осоловевших от непонимания происходящего русских офицеров и солдат. Даже у штаба армии с казацким прикрытием была всего лишь одна карта и один компас. Да и в спокойном тылу генерал Жилинский так и не понял всей глубины происшедшего вплоть до 2 сентября» (Богданович П.Н. «Вторжение в восточную Пруссию в августе 1914 года»). Генерал Жилинский как главный виновник катастрофы Восточно-Прусской наступательной операции и гибели 2-й армии в сентябре 1914 года отозван с должности Главнокомандующего. Генерал Ренненкампф снят со своего поста по результатам Лодзинской операции — крупнейшего сражения 1914 года — в октябре того же года. (Жилинский расстрелян большевиками в Крыму осенью 1918 года; Ронненкампф был опознан в Таганроге, на родине своей жены, куда бежал после переворота, и доставлен к Антонову-Овсеенко; отказ служить большевикам послужил причиной приговора к расстрелу. 1 апреля 1918 года после издевательств он был убит).
Генерал Власов так же, как и Самсонов, понял свою обреченность ещё в Кремле, когда получил назначение спасать 2-ю армию. Однако конкретно безвыходность ситуации стала ясна на месте. Любанская наступательная операция по деблокированию Ленинграда началась в январе 1942 г. 2-я армия под командованием генерал-лейтенанта Н.К. Клыкова прорвала оборону немцев у печально знаменитого Мясного Бора и глубоко врезалась в расположение противника по направлению к Любани, но те же причины: оторванность от тыла и отсутствие снабжения, постоянное перерезывание коммуникаций, угроза полного окружения, пассивность командования (Клыков был тяжело болен), — всё это поставило армию на грань катастрофы. В конце апреля Власов заступил на место командующего армией, оставаясь зам. командующего Волховским фронтом, получив задание вывести армию из окружения — под Киевом же удалось! — на соединение с войсками 52-й и 59-й армий. В течение мая-июня армия предпринимает отчаянные попытки вырваться из котла, теряя значительное количество живой силы и техники, однако обещанной и ожидаемой помощи — встречных ударов этих армий — не получает («Действий войск 59-й армии не слышим, нет дальнего действия арт. огня». — Власов — Хозину 4 июня 1942 г.). Генерал-лейтенант Хозин — выдвиженец Жукова, вместе с ним прибывший в Ленинград для спасения положения — был отстранен от должности (не в последний раз) командующего Волховской оперативной группой войск «за невыполнение приказа Ставки о своевременном и быстром отводе войск /…/ за отрыв от войск, в результате чего противник перерезал коммуникации 2-й ударной армии и последняя была поставлена в исключительно тяжелое положение». Этот приказ Ставки был не в состоянии изменить ситуацию. Армия уже не могла сражаться, не могла существовать. «Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет». — Власов, Зуев /дивизионный комиссар/ — Военному Совету фронта. Командарм предложил вариант выхода подразделений отдельными небольшими группами. Сталин этот план отверг…
…Многое роднит ситуацию 1914 и 1942 года. В том числе и понятие солдатской этики, чувство долга и следование старым традициям русского воинства. И Самсонову, и Власову предлагали — приказывали покинуть вверенные войска. И тот, и другой отказались. Генерал Самсонов не просто не покинул войска, он совершил крупную ошибку: прибыл на передовую в штаб 15-го корпуса, потеряв, тем самым, связь с остальными частями армии и командованием. «Сейчас переезжаю в штаб XV-го корпуса в Надрау для руководства наступающими корпусами. Аппарат Юза снимаю. Временно буду без связи с Вами», докладывал он Главнокомандующему. Как сообщал впоследствии Великому князю генерал Жилинский, «Если поведение и распоряжения генерала Самсонова как полководца заслуживают сурового осуждения, то поведение его как воина было достойное; он лично под огнем руководил боем и, не желая пережить поражение, покончил жизнь самоубийством».
