Еще толком не проснувшись, считаю дни. В августе ― пять, в сентябре ― тридцать… Перестаю заниматься этой арифметикой в конце второго месяца. Теперь считаю неделями. Кажется, так считают детей ― неродившихся или только появившихся на свет. Через четыре дня ― «годовщина»: ровно три месяца, как мы в Чикаго. Пытаюсь понять: много это или мало? (Нояб., 1996)
*
Боль пронзает неутомимо. Возвращается ― как схватки у рожениц, вгрызается, не делает перерыва. Иногда я хочу погрузиться в нее, приспособиться, отупеть ― не могу. Разумеется, боль не покидает меня и ночью, только во сне я чувствую ее как бы издалека. С этой болью проходит месяц моего прощания с Литвой и полтора месяца в Чикаго. В Вильнюсе мне безрезультатно пробуют помочь врачи скорой помощи. Наконец, в США боль побеждают обычные пилюли, которые я покупаю в магазине Walgreens. Говорят мудрецы: языком боли нас о чем-то предупреждает Всевышний.
*
Есть распространенное измерение эмиграции. Английский язык. Наша жизнь с ним и – в нем.
Учитель английского ― поляк. Приехал в Америку в детстве, сейчас ему тридцать семь. Откуда я знаю? Он сказал это сам. Еще рассказал:
о своей жене, которая младше его на пять лет, врач, зарабатывает в три раза больше, чем М., и это ― предмет его гордости;
о своих любовницах, girlfriends, которые были до жены, хотя и она являлась таковой в течение нескольких лет;
о вкусах и антипатиях жены ― больше всего она ненавидит дурной запах изо рта, а любит make love, «заниматься любовью»;
о причинах их ссор; вот постоянная: М., когда совершает в туалете пи-пи (это учитель произносит по-русски), поднимает, чтобы не забрызгать, крышку унитаза; возвращаясь с работы, жена торопливо садится прямо на холодную фаянсовую поверхность, испуганно вскакивает, кричит…
Думаю иногда: а есть ли у М. жена? Может, все это только прием ― педагогический прием, чтобы активизировать восприятие его прекрасной английской речи.
Он сидит посреди комнаты, вытянув ноги. Может на виду у всей группы, не прерывая рассказ, завязать шнурок на ботинке или почесать любое место своего похожего на тюленье тела. Говорит, поглядывая незаметно на часы. Я много раз проверял: он не пропустил ни одной минуты ― обрывает беседу едва ли не на полуслове, чтобы ровно в три часа сказать:
― Break. Перерыв.
Нет, он не халтурщик ― виртуоз своего дела. И ему, как любому мастеру, доставляет удовольствие, когда я говорю ему об этом. «Is it true? Это правда?» ― переспрашивает М.
Особенно виртуозен он был в самом начале занятий. Пел песенки, изображал то какого-нибудь зверя, то различные типы американцев… Очень виртуозно М. скрывает и то, что, по-видимому, знает русский язык.
В классе обычно десять-двенадцать человек. Столы поставлены полукругом. Никаких учебников. Никакой грамматики. Каждый день М. раздает нам размноженные на ксероксе листочки. Это материал для размышлений. Надо представить себя банкиром, который решает, можно ли выделить кому-то заем. Или членом комиссии, делающей выбор ― какие школьные программы сократить, а какие оставить. Или… На листочках ― исходные данные. «Завтра мы все это и обсудим».
Ровно без пятнадцати пять М. закрывает рот и выходит из класса. В холодный день набрасывает себе на плечи яркий свитерок. Идти ему недалеко ― до стоянки, где притулилась его белая тойота-камри.
Я так никогда и не узнаю, куда же он едет. (Янв., 1997)
*
«Промежуток». Название статьи Юрия Тынянова о русской поэзии начала двадцатых годов прошлого века. «Промежуток» ― лучше об эмиграции не скажешь. А эмигрант ― человек в промежутке.
*
Эмиграция или иммиграция? Ненужный спор. Любая энциклопедия объяснит: эмигрант ― это тот, кто покидает родину; иммигрант ― человек, уже приехавший в другую страну. Почему мне по-особому интересны эмигранты? Их судьбы неизменно таят в себе трагедию (или хотя бы драму). Они уехали из России (или из любого другого государства бывшего СССР), а в Америку так и не попали. Они ― «в промежутке». Навсегда?
*
Оправданием эмиграции озабочены, конечно, сами эмигранты. Оправдания эти в разные годы разные. Сейчас они, как правило, ориентированы не на «верх» ― на «низ» человека. Уже никто не только не скажет ― даже не подумает: «Мы не в изгнании, мы в послании». Убедительнее то, что с простодушным цинизмом написал в начале двухтысячных один чикагский журналист. Возьмите кусок свежего бородинского хлеба, намажьте его вологодским маслицем, положите сверху докторскую колбаску… Вы еще не забыли про свою ностальгию по родине? (2005, авг.)
*
Великий «искатель истины» Георгий Гурджиев не сомневался: человек ― это машина. Существо, живущее механически и погруженное в дурман сна. Опыты Гурджиева, которые потрясали и притягивали интеллектуалов Европы, преследовали одну цель: пробуждение человека от «сна наяву».
Эмиграция, конечно, пробуждает наше спящее сознание. Еще бы! По словам Дины Рубиной, в которых нет преувеличения, эмиграция ― это «харакири. И твои кишки шлепаются на асфальт».
Хотя сама по себе эмиграция тоже является сном.
*
Радостные рассуждения ученых: «Переезд улучшает память. В течение жизни человек в среднем переезжает около 5 раз. Исследования показали, что это очень тяжелое испытание (тяжелее, чем развод). Однако ученые из Университета Нью-Гэмпшира установили: у переезда есть, как минимум, один плюс. Он помогает запоминать то, что с нами происходит». (Сообщения информагентств в августе 2016 г.)
