Прочитайте эти строки:
А поэту всегда одиноко,
потому он и сгинет до срока.
И никто не поймет,
пусть хоть вечность пройдёт,
как он мыслил глубоко.
Его мысли значительно
глубже,
чем тюменской окраины лужи.
И никто не рискнёт,
до него не нырнёт.
А он против к тому же.
А поэту всегда одиноко,
потому он и пьет слишком много.
Видят, что он в пальто,
но не видит никто:
он летает высоко.
Выше, чем цены подняты,
выше,
чем известное имя в афише.
И никто не поймет,
что он не самолёт —
ведь летает он тише.
А поэту всегда одиноко,
жить, дружить с ним —
сплошная морока.
Он попал в переплёт,
но никто не поймёт,
как он видел далеко.
Он всегда глубже, выше и дальше,
он как кость в нашем смешанном фарше.
Перемелешь его,
глядь — и нет ничего.
Ничего, кроме фальши.
А поэту всегда одиноко,
он примат с одного только бока,
а с другого — примят.
Может, в спешке зачат
обезьяной от бога.
Одиноко ему, одиноко!
Нет приюта, родного порога.
Он сквозь стены идёт,
не поймёт, идиот,
что есть проще дорога.
Автор смотрит на вас с обложки.
* * *
За свою небедную женщинами жизнь я знал всего двух Елизавет.
* * *
Первой была 70-с-чем-то летняя Елизавета Ивановна Епифанова.
Дальняя родственница соседей по Ленинградской квартире 80-х годов — Евдокии Матвеевны и дяди Володи Смирновых, памяти которых посвящен один из моих легчайших рассказов — «Пиковая дама».
Знаменитая тем, что ее покойный муж-алкоголик пил водку из ковша.
Не ковшами, а из ковша: откупорив бутылку, выливал пол-литра в эмалированную кухонную посудину и выхлебывал через край. Тара меньшей емкости — большая рюмка или стакан — не доставляла ему нужного удовлетворения.
Сама же Лизавета Ивановна наводила ужас своими внезапными нравоучительными визитами. Соседскому сыну Славе, моему ровеснику и другу, стоило во время спокойного разговора на общей кухне повернуться к окну во двор и закричать:
— Баба Лиза идет!!!
как Евдокия Матвеевна бежала прятаться в мою комнату, поскольку несокрушимая старуха не верила словам через дверь и всегда ломилась в квартиру, чтобы убедиться, что недовоспитанной невестки на самом деле нет дома.
* * *
Второй оказалась Лиза Ганопольская — моя сокурсница по заочному отделению Литературного института имени Горького Союза писателей СССР.
Приехавшая из Тюмени и учившаяся на семинаре поэзии Юрия Левитанского.
* * *
Анализировать стихи Елизаветы Ганопольской я не стану.
На то найдутся другие люди, да и не литературовед я, даже не поэт, а прозаик.
Всего 1923 поэтических строчки моего нынешнего наследия против 400 авторских листов прозы (не считая еще 70 — публицистики) говорят о том, что стихи являются для меня побочным продуктом производства.
(Хотя и продолжаю писать их по сю пору; без периодической стихотворной тренировки прозаик умирает как стилист.)
Хочу написать о другом — возможно, так о Лизе не напишет никто.
А несколько штрихов в образ всегда интересны читателю.
* * *
Когда это было?
В прошлом веке, на излете великой Советской эпохи, в разгар перестройки, но еще до начала конца.
Точнее, на нижней границе 90-х.
Нам было тогда…
Кому «нам»? Это требует уточнения.
Приведу несколько имен — обозначу людей состоявшихся в литературе, которых можно найти в Интернете и почитать их произведения, как прежних лет, так и нынешних.
Перечислю команду нашего курса по алфавиту, не желая делать различий.
-
Александр Ануфриев — драматург, Самара;
Анатоль Кудласевич — поэт, прозаик, бард, общественный деятель, Беларусь;
Юрий Ломовцев — драматург, Санкт-Петербург;
Юрий Обжелян — прозаик и драматург, Украина;
Улдис Сермонс — прозаик, Латвия…
Любимый мною Юрий Иосифович Визбор добавил бы:
И на распасе — скромный автор этих строк…
Не на распасе, правда — на творческом семинаре прозы Олега Павловича Смирнова (автора многих книг военной тематики и сценария к сериалу о государственной границе СССР) — и далеко не скромный.
Родившийся и пока еще живущий в Уфе.
В 1989 году, побывав с производственно-лирической повестью «Девятый цех» участником IX (и оказавшегося последним…) Всесоюзного совещания молодых писателей и разместив ее в отраслевом журнале «Гражданская авиация», с нею же я прошел творческий конкурс и поступил в Литературный институт.
Имев уже к тому времени одно высшее образование — матмех факультет ЛГУ — быв кандидатом физико-математических наук и работая старшим преподавателем Башкирского государственного университета.
Было мне в ту пору чудесную 30 лет — тогда мыслилось «уже», сегодня ясно, что «еще».
Примерно в том же возрасте находились и мои дорогие сокурсники.
Среди них был еще один — Штурман.
Прозаик и драматург Виктор Адольфович Белый (отчество своего тезки я привел лишь в силу одиозности) — в миру действительно штурман аэрофотосъемки, бывший дельтапланерист, будущий бизнесмен и владелец собственного самолета.
Вити Белого уже давно нет на этом свете — но тогда колоритный Штурман был полным сил любителем жизни.
* * *
Да и остальные мы были любителями всех проявлений.
О последних я подробно писал в мемуарной книге «Литературный институт», доступной сейчас на нескольких издательских площадках России. Здесь повторяться не буду, общежитие Литинститута на улице Добролюбова к Лизе Ганопольской отношения не имеет, поскольку она там никогда не жила.
А вот мы жили. Причем так, как положено жить молодым художникам слова (да и любым художникам вообще…), уже вступившим в пору творческого расцвета и еще верящих в своего будущее.
Предавались тем порокам, первостепенность которых в жизни российского художника обозначил еще Юрий Нагибин.
Но, опять-таки, к Лизе это отношения не имеет.
Я просто хочу восстановить ту атмосферу веселой чувственности, в которой пребывали мы, будущие светила современной русской словесности.
* * *
Еще в институтские времена, сочиняя стилизованное стихотворение «Алексею Ланкину», я написал так:
Пусть Сиромаха псообразный
Воспышет ядом, аки змей —
Веселий круг разнообразный
Един вмещен в душе моей:
Узреть украдкой Лизы ножки,
Иринку ущипнуть немножко,
И с Оленькой романс пропеть,
На Лену ж… просто поглядеть…
Персоналии просят уточнения.
Петербургский прозаик, читинец Ланкин был моим недолгим сокурсником. Недолгим по той причине, что, имея диплом иняза ЛГУ, Литинститут бросил после 1 курса. Но я никогда не забуду Лешу хотя бы потому, что за всю свою жизнь не встречал я другого такого замечательного человека и совершенно космического рас… раздолбая. Раздолбайством своим мой бородатый друг гордился: однажды хвастался, как где-то в Швеции или Норвегии (а работал он переводчиком в какой-то скандинавской компании, торговавшей судами) купил себе роскошный чемоданчик системы «дипломат» и лишился обновки в первый же день — поставил на мостовую, по которой спустя несколько секунд проехал грузовик…
Доцент Сиромаха попал в стихи из-за того, что поставленная его рукой «четверка» по языкознанию осталась одной из трех неотличных оценок моего второго диплома.
Иринка — украинская поэтесса Ирина Шведенко — была BBW. (Не знающих аббревиатуры отправляю в Интернет.) Со всеми вытекающими последствиями по отношению к ней.
Околобальзаковская Оленька работала методисткой заочного отделения и любила, когда нескромный автор этих строк заходил в учебную часть спеть пару романсов на стихи Лермонтова.
Поэтесса Елена Передреева заняла ни больше, ни меньше, как 3 место на 1 Всесоюзном конкурсе красоты 1988 года. (Победительница Маша Калинина исчезла в небытие, 2-я королева Оксана Фандера стала киноактрисой и в зрелом возрасте мне нравится.) Леной мы любовались всем курсом все 5 лет.
(Не вошла в эту строфу моя страстная любовь на первых курсах — Анна Дубчак.
«Королева психологического триллера», выпустившая без малого полторы сотни остросюжетных романов в издательстве «ЭКСМО», всему читающему миру известная под псевдонимом «Анна Данилова».
Ане посвящена целая глава в упомянутой книге про Литинститут.)