В случае с Власовым — та же ситуация. Сталин, понимая масштаб катастрофы 2-й армии, присылает за ним самолет. К 42-му году, постреляв лучших командиров РККА, Верховный начинает проявлять заботу об оставшихся в живых полководцах — до окончания войны, потом кровавая вакханалия возобновилась. Власов — не единственный, за кем присылается личный самолет. Он — один из самых талантливых военачальников Красной армии. Однако «спаситель Москвы» отказывается покидать своих солдат. Впоследствии Главпур объяснил: Власов дожидался немцев. Однако кого он дожидался в 45-м году, когда ситуация была жуткой даже по сравнению с 42-м годом?! То, что ждало его в немецких лагерях, даже если бы он не согласился сотрудничать с нацистами, было «Артеком» по сравнению с тем, что могло быть — и было! — в сталинских застенках. Кого он ждал? Знал, что грядет: «Конец у меня будет страшный», — не раз говорил он в 45-м. Знал, но отверг предложение Франко, который прислал в апреле 1945 года за Власовым самолет, предоставляя политическое убежище. Власов отказался. Отказался он и от настоятельных предложений коменданта американской оккупационной зоны капитана Р. Донахью вывести вглубь американской оккупационной зоны, снабдив документами, продовольственными карточками и пр. «Русский офицер своих солдат не покидает в беде». Собственно, и захватили генерала, когда он направлялся в штаб 3-й армии США в Пльзень, чтобы добиваться политического убежища для солдат и офицеров РОА.
До этого момента судьбы Самсонова и Власова весьма схожи. Далее — разлом. Самсонов стреляется. «Император верил мне. Как же я смогу посмотреть ему в лицо после такого несчастья?» Власов идет к немцам. Отдавать жизнь за Сталина он не счел нужным.
Всё это общеизвестно. Научные исследования, литература художественная, «маловысокохудожественная /Зощенко/, публицистика, Энциклопедии. Хрестоматия.
Однако понять, было ли это предательство (а это было именно предательство) отречением от… — от чего: от системы, от родины, от веры, от себя — и во имя чего: во имя родины, собственного достоинства, борьбы со сталинским режимом, для примитивного сохранения жизни, или это — искупление — понять это практически невозможно.
Считать, что Власов сознательно ожидал немцев, отказываясь улететь на присланном Сталиным самолете, нелепо. Он сделал то, что сделали многие и должны были делать военачальники: остаться с вверенными войсками. До последнего. Не застрелился, как генерал Ефремов, также отказавшийся покинуть войска на самолете при идентичной ситуации (обреченный командованием на гибель вместе со своей 33-й армией)? — Не каждый на это способен и далеко не каждый, кто оказался в безнадежном положении и попавший в плен, пошел на этот крайний и непоправимый шаг. Если Власов так стремился встать под знамена вермахта, то почему он усиленно выдавал себя за школьного учителя, оказавшись в доме старосты деревни Туховежи, и позже, выданный старостой местной вспомогательной полиции. Не узнай его по опубликованным фотографиям немецкий патруль, вызванный полицаями, — жил бы Власов и, не исключено, со временем продолжил бы карьеру советского полководца. Правда, «маска» учителя, возможно, была нужна советскому генералу, чтобы выжить в данный момент. Уж он то знал (помнил свою деятельность на Украине в 20-х и своих прославленных коллег в 30-х!), как относится крестьянин страны Советов к красному командиру — растерзали бы на месте. В самом кошмарном беспросветном 1941 году, выходя из-под Киева со своей