(продолжение. Начало в № 2-3/2019)
* * *
Здравствуй, о светоч дней моих, Сергей ибн Михаил! Прости за восточный колорит в речи — видимо, бомбежками навеяло. Воздушные тревоги и взрывы стали уже обыденной стороной нашей жизни. Мы уже не вздрагиваем от неожиданного завывания сирен, а только устало материмся.
Я хотел сегодня съездить в Нагарию и проведать товарища, но на этот курортный город сегодня плотной массой валятся «катюши». Так сказать, переваливают через границу и «падают вниз стремительным домкратом». Поэтому поездку туда я считаю делом малоперспективным. Принимать на грудь в бомбоубежище — это не самое интересное в нашей достаточно короткой жизни. Поэтому я налью себе большую кружку «Туборга», лягу в траву и продолжу воспоминания.
Как ты помнишь, я очень любил ездить. Поездки на фестивали, концерты, да и просто к друзьям занимали большую часть моего свободного времени. Когда свободного не хватало, я прихватывал служебное. Два города были для меня центрами мира — это Москва и Свердловск.
Каждый раз, приезжая в Москву, я звонил Веронике Долиной, которая с тех лет и до сих пор остается для меня главным авторитетом и хорошим товарищем. Однажды, где-то году в 82, позвонив ей, я услышал: «Хочешь сходить на концерт Кима?» Ну, как же не хотеть?! А в то время Юлий Ким, как паспортное данное, практически не существовал. В кинофильмах и театральных спектаклях звучали песни некоего Юлия Михайлова. Имя же Кима было под запретом из-за его активной правозащитной деятельности, из-за подписей под письмами в защиту осужденных по политическим мотивам. И записи песен в его исполнении до моего Нижнего Тагила почти не доходили или попадали к нам в жутчайшем качестве и далеко не новые. Вероника объяснила, что концерт будет в подвальчике-клубе Общества (или Комитета?) драматургов, что недалеко от Третьяковки. Билетов не надо, концерт «закрытого типа» для своих. Раз пришел, то о концерте знаешь и, значит, свой. Я пришел в подвальчик за час до концерта. Посреди пустого помещения стоял явный драматург, толстый и с трубкой в зубах. Увидев меня, он воскликнул: «Вас-то мне и надо!!!» Я несколько обалдел: «Вы меня ни с кем не спутали?» Драматург удивился: «Вы ведь на концерт Кима? Так помогите расставить стулья!» Все разъяснилось, я помог толстяку расставить штук сто стульев, занял место себе и Веронике и стал ждать. Зальчик заполнялся людьми. Наконец, наступило время начала концерта. Толстяк с трубкой нервно ходил по свободному пространству — сцене и громко стонал: «Ну, где же Ким? Где же Ким? Где же Ким?» Тут он увидел вошедшего худенького Кима и, повернувшись к публике, объявил: «Внимание! Ким пришел. Итак, сейчас перед вами выступит Юлий Михайлов!»
Мы собрались компанией после концерта Кима, заехали в Елисеевский, накупили всякой всячины, приехали к Веронике на улицу Усиевича в тогдашнюю однокомнатную квартиру. Там были какие-то ребята из ВГИКа, поэты, актеры и еще черт знает кто. То-есть, для однокомнатной — явный перебор. Мы уселись в кружок на ковре, постелили скатерть, выложили снедь и приступили. Я, будучи невозможным провинциалом из Тагила, дико возмутился, увидев заплесневевший сыр. «Вероника, что ж ты не сказала? В Елисеевском бы свежего купили!» Толпа долго ржала, объясняя мне, что это рокфор. «Ну и что? А хоть Рошфор! Плесень-то можно было счистить, чтобы перед гостями не позориться!» До сих пор вспоминаю, как меня успокаивали… Ну, просто Ломоносов из Холмогор приехал с подводой…
Но я взял реванш, выложив на стол сказочного вида и вкуса копченую рыбину муксун, которую мне привезли в подарок откуда-то из Приполярья, и которую я взял с собой в Москву. Рокфор-Рошфор и прочие деликатесы были забыты. Гости чавкали, облизывая жирные пальцы. «Откуда это чудо?» — спросил один бородач, впоследствии оказавшийся аспирантом ВГИКа. Тут я отвязался. Я объяснил наглым голосом, что под окном моей избы есть пруд, в котором такой ерунды — немерено. В день отлета в Москву я, якобы, закинул удочку, за пару минут поймал этого муксуна и привез Веронике в подарок. Я даже не успел придумать, где и когда эта рыбина успела закоптиться и подсолиться. Но этого и не надо было. Лица столичных жителей затуманились, в глазах мечтательно отражалась необъятная Родина, где есть еще такие избушки, и такие пруды, и такие Миши с удочками, ловящие в прудах копченых рыбин…
Еще одно гастрономическое воспоминание. Я помню случай, когда Володя (тогдашний муж Вероники) привез из Америки микроволновку. А что с ней делать — хрен знает. И я в ту пору случился в гостях. Так на мне опробовали произведенный продукт. Клали куски мяса, задавали время, мощность, потом давали мне пробовать. Мясо было свежачок, его вообще можно было не готовить, но Вероника говорила, что оно получилось жесткое. Время и мощность увеличивали, запихивали новую порцию, а предыдущую скармливали мне. Пока нашли устроивший хозяев режим, я слупил больше килограмма. И остался в душе уверен, что москвичи зажрались, ибо даже самая первая порция во рту таяла. По моим, конечно, провинциальным понятиям, когда мясо «дают» по килограмму два раза в год — Первого мая и Седьмого ноября.
В январе 1991 года я оказался в последний раз в Москве. Мне нужно было оформить в голландском посольстве, тогда представлявшем Израиль, визу на выезд на ПМЖ. Пребывание в Москве совпало с несколькими событиями. Во-первых, с днем рождения В.С.Высоцкого. Во вторых, с павловской реформой — заменой старых банкнот на новые. Оба события изрядно отразились на мне.
Среди моих московских друзей есть Андрей Крылов — главный «высоцковед» Советского Союза, составитель двухтомника произведений Высоцкого, а также автор различных статей, брошюр, докладов, исследований и книг, так или иначе посвященных Высоцкому. Он достал мне контрамарку в Театр на Таганке, где состоялся вечер, посвященный Высоцкому. Вечер был интересен не только звездными участниками. Гласность и перестройка вошли уже в критическую фазу, и в зале сидели также представители общества «Память» в длинных шинелях. Во время выступления Виктора Берковского из зала донесся свист и выкрики: «Долой! Иди «семь сорок» пой!». Аналогичная реакция была и на других выступающих «некоренной национальности». Когда на сцену вышел друг Высоцкого легендарный золотопромышленник Вадим Туманов, ему крикнули: «А ты какой нации?» Туманов, бывший зэк, золотоискатель, знал, как говорить с подонками. Он резко вскинул голову и жестко сказал, глядя на «памятников»: «Не вашей козлячьей!»
Больше выкриков с их места не было.
После Таганки мы поехали к Андрею Крылову на дачу. Там я впервые за долгие годы попался на провокацию. Мы сели за стол, появилась гитара, начались песни. Пели В. Туриянский и В. Забашта, а я читал стихи. Крылов предложил всем почитать стихи, а лучший поэт получит от него приз. Мы стали читать. Откуда мне было знать, что, пока я ходил курить, эти (не могу найти культурного ругательства) типы договорились, что приз получу я. После часа чтений Крылов торжественно объявил, что я затмил всех и приз — мой. Он вручит его мне сейчас, и я обязан взять его с собой в Израиль. Думая, что это какая-нибудь книга о Высоцком (а что еще я мог ждать от Крылова?), я пообещал. Он и еще трое ушли в другую комнату и через минуту с диким грохотом притащили, кряхтя, громадную, килограмм на триста гипсовую голову Пушкина. На мой мат Крылов нагло заметил, что никто не обещал мне чего-то особенного, а взять в Израиль приз я согласился заранее, и что без этого гипсового монстра я с его дачи не выйду. Утром, пока все еще спали, я встал и уехал на электричке в Москву. Но до сих пор я в каждом письме от Андрея читаю напоминание о «призе» и требование его срочно забрать.
***
Два дня я стоял в длиннейшей очереди к голландскому посольству, не сдвигаясь почти ни на метр, и впал в уныние. Мне казалось нереальным попасть внутрь. Толпа стояла длинной змеей шириной в пять-шесть человек. Очередь занимали с вечера. Полная безнадега…
В тот вечер, когда мы приехали к Крылову на дачу, по радио объявили, что со следующего утра начинается обмен банкнот, и старые банкноты с утра недействительны. У меня с собой денег было немного, а Андрей сказал, что такую сумму он на работе спокойно обменяет, и чтоб я не трепыхался. И тут меня стукнуло — ладно, это у меня мало денег, я, в конце концов, простой технолог, а ведь в очереди в посольство стояли люди посерьезнее, в норковых шубах, с золотыми цепями. Они-то должны свои, явно немалые деньги в райисполкомах обменивать, как приезжие!
Как уже рассказывалось, убежав от злополучного «приза», я приехал к посольству. Ни одного человека! «Может, выходной?»- закралась нехорошая мысль. Я подошел к здоровяку-охраннику, жалобно спросил: «А что, посольство не работает?» и услышал, что все работает, что все внутри скучают, так как я сегодня — первый посетитель. И я за пятнадцать минут все оформил и пошел, воспевая осанну мудрой советской экономической политике и лично товарищу Павлову.
***
Второй город моей судьбы — это Свердловск. Ты же знаешь, что я пять лет учился в Свердловске, в политехе. Но и после окончания вуза и отъезда назад в Нижний Тагил связь со Свердловском не распалась, а стала крепче и богаче.
С периодичностью раз в месяц я ездил дня на три в Свердловск навестить друзей. От Свердловска до Тагила 130 километров. Теперь, проезжая то же самое расстояние от Акко до Тель-Авива за полтора часа, я диву даюсь, как я мог на поезде или на автобусе ехать в Свердловск почти три часа. Но, видимо, из-за предчувствия праздника эти часы пролетали незаметно. В Свердловске я сразу ехал к своему другу, известному свердловскому барду Гене Перевалову. У Гены в квартире все время толклись барды, поэты, художники, лилось рекой спиртное, читались стихи, пелись песни, устраивались выставки картин и фотографий. Двухкомнатная квартира с длиннейшим коридором и большой кухней была подобием салона мадам Шерер с поправкой на контингент — казалось, что гусары вытеснили оттуда дам и устроили постоянный забег в ширину. Я был в восторге от подобной атмосферы. Не раз Гена делал квартирные концерты мне и моему соавтору Васе Мешавкину (которого ты прекрасно знаешь), и, надо сказать, свободных мест не было. Гена меня познакомил со многими интересными людьми — с интеллектуалом и филологом Евгением Касимовым, с прозаиком Андреем Козловым (писавшим обалденно смешные миниатюры, используя лексику, от которой бы покраснел даже покойный Иван Барков), с пермским поэтом Виталием Кальпиди, с поэтом и бардом Леонидом Ваксманом и целым рядом других примечательных личностей, перечислить которых тут просто не удастся. В это время восходили звезды Александра Новикова, групп “Наутилус”, “ЧайФ”, “Агата Кристи”, «Урфин Джюс», вспыхнула и сгорела звезда А. Башлачева. Свердловск бурлил и развивался. Мы по мере возможностей старались в этом участвовать и добавлять свои приправы в это варево.