*
…Будто споря с этими доводами науки, неторопливо идет навстречу мне по Devon Avenue в Чикаго странная пара. Она ― высокая, сухощавая, похожая на осеннее дерево с облетевшими листьями. Он ― пухлый, неестественно краснощекий, едва достает ей до плеча. Заметив меня издалека, они улыбаются. Прошлой осенью в Хот-Спрингсе ― горном курорте на юге Америки ― мы часто гуляли по старому, как бы нависшему над городком, парку. Юрий, когда-то, как и я, преподававший в вузе (его лекции, случалось, приезжали послушать поклонники из других городов), был теперь застенчив и молчалив. Самую длинную фразу он произнес в начале знакомства:
«Можете звать меня по имени, мы ведь встретились на Западе, где к отчеству не привыкли, не правда ли?».
Не сразу я понял: его уже давно сразил Альцгеймер. Но вместе с женой они умело скрывали это. На мои вопросы о кафедрах литературы в Молдавии отвечает Фира. А Юрий печально и ласково поддакивает.
Однажды, когда он задремал на лавочке, опьяненный резким горным воздухом, Фира шепотом поведала их историю. Альцгеймер напал на ее мужа внезапно и побеждает, не церемонясь.
Слава Богу, мы уже здесь, в Чикаго, где будущее не так страшит. Слава Богу, он не стал агрессивным, хотя об этом предупреждал врач. Слава Богу, Юрочка не совсем растерял интеллект. И он даже придумал объяснение своего беспамятства: «Большинство писателей, возвращая минувшее, оживляют его, смакуют свои воспоминания. А мне не хочется вспоминать. Мое прошлое пропитано тоской».
*
«Эмиграция ― болезнь», ― записываю в блокнот. И забываю подумать о главном: долго ли длится эта болезнь? Разумеется, вариантов несколько. Читая книгу знаменитого основателя гештальт-терапии Фредерика Перлза, встречаю его напоминание: болезнь ― незаконченная ситуация; она «может завершиться выздоровлением, смертью или перестройкой организма».
*
Русскоязычные общины в городах США становятся приютами стариков. Массовая эмиграция из России давно закончилась. Утихли животрепещущие споры в газетах и на радио о том, сколько приехало с нами агентов КГБ; кто же все-таки написал «Тихий Дон»; кем был Георгий Жуков ― спасителем России или «мясником», бездушно посылающим солдат на верную смерть. Вчерашние, не терпимые друг к другу спорщики мирно встречаются сегодня у кабинета уролога, в круизе на Багамы или в «детском садике» для стариков. (дек. 2017)
*
Человеческие судьбы, в эмиграции едва погруженные в быт, обнажены. Эмиграция подчеркивает их изломанность, странность, часто ― загадку.
*
На той же Devon Avenue, долгие годы дававшей приют русской эмиграции в Чикаго, прислонившись к стене продуктового магазина, стоит человек, вид которого отталкивает и ― одновременно ― притягивает прохожих. Сам о себе он говорит: работаю нищим. Сколько лет ему ― решить непросто: от сорока до шестидесяти. Во всяком случае, в его сизой, клочками, бороде я не разглядел седины. Вместо левой ноги у него ― протез, который не скрыт, как бывает, брюками. Самое примечательное на его лице ― глаза: они большие или кажутся такими, потому что человек смотрит на вас твердо и пристально, почти не отводя взор.
За много лет мы не сказали друг другу и нескольких слов. Но я знаю его имя: Илюша. Мягкое, теплое имя это, кажется, неудачно взято им на прокат. Многие американские нищие протягивают за подаянием банку или коробочку, где уже лежат, словно упрекая прохожих, доллары, звенят монеты. А этот безногий только смотрит на вас, просвечивая насквозь, и вы сами, без приглашения достаете кошелек.
Однажды зимой встретил Илюшу в приемной врача. Он уже выходил из дверей, однако, узнав меня, задержался. Уверенно спросил: «Не подбросите до работы?» Ехать всего минут пять, но, конечно, идти Илюше трудно: обжигающий зимний ветер в Чикаго сбивает с ног даже здоровых людей. Он молча сидит рядом со мной в машине, отвернувшись к окну ― будто впервые увидел улицу, где прошли десятилетия его жизни. Разумеется, Илюшу нисколько не смущает зловонный запах, исходящий от его неизменной, в любую погоду, серой куртки.
Мне говорили: когда-то он окончил философский факультет МГУ. Философский факультет? ― мысленно, с усмешкой, переспрашиваю я. И сразу вспоминаю сентиментальные романы позапрошлого века. Я не сомневаюсь, что услышал одну из легенд эмиграции, которая любит творить мифы. Но потом Т., знающий всех и все, поклялся, что в самом деле видел у Илюши диплом МГУ.
Что привело его в Чикаго и заставило выбрать древнюю профессию? Часто я порывался поговорить с Илюшей. Но каждый раз меня останавливал его жесткий, не пускающий к себе, как дверной засов, взгляд.
*
Анатолий Симонович Либерман, знаменитый лингвист и литературовед, профессор Миннесотского университета говорит по телефону:
― Наша прошлая советская жизнь поразительно нас усредняла. Поколение, как горох из стручка. По выражению моей жены, все мы похожи, словно серые штаны пожарника. Встречаясь, сразу узнаем друг друга. Одни и те же цитаты, мысли, воспоминания.
В самом деле, узнаю своих всюду. Узнаю безошибочно страх: его большинство из нас старается скрыть. Это единственный багаж эмигранта, который, увы, нельзя потерять или оставить в камере хранения.
Страх ― одна из главных тем моей книги «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет» (1996). Пять лет я слушаю исповедь умирающего литовско-еврейского драматурга и критика й. Пять лет «на самом краешке жизни» й мы вместе пытаемся реконструировать его многочисленные страхи. И разобраться, наконец, в них. Кстати, страхи закончились для й только вместе со смертью.
*
Позавчера, после работы, гуляю в парке около дома. Говорю по мобильному телефону. Вдруг слышу ― голос с сильным акцентом: «Как это приятно ― красивая русская речь…» Немолодая женщина. Спрашиваю: «Вы из России?» ― «Нет, из Латвии. А здесь почти тридцать лет. И скучаю по русскому языку…» ―?! ― «Я вообще люблю изучать языки. Сейчас знаю пять, учу шестой ― японский… Поеду скоро в Японию на стажировку». Она рассказывает о себе еще. Не слишком значительные подробности, не слишком ясна даже ее профессия (что-то связанное с нетрадиционной медициной)… Расстаемся через несколько минут. Она предлагает обменяться номерами телефонов.