* * *
Но все-таки перечисление ярчайших представительниц противоположного пола, освещавших мою литинститутскую жизнь, я начал именно с Лизы Ганопольской.
* * *
В те времена я не размышлял над женскими возрастами, поскольку сам был достаточно молод.
При написании книги я нашел информацию в Интернете и уточнил, что Лиза моложе меня десятью годами, то есть при поступлении Литинститут ей было около двадцати.
Сокурсница находилась в пору своего первого расцвета, и мне казалась не молодой, а просто-таки юной.
Признаюсь честно: стихов Лизиных в институте я не читал.
Жизнь моего позднего студенчества была слишком загруженной и насыщенной.
Приезжал я на сессии всего раз в год, поскольку «производственная необходимость» университетского преподавателя не позволяла выкраивать по целому месяцу из каждого семестра. И потому экзаменов и зачетов мне всегда приходилось сдавать сразу двойную порцию против сокурсников.
Вечера проходили в театрах: Ленинградский период жизни я посвятил классической музыке, Московский отдал драме.
А все свободное время отдавалось текстам, которые обсуждались нами на творческом семинаре — причем в те годы еще не только никто не знал е-ридеров, но даже принтеры были редкостью, читать все приходилось со слепых машинописных экземпляров.
Елизавета Ганопольская — поэт открылась мне гораздо позже, а тогда она занимала совсем иное место в моей жизни.
* * *
Лизой я был покорен эстетически — с первого взгляда, упавшего на нее.
* * *
Читатель, знающий меня поверхностно, может не поверить, что именно я увидел в Лизе прежде всего.
Но это было так и не могло быть иначе.
Знакомство наше произошло промозглой весной первого курса, в первый день моей первой сессии.
Та весна была именно промозглой, но меня не угнетала, потому что восемь лет своей юности я провел в Ленинграде, где солнце светило раз в неделю, а 300 дней в году приходилось ходить с мокрыми ногами.
Я приехал из общежития рано, но Лиза приехала еще раньше.
И сидела в пустом коридоре перед запертой потоковой аудиторией нашего курса.
Сидела тихо и смирно, закутавшись в длинное (кажется, темно-синее) пальто, и смотрела во все стороны сквозь большие очки в черной оправе.
Я подошел к ней: разве мог я — всю жизнь имевший женщин главной ценностью жизни — не представиться новой девушке, оказавшейся в кругу общения?
Незнакомка обернулась и я увидел ее неожиданно огромные под уменьшающими линзами, невыразимо выразительные черные еврейские глаза.
* * *
Именно еврейские, что расположило меня к ней сильнее всего последовавшего.
Ведь первая моя школьная любовь, девятиклассница Ирина А., была стройной евреечкой с чертами Сикстинской девы Марии (хоть и не в синей накидке, а обычном шерстяном платье, расчерченном красными и черными клетками).
Мой лучший друг детства был евреем.
Я никогда не забуду чету уфимских врачей — Дору Львовну и Марка Наумовича Фридманов
В Башкирском государственном университете меня лучше всех понимал и любил только ребе — глава местной общины профессор Семен Израилевич Спивак.
А одним из главных огорчений тех лет для меня стал отъезд на историческую родину моего коллеги по кафедре математического анализа — доцента Израиля Айзиковича Соломеща.
Еврейская тема не раз затрагивалась в моих произведениях, и не случайно главным героем эпохального романа «Снайпер» стал скрипач Айзик Фридман.
А сам я не оказался евреем и не получил априорного права уехать в Израиль (и жить под лучшим в мире государственным флагом цветов кахоль ве лаван) лишь потому, что родился не там, не тогда и у не тех родителей.
Во всяком случае, я всегда был евреем по образу мыслей и всегда находил в детях Сима гораздо больше близкого, нежели в соплеменных мне потомках Хама.
* * *
Национальную принадлежность глазастой девушки я ощутил каким-то внутренним чутьем; даже узнанная потом Лизина фамилия — каковой я больше не встречал ни у кого! — была интернационально благозвучной, с ласкающими слух аллитерациями «Л» и «Н».)
Я сразу обратился к ней по-еврейски — уже не помню, на идиш или на иврите.
Лиза, разумеется, не поняла ни слова, только округлила глаза.
Позже я узнал, что приехала она из Западной Сибири, где не существует еврейской этнической культуры.