Однажды поздним вечером (или ранней ночью) мы до того запелись, зачитались и заговорились, что не заметили, как кончилось “горючее”. Народ затосковал. Внезапно раздался телефонный звонок. Перевалов взял трубку, поговорил, просветлел лицом и громко объявил: ”Ребята, “Наутилус” закончил репетицию, сейчас несколько мужиков подъедут! У “Нау” всегда с собой есть!” Приехали “наутилусы”. У них ничего не было, они как раз хотели разговеться у Гены. Тогда Гена принял единственно верное решение. На такси два гонца рванули к Лене Ваксману, находившемуся на ночном дежурстве в “Скорой помощи”. Леня без звука вынес литровую банку медицинского спирта. Вернувшись с призом, гонцы были встречены овациями, похожих на которые “Наутилус” не слышал даже в свои лучшие выступления. Банка была унесена на кухню, где было решено вылить ее в трехлитровую и разбавить водой до верха. В комнате все замерли в ожидании. По лицам блуждали невнятные улыбки, разговоры стихли. Через несколько минут в комнату зашла Марина — жена Гены, держа трехлитровую банку с мутной жидкостью. При входе в комнату она запнулась, банка выпала и разбилась на мелкие кусочки вместе с нашими надеждами. Лица присутствующих наполнились растерянностью, в глазах читалось сквозь вселенскую тоску явное желание врезать Марине от души, а в крайнем случае обматерить снизу доверху. Сдерживало всех только осознание факта, что Марина — все-таки хозяйка квартиры. Такое состояние клинической смерти длилось минут пять. После чего зашел Гена с точно такой же банкой и весело объявил: ” В первой банке была вода. Это мы специально для “Нау”, чтобы на халяву не приходили!” Вот тут произошел взрыв. Мы орали на довольных супругов Переваловых, демонстрировали пульс, объясняли, что так не шутят, что сердце не каменное и т.д. Гена ухмылялся, как чеширский кот. Вот ведь злодей — даже жену смог уговорить грохнуть о пол банку, зная, что ей и придется выметать осколки…
И снова зазвучали гитары.
***
Иногда мы выезжали большой компанией на озеро Таватуй, расположенное посередине пути от Тагила к Свердловску. Ставили палатки и устраивали “творческий вечер” с конкурсами и соревнованиями. Например, одно из соревнований — девушка должна была найти в куртке юноши заначенный червонец. Деньги прятались в куртке с профессиональным мастерством, и найти их было непросто. Разыгрывались визуальные цитаты из песен, и нужно было определить, какая песня имеется в виду. Например, я брал лохматого пуделя на шею, заходил в озеро по колено и бил ногой по воде. Это означало розенбаумовское “Ты шубки беличьи носила, ноги на ночь мыла”. Ну и, естественно, пелись песни, читались стихи, устраивались розыгрыши. Елось и пилось тоже успешно. Однажды мы взяли с собой металлическую бочку с пивом. В Свердловске по двум доскам закатили ее в электричку, на станции Таватуй так же по доскам медленно скатили ее на перрон и потом, как дрессированные медведи в цирке, катили 4 километра через лес к месту встречи на берегу озера. Зато какой сюрприз был для всех!
Бывали также случаи целевых поездок в Свердловск на областные комсомольские и партконференции. Нет, я не был коммунистом. Как в 28 лет выбыл из комсомола, так и остался беспартийным, хотя и был начальником технологического бюро. Один раз, всего один раз цеховой парторг предложил мне вступить в партию. Он смотрел на меня с доброй отеческой улыбкой, всем видом показывая, какую высокую честь мне предлагают. Сам не знаю, как я произнес роковую фразу: «Спасибо, Иван Александрович, за доверие, но я не хочу. У нас с партией разные направления идеологической работы». Парторг просто остекленел: «Да как ты смеешь говорить такое!!! Запомни — мы не каждому предлагаем! С партией лучше дружить!» Я согласно покивал головой и повторил ту же фразу. Больше мне не предлагали. Но так как у меня была постоянная халтура — участие в областных партконференциях, то у парторга цеха руки коротки были меня прищучить. Я вам скажу больше — работая на оборонном предприятии и по уровню работы будучи обязанным иметь допуск по форме номер 2, я его не имел. Меня мой начальник отправил насильно в первый отдел на заполнение анкеты для получения допуска, ибо ему надоело вместо меня ходить на совещания в сборочный цех. Анкету я так заполнил, что никакого допуска мне не дали. Удивляюсь, как с завода не выгнали. На вопрос о родственниках за границей я указал все «горячие точки» — США, Израиль, Южную Африку. Это было вранье, но чекисты — первоотдельцы поверили. Кто же будет сам на себя такое наговаривать? И, слава Богу, т.к. потом при отъезде в Израиль у меня не было проблем из-за наличия допуска.