И вскоре в самом деле звонит:
«У меня к вам просьба. Если мы встретимся случайно в каком-то общественном месте, сделайте вид, что меня не знаете…»
Повторяет это несколько раз. Успокаиваю ее. Даю слово молчать. И ни о чем не спрашиваю. Мне не хочется идти вглубь ее страхов.
*
Когда-то я стал записывать сны евреев. Начинался Исход из страны красных фараонов. Миллионы людей исчезали, словно растворялись в истории и времени. Мне казалось: именно через сны, можно понять трагическую и запутанную историю советского еврейства. Сколько бы мы сегодня ни пытались прочесть ее, многое так и остается догадкой. Может быть, хотя бы сны, рассуждал я, способны что-нибудь прояснить. И то, о чем люди раньше не могли говорить. И то, что уже забыли. И то, что до сих пор прячут ― даже от самих себя. (Некоторые записи вошли в мою книгу «Послевкусие сна. Из дневников этих лет», 2012 ― Е.Ц.).
Ну а что же сны эмигрантов? Вот повторяющиеся, а значит ― самые важные, по утверждению психологов:
«Сидим в самолете, уже прилетев в Нью-Йорк. Однако нас не приглашают на выход. Кто-то говорит: поступила команда лететь назад. Возмущенные крики взрослых, плач детей. В конце концов, слава Богу, все разрешилось».
Этот «страшный сон» ― с небольшими вариациями ― мне рассказывают человек десять.
*
Интервью с теми, кто мучается в эмиграции бессонницей: просыпается в три часа ночи и не спит до утра. Говорят, что в это время небеса хотят сообщить тебе нечто важное.
Тоже типичный ответ:
«Люблю лежать в темноте с закрытыми глазами. Стараюсь увидеть себя со стороны. С годами стал относиться к себе как к постороннему. Спрашиваю: есть ли хоть какой-то смысл в жизни этого человека? И можно ли переменить его судьбу?»
*
Больше двадцати лет я редактирую русскоязычный ежемесячник в Чикаго. Изданий такого типа в Америке немало: что-то среднее между газетой и журналом. О том, «как я был редактором», можно написать книгу. Жаль, что такая книга давно написана. (См. записки Марка Твена или повести Дины Рубиной).
*
Электронные письма от Владлена Ф. таят в себе неожиданность. Он ― тоже философ, один из многочисленных «философов» русскоязычной общины. Идеи В.Ф. всегда поражают меня. Вот и сегодняшнее его предложение, на которое он хочет обязательно получить ответ из редакции:
«Известно, что в обществе немало лесбиянок и гомосексуалистов. Как правило, у них нет детей. Однако нельзя бесхозяйственно относиться к этому биологическому материалу. Почему бы не способствовать тому, чтобы бисексуалы оплодотворяли лесбиянок? Эти женщины таким образом обретут жизненную гармонию. А мы получим огромный прирост населения. Кстати, гомосексуалов надо постепенно ― с помощью достижений науки ― переводить в ряды бисексуалов». (6 ноябрь, 2017)
*
В новом издании дневниковой книги Юрия Олеши, которая раньше называлась «Ни дня без строчки», а сейчас ― пересоставленная и дополненная ― вышла под названием «Книга прощания», читаю:
«Человеческая судьба, одинокая судьба человека >…> наиболее необходимая поколениям тема. Мировые произведения построены на ней. Лучшее, что было написано за последние годы, ― книга Ремарка. Чем-то перекликается она с другой книгой одинокой судьбы ― с «Голодом» Гамсуна. Теперь обращаюсь я к своей судьбе и вижу: одиночество. Пусть в эпоху наибольшего движения масс возникнет книга об одиночестве».
Одиночество, как и пошлость, ― символ эмиграции. (Авг., 2000)
*
Прихожу в редакцию в разное время ― в девять, в десять, одиннадцать утра. Мне некуда спешить: могу работать из дома. А Борис неприкаянно сидит в приемной, ждет. Мне стыдно, каждый раз извиняюсь перед ним. Хотя ни в чем не виноват: в Америке полагается заранее договариваться о встрече, никто здесь, как в России, не заходит «на огонек».
«Что нового?» ― говорю я. И заранее знаю ответ: «Простите, мне не хватает общения». Борис ― неплохой поэт. Прошу его почитать старые стихи, расспрашиваю о Таджикистане, где он когда-то жил и печатался. Что еще я могу сделать для него?
*
Старики-эмигранты (те, кому восемьдесят и больше) ― типичные советские люди. Совсем редки их прозренья, как у Бориса З., который со вздохом заключает свое письмо:
«Коммунистическая идея прекрасна! Надо только стараться, чтобы она никогда не осуществилась».
*
Еще одна дискуссия об эмиграции: «Счастливы ли вы в США?». Светлана П. возмущается:
«Я приехала сюда и выучила английский не для того, чтобы мыть чужие дома…»
Ей отвечает Инна М.:
«Светлана была бы, конечно, права, если бы не говорила по-английски, как большинство наших стариков: Твоя моя вчера придет…»
Самооценки наших всегда прекрасно завышены.
*
Потоком идут в редакцию книги. Привычно недоумеваю: почему, едва попав в эмиграцию, многие хотят стать писателями? И ― немедленно «берутся за перо», то есть осваивают компьютер.
Человек здесь теряет профессию (она часто уже никому не нужна). А в душе между тем ― безошибочное ощущение: у тебя есть уникальный опыт жизни, о котором надо обязательно рассказать.
Увы, писать книги ― тоже профессия. 99,9 процентов книг, выпущенных в эмиграции, ― бесцветная продукция графоманов.
*
Эмиграция как идея и как реальность ― разные вещи.
Как идея эмиграция замечательна: она выявляет для литератора суть многих вещей ― в частности, его подлинное призвание.
Увы, реальность эмиграции ― нечто иное. Грубое. Циничное. Резкое. Подчеркивающее ненужность творчества.
*
Русский литератор, конечно, попадает в число эмигрантов. Не имеет значения то, знает ли он английский. Он думает и пишет по-русски.