По большому счету, за Уралом (не считая сомнительной «Еврейской АО», созданной Генералиссимусом на Дальнем Востоке для эмигрантов, вкругосветную спасающихся от европейского холокоста), кроме Лизы Ганопольской, существует единственный выдающийся еврей.
Им является мой друг Виктор Соломонович Вайнерман — псевдонимический «Виктор Винчел» — прозаик, поэт, публицист, член СП, общественный деятель, один из создателей уникального литературного музея Ф.М. Достоевского.
Но незнание Лизой языка предков не мешало мне все пять лет то и дело обращаться к ней именно на нем.
А обращался я каждый день.
Не мог не обращаться, девушка притягивала к себе, хотя у нас и не имелось точек соприкосновения: ни творческих, ни внелитературных.
* * *
Была ли Лиза красивой?
Конечно, была.
Она была очень красивой.
(Если под «красотой» понимать не конвейерную заштампованность куклы «Барби» — а огонь, пылающий в сосуде.
Общее обаяние и глубину личности, таящуюся под внешней скромностью облика.)
В Лизе имелись и скрытый огонь и глубокая обаятельность и совершенство черт.
Одни ее бездонные еврейские глаза стоили десяток экранных красоток.
Но не только глазами ограничивалась видимая красота Лизы.
Да и облик милой девушки совсем уж скромным назван быть не мог.
* * *
Московская весна — не Ленинградская.
Май 1990-го был ласков, он словно расцвел с нашим сбором на сессию.
Ведь собрались мы в Москву со всех концов нашей необъятной Родины — Союза Советских Социалистических Республик — и каждый привез тепло своей души.
Потеплело сразу и всерьез.
Уже на второй день Лиза приехала в изящной курточке, и…
* * *
И все пали ниц, увидев то, что побудило меня вспомнить ее первой из всех в шуточном посвящении Лешке Ланкину.
* * *
Во «Вкусе помады» из книги «Литературный институт» я писал, что,
-
во-первых, у каждой моей сокурсницы были какие-то ноги,
во-вторых — и в главных! — никакая пара женских ног не может не быть красивой.
Да, конечно, ноги у других девушек имелись (и у каждой даже по две!) и они являлись красивыми, но…
* * *
Но Лизины ноги были сногсшибательными.
Милые ножки Лизы Ганопольской были самыми красивыми не только на нашем заочном курсе, не только в Литинституте, но и во всей Москве.
(Уверен, со мной согласился бы даже величайший во все времена ценитель и знаток женский ног России, чей памятник провожал нас взором, когда по утрам мы шли от станции метро, носящей его имя, к зданию под номером 25 по Тверскому бульвару, обозначенного фамилией другого Александра Сергеича в Булгаковских «М&М»…)
* * *
Лиза знала свои достоинства и умело ими пользовалась.
Обладая врожденным вкусом художника, учитывала все мелочи: от длины коротких-прекоротких юбок до позы, в которой сидела, выставив на обозрение свои длинные-предлинные ноги…
(Эти «короткие-прекороткие» противопоставил «длинным-предлинным» через 25 лет после окончания Литинститута в одном из писем другой мой друг, известнейший Петербургский прозаик, имя которого я не называю из его врожденной скромности по отношению к женщинам).
Интерьеры заочного отделения отличались постсоветской убогостью, в коридорах вдоль стен стояли секции жестких кресел, какими оснащались кинотеатры низкого пошиба.
Елизавета Михайловна Ганопольская всегда приезжала за полчаса до начала первой лекции и занимала место напротив нашей курсовой аудитории.
(Огромной: с колоннами посередине, низкой, темной и страшно холодной, но зато с роялем, на котором доводилось игрывать и вашему покорному слуге).
Садилось грациозно, закинув ногу на ногу, и близоруко оглядывалась по сторонам…
Надо ли сказать, что места рядом с сокурсницей сразу занимались кем-то из нас — поклонников ее поэтической красоты.
* * *
Отмечу, что Лиза любила угольный цвет.
Ноги в черном для 90-х годов были редкостью: на очередном витке спирали эволюция испытывала пик телесных тонов.
Сегодня цветами — хоть розовыми колготками под зеленой курткой — никого не удивить, тогда же пристрастием к черному белью отличались женщины определенного поведения.