Так вот, поподробнее о партконференциях. Начинал я, будучи комсомольцем. Меня звали на районные конференции, обнаружив, что я быстро сочиняю экспромты на заданные темы. Собиралась веселая компания — фотографы, художники и я. Фотографы ходили по залу во время конференции, щелкали аппаратами, бежали в комнату за кулисами, проявляли пленки, тут же печатали снимки, художники оформляли стенды со снимками, а я сочинял стихотворные подписи с разными приколами. И когда делегаты выходили на перерыв, то уже видели себя в полностью оформленном и высмеянном виде. Это производило неизгладимое впечатление.
Теперь вопрос: зачем мне это надо было? Тому есть несколько причин. Во-первых, собиралась очень веселая компания моих товарищей, во-вторых, конференция шла 2-3 дня, и на эти дни меня освобождали от постылой работы на заводе, в-третьих, мы не только делали стенды, а еще и использовали спецхимикаты — для ускоренного глянцевания нам давали бутыль с медицинским спиртом, чтобы применять его вместо промывочной воды. Естественно, даже тени сомнения не возникало, как правильно утилизовать предложенный химикат. Глянцевание шло на воде, а спирт помогал сочинению текстов и оформлению стендов, которые к концу дня все более удалялись от основ соцреализма, приближаясь к изыскам В. В. Кандинского. И, в-четвертых — вся наша работа шла за кулисами в отдельном помещении. А в соседней комнате книжный магазин каждый раз раскладывал дефицитные книги для президиума. Там я пасся постоянно. Таким образом, все эти конференции выполняли для меня многофункциональную работу. Потом обо мне прознали в горкоме партии, затем меня «продали» в обком ВЛКСМ, и вершиной карьеры стали партконференции обкома КПСС — вотчины товарища Ельцина. Но к этому времени руководил обкомом некто Петров, который «воздуха тоже не озонировал».
Да ну их к черту. Свою главную миссию они выполняли — спирт у нас был, и книги я покупал. Все остальные стороны деятельности обкома КПСС были, по моему мнению, излишними и даже вредными…
* * *
Мой перелет в Израиль проходил в ночь с 1 на 2 апреля 1991 года. Естественно, в России было прохладно. Выйдя же в аэропорту «Бен Гурион» в пальто, я начал таять, как Снегурочка над костром. Вокруг торчали какие-то пыльные пальмы, которые я привык раньше видеть в кадках тагильских и свердловских ресторанов.
Полночи мы заполняли всякие ведомости, получали документы, деньги на первые полгода жизни. Потом мужчин допрашивал моссадовец на предмет имеющихся секретных сведений. Затем нам подогнали такси, и мы за счет Государства Израиль поехали по выбранному адресу. Адрес нам подсказали знакомые, уже год жившие в Израиле. Это была гостиничка в Хайфе, грязная, зачуханная, из тех гостиниц, куда водят проституток, снимая номера на пару часов. Там мы оставили на три дня всю родню, а сами с детьми уехали к этим знакомым в кибуц. За три дня мы нашли родственникам съемную квартиру, перевезли их туда, а затем, как я тебе уже рассказывал, поехали в кибуц Кфар Масарик.
Через полгода я пошел работать на кибуцную фабрику. Работа была достаточно тяжелая физически. Я стоял на машине, клеящей коробки, укладывал их на подставку, обматывал полиэтиленом, отвозил на склад, бежал назад — и все сначала. Каждая упаковка с коробками, которую надо было положить на подставку, весила килограмм десять, подставка с коробками весила килограмм пятьсот. Упаковки поступали по непрерывному конвейеру каждые семь секунд. Вечером я приходил домой и падал на кровать. Сил не было ни на что.
Жена стала учиться на высших курсах подтверждения профессии (она — дизайнер с архитектурным институтом за плечами). А так как деньги, полученные в аэропорту, кончились, то я, помимо работы на фабрике, стал по выходным подрабатывать мойщиком посуды и уборщиком в русском ресторане. Вот это была школа жизни! Я навсегда избавился от брезгливости. Для меня сейчас пустяк — вымыть триста тарелок, начистить до блеска сортир после того, как в ресторане весь вечер и полночи гуляла пьяная толпа, поужинать среди гор объедков, устранить руками засор в унитазе и так далее. Подробности малоаппетитные, но это было, и не вычеркнуть. Зато я познакомился с такой стороной жизни, которая мне доселе не встречалась, а ведь это здорово для литератора! Трудотерапия длилась два года. Работа в кабаке начиналась в пятницу в 14-00 и заканчивалась в субботу в 14-00. 24 часа сплошного мытья, пылесосенья, снова мытья, и наконец- суббота, полдень, и едва живой, я на автобусе возвращаюсь домой со ста двадцатью шекелями в кармане и с сумкой, полной салатов, холодца, вина — то-есть, всего, что не досталось посетителям из-за их раннего пережора дешевым алкоголем.