Он ― в промежутке. Не поэтому ли многие литераторы в эмиграции переполнены тревогой и раздражением? На кого? На Россию, где их когда-то не оценили, а сейчас все так же не замечает критика. На антисемитов (в той же России, хотя государственного антисемитизма там давно нет). На американских бюрократов. В конце концов, на себя. На свою судьбу. Рано или поздно понимают бессмысленность этого чувства. Смиряются или только делают вид?
Суть такого состояния сформулировал Ф. Перлз: тревога — разрыв, напряжение между «сейчас» и «тогда».
*
Умерла талантливая поэтесса Алла Т. Ее статьи о писателях эмиграции пропитаны злобой. Бумеранг? Как она не понимала этого? Конечно, поняла. Но поздно. Смертельно больная, звонила людям, на которых недавно выливала ушаты грязи. Просила простить.
*
«Здравствуй, брат, писать очень трудно!» ― говорили друг другу Серапионовы братья. В эмиграции это приветствие звучит насмешливо: ну кто расслышит одинокий голос автора, пытающегося что-то сказать на чужом языке?
Тем не менее эмиграция ― лучшее место для творчества. Если, конечно, ты сумел обуздать неуемность тщеславия.
*
В ноябре 2013-го в Чикаго скончался старый врач, эмигрант из Украины Роман Вершгуб. Многие люди, умирая, уносят с собой тайну. Мне всегда казалось, что ее совсем необязательно разгадывать ― человек имеет право недосказать сюжет собственной жизни. И все же тут был особый случай.
Впервые о том, что Роман Вершгуб пишет рассказы, я услышал от Ефима Петровича Чеповецкого, знаменитого детского поэта, в свои последние годы жившего в Чикаго. «Прекрасная проза, ― воскликнул Е.П. ― Но загвоздка в том, что Роман не хочет ее публиковать».
Он печатал свои рассказы на машинке: два-три экземпляра. И давал читать двум-трем людям. Когда мы познакомились, Роман оказал эту честь мне. Чем сразу поразили меня его рассказы? Они явно были написаны профессионалом.
Я совершил ту же ошибку, что и другие. Спросил: хотите, предложу ваши работы в один из эмигрантских журналов, с которыми связан? И получил такой же категоричный отказ.
Тогда он был уже безнадежно болен. И знал это. И поддался на уговоры друзей: стал иногда читать свои вещи в литературной студии Чеповецкого. Однако еще тверже говорил о ненужности публикаций.
Майя, вдова Романа, нарушила его волю. Не мне ее упрекать. В былые дни легенды о Майе, враче-гомеопате, гуляли по Киеву. А сейчас, через несколько десятилетий, она занималась восточной гимнастикой, водила машину. Она не раз приезжала ко мне в редакцию. За советом: как составить сборник? Как назвать книгу? Но главное ― спросить: как я понимаю подтекст того или иного рассказа?
Ее тоже волновала тайна мужа. Жене Роман никогда не давал читать свою прозу. Робел, зная ее хороший вкус и категоричность оценок? Может быть. В чем-то не доверял? Вряд ли. Многие детали безоговорочно твердили: он любил Майю, долгие годы их брака был предан ей.
У меня собралась большая папка рассказов Вершгуба. Иногда я перечитываю их. Рассказы эти печальны, а на первый взгляд ― безотрадны. К одному из них автор поставил эпиграф: «Успехи мнимы, беды истинны». Герой этой новеллы молодой ученый Виталий, которого справедливо считают гением, отказывается вдруг от защиты диссертации, уходит из родительского дома ― уходит к некрасивой женщине, гораздо старше себя («Маменькин сын»). Хирург Саша, делающий уникальные операции, неожиданно теряет свой дар и мучительно пытается понять, кто виноват в этом, ― нежели он сам? («Кузнец своего счастья».) «Я узнаю в рассказах реальные события и реальных людей», ― говорит Майя. И наконец я догадываюсь: пространство рассказов было для Р.В. своеобразной лабораторией психоаналитика. Здесь он, не верящий в Бога, но доверяющий судьбе, стремился проникнуть в логику и смысл, а скорее ― в алогизм и бессмыслицу бытия.
В начале апреля мы столкнулись с Майей все на той же Devon Avenue. Торопливо обменялись новостями. «Вам передали книгу?» ― «Пока нет. Уже вышла? Поздравляю! А какой тираж сборника?» ― «Пятьдесят экземпляров». ― «Так мало…» ― «Так много. Тридцать книг валяются у меня в шкафу ― никому не нужны».
Майя вздохнула: «Там, на небе, Роман, конечно, осуждает меня…»
*
В США зарегистрировано более двух миллионов авторов. Иногда, вспомнив об этом, мне не хочется писать. Представляю соревнование огромного количества муравьев.
*
Но все же, в оправдание творчества. Человек сотворен по образу и подобию Божьему. О чем это? Человек ― прежде всего ― создан демиургом. Творчество помогает эмигранту сохранить в себе тонкий, все уменьшающийся слой духовности.
*
Трагедия эмиграции: она дает свободу; однако часто не открывает, но закрывает мир.
«Что делать мне со своей свободой?». Это спрашивает меня тот же Ефим Петрович Чеповецкий. Ему за девяносто. Но он еще пишет, еще любит застолья. Когда-то о его стихах с восторгом отзывались Самуил Маршак, Лев Кассиль, Михаил Светлов. Когда-то миллионы малышей читали его книжки ― их названия на слуху: «Мышонок Мыцик», «Непоседа, Мякиш и Нетак», «Про славную коровну Настурцию Петровну», «Солдат Пешкин и компания»… А мы познакомились с Чеповецким больше сорока лет назад, когда я писал свою первую книгу о «школе Всеволода Иванова». Этот первопроходец русского авангарда 1920-х, оппозиционный классик советской литературы учил молодых писателей прежде всего художественному поиску, вечному сомнению, которое так важно в искусстве. В феврале 1972-го я опубликовал в «Литературной газете» неизвестные отзывы Иванова о «молодых». Одна из самых интересных рецензий была посвящена творчеству Ефима Чеповецкого. А теперь, сорок пять лет спустя, Е.П. уже не в первый раз настойчиво переспрашивает меня: «Что же делать мне со своей свободой?»