Разумеется, к нашей сокурснице это ни в коей мере не относилось.
* * *
Лиза была непорочно чистой, очень интеллигентной девочкой из добропорядочной семьи.
Приезжая на сессии, она жила у своей тетки-москвички.
Хрупкую нежную Лизу было невозможно представить в смрадной клоаке, обители пьянства и разврата, какой являлась многоописанная «литобщага».
Она там казалась бы лилией, выросшей на компостной куче… и потому росла в другом месте.
Но зачем милая Лиза — не имея намерений! — одевалась, как нескромная девица. И не стеснялась, когда мы ее еще более нескромно рассматривали.
Наверное, ей было свойственно имманентное стремление к эпатажу, выражавшееся в поддразнивании сильной половины нашего курса.
И, не сомневаюсь, что ей, озорной девчонке и настоящей женщине, подсознательно льстило мужское внимание. Даже от таких великовозрастных придурков, какими по сути были все мы, выше поименованные.
* * *
А внимание проявлялось при любых обстоятельствах; к девушке с такими ногами не проявляться оно не могло.
Один из моих любимых писателей, эстонец Энн Ветемаа, в маленьком романе «Монумент» примерно то же самое (хоть и происходящее в среде не литераторов, а скульпторов) описывал так:
«Когда чернокосая Людмила, единственная девушка в нашей группе, нагибалась над ящиком с глиной, мы все впивались взглядом в ее шелковистые подколенки…»
Лиза принимала усиленные (и… не только словесные) знаки адекватно.
Фыркала по-кошачьи, вращала глазищами, отвечала что-то резкое, порой царапалась — но не гнала никого прочь, не выбиралась из толпы почитателей.
Да и на лекциях не возражала, когда кто-нибудь садился с нею рядом.
Ведь по сути дела ничего плохого никто из нас Лизе не делал и даже пошлостей не говорил — а овеществленное эстетическое удовольствие не может не волновать настоящего поэта.
* * *
Я назвал Лизу Ганопольскую не поэтЕССОЙ, а поэТОМ — поэт поймет разницу, поэтессы меня не интересуют.
Она училась хорошо, получила диплом, ее можно найти в литинститутском списке выпускников 1994 года.
Дальнейшей Лизиной судьбы до недавних пор я не знал.
Я отстал от прошлой жизни, после института оказался втянутым в проблемы, далекие от литературы, связи с прежними сокурсниками почти полностью растерял.
Но недавно ощутил потребность все восстановить или хотя бы написать о всех, кого помню и люблю.
Мне захотелось отыскать старых друзей, посмотреть их фотографии и вспомнить лица — не просто бывшие когда-то родными, а составлявшие лучшую часть моей жизни.
* * *
Среди этих лиц Елизавета Ганопольская оказалась на одном из первых мест.
* * *
В те годы Лиза казалась мне символом.
Без ее сверкающих антрацитом ног метровой длины невозможно было представить сам Литинститут.
Как без чугунного Горького пред главным корпусом, как без мемориальной Платоновской доски на заочном.
Но еще значительнее в Лизином облике были те самые ее глаза — бездонные и затягивающие, как медный карьер в зауральском городе Сибай.
Ведь при всех своих красотах Лиза Ганопольская была глубоким человеком.
Глубина проявлялась прежде всего во внешней простоте при обилии серьезных мыслей и пронзительных чувств.
* * *
Набрав Лизино имя в Яндексе, я нашел несколько страниц ссылок.
Лиза не сменила фамилии — этот факт сразу сказал, что как поэт она состоялась.
Стихи ее оказались чудесными и произвели на меня неизгладимое впечатление.
* * *
Последнее является звуком непустым.
Начав литературную судьбу как поэт (что случилось в 1976 году), я крайне привередлив во вкусах.
Я не принимаю словесную мешанину, которую сейчас именуют «стихами» лишь потому, что «прозой» ее именовать невозможно.
Мне в принципе чужды 99% того, что сегодня может быть с натяжкой названо поэзией.
Но если стихи совершенны, я готов перечитывать их много раз, повторять про себя и радоваться за поэта, сумевшего найти единственно верные слова и расставить их по местам!
* * *
Лиза стала большим, серьезным художником слова.
Поэтом, прозаиком и драматургом.
Она вернулась в свою Тюмень и сделалась там известной.