Я наблюдал изумительные картины. Однажды пришла компания уже изрядно подогретых грузин. Они потребовали принести им две бутылки «Баллантайна». В баре была бутылка «Баллантайна», в которой оставалось грамм сто пятьдесят. Хозяйка голосом акушера, принявшего заказ от роженицы на ребенка определенного пола и внешности, произнесла: «Балантайн» так « Баллантайн»! и притащила на кухню две пустые бутылки от виски. Затем в бутылки была залита водка и высыпано по две-три столовых ложки растворимого кофе. Все это взболталось и выдалось гулякам за чистый продукт шотландских гор. Те пили и нахваливали. Естественно, стоимость была «баллантайновская»…
Ресторан обычно работал до 2 часов ночи. Но выдача провианта на столы происходила часов до 12 ночи. После уже шли десерт и фрукты. Что же происходило с людьми, вдруг в час ночи приходящих в кабак и желающих полное меню? А вот что. В час ночи ввалился вратарь футбольной команды «Маккаби», высокий симпатичный мужик из России, работавший по контракту в Израиле. Я не буду называть его фамилию, т.к. происшедшее может бросить на него пятно… Известность его в Израиле безгранична. Он был с тремя друзьями, все четверо — на грани перегруза. Футболист обнял хозяйку ресторана и потребовал шашлыки. А мясо давно разошлось по столам, и мангалы были потушены. Но нет крепостей, которые взять невозможно! На кухне возле мойщиков посуды стоял гигантский полиэтиленовый мешок, куда с тарелок скидывались мясопродукты, недогрызенные уставшими от отдыха посетителями. Это был спецнабор для хозяйской овчарки. Услышав требование вратаря, хозяйка не растерялась. Она прибежала на кухню, вывалила куль с объедками на пол, мы выбрали целую кучу надгрызенных кусочков, отрезали следы укуса, остальное отмыли в воде от специй, салатов, соусов и гарниров, подогрели в микроволновке, и хозяйка, украсив блюдо луком и киндзой, понесла эту бывшую помойку почетным гостям. Я сам слышал, как спортсмен хвалился перед друзьями: «Я, когда ни приду — мне всегда приносят всё по полной программе!»
Я работал в этом вертепе, пока однажды, возвращаясь домой в субботу с товарищем на его машине, не попал в дикую аварию из-за полного отруба в сон указанного товарища, сидевшего за рулем. Я кратко тебе уже про эту аварию рассказывал. Меня вбило лбом в переднее стекло, весь залитый кровью, я кое-как выпал из машины, выбив локтем изогнутую от удара дверцу. Я лежал в луже крови на шоссе возле пляжа. Толпа зрителей окружала весь этот Голливуд. Какая-то бабуля начала поливать мне голову водой. Вспомнив «Иронию судьбы», я пробормотал: «Я вам, что, клумба?» Приехала «Скорая», меня увезли в Хайфу в больницу, проверили целость и сохранность костей, перевязали и выгнали. Самое интересное, что из четверых пассажиров пострадал только я.
Возбуждая интересы зевак, в одежде, полностью залитой кровью, я приехал домой и решил: «Хватит этих перфомансов!» Больше я в ресторане не работал. Но с тех пор, когда я сижу в ресторане в качестве клиента, я не могу не думать о тех, кто в эту минуту надрывается на мойке. Или о том, какого происхождения мясо в блинчиках, принесенных официантом…
Еще несколько подробностей ресторанного существования. Во-первых, пилось там непрерывно. Под рукой было море водки и озеро пива. И это тоже была одна из причин, по которой я прекратил работу — печень жалко было. А не пить было невозможно, ибо пили все. Сама атмосфера принуждала. Некрасовский лозунг “Он до смерти работает, до полусмерти пьет” был как нельзя актуален.
Самые тяжелые клиенты для официантов были “лица кавказской национальности”. Они не давали уносить со стола опустевшие тарелки, т.к. каждый проходящий должен был видеть, как широко и безбрежно те гуляют. После салатов им приносили горячее — рыбу, шашлыки, стейки. Все новые тарелки ставились сверху на грязные. В конце вечера стол напоминал многоэтажную помойку. С него постоянно что-то рушилось на пол, а довольные дети гор уплетали арбуз, который стоял на куче тарелок примерно на уровне глаз. “Жажда — ничто, имидж — все!”
Так как предыдущий хозяин заведения, видимо в приступе белой горячки, покрыл два этажа ресторана приклеенными к полу коврами, то помимо мытья полов за мной была обязанность всю эту засаленную роскошь пылесосить. Пылесос был в мой рост и ревел, как “Боинг” на взлете. Больше всего раздражали обильно разбросанные зубочистки — пылесос их не брал, и приходилось за каждой нагибаться отдельно.
Мойщики посуды должны были отделять большие блюда с салатами и раскладывать то, что сохранилось от поедания, в пластиковые коробки, сортируя салаты по разновидностям. То, что оставалось на личной посуде, слава богу, выбрасывалось, а вот содержимое больших судков, общих для всего стола, шло в этих пластиковых коробочках в холодильник и выдавалось “на гора” новым лохам на следующий день как свежие блюда. То же самое производилось с остатками водки из бутылок. Водка с недопитых бутылок сливалась вместе, получившиеся полные флаконы закрывались новой пробкой и закатывались специальной машинкой. Внешне — не отличишь от свежекупленной.
В ресторане играл очень интересный ансамбль. Руководил им Леонид Смилянский — бывший руководитель популярного советского ансамбля “Лейся, песня!” Благодаря его связям в ресторане за очень малые гонорары периодически выступали его друзья — “Любэ”, Пугачева, Шуфутинский, Овсиенко и другие. Я к его дню рождения написал эпиграмму, намекая на тогдашнюю его тучность:
Он телом и душой не мал,
И бог талантом не обидел,
Он, правда, Ленина не видел,
Но с Пугачевой танцевал.