армией, он за несколько месяцев проделал тяжелейший путь в несколько сот километров и все же вышел уже поздней осенью из окружения, проявив незаурядную волю «выйти к своим». При желании мог спокойно перейти к немцам, сдаться в плен. Для борьбы с «ненавистными режимом» или просто, чтобы жить. В Киевском котле попали в плен многие военачальники. Власов — нет. Да и о какой ненависти к Сталину в это время (после разгрома немцев под Москвой) может идти речь, если в двух письмах (одном к жене, другом к любовнице) он с восхищением пишет о Сталине, о своих беседах с ним, о его гениальности, чуткости и пр. Собственно, весь его жизненный путь до деревни Туховежи — это путь исправного талантливого абсолютно лояльного офицера. Никогда над ним не нависала тень репрессий. Даже после возвращения из Китая, куда он был направлен в качестве советника Чан Кай-Ши. Награды китайского вождя отобрали, но этим ограничились. Возвращавшихся из Китая репрессировали не так кучно, как героев Испанской войны, но угроза была весомой. Власова не тронули. Возможно, Сталин доверял в большей степени (или, точнее, благоволил, не доверяя никому) выходцам из низов, тем более — недоучившимся семинаристам. Генерала Ефремова, фактически обреченного по наговору Дыбенко, спас его ответ. Сталин по настоянию Микояна — старинного друга и соратника Ефремова — и с подачи Ворошилова, лично вмешался в судьбу генерала и устроил ему в Кремле допрос в виде беседы в присутствии Микояна и Ворошилова. На вопрос вождя «верна ли версия следователей, что вы, Ефремов, могли предать советскую власть?» — Ефремов ответил: «Как же я могу предать власть, которая меня, сына батрака, поставила на ноги, выучила, воспитала и доверила высокий пост командующего военным округом?!» Сталину ответ понравился. Это — не интеллигент Тухачевский.
Однако дело не только в симпатии Щербатого к Власову (дорого обошлась впоследствии эта симпатия генералу). Весь послужной список — свидетельство его благонадежности и преданности режиму. В том числе в 1937—1938 годах, когда Власов был членом трибуналов Ленинградского и Киевского военных округов, — трибуналов, как говорили, не вынесших ни одного оправдательного приговора. До того, как возглавить и прославить 99-ю стрелковую дивизию, Власов был направлен туда в качестве инспектора. По результатам проверки он подал рапорт, в котором, помимо всего прочего, указал, что командование дивизии «усиленно изучает тактику боевых действий вермахта». Командира дивизии арестовали. Типичный советский офицер. «Никаких колебаний не имел. Всегда стоял твёрдо на генеральной линии партии и за неё всегда боролся», — из автобиографии, апрель 1940 г. И вдруг в одночасье он становится лидером антибольшевистского движения. Что это было: желание спаси свою жизнь? — Вероятно, но для этого отнюдь не обязательно было идти на службу к врагу и тем более занимать там доминирующую позицию. Конечно, Власов не мог знать в 1942 году о судьбе, скажем, генерала Михаила Федоровича Лукина, который пробыл в плену практически с начала войны, а после освобождения был восстановлен в рядах РККА и затем спокойно доживал свой век на пенсии. Он не мог знать, что примерно из 80 высших офицеров и генералов, попавших в плен, расстреляно (или умерло от заболеваний и старости) было около четверти. Остальные выжили. Около 40 человек из выживших после войны репрессированы не были. Некоторые пошли в Магадан, но далеко не все. Многие, как Лукин, были восстановлены в званиях, им вернули награды.