*
Во многих городах Америки издаются газеты на русском языке. С годами они становятся все хуже. Все больше перепечаток из Интернета. Бессмысленно дискутировать сегодня о миссии эмигрантской прессы. Наивно напоминать: в эмиграции ― немало талантливых журналистов. Они никому не нужны; гонорары газеты, как правило, не платят. Хотя для хозяев СМИ их миссия очевидна: важно как можно дороже продать рекламу и как можно быстрее вложить деньги в какой-нибудь «настоящий» бизнес.
Бывают ли исключения из этого «правила»? Исключения из правила всегда бывают. Ну и что? (2019, янв.)
*
Умер Михаил К. ― мрачный человек, который помогал многим и многим людям, ни от кого не ожидая благодарности. И, кажется, не получая ее. Никто толком не знал его биографию. Сам М. рассказывал мне: в войну был разведчиком, оказался в лагере (сталинском), после освобождения, стремительно наверстывая упущенное, окончил институт, быстро защитил диссертацию, прославился изобретениями, из-за которых его долго не выпускали на Запад. В его рассказе меня смущала одна деталь: в начале войны М. был совсем молодым, едва ли не юным человеком, однако ― тоже стремительно? ― получил звание полковника, которое после реабилитации ему не вернули. Американская же судьба М.К. очевидна: он стал университетским профессором, имел аспирантов, создал собственную фирму.
В своей огромной квартире, переполненной антиквариатом, М. кажется мне уставшим путником, случайно попавшим в дорогую гостиницу. Будто между прочим, не придавая значения своему признанию, он замечает:
«Мне не с кем разговаривать. Я не смотрю телевизор. В газетах читаю только новости. Мне все и так ясно».
Три раза в неделю М. неизменно посещал дома престарелых, в один из дней ― онкологическое отделение Лютеран Дженерал госпиталя. Он рассказывал мне о своих визитах туда, как всегда, невозмутимо и четко: «Лежат, никому не нужные, брошенные детьми. Одно утешение: в России им было бы еще хуже»; «Когда надо, становлюсь переводчиком – с английского, русского, идиша…»; «Обязательно читаю им Священное писание. Слушают с трепетом, а ведь, как правило, ничего не понимают».
Впрочем, к Библии у М. было свое, особое отношение. Он говорил безбоязненно и безапелляционно:
― Тора дана нам инопланетянами. Это известно всем здравомыслящим людям. Инопланетяне ― представители Высшего разума. Они и принесли на Землю нравственные законы, по которым должно жить человечество. А как иначе?
Он пытливо, с хитринкой смотрел на меня, как бы призывая к дискуссии о Синайском Откровении. Спорить с М.К. я, разумеется, не стал.
*
Мой старший друг, прекрасный писатель Владимир Ильич Порудоминский говорит о Кельне, где живет уже одиннадцать лет: «Мне здесь неплохо, но этот город никогда не станет моим прошлым. Он не растет во мне в глубину, только ― вширь». В.И. уехал из Москвы в Германию вслед за семьями двух своих дочерей. Уехал из той же комнаты, где родился семьдесят семь лет назад. (15 мая 2005 г.)
*
11 сентября 2001-го. Лас Вегас. Мы решили встретиться здесь с моим университетским другом Эмилем Горештером и его женой Диной. Накануне, десятого сентября, ― чудесный вечер вчетвером. Утром ― звонок Эмиля: «Включите телевизор».
Смотрю, как рушатся в Нью-Йорке башни-близнецы, думаю: что это? Неужели конец цивилизации?
Выйдя из своего гостиничного номера, проходим через зал казино. Там ― всюду ― огромные экраны телевизоров, на которые никто не обращает внимания. Там по-прежнему идет игра. (18 сент., 2001)
*
―…Так значит, сны наяву, ― переспрашиваю я, радуясь тому, что, кажется, нашел разгадку эмиграции. ― Что это такое?
Эфраим Б. произносит вдохновенную речь о галуте. Изгнании, в котором евреи пребывают уже тысячелетия и которое наши мудрецы считали сном.
———
«Когда возвратит Господь из плена детей Сиона, [все пережитое] покажется нам сном». Эту песню пели левиим, стоя на ступенях в Храме.
———
Почему же галут ― сон? Здесь соединяются вдруг противоположные явления. Ложь неожиданно принимает вид правды. Происходят затмения разума (хасиды и это считают сном).
О том же долгие годы размышлял, настойчиво убеждая учеников в очевидной для него истине, Георгий Гурджиев.
*
Оказалось, в мои блокноты уже давно входят сны наяву, точнее ― люди из снов.
*
Профессии эмигрантов неожиданны. Моти С. рассказывает о своем друге Марике (тоже нелегал, уехал сейчас из Чикаго в Нью-Йорк):
― Как вы думаете, что предложили Марику? Продавать тапочки для собак! Причем, не в какой-нибудь маленькой лавочке, а на огромной плазе…
Моти ― израильтянин. Бритая голова, голубые лукавые глаза. По-моему, его невозможно смутить, зато сам Моти часто старается смутить собеседника своим нагловатым взглядом. Родился и окончил школу в Москве, репатриировался в Израиль, получил в Иерусалимском университете степень бакалавра политологии, говорит на трех языках ― русском, иврите, английском. Стал нелегалом в Чикаго ― после того, как ему отказали в учебной визе. Жизнь: запущенная квартира с несколькими соседями, румейтами, случайные подработки. Почему не уезжает в Израиль или Россию? Моти не ответит на этот вопрос. Понимает: жизнь ускользает, течет мимо. Но он и не пытается ничего исправить. Ему нравится это состояние вечной неопределенности, открытости судьбе. С восторгом Моти рассказывает о своей последней работе. Он возит на машине врача, который навещает больных стариков на дому (кстати, таких врачей в США встретишь почему-то редко). Пока доктор беседует с пациентом, Моти, развалившись в машине и улыбаясь на этот раз собственным мыслям, перебирает в уме варианты будущей жизни.
*
Я звоню ему и ― он приезжает. Деловитый, спокойный. С рулеткой и калькулятором вышагивает по квартире. Его не смущают особые обстоятельства нашего ремонта: мы с женой хотим покрасить стены и потолки, но, придавленные усталостью, решаем не отодвигать шкафы, не снимать полки с книгами, не перекладывать в коробки посуду и бумаги. «Назовем это косметическим ремонтом», ― сразу все поняв, с улыбкой говорит Сергей. Он обращается ко мне без заискивания, но и без едва скрытого самоуверенного хамства, чем грешат русские мастера. Называет цену чуть выше той, что я собирался заплатить. А я и не спорю, уже знаю: надо взять его, он ― свой.
Работает Сергей тихо, почти не отвлекая меня вопросами. Я сижу с лэптопом на кухне, уже покрашенной в прошлом году, делаю очередной номер журнала. В полдень нахожу в холодильнике приготовленный женой обед, приглашаю Сергея к столу. Он отказывается, достает из синей сумки что-то свое. Однако соглашается выпить чаю с конфетами. За чаем, отвечая на мои вопросы, спокойно сообщает, что находится в стране нелегально. Конечно, я понимаю логику его смелости: в Америке тебя пока еще никто не арестует за такое признание, зато ― кто знает ― может, я чем-нибудь помогу ему.
Незаметно разглядываю Сергея, невольно подсчитываю: ему лет тридцать пять, из них восемь ― он в Чикаго. Пшеничные, аккуратно подстриженные волосы, маленькие, но всегда какие-то теплые, тигриного цвета глаза, прямой нос, большие руки, которым, я уже убедился, все под силу. Одет не совсем по-рабочему, словно в расчете, что его увидит кто-то, чье мнение дорого ему: подогнанные в ателье по фигуре джинсы, серая фланелевая рубашка. Удивительно: в конце дня Сергей выглядит столь же опрятно, почти элегантно.
Чем он притягивает меня? Именно этим своим спокойствием, которое лучше назвать ощущением свободы и которое я никак не могу понять. Вроде бы, Сергею надо спешить обратно в Россию, надо торопиться жить, а не готовиться к жизни. Под Тамбовом осталась Аня, жена, дети ― мальчик и девочка. Перспектив в Америке никаких, а ему так легко здесь дышится. Отсылает раз в месяц деньги через Western Union, показывает мне фотографию двухэтажного дома, построенного по его проекту. И молчит об отъезде.
Мне хочется иногда видеться с Сергеем. И причины находятся. То поломается дверка шкафа в прихожей, то рассыпится на отдельные части кресло-качалка китайского производства. Он исправляет все умело, быстро, а потом мы завтракаем (или обедаем) и говорим за жизнь. Сергей не хочет брать с меня деньги. Мы ведь теперь, если не друзья, то приятели. Но, прощаясь, неизменно вкладываю купюры в карман его куртки. И он смиряется, побежденный доводом: «Если не возьмете, я не смогу обратиться к вам в следующий раз».
Конечно, я вскоре узнаю причину его нелогичного оптимизма. «Надо как-нибудь познакомить вас Ритой», ― говорит Сергей. Они оба живут в так называемой украинской деревне, в четырехквартирном доме. У каждого, разумеется, своя комната, но они ― вместе. Уже шесть лет. О Рите больше ни слова. Зато рассказывает Сергей об их коммуне нелегалов. «Я там как бы за старосту». Легко представляю их нередкие застолья по праздникам и днюхам («Нас как никак пятнадцать человек»), их несентиментальную заботу друг о друге, без которой не прожить: нелегалам, к примеру, не так просто лечиться, найти бесплатный госпиталь. Их печальные проводы: время от времени кто-нибудь берет билет в один конец, хотя часто уже не представляет себе другой жизни, кроме этой странной вольницы.
—
«Что вы делаете по воскресеньям?» ― спрашиваю однажды, когда Сергей приходит ко мне в понедельник. Почему-то мне кажется: он хочет, чтобы я спросил его об этом.
Он тем не менее смущается, даже краснеет: «Целый день мы в постели. И не устаем нисколько». Глаза его загораются ― обычная, немного смешная мужская гордость. «И знаете, иногда, просыпаясь, забываю, где я. Тогда мне кажется: я все еще в своем поселке, в первый сладкий год после нашей свадьбы с женой».
—-
С Ритой мы так и не познакомимся. Только увижу ее в августе ― на видео, в телефоне Сергея. Она скажет ему об отъезде за день до вылета. «Раньше не смогла. Не решилась. И я не виню ее. В Калининграде у старшего сына Риты ― свадьба». На посадку она идет, ни разу не оглянувшись. Маленькая, будто замороженная, в модном летнем костюме, очень привлекательная даже в безысходном своем отчаянии. (2016, дек.)
*
Радость забвения. Тема эссе, которое уже несколько лет хочу написать, а потом вдруг понимаю: мысль эта стала почти очевидной для многих.
Как известно, принятие смерти, согласие с ней ― один из этапов на последнем пути человека. Но, оказывается, можно смиренно принять и свое беспамятство. И даже ― обрести в этом состоянии радость.
…В четверг ко мне приходят Юра и Фира. Смущены и безмятежны ― одновременно. Они хотят рассказать о своем недавнем, таком необычном для них выборе.
«Вы знаете, ― говорит Фира, ― в конце семидесятых Юрочку таскали на допросы в КГБ. Да, как антисоветчика и диссидента. Потом все, вроде бы, утихло, утряслось. Но многие юрочкины рукописи, арестованные органами, так и остались у них. И вот, представьте, недавно нас отыскал один молодой исследователь из Молдовы. И ― ошарашил новостью! Он обнаружил в архиве КГБ пьесу Юры. Что за пьеса? Из жизни Древнего Рима. Но пронизана, как было принято в ту пору в либеральной литературе, современными аллюзиями. Пьеса ― гениальная! ― твердит нам по телефону молодой человек. ― Надо ее публиковать. И он будто бы уже договорился с редакцией какого-то сборника. А мы ― в растерянности. Юрочка утверждает, что он вообще никогда не писал пьес. Меня же в те годы еще не было рядом с ним. Может быть, это путаница или какая-то гэбэшная подстава? Словом, мы решили отказаться от этой публикации. Зачем? Что изменит она в нашей жизни?»
Из окна вижу: они идут по Devon Avenue, как всегда, неторопливо. Юра, словно вернувшись в детство, боится отпустить руку жены. И великая радость забвения, впервые сознательно выбранная и принятая их душами, делает их счастливыми.
*
Многие возмущаются пошлостью, она пронизывает в эмиграции все. Но пошлость ― единственная, неизменная почва эмиграции.
*
Русский ресторан с характерным для эмиграции претенциозным названием ― «Живаго» ― поставили возле кладбища. В ресторане всегда есть посетители: после похорон сюда идут люди ― помянуть. Мне это нравится. Вспоминая покойного, человек думает, конечно же, о себе. Мол, ты и сам, дорогой, не вечен. А что сделал, что успел? Приспосабливался, лгал. Закопал свой талант ― так глубоко, что и не отыскать. Впереди же, как у всех, ― земляная яма, обложенная цементными плитами. Но побеждает в этих размышлениях под рюмку водки все же подлая радость: ты еще жив, жив!
*
Мне всегда очень жаль русских врачей в Америке. Путь их предопределен и труден. Приезжают с дипломами российских мединститутов, когда им уже за сорок. Сдают ― естественно, на английском ― экзамены, подтверждающие диплом. Учатся несколько лет в резидентуре (но попробуй туда попасть!). А ведь им надо еще успеть стать миллионерами.
*
«И твои кишки шлепаются на асфальт», ― пишет о первых днях эмиграции Дина Рубина. В конце августа и в сентябре 1996-го асфальт в Чикаго плавится от жары. Наша прошлая жизнь куда-то бесследно проваливается ― будто и не было. А новая жизнь никак не начнется…
Все, как у всех. «Депрессия наползает постепенно. Мир становится темным». Это Ольга Г. Хотя сейчас она делится со мной радостью: «…я сейчас ― будто заново родилась. Будто кто-то снял с головы темный мешок». (1 мая 2007 г.). Надолго ли?
*
Саша Г. признается: «А за рулем машины я пою. Как ни странно, это всего две песни. «Окурочек» Юза Алешковского и «А ну-ка, парень, подними повыше ворот…» Часто пою даже тогда, когда мы едем вдвоем с женой. Ее это раздражает: годами ― одно и то же». Задумывался ли кто-нибудь о том, что произведения на тюремно-лагерную тему важны для эмигрантов как своеобразная психотерапия? В пору глухой тоски я перечитываю самые безотрадные рассказы Варлама Шаламова.
*
Эмиграция ― сон? Откроешь глаза и ― ничего уже нет. Как, в сущности, мало осталось от русской литературной эмиграции 20‒30 годов прошлого века. До нас дошли самые яркие имена, многие из которых были известны еще в дореволюционной России. А сколько молодых талантливых голосов мы так и не расслышали. Их творчество осталось горьким упоминанием ― в чужих письмах и дневниках. Говорю об этом с литературоведом Олегом Коростелевым. Он сотворил чудо: реконструируя жизнь литературной эмиграции 20‒30-х годов, сделал не меньше, чем целый научный институт. И все-таки провалы литературной памяти огромны. Часто ― необратимы. Один из наивных вопросов, который задаю Коростелеву: как сделать, чтобы подобное не повторилось? (См. нашу беседу: журнал «Чайка», 2016, 10 июня)
*
За пятнадцать минут до закрытия русского книжного магазина на пороге появляется старуха. На голове у нее ― белая панама (привет из далекого пионерского детства). В руке ― большая соломенная кошелка: с такой моя бабушка отправлялась на рынок. Старуха, видно, здесь не впервые: сразу проходит к полке, где стоят книги по эзотерике. Что-то напряженно ищет, торопливо проглядывая оглавления книг.
― Могу ли я вам помочь? ― обращается к ней продавщица.
― Нет, я сама, ― решительно выговаривает старуха. Однако смотрит на часы и, поняв, что приехала слишком поздно, вынуждена и впрямь обратиться за помощью: «Мне нужна книга о том, как изменить судьбу».
Смешно? Вряд ли. Опять та же, характерная для эмиграции тема ― перемена судьбы. (2008, апр.)
*
Отвечая на вопросы издающегося в Германии журнала «Крещатик. Перекресток», который в 2017-м отмечал юбилей, вспоминаю вдруг о том, как после переезда в Чикаго с удивлением и радостью насчитал в городе 21 магазин русской книги. Пять из них располагались совсем близко от моего дома. Как ни странно, у каждого магазина было свое лицо. В одном продавались последние новинки, доставленные из Москвы самолетом. Хозяйка другого, выпускница Литинститута, не думая о прибыли, заказывала российские и переводные издания, пронизанные духом эксперимента. В третий меня притягивали монографии по искусству, альбомы репродукций художников. Однако уверен: самым удивительным был Дом русской книги. Здесь среди картин и гравюр, собраний сочинений, множества редких изданий меня всегда ждали неожиданные находки. И почти о каждой книге вдохновенно, словно читая стихи, рассказывал, если у вас было настроение спросить, гостеприимный владелец этого праздничного царства, писатель и режиссер из Одессы Илья Рудяк. Я часто приходил «на огонек» Ильи Эзравича: поговорить, подышать особым воздухом ― нет, не книжной пыли, воздухом русской культуры. Кстати, сюда так любил приезжать великий книголюб Евгений Евтушенко.
…Все эти магазины давно вышли из бизнеса. Их хозяева, в основном наивные идеалисты, разорились. Сейчас книги на русском продаются в Чикаго в трех киосках: один примостился в «русском гастрономе», два ― в «русских аптеках».
Конечно, постоянно закрываются и американские книжные магазины. Дворцы в несколько этажей, куда человек нередко приходит на целый день. Книги и журналы здесь можно не только смотреть, но и читать. Здесь можно выпить с друзьями кофе, даже перекусить. И снова отважно путешествовать по книжному морю. Только вот путешественников ― все меньше.
Уезжая в Америку, я с болью прощался со своей библиотекой, которую с не понятной мне самому страстью собирал с двенадцати лет. Разумеется, эти чувства испытали многие. А сейчас мы прощаемся с Читателем книги. Он уходит с пугающей быстротой. Мне все чаще кажется: эмигрантские издания читают только их авторы. (2017, дек.)
*
Борис Ж. напомнил ― в письме ― старый анекдот. Двое милиционеров решили купить своему коллеге подарок на юбилей. Вот беда, у того дом ― полная чаша. Что ни возьми, всем обеспечен. В отчаянии один из них предлагает: «Давай, мы ему книгу купим». Товарищ отвечает: «Книга у него уже есть!»