Так вот, этот самый Леня предложил мне написать несколько песен для их ансамбля. “Только не умничай. Ай лав ю, ю лав ми, кам тугезе — это программа-максимум.”
Если бы ты знал, как я мучился, пытаясь “не умничать” и написать простую попсовую песню для ресторанного ансамбля! В каждой строчке из меня лез поклонник Окуджавы и Визбора, получались тексты, которые надо было слушать, а ни в коем случае не танцевать под них. С тех пор я отношусь с большим пиететом к авторам всяких “Шоколадных зайцев” и “Джага-джага”. Это же надо уметь — сотворить пустейший текст, который гвоздем свербит в мозгу! Поверь мне, что это значительно сложнее сделать, чем написать песню для конкурса на Грушинском фестивале. Нужно знать или понять интуитивно законы возникновения шлягера. Нужно запрятать подальше свои размышления и оставить голые примитивные чувства. И еще нужно что-то неуловимое, что мне так и не дано было понять. Да, Ларисы Рубальской и Ильи Резника из меня не получилось… Два-три уродца, которые я смог из себя выжать, Леня взял в работу с презрительным хмыканьем. В ресторане они пели это под финал, когда народ был уже невменяем и шибко на песни внимания не обращал. Вот образец одной из них. Поверь мне, я старался… Хоть я и напихал всяких бессмысленных «лего-лего», но до вершин песенного дна я так и не добрался…
НОВЫЙ ГОД
Вечер тает на синем фоне
Шоколадкой в твоей ладони,
И на елке мигают свечи
В новогодний волшебный вечер.
Ты и я — и уже не надо
Никакого другого взгляда,
Никого в целом мире этом,
Новогодним снежком одетом.
ПРИПЕВ:
Как игрушка из “Лего”, “Лего”,
Целый мир за стеною снега,
Я держу твою руку, руку,
Повинуясь лишь сердца стуку.
Я танцую с тобой в обнимку
Под невидимую пластинку,
Согревая тебя дыханьем,
Мое ласковое созданье.
Сколько лет были мы в дороге,
Моя девочка , брось тревоги,
Новый год подарил нам встречу
В новогодний волшебный вечер.
ПРИПЕВ:
Как игрушка из “Лего”, “Лего”,
Целый мир за стеною снега,
Я держу твою руку, руку,
Повинуясь лишь сердца стуку.
Сам понимаешь, что это произведение в Золотой фонд русской песни не войдет и не принесет мне ни денег, ни славы. Но вся моя ресторанная эпопея, хоть и отняла массу сил, здоровья и времени, напрасной не была. Я увидел массу разнообразнейших человеческих характеров, был свидетелем множества случаев и событий, которые я когда-нибудь еще опишу. Материал был собран бесценный, осталось его огранить и подарить людям. А пока, Серега, я буду его постепенно опробовать на тебе.
* * *
Серега, мы с тобой одного возраста, поэтому и воспоминания мои должны быть тебе понятны. Это не «дети перестройки», для которых цифры «2-87», «3-62» и «4-12» — пустой звук. Я хочу вспомнить о тех, кто дал мне возможность говорить сейчас о школе с ностальгией, а не с ненавистью.
Перенесемся с тобой в конец шестидесятых годов. Я учился в десятом классе средней школы номер девять в Нижнем Тагиле. Класс наш был необычным, его ученики пришли из разных школ, когда услышали об экспериментальном математическом классе, единственном в городе. Имя математика, организовавшего это чудо, ласкало иудейский слух — Борис Соломонович Гельруд. Это был необыкновенный во всех смыслах человек. Он был готов говорить о математике 24 часа в сутки. Дома у него был проходной двор — постоянно толклись ученики. Но он не был “математиком — сухарем”, как говорила дама из “Семнадцати мгновений весны”. Безмерно начитанный, любящий театр и живопись, обожающий шутки, Борис Соломонович был кумиром нашего класса. Из уст в уста передавались его фразы: ”Как можно пойти спать и перед сном не решить пару дифференциальных уравнений?” ”Интеллигент — это не тот, кто носит галстук, а тот, кто и без галстука выглядит, как будто в нем”. Как образно он передавал смысл математических законов и формул! Известное правило — “Если число В находится по величине между числами А и С, причем А и С — переменные и стремятся к нулю, то В также стремится к нулю” — он называл “Лемма о двух милиционерах”. “Представьте — один милиционер идет впереди, за ним — арестованный, и замыкает шествие другой милиционер. Оба милиционера стремятся в милицию. Арестованному ничего не остается делать, как тоже стремиться в милицию”. И таких разъяснений и аналогий было море. Он и сейчас как стоит перед моими глазами — у доски, улыбающийся, с вечно испачканными в мелу полами пиджака.
Хоть класс наш и был математическим, но классным руководителем была преподаватель литературы Фаина Иосифовна Фридман. Стройная, почему-то седая в тридцать с небольшим лет, она нам казалась неимоверно обаятельной. Ее уроки настолько отличались от нудного бреда учебников, что в учебники мы и не заглядывали. Кроме обычной программы, Фаина Иосифовна давала нам тонну литературы для обязательного прочтения. И это совсем не был официально рекомендованный список! А. Кузнецов “Огонь” и “Бабий Яр”, И. Мерас “Вечный шах”, Ч. Айтматов “Белый пароход”… Поэзия Н. Гумилева, И. Анненского, Н. Минского, З. Гиппиус, А. Ахматовой, О. Мандельштама… Все это мы читали в маленьких машинописных книжечках, которые нам раздавала Фаина Иосифовна. Заметь, это или запрещенные, или полузапрещенные авторы! И была не перестроечная вседозволенность, а изрядно похолодавшие послечехословацкие 1969-70 годы! Вечерами мы собирались в классе, зажигали свечи и читали символистов, акмеистов, футуристов. Впервые из уст нашего Учителя я услышал жуткие рассказы Ф. Кафки “Превращение” и “В исправительной колонии”. Перед выпускными экзаменами она заставила нас вызубрить официальные ответы на билеты и посоветовала на экзамене ни в коем случае не проявлять индивидуальность, “не умничать”. Это не только снизит наши оценки, но и ударит по ней. Мы поступили, как она просила — звонко и отчетливо выдавали зазубренное, глядя оловянным взглядом на экзаменаторов. Представители районо, присутствовавшие на экзамене, “высоко оценили” наши знания.
Зимой 1970 года Фаина Иосифовна собрала нас вечером на очередной “междусобойчик” и сказала: ”Ребята! Исполняется 75 лет великому поэту Перецу Маркишу. Давайте организуем вечер его поэзии!” Мы молчали. Имя Маркиша нам не говорило абсолютно ничего. А сказать о непонятно ком — “великий”… Она увидела нашу реакцию, достала из сумки коричневый том и сказала: ”Слушайте!” И мы стали слушать. Это было какое-то волшебство. Стихи проникали в душу сразу. Полчаса она читала нам стихи Маркиша, после чего спросила: ”Ну, будем делать вечер?”. Конечно же, какие могли быть сомнения! Но мы стали расспрашивать Фаину Иосифовну о Маркише. Почему его не учат в школе? Кто он такой? Жив ли? И тогда медленно, срывающимся голосом Фаина Иосифовна стала рассказывать нам о Переце Маркише, о “борьбе с космополитами”, о гибели ЕАК. Это был шок. Мы знали про “культ личности”, про лагеря из “Ивана Денисовича” и книжки Б. Дьякова. Но трагедия ни в чем не повинных поэтов оказалась страшней горестей зэка Шухова. Серега, поверь, до сих пор я помню свои ощущения и впечатления.
И мы сделали этот вечер. На сцене актового зала школы висел большой портрет П. Маркиша, срисованный из книжки по клеточкам. Мы выходили и читали стихи. Полтора часа мы очищали свои захламленные души и просветляли глаза слушателей. Я не думаю, что где-либо еще в Советском Союзе в это время со сцены читали стихи Маркиша. Да и не только в это время…
Я всегда относился со скепсисом к стихам. Но после двух лет учебы в классе Фаины Иосифовны я СТАЛ ПИСАТЬ СТИХИ! Первый раз это произошло на сочинении “Тема любви и труда в произведениях советских поэтов 60-х годов”. Я знать не знал никаких советских поэтов, а тем более их стихов… Тогда я написал просто сочинение, отметил для себя места, где нужны были цитаты, подтверждающие написанное, и, сочинив эти цитаты, я их вписал в текст. Подписи под цитатами я ставил произвольно, беря их из списка рекомендованной литературы — Кайсын Кулиев, Давид Кугультинов и т. д. Поди проверь, настоящая это цитата или нет! Кто читал этих поэтов? Результат — пятерка и похвала от Фаины Иосифовны.
Сейчас у меня выходят книги, меня переводят на разные языки, но первую прививку этой “высокой болезни” я получил от нее, моего Учителя.
…Борис Соломонович умер, надорвав свое сердце постоянными тревогами за школу, учеников, стычками с советскими ортодоксами, не позволявшими “вольностей”.
Фаина Иосифовна жива и здорова, живет в Израиле в г. Петах-Тиква. Я перезваниваюсь с ней, изредка навещаю (конечно, реже, чем следовало бы…). Дай ей бог прекрасного здоровья и долголетия! То, что она сделала для нас — незабываемо.
На фото: мой класс, выпуск 1971 года, второй ряд сверху, третий справа — это я. В первом ряду снизу первый слева — Б.С.Гельруд, третья слева — Ф.И. Фридман.
Но время шло. Настало лето 1971 года. Я закончил школу! Теперь надо поступать в вуз. В какой — даже сомнения нет. Я ведь математик. А самая лучшая обучающая база для математиков — Новосибирский университет. Так говорил наш Учитель Борис Соломонович, а он знает точно. Если вдруг не удастся поступить (хотя я уверен в своих силах), то на этот случай есть путь к отступлению — в НГУ экзамены сдают в июле, а во все другие вузы — в августе. Правда, был неприятный разговор с отцом. Он сказал, что поступить мне не удастся из-за пятой графы. Лучше идти туда, где я гарантированно поступлю и получу полезную специальность. Он имел в виду Уральский политехнический, где в то время на кафедре термообработки металлов был аспирантом мой старший брат. Я возражал — как это я не поступлю, когда я один из лучших в классе? И какой еще УПИ может быть, я что, инвалид? Даже Уральский госуниверситет мне не подходит, я ведь такой умный! Отец вздохнул и сказал: ”Ну что ж, езжай. Когда-нибудь ты должен начать получение шишек…” И я поехал.