Этого Власов знать тогда не мог. Но увидел, что в лагере под Винницей, лагере привилегированном, для высших офицеров условия содержания довольно сносные; в отличие от лагерей для солдат и младших офицеров, там не били (без причин, да и при наличии причин переводили в другие — штрафные лагеря, как, к примеру, генерала Новикова, организовавшего в лагере Хаммельбург группу Сопротивления), не морили голодом, не обливали водой на морозе. То есть, он мог убедиться, что можно выжить, не компрометируя себя. Как тот же генерал Лукин, который сочувственно относился к идее создания альтернативного русского правительства, но предпочел о своих убеждениях-раздумьях не распространяться (кроме одной беседы с немецким собеседником уже в плену в 1941 году). Предвидел, что такие откровения могут позже кроваво аукнуться. Условно говоря, он предпочел доживать свои дни на даче, хотя ничто не гарантировало спокойную жизнь после пленения, но — надежда была, и она оправдалась. А мыслил генерал Лукин (и не он один) ещё в 41-м году вполне определенно. «Если будет все-таки создано альтернативное русское правительство, многие россияне задумаются о следующем: во-первых, появится антисталинское правительство, которое будет выступать за Россию, во-вторых, они могут поверить в то, что немцы действительно воюют только против большевистской системы, а не против России и, в-третьих, они увидят, что на Вашей /немецкой. — Автор/стороне тоже есть россияне, которые выступают не против России, а за Россию. Такое правительство может стать новой надеждой для народа. Может быть, так, как я, думают и еще другие генералы; мне известны некоторые из них, кто очень не любит коммунизм, но они сегодня ничего другого делать не могут, как поддерживать его». Эти идеи, витавшие в довольно значительной среде и военачальников и в гражданском обществе, сформулировал Анатолий Макриди: очень многие «рассуждали одинаково: с любой немецкой оккупацией после войны мы бы справились, даже без особого труда, в течение нескольких лет, а с большевизмом не справились до сих пор, не справимся никогда».
Надо сказать, что нацистские бонзы понимали и звериным чутьем чуяли ненадежность своих временных союзников из СССР, их потенциальную возможность повернуть оружие против «хозяев» и, неизбежность этого процесса, который начал формироваться с самого зарождения российского коллаборационизма. Именно поэтому они не допускали в зоны активных военных действий подразделения, сформированные из советских военнопленных (кроме казачьих). РОА Власова вступила в малозначимые операции в самом конце войны, когда вермахту терять было нечего. (Показательно, что советская пропаганда сделала из власовцев и прочих «предателей» исчадием ада задолго до того, как ими был сделан первый выстрел. В Кремле понимали, что страшен не сам факт предательства, причем, массового. а его побудительные мотивы — ненависть населения к колхозам, советской власти и ее лидеру, страшен был первый толчок, который мог привести и привел бы в действие уже неуправляемый стихийный, сметающий советский режим процесс.) Именно поэтому сгинули в концлагерях такие его лидеры, как С.А. Мальцев — создатель Российской народно-трудовой партии или первый командующий Русским Охранным корпусом генерал-майор М. Ф. Скородумов, его сменил на этом посту генерал Борис Штейфон. Скородумов пытался в максимальной степени дистанцироваться от немецкого командования. Опасения гитлеровской верхушки оправдались в полной степени. Макриди и другие (в частности, Лидия Осипова) были правы. С нацистами те же власовцы стали расправляться уже в конце войны, почти сразу после вступления в реальные действия. Самый яркий пример — бросок 1-й пехотной дивизии РОА генерал-майора Сергея Буниченко на Прагу 6 мая 1945 года, занятие аэродрома Рузине, соединение с чешскими партизанами, успешные бои с немецкими отборными частями — 2-й таковой армией «Дас Рейх», 5-й танковой армией СС «Викинг» и др., в результате которых большая часть Праги была очищена, город и его население были спасены. «Чешский народ никогда не забудет, что вы помогли нам в трудный час», — заявили руководители пражского восстания. Не забыли. На Ольшанском кладбище в Праге — памятник «освободителям» — генералам В. Боярскому. М. Шаповалову и другим. Буниченко и большинство его офицеров и солдат были интернированы, переданы советским властям, расстреляны. Многочисленных раненных в ходе освобождения Праги солдат и офицеров РОА, размещенных в пражских госпиталях, советские воины добивали прямо в кроватях. Также, как сестер и врачей, пытавшихся спасти своих пациентов.
Лукин, Макриди и другие были правы. Однако, в том самом 41-м, когда высказывал свои соображения Лукин, Власов громил фашиста под Москвой и, видимо, не помышлял об идейной вооруженной борьбе с большевиками и их вождем.
Что же случилось, что могло случиться за тот кратчайший срок между тем днем, когда староста, накормив беглецов, уложил их отдыхать на сеновале и вызвал полицию, которая окружила сеновал, до принятия Власовым судьбоносного решения? Как могла измениться психология сорокалетнего генерал-лейтенанта, человека с уже сложившимися взглядами и принципами, с, казалось бы, устоявшейся идеологией советского командарма, члена ВКП(б) с 1930-го года, «сталинского полководца», ничем властью не обиженного, но, наоборот, возносимого? В своем знаменитом открытом письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» он справедливо отмечал: «меня ничем не обидела советская власть». Причем это не был конъюнктурный шаг, хотя не без этого, особенно в начале «карьеры» Главнокомандующего РОА и Председателя Президиума КОНР. В 45-м было уже не до карьеры. Стоял вопрос не о жизни и смерти (смерть была неминуема), а о смерти относительно легкой или страшной, жуткой. И Власов знал, что его ждет. Надо было только обещать признать свою вину и ничего не говорить против Сталина. Иначе их — Власова, Трухина и других запытают до смерти. Говорят, Власов, отвечал: «Я знаю. И мне страшно. Но ещё страшнее оклеветать себя». Генерал Петр Григоренко вспоминал, как встретил в 1959 году одного знакомого офицера, который был «подсажен» к одному из обвиняемых власовцев. Дело было в том, что поначалу предполагалось провести публичный показательный процесс в Доме Союзов по типу процессов 37-го года. На нем подсудимые должны были покаяться, признать правоту вождя и т. д. Однако главные руководителя РОА отказались признавать себя виновными и, главное, воздержаться от обличений Сталина. Их пытали. Власова и других поставили на «конвейер», то есть беспрерывный круглосуточный допрос с меняющимися следователями. Выдержать это было невозможно. Виктор Иванович Мальцев перерезал себе горло, но был спасен, доставленный Бутырскую тюремную больницу. Власов продержался 10 суток. Потом решили подсадить к каждому из них их приятелей по прежней жизни. Эти приятели уговаривали обреченных, обещая если не жизнь (и жизнь тоже), то легкую смерть. Кто-то сомневался, но большинство отказалось. Трухин и Власов, отвечали свои «подсадным» примерно одинаково. «Изменником не был и признаваться в измене не буду. Сталина ненавижу. Считаю его тираном и скажу об этом на суде». В конце концов, суд было решено провести в «закрытом судебном заседании /…/ без участия сторон». С ходатайством о закрытом режиме процесса обратились к И. В. Сталину В. С. Абакумов и В. В. Ульрих. Показательна и поразительна их аргументация. Они выразили опасение, что на открытом процессе «антисоветские взгляды» обвиняемых «объективно могут совпадать с настроениями определённой части населения, недовольной советской властью». Свое дело и свой народ Абакумов с Ульрихом знали.
Казнили 12 руководителей РОА и КОНР (Сталин добивался, чтобы число казненных было именно 12 — не меньше и не больше, поэтому долго ждали, когда американцы выдадут Г. Н. Жиленкова, — семинария оставила свой след в сознании советского руководителя) с невиданной для ХХ века жестокостью (как и «судили» с невероятной для ХХ века «точностью» следования нормам судопроизводства: приговор и все детали процесса и казни были приняты — единогласно — на Политбюро ЦК ВКП(б) 23 июля 1946 г.; судебный процесс, состоявшийся 30—31 июля в лишь выполнил все указания «сверху»). Собеседник П. Г. Григоренко так и сказал: «их долго пытали и полумёртвых повесили. Как повесили, то я даже тебе об этом не скажу…»Ходили упорные слухи — вполне правдоподобные, что повесили их на фортепианной струнной проволоке и за крюк, поддетый под основанием черепа. Сталин не мог простить даже не измену Родине, а неблагодарность «сталинского полководца» к своему благодетелю. Личную обиду он не прощал.