…Почему этот диалог приписывают милиционерам? Большинство наших эмигрантов так или иначе повторят сегодня те же слова. (2019, февр.)
*
Нашествие гадалок, ясновидящих, потомственных колдунов. Сибирский шаман Аюн-батыр излечивает от бесплодия во время индивидуальных сеансов. Контактер с космосом Бонифатий меняет вашу судьбу… Моя приятельница М.К. была у контактера на приеме. «Он вам помог?» ― «Очень! И мне повело: я купила право обращаться к Бонифатию в любое время, без очереди. Могу звонить ему, получать его советы в любой трудной для себя ситуации».
«Сколько это стоило вам?» М.К. мнется, не очень-то хочет говорить, да и не принято это на Западе. Но она вспоминает о нашей дружбе. Потому все же роняет: «Пять тысяч».
Деньги достались М.К. не по наследству. Моя искренняя симпатия к этой грузной, уже состарившейся, все еще красивой женщине связана ее мужественным сопротивлением эмиграции. Приехала в Америку в пятьдесят. Без английского. С тяжело больным мужем и двумя девочками-подростками. Объясняла мне когда-то: «Одна ― дочь мужа от первого брака, вторая ― общая; муж через год умер, надо было быстро решаться на что-то…» Решилась, как многие ― убирать чужие квартиры. Одновременно учила английский, стала водить машину, сдала экзамен, подтверждающий ее квалификацию химика-лаборанта (правда, в прошлой жизни она была химиком-исследователем, заведующей большой лабораторией), считала каждый доллар, выучила дочек, купила хорошую квартиру.
М.К. не идиотка. Но она одинока: у дочек ― своя жизнь. А у нее обнаружили рак. И она перед выбором: делать операцию или пока подождать. Контактер ― сладкий молодой мужчина с решительным взглядом ― советует то, что М.К. хочет услышать: ждать. После консилиума врачей операцию М.К. все-таки делает. «Общаетесь ли вы с Бонифатием?» – спрашиваю несколько месяцев спустя. «С ним стало трудно связываться», ― говорит М.К. без осуждения. Может быть, думая при этом о высших силах, которые еще вмешаются в ее жизнь.
*
На обложке русскоязычного чикагского еженедельника ― портрет священника в церковном облачении. А в кавычках бьются его слова: «Прошу прощенья у всех!» Михаил Ц., священник Апостольской православной церкви, дает интервью журналисту. И горячо кается в грехах. В 1978-м, в Киеве, он только мечтал стать священником, но зато стал агентом КГБ. М.Ц. сам предложил свой псевдоним ― Атос. (Псевдоним не случаен: будущий батюшка был фехтовальщиком, мастером спорта). Расставшись с КГБ и попав в США, М.Ц. ощутил в себе другое призвание. Он начал изготовлять международные водительские права для нелегалов-мексиканцев. Но однажды «нагрянул спецназ и меня объявили чуть ли не крестным отцом русской мафии в Чикаго… Вышел из тюрьмы под залог, а затем был условный срок». Все это ― уже давно, двадцать лет назад. Теперь его голос дрожит: «…я хотел бы сегодня попросить прощения у всех за свои грехи и ошибки». Но нет, это еще не все. М.Ц. напоследок сделает подарок читателям: «В Чикаго я единственный священник, который, учитывая наши “военно-полевые условия”, может принять исповедь по телефону… конечно же, совершенно бесплатно». (Апр., 2018)
*
Предчувствует ли человек свою смерть? Ответ очевиден. Сразу вспоминаю множество историй. Но расскажу только одну, собственную.
Как и все, не раз слышу о нападениях грабителей в «неблагополучных» районах Чикаго. Советы бывалых людей: ни в коем случае нельзя спорить, убегать, сопротивляться, звать на помощь… Надо отдать все, что можешь и что потребуют. А лучше всего ― имей в кармане небольшую сумму денег (вдруг перед тобой наркоман с помутненным рассудком? Он, не задумываясь, выстрелит или ударит).
Минувшей субботой иду из синагоги домой. Около часа дня. С утра был дождь, а теперь ― сухо и чуть морозно. Иду, думаю:
«Вот и прошла жизнь… Нет, не так… Это ушла неопределенность юности и молодости. Теперь все впереди ясно. Не ясно одно: каким будет конец и когда он наступит…»
Говорят, когда души спускаются в этот мир для того, чтобы облечься в плоть, точная дата нашего ухода отсюда уже определена. Как определена и миссия, с которой мы приходим. Конечно, Всевышний дает человеку выбор: маршрут нашего земного пути во многом зависит от нас самих. Но последняя дата неизменна.
Такие вот банальные мысли…
Идти мне минут пятнадцать. Неожиданно в одном из переулков (около стройки, где возводятся скромные двухмиллионные особняки) догоняют меня два афроамериканца. Лет восемнадцати. Прилично одеты. Один забегает вперед, протягивает мне руку: «Гуд шабес!»
И тут же, с другой ― угрожающей ― интонацией: «Давай деньги… Быстро… Иначе буду стрелять».
Опускает руку в карман куртки, вынимает оттуда револьвер, снова прячет его, наставляя на меня дуло через куртку.
Почему я спокоен? Может, потому что тут же вспоминаю свои размышления ― всего несколько минут назад. Неужели Всевышний именно так готовил меня к смерти?
«У меня нет денег». Это правда. В шаббат евреям не полагается брать в руки денежные купюры.
Парни оглядываются. На улице по-прежнему ― ни души.
― Я считаю до трех и буду стрелять… Раз… два…
Он считает до восьми. А я жду выстрела. Неужели это, действительно, все?
Словно по чей-то подсказке, вдруг снимаю с себя новое итальянское пальто:
― Это вам!
Поняв, что денег у меня действительно нет и проигнорировав мое пальто, они разворачиваются и ― уходят.
———-
Четыре дня спустя все это по-прежнему выглядит странно.
Странно: в шаббат в нашем районе, где живут в основном ортодоксальные евреи, на улице не было прохожих (а в синагогах как раз закончились службы). Странно то, что они появились здесь. И то, что безмолвно ушли.
——-
Это была репетиция ухода или только сон наяву?
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/cejtlin/