Ее стихи читаются, ее проза публикуется, ее пьесы ставятся городскими театрами.
* * *
Узнав это, я ощутил зависть к бывшей сокурснице.
Ведь сам я, окончив Литинститут и став автором многих читаемых произведений, в Уфе не стал никем.
Меня не знает тут почти никто, как и я не желаю знать тут почти никого.
Взаимное неприятие личности и среды дошло до такой степени, что я даже не могу физически опубликовать здесь своих мемуарных очерков о знаменитых и достойных уфимцах.
Я не люблю свой «родной» город и он не любит меня.
Но это выходит за рамки данного мемуара.
* * *
Написав о Лизином успехе, я невольно подумал об Анне Дубчак-Даниловой.
И не только потому, что Аня дружила с Лизой до такой степени, что прописывала ее — игнорировавшую общежитие — «мертвой душой» в свою комнату для обеспечения комфортного одиночества.
Аня Дубчак-Данилова, достигла успеха в литературе не просто серьезного, а поистине огромного, но не вернулась в нелюбимый родной Саратов, а двинулась вперед и вверх.
Переместилась сначала в Москву, затем в Турцию, сейчас живет в Болгарии..
А Лиза пошла другим путем: не отрываясь от начал, поднялась на прежнем фундаменте. Это, возможно, было делом даже более трудным.
Ведь ей пришлось преодолеть косность отношений к своей личности, вернувшись с Московским дипломом и обновленным внутренним потенциалом.
Но зато она оказалась на своем правильном месте в своей правильной среде: ведь за границами мы по сути дела никому не нужны.
(Как не нужен и перед границей я — русский в башкирском городе…)
А у Лизы есть и результат, и положение в обществе, и перспективы.
* * *
В Интернете нашлось немало нынешних фотографий Елизаветы Ганопольской.
За 25 лет она, конечно, изменилась.
Благородные черты лица сделались еще благороднее, а чудные глаза, избавившись от очков, стали еще выразительнее.
Это была и Лиза и не Лиза.
С монитора на меня смотрела зрелая мудрая женщина.
В какой-то момент мне даже не поверилось, что именно ею мы любовались в обшарпанных Литинститутских коридорах.
Но все-таки то была она.
Только повзрослевшая и проявившаяся во всей своей глубине.
* * *
В последние годы я ощущаю, как быстро утекает оставшееся время жизни.
Я не успеваю писать все, что таится в замыслах.
Я не трачу себя на соцсети, только публикуюсь на различных литературных порталах России, Украины, Германии, Болгарии.
Желающие могут почитать стихи Елизаветы Ганопольской, зайдя в ее группу на фейсбуке, я же хочу упомянуть портал стихи.ру — родственный ресурс прозы.ру, на которой сам я обретаюсь с 2002 года, будучи одним из первых авторов.
На «стихах» висят всего два стихотворения Елизаветы Ганопольской, опубликованные в печатных изданиях еще в конце прошлого века.
Но достаточно этих двух.
Пронзительное стихотворение, которым я начал очерк, Лиза написала в 1999 году — еще в прошлом веке, в свои 30, на вершине жизни.
Второе звучит еще грустнее:
В холодной стране Одиноко
дождь чаще бывает, чем солнце.
Он утром приходит с востока,
как хмурый привет от японца.
Обложит стеной пограничной,
чтоб белого света не видеть.
Занудливо и методично
припомнит тебе все обиды.
Он крыши, карнизы и крон —
до листика! — пересчитает.
И даром, что их миллионы,
по новой свой счет начинает.
Работа его бесполезна.
Судьба его бесперспективна.
Он точно собъётся, болезный,
На путь беспробудного ливня.
Без счёту разбросаны листья
По лужам, дрожащим, бесстыжим,
безумен, растрепан, расхристан,
дождь пляшет в присядку по крышам.
Ещё и ещё он швыряет
листву, обливаясь слезами.
Он изгнан из ясного рая.
Изгнанник, забудь о сезаме.
В холодной стране Одиноко
устроиться можно уютно…
О жизнь моя — ветер с востока.
О смерть моя — ясное утро.
Возможно, она пребывала тогда в тоске последействия, ведь с момента выпуска из Литинститута прошло всего 5 лет.
А умный и тонкий поэт не мог не грустить о феерическом времени, которое никогда не повторится.
