Максим Д. Шраер «Исчезновение Залмана». Москва: Книжники, 2017.
Я не знаю, как остальные,
Но я чувствую жесточайшую
Не по прошлому ностальгию —
Ностальгию по настоящему.
Андрей Вознесенский
Читала недавно новую книгу рассказов Максима Д. Шраера и не случайно всплыли в памяти эти строки знаменитого стихотворения. Небольшая книжечка, cкорее по формату более пригодная для сборника стихов. Автору удалось принцип Лучше меньше, да лучше блестяще воплотить, собрав под одной обложкой рассказы, в которых очевиден голос одного автора. В рассказах Максима Д. Шраера — присущий именно ему круг героев и тем. И верно: «каждый пишет, как он дышит».
Максим Шраер — университетский профессор, занимающийся сравнительным литературоведением. Поэтому не удивительно, что действие его рассказов часто разворачивается на университетских кампусах и героями становятся преподаватели и студенты. Объектом изучения М. Шраера является литература еврейской диаспоры, да и сам он явно неравнодушен к наследию своих предков, что, безусловно, нашло отражение в персонажах. Авторы, живущие в эмиграции, часто пишут о романах и коллизиях между эмигрантами из России и «коренными» американцами (надеюсь, не требуется пояснений, отчего я употребила кавычки в слове «коренные»). М.Д. Шраер, приехавший из России молодым человеком, прошелся по дорогам эмиграции и знает не понаслышке что почем. Но я бы не взялась писать об этом сборнике, если б меня интересовал только краеведческо-познавательной срез.
Захотелось порассуждать о некоторых особенностях авторского голоса, о том, что отличает прозу Максима Шраера. Многих героев его рассказов объединяет тоска по «настоящности», подлинности и аутентичности своего существования. Иногда это поиск своей национально-религиозной идентичности, стремление обрести ясность и понимание, как и с кем строить свою жизнь. Так, Джейкоб Глаз («Судный день в Амстердаме») и Марк Каган («Исчезновение Залмана») томятся под гамлетовским спудом сомнений и колебаний: жениться или не жениться на любимых женщинах, которым чужда вера их предков. Вероятно, та же причина, а может молодомыслие, помешали связать свою судьбу с замечательной женщиной и Саймону, герою рассказа «Sonetchka». В рассказе, загадочно названным «Посмертная любовь», четко просвечивает тоска по настоящей дружбе, которая не случилась в жизни героя, а связан он псевдодружескими узами с тем, кто его предавал, и этой дружбы недостоин. В общем-то рассказ не о любви, а о дружбе и предательстве, если позволительно будет свести интересное и яркое произведение к какой-то стержневой теме. Арт (Артем в прошлой жизни) из рассказа «На острове Сааремаа» тоскует, сам того не сознавая, по прежней любви, по непостижимым высотам в поэзии так же, как и Эндрю Ланс («Ловля форели в Вирджинии»). Призрак подлинной любви возникает дважды в рассказе «Прошлым летом в Биаррице…»: как странная привязанность и тоска двух душ, разделенных целым рядом барьеров, наиболее очевидный из которых — возрастной, а в конце — в виде воспоминания о давнем увлечении. Удивительно заканчивается рассказ: как будто звучит мелодия, дрожащая в воздухе, а публика вбирает наслаждение, не решаясь нарушить стремительно нарастающую тишину грубыми хлопками апплодисментов.
В других моментах книги эта прошлая, несостоявшаяся любовь становится докучливой, и герой пытается отвязаться от нее, может быть, даже в ущерб себе. Спохватится — будет поздно («Воскресная прогулка»). А то и глубокое чувство оказывается завесой, за которой открывается темное, пугающее «оно» («Лошадиные угодья»).
Необъяснимо-произвольные встречи и расставания лирического героя приводят к тяжелым, непредсказуемым последствиям, и неясно, винить ли здесь судьбу, рок, характеры персонажей или все вкупе. В рассказах «Sonetchka», «На острове Сааремаа», «Ловля форели в Вирджинии», «Воскресная прогулка» — везде главный герой вольно или невольно, с тяжелым или более просветленным чувством тоскует по «настоящему» чувству, ушедшему из его жизни.
Чтобы самому себе получше уяснить подлинную, настоящую систему взглядов и ценностей, иногда герою надо лезть на рожон и схлестнуться в жарком споре, ведущем к мордобою («Ахлабустин, или Русские в Пунта-Кане»).