Власов, повторяю, знал — догадывался, что его ждет. Однако своего отношения к режиму и вождю не изменил. «Не хочу оклеветать себя». То есть отказаться от антибольшевистских, антисталинских убеждений. Что же могло произойти в его сознании за несколько дней июля 1942 года?!
Бесспорно, определенную роль в повороте «все разом кругом» сыграл Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельд. Это был интересный человек. Этнический немец, родился в Риге, закончил Реформатскую гимназию в Петербурге, воевал в Первую мировую в русской армии. В годы Гражданской войны — офицер Белой армии, после победы большевиков активно работал в Нансеновском комитете по оказанию помощи голодающим в России. В 1939 году репатриировался из Риги на историческую родину. Во Вторую мировую он — капитан вермахта. Личность яркая, эрудированная. Убежденный и аргументированно фундированный антикоммунист. Вот он и стал тем человеком, с кем проводил свои первые дни-недели в плену Власов. Сначала Штрик-Штрикфельд беседовал с плененным генералом «по долгу службы», но затем привязался к Власову, став его другом и соратником до последних свободных дней генерала. Всё, что говорил выпускник петербургской гимназии, было, по-видимому, убедительно и бесспорно. Во всяком случае, основные идеи Штрик-Штрикфельда Власов переварил и усвоил настолько органично и глубоко, что искренне стал считать их своими. И за них — эти идеи — пошел на муки и эшафот. Видимо, почва для усвоения была подготовлена (когда?!), да и убеждения его наставника были неоспоримы. Идеологически, стратегически Штрик-Штрикфельд и Власов были правы: борьба с большевизмом и, конкретно, сталинским режимом была делом правым. Тактически они просчитались. Время для «поворота все кругом разом» было выбрано непростительно неудачно. Менять позицию находясь в плену, было категорически нельзя.
А если бы вышел из окружения, улетел? Остался бы верным сталинским командармом, комфронта, маршалом? По своим способностям и успехом вполне мог стать заместителем Главнокомандующего, вровень с Жуковым, а то и выше. Ведь назначали его зам. командующего войсками Волховского фронта с прицелом на командующего. Генерал армии, впоследствии маршал СССР Кирилл Афанасьевич Мерецков — великолепный стратег и тактик, прекрасно подготовленный в военно-теоретическом и практическом отношении, не отличался, однако, решительностью, инициативностью, агрессивностью и даже авантюрностью, что было порой необходимо для победоносных действий и что было в полной мере присуще Власову. И это вполне объяснимо. Арестованный на второй день войны, Мерецков попал в руки Шварцмана, Родоса, Влодзимирского — наиболее звероподобных пытарей-садистов Лубянки. После избиений — резиновым жгутом по пяткам — многократно, крученой веревкой с кольцом на конце (излюбленные методы работы Родоса), пыток голодом и бессонницей, конвейером, после мочеиспускания на лицо (сталинские следопыты пытались попасть в рот кричащему от боли генералу армии), — после всего этого удивляться пассивности и осторожности военачальника не приходилось.
Поражаешься, как могли эти замученные, опущенные, уничтоженные физически и морально люди служить этой системе, идеологии — Мерецков, Рокоссовский, Горбатов, другие. Иль правы были паханы и смотрящие режима: с такими людьми можно делать всё что захочется, им хоть ссы в глаза — в прямом смысле — всё божья роса. Ради спасения шкуры и новых цацок, ради ухмылки Вождя можно стерпеть любое унижение. Правы. Но есть исключения — редкие и порой нелепые. Власов — одно из этих исключений. Странное и, как кажется, на первый взгляд, случайное. Именно эта случайность смущает или отталкивает. Против режима надо было идти свободным человеком, а не пленником. Идти на Голгофу ради идеи, ради чувства собственного достоинства, ради здравого смысла, а не из-за страха — пусть фиктивного, лишь кажущегося со стороны.
За Власовым бы пошли! Трижды прав Г.Н. Владимов. На смену злобным недомеркам пришел бы высокий русак, из своих, — тринадцатый ребенок в семье нижегородского крестьянина, командарм, овеянный легендами. Не мясник, как Жуков, Еременко и другие. Именно Власов запрещал издевательства над солдатами и в рядах РККА, и в РОА. Именно Власов, в отличие от многих (вспомним позор и трагедию Севастополя), оставался, как и подобает русскому офицеру, со своими солдатами в самые критические минуты, имея возможность спастись. И в 1942-м, и в 1945-м. Это армия ценила. Главное же, он пошел бы не с фрицем — врагом, что бы там ни было, не с захватчиком, а как самостоятельная сила, противостоящая большевизму и нацизму — этим человеконенавистническим системам. Нельзя было солидаризироваться с немцем, это означало, что и мы такие же. Один был путь — путь Степана Бандеры (без радикального национализма и терроризма последнего) — за самостийную Украину, против одних захватчиков, равно как и против других. За Власовым пошли бы во имя свободной России, пошли бы разрозненные, но уже обретшие самостоятельность части казачьих и грузинских, калмыцких и татарских, украинских и белорусских, северокавказских и русских военных соединений, и легионов. Эта была огромные. но разрозненные силы: только через казачьи части («Казачий стан», 15-й кавалерийский корпус СС Ивана Кононова и др.) прошло более 80 тысяч человек (Гитлер и его окружение именно казачьим частям оказывали полное доверие: фюрер считал казаков потомками готов, а не славян), 250 тысяч украинцев. 180 тысяч выходцев из Средней Азии, латыши (90 тыс.), эстонцы (70 тыс.), азербайджанцы (39 тыс.). грузины, белорусы, крымские татары (по 20 тыс. — интересно, почему репрессировали только крымских татар) и т.д. Общее количество — 1 миллион 25 тысяч военных! Объединить их мог только Власов, сверши он свой шаг годом ранее. И это была бы не армия из военнопленных, не кучка «иуд», спасавших «свои шкуры» за «тридцать сребреников», а массовое и мощное движение; это были бы не малозначащие и запоздалые вспомогательные действия в поддержку терпящего крах оккупанта (РОА вступила в реальные малозначащие боевые действия лишь 9 февраля 1945 года), а полномасштабная вторая Гражданская война. Ведь более миллиона советских людей воевали против советской власти. И это не было секретом для власть имущих: недаром процессы над Власовым и многими другими сделали закрытыми. Всё знали в Кремле и на Лубянке. Такого массового, активного — с оружием в руках — сопротивления власти, под которой прожили четверть века, при которой выросли, трудно найти в истории. Нужно также помнить, что немногим менее 6 миллионов советских людей были в плену. Огромный ресурс.
Был ли бы успех, — кто знает. Во всяком случае, имя Власова осталось бы символом борьбы со страшным злом ХХ века, а не символом предательства. Случилось бы это, если бы совершил свой шаг генерал-лейтенант Андрей Власов хотя бы за один день до того, как вышел он к дому старосты села Туховежи. Вот тогда были бы абсолютно справедливы и слова профессора Духовной Академии Петербурга протоиерея Георгия Митрофанова, и отзыв на его книгу «Трагедия России. “Запретные” темы истории ХХ века» Архиерейского Синода РПЦЗ от 8 сентября 2009 года. «Все, что было ими /власовцами. — Автор/ предпринято — делалось именно для Отечества, в надежде на то, что поражение большевизма приведет к воссозданию мощной национальной России. Германия рассматривались «власовцами» исключительно как союзник в борьбе с большевизмом, но они, «власовцы» готовы были, при необходимости противостоять вооруженной силой какой бы то ни было колонизации или расчленению нашей Родины. Перефразируя известное высказывание /…/ Александра Зиновьева, ген. А.А. Власов и его окружение, «целясь в коммунизм», прилагали все мыслимые старания, чтобы «не попасть в Россию».