Но тем не менее в словах содержится абсолютная правда, не зависящая от жизненных обстоятельств.
* * *
Художники одиноки, как горные вершины, видимые издалека над серыми долинами, над плоской массой обывателей.
А то, что они видят друг друга и в звездной темноте и под сияющим солнцем, только подчеркивает факт индивидуальной исключительности.
* * *
Другой мой любимый современный поэт, мудрый Булат Шалвович Окуджава, говорил, что нужно сделать нам, художникам,
чтоб не пропасть поодиночке.
И мы держимся.
Держимся за руки, за ниточки виртуальных связей.
Только так можно выжить в холодной стране Одиноко, которую нашла на карте поэт Елизавета Ганопольская.
Мы дышим, мы существуем, пока мы помним друг о друге.
* * *
Милая, милая Лиза!
Сколько лет прошло с тех пор, как мы тобой расстались?
Нет, я не достоин звания прозаика, употребив неверное слово; расстаться могут близкие люди или хотя бы друзья, а мы с тобой были просто сокурсниками.
Учившимися на разных семинарах и ходившими разными путями, кроме тех самых заочных коридоров, где я не уставал любоваться твоими чудесными глазами и твоими ясными ножками.
Сколько лет прошло с тех пор, как майским днем 1994 года мы получили новенькие дипломы на Тверском бульваре и разъехались по своим окраинам (которые уфимские ничем не лучше тюменских) из недолго привечавшей нас Москвы?..
С точки зрении Вселенной — один миг, с точки зрения нашей жизни — целая вечность.
Но я гляжу на твою фотографию, я смотрю в твои глаза — я помню тебя, будто мы виделись только вчера.
И ты Поэт, но ты — не в Одиноко!
2018 г.
ЕЛИЗАВЕТЕ ГАНОПОЛЬСКОЙ
Что случилось со мной? Может, я постарел раньше срока?
Или дождь за окном мокрым снегом грозится укрыть?
Ты глядишь на меня из печальной страны Одиноко,
Я гляжу на тебя и натянута памяти нить.
На гитаре моей в пору ту были целы все струны,
И друзей хоровод не срывал мне ладони со лба.
Были молоды мы. Ну а ты была попросту юной,
И в ладошках твоих лишь синичкой звенела судьба.
Институт нас учил — кое-как и всему понемножку,
Все писали стихи, каждый силился что-то сказать…
Отстучали синкопами такт твои милые ножки,
И кому там теперь твои скромно сияют глаза?
Возвратится весна и капель застучит по карнизу,
Только вряд ли она сердцу радость подарит сейчас.
В этой жизни с тобой мы уже не увидимся, Лиза.
А другой-то, наверно, и вовсе не будет у нас.
Жить — не поле пройти, не на полке расставить игрушки.
И, как пули, свистят у виска не секунды — года.
Сколько нам еще их прокричит на закате кукушка?
Никогда-никогда, никогда-никогда. Никогда…
Где же наши мечты? где надежды, чисты и высоки?
Одноглазый царит среди массы убогих слепых.
И в холодной стране мы, поэты, всегда одиноки,
Словно горные пики над темной равниной толпы.
Красен солнечный диск, погружаясь в туманную реку.
Белой выйдет луна, между туч синим светом маня.
Улыбнешься мне ты из счастливого прошлого века,
Улыбнусь тебе я из печального нового дня.
7 ноября 2018 г.
© Виктор Улин 2018 г.
© Виктор Улин 2018 г. — фотография.
© Виктор Улин 2018 г. — дизайн обложки (оригинал частное фото).
Елизавета Ганопольская — коллега по перу, поэт, драматург, сокурсница по Литинституту 1989-1994 г.г. — http://www.stihi.ru/avtor/lisbetina.
Лизины стихи
«А поэту всегда одиноко» — http://www.stihi.ru/2017/03/25/6982 ;
«В холодной стране Одиноко» — http://www.stihi.ru/2017/05/23/2781 .
© Елизавета Ганопольская 1999 г. — «А поэту всегда одиноко…».
© Елизавета Ганопольская 1999 г. — «В холодной стране Одиноко».
© Виктор Улин 2018 г. — фотография.
© Виктор Улин 2018 г.
© Виктор Улин 2018 г. — дизайн обложки (оригинал фото из Интернета).
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/ulin/