Нас было семь человек, семь одноклассников. Семеро будущих членкоров или даже академиков. Мы приехали в Академгородок, сдали документы в приемную комиссию, поселились в общежитие. Академгородок поразил нас. Общежития стояли в лесу, вразброс, без всякого плана. Как нам объяснили, там сначала построили общежития и только через год, когда были протоптаны все тропинки, по ним сделали тротуары. По деревьям, траве и даже по стенам домов бегали, карабкались, прыгали рыжие белки. Они нагло заползали в форточки и воровали еду со столов. В парке невозможно было съесть бутерброд — белка прыгала на колени и пыталась откусить прямо из руки. И, конечно же, мое “любимое” насекомое — комар. Это была их территория. Нас они воспринимали, как сосуд, полный жратвы. И кушать они подлетали постоянно, и днем, и ночью. На фоне битвы с кровососами проходила наша подготовка к экзаменам. В соседней комнате общежития проживала компания из Фрунзе, очень веселые и умнейшие ребята, прирожденные математики, победители международных олимпиад. Мы устраивали конкурсы на быстрейшее решение задач, обменивались методиками и вместе шлялись по Академгородку.
Первый же экзамен привел нас в шок. Получили двойки все фрунзенцы, за ними последовало большинство моих одноклассников. Потом мы делились увиденным и услышанным. Одному фрунзенцу преподаватель сказал с усмешкой: ”Мы кадры для Израиля не готовим”. Мой товарищ Илья Минухин, по паспорту Илья Авраамович, возразил, когда его назвали “Ильей Абрамовичем”. Тогда экзаменатор сказал, ехидно улыбаясь: ”Авраамович, говоришь? Ну, давай, Авраамович, побеседуем…” И Илья вылетел из аудитории через 10 минут обладателем законной двойки. И только я вел битву по всем законам, строя контрэскарпы, флеши и прокладывая траншеи. По правилам экзамена (я забыл сказать, что это была устная математика) нужно было ответить на два вопроса из билета и решить из него же одну задачу. Экзаменатор мог по своему усмотрению дать еще пару задач. Я получил 14 (!) дополнительных задач. И решил их все. Тогда мне дали пятнадцатую, и я сломался. Ну, что можно ждать от семнадцатилетнего пацана! Проведя в аудитории около пяти часов, я вышел в полубессознательном состоянии, получив тройку. Это был крах. Даже сдав прекрасно письменную математику и физику, я получал полупроходной балл, когда все решало собеседование с комиссией. И я сдал на “отлично” остальные экзамены и с разгона даже написал на “отлично” сочинение, которое почему-то не учитывалось в сумме баллов. После чего я стал ждать вызова на собеседование. Наивный! Никто никуда меня не позвал, и после экзаменов, просматривая списки принятых в университет, я себя не нашел. Зато там были трое из моих одноклассников, отличавшихся от меня одним — они были русские. В кадры для Израиля они явно не годились. Итак, из семи приехавших четверо абитуриентов с неправильной записью в паспорте возвращались в Нижний Тагил. Пятеро фрунзенцев, к сожалению, имели такие же некрасивые пометки в паспортах. И тот же результат экзаменов. Третьекурсник, живший через комнату от нас и работавший в приемной комиссии, рассказал, что слышал беседу двух экзаменаторов в буфете: ”Опять понаехало всяких куперштейнов — зильберштейнов… Не экзамен, а синагога какая-то”. Так я впервые столкнулся с официальным антисемитизмом. До сих пор мне были знакомы только дворовые, обидные, но терпимые его формы. Так закалялась сталь…
И финальный аккорд. Мы пришли забирать документы. Вдруг разгорелся скандал — моему однокласснику Марику Кравченко не выдали обратно фотографии. А через день — уже экзамены в Свердловске, и времени снова фотографироваться нет. Но фото исчезли, как снег летом. И тот же третьекурсник по секрету рассказал нам, что Марик Кравченко вызвал беспокойство у приемной комиссии. Дело в том, что в экзаменационном листе национальность не указывалась. Нас вычисляли по именам, отчествам, фамилиям и носам. А Марк был по фамилии Кравченко, мордуленцию имел круглую, курносую и конопатую. Светлые волосы и могучая фигура дополняли его былинную внешность. И бдительные приемщики пошли на хитрость — его фото были вложены в кармашек ведомости экзаменатора, чтобы не произошло путаницы, и агент мирового сионизма не проскочил в святая святых. Правда, напоминает детектив? Но нам было очень грустно. Наши детские воззрения были растоптаны, мечты поломаны, и по щекам стекал грязный плевок развитого социализма. Сколько их еще будет…
Кто-то спросит: ”Так что, в НГУ вообще евреи не учились?” Ну, зачем преувеличивать, учились, разумеется. Я даже одного такого знал. Но я представляю, какие нечеловеческие усилия они должны были проделать, чтобы пробить стенку, которая укреплялась с каждым годом. Я этого сделать не смог. И меня принял в объятия предсказанный моим отцом Уральский политехнический институт.
Нынче сбылось пророчество безвестного экзаменатора. Другие вузы подготовили кадры для Израиля. В центре Израиля живут Саша Гофман, Сема Куперштейн и Саша Могилевский — трое из тех самых фрунзенцев.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/msiper/