Россия 30 лет живет в тюрьме
На Соловках или на Колыме
И лишь на Колыме и Соловках
Россия — та, что будет жить в веках.
писал в 1949-м Георгий Иванов. И это так! Но Зиновьевское — никак. Как можно не попасть в Россию, целясь в коммунизм, ежели именно Россия породила этого монстра в самом извращенно-чекистском варианте и по сей день нежится в его зловонии…
…Всё это — сослагательное наклонение… Если бы на день раньше… Или лучше: если бы на пару лет раньше развернул свою прославленную 99-ю дивизию… Или: не отрекся бы, любя. От России. В самом начале жизни. Тогда бы не было и этого отречения. Двойного отречения. Отречения — покаяния, отречения — искупления. Запоздалого и неумелого, но искупления. Искупления, когда не понять, не увидеть грань, отделяющую отречение от предательства. Но покаяния — искупления. Этим отречением 40-х годов Власов и его соратники, возможно, сделали самое главное в своей жизни, как считает о. Георгий, и он прав: они — власовцы — отреклись от того страшного греха, который свершили двадцать лет назад, отрекаясь от России и своего народа для служения дьяволу.
Генерал-лейтенант РККА Андрей Андреевич Власов — из нижегородских крестьян, духовное училище и несколько курсов Духовной семинарии, студент Нижегородского университета. Добровольно, не по призыву пошел в Красную Армию, где прошел большой и славный путь — вплоть до генерала. Внес заметный вклад в боеспособность Красной армии, то есть активно и удачно содействовал гибели России как государства и российской цивилизации.
Полковник Михаил Алексеевич Миандров — сын священнослужителя, штабс-капитан русской Императорской армии. В Красную армию мобилизован, спасая с отца и семью, служил тому же, чему служил и Власов: не так цельно и беззаветно, испытывая муки совести и внутренний разлад, однако так же безупречно. Впоследствии — член НТС.
Генерал-майор РККА Федор Иванович Трухин — сын, по слухам, Предводителя Дворянства Костромской губернии, действительного статского советника, правнук участника Бородинской битвы; старший брат — офицер 2-й армии генерала Самсонова — погиб в 1914 году. Федор — студент юридического факультета Московского университета, увлеченный, как многие интеллектуалы, левыми идеями. В Красную армию пошел осознанно, добровольно. Один из наиболее профессиональных штабистов Красной армии. Преподаватель Академии Главного штаба. В отличие от других, с наибольшей ответственностью и последовательностью участвовал в строительстве Красной армии. В плену с июля 1941 года. Член НТС.
Бригадный комиссар Георгий Николаевич Жиленков — из крестьян Воронежской губернии, комсомольский активист, член партии, ее активный функционер, секретарь райкома партии в Москве, политработник РККА. Путь к предательству закономерен. Homo soveticus.
Все они (кроме Жиленкова) так или иначе предали свою страну, свое сословие — крестьянское, дворянское, духовное, своих предков, и в течение более четверти века служили злу — разрушению России, отрекшись от нее. Понадобилась война, плен, потрясения, чтобы перечеркнуть свою прошлую жизнь, но не по принуждению, не в силу обстоятельств, как большинство членов РОА и других антибольшевистских легионов, но осознанно и добровольно. То есть совершили двойное отречение — отречение — покаяние. И не отреклись от него — этого покаяния, как ни страшна была расплата.
«Ничего бы не стоил русский человек, если бы, получив оружие из рук Сталина, он не попытался бы обратить его против Сталина», —
писал Солженицын. В этом он был прав.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/ajablonsky/