Непременный атрибут описания в прозе Шраера — одежда. Иногда описание работает на образ персонажа, а бывает, что удивляет излишней детальностью. Кажется, одного, от силы двух предметов гардероба достаточно, чтоб составить представление о действующем лице. Мне могут возразить, что вот же, описывая наряд проститутки, Максим лаконичен: «На ней были белые шелковые трусики и лифчик с темно-вишневыми кружевами» («Судный день в Амстердаме»). Тут, собственно, все верно — не придерешься. Возможно, Максим Шраер настолько наглядно представляет изображаемого персонажа, что просто не может удержаться от художественно необязательных деталей. «Арт снял футболку, в которой спал, и надел рубашку светло-шалфейного цвета с пуговицами на уголках воротника» («На острове Сааремаа»). Что дают эти пуговицы читателю? Как они работают на смысл рассказа? Даже если автору хотелось подчеркнуть обеспеченность героя, то, думается, не каждый читатель оценит подобный изыск: современная американская манера одеваться весьма хаотична. Но автор видит то, что видит, и торопится передать увиденное. Справедливости ради, замечу, что детали одежды главных персонажей рассказа больше врезаются в память и работают на образ. «На Эстер были голубое хлопчатобумажное платье с открытыми плечами и клоги, которые тогда еще только входили в моду у молодых американок» («Воскресная прогулка»). Это при первой встрече героев. Стоило им встретиться годы спустя, как
«Дэнни сразу заметил, что она отпустила волосы и обзавелась круглыми, в черепаховой оправе очками. В черной юбке, сером батнике и черном вязаном жакете она выглядела старше своих лет и походила на итальянскую или испанскую интеллектуалку лет уже за тридцать — журналистку, преподавательницу истории в гимназии или же, быть может, анархистку».
Но зачем было отвлекать внимание читателя на какого-то явно второстепенного персонажа из этого же рассказа, соседа, который «был одет в горчичного цвета брюки «в рубчик» и лиловую тужурку»? Без этой картинки, да и самого соседа-коротышки было бы нетрудно обойтись. Рассказ бы от этого не проиграл. Между прочим, отличный рассказ, и, пожалуй, самый для меня загадочный из всего сборника. Чувства главного героя акварельно-размыты, и трудно понять, что он конкретно испытывает в самом конце повествования, когда навсегда прощается с прежней любовью. Здесь, и не только, выпукло проявлена одна из особенностей таланта Максима Шраера — умение заканчивать рассказы ярко и убедительно.
«Тушки енотов, принесенных в жертву воскресному трафику, устилали обочину хайвея. Дэнни приоткрыл стекло, и мокрый прохладный воздух донес до губ и ноздрей запах дремлющей земли. Он опустил руку в боковой карман, чтобы достать носовой платок, и нащупал конверт рядом с упаковкой мятных конфет. Дэнни выудил конверт и наискосок прочитал слова «Данчик-одуванчик», убегающие от него, словно обратное течение времени».
Если не читать всего рассказа, а лишь этот отрывок, то можно прочувствовать: перед нами настоящая литература. Предметная изобразительность, детальность описания и ничего лишнего! Как сказал Экзюпери, «совершенство достигается не тогда, когда уже нечего прибавить, а когда уже ничего нельзя отнять».
Великолепно лаконичен и четко выстроен, гармоничен и продуман рассказ «Исчезновение Залмана». Не случайно он дал название всему сборнику. Свои достоинства у каждого рассказа. Но мой любимый — «Ловля форели в Вирджинии».
«Привет, Дрю! Рада тебя видеть, — сказала женщина по имени Тэмми. У нее был сильный вирджинский выговор.
— Бог ты мой! Тэмми! Что ты здесь делаешь?! — воскликнул Ланс, чувствуя, что у него пересохло во рту».
До этого эпизода мы ничего не знаем ни о Тэмми, ни о прошлом, связывавшем главного героя с ней, но деталь, что у него мгновенно пересохло во рту, звучит ударом гонга. Дальше напряжение только нарастает. «Он теребил кончики пальцев, как это бывало с ним в минуты нервного возбуждения». Когда мы доходим до момента, что «образ Тэмми Лагранж пульсировал в его сознании, словно серебряное светило», становится ясно, что герой наш так просто не отделается от воспоминаний прошлого, что происходит нечто из ряда вон выходящее и важное в его жизни.
Рассказ «Ловля форелей в Вирджинии» не только о любви. Как и во всех замечательных произведениях литературы, тут вплетена и тоска по прошлому, юной любви, по недостижимому совершенству в искусстве, и мысли о том, что есть подлинное искусство, и детали, знакомые рыбакам и поэтам. Рождается щемящее чувство утраты, грусти по лучшим моментам существования, которые известный психолог и мыслитель Абрахам Маслоу так и обозначил — peak experience. Герой рассказа Ланс понимает, что, несмотря на обретенную известность, на лауреатство, на профессиональные и семейные успехи, есть сферы, до которых ему никогда не дотянуться. Пожертвовав высоким и страстным чувством ради прочной и добротной середины, отказавшись от настоящей любви, от возможности содружества с поэтессой, наделенной уникальным дарованием, он направил жизнь Тэмми по совершенно иному руслу, по сути обокрав ее и себя. Вот как сказано о поэтическом даре Тэмми:
«Поля и рощи были для нее не просто пространством. Они были ее обителью. И она была поэтом Божьей милостью. Ее стихи пронизывал зеленоватый солнечный свет, согревающий кожу».
Этим импрессионистическим зеленоватым солнечным светом согрета молодая любовь, притянувшая друг к другу двух молодых талантливых людей, но его оказалось недостаточно, чтобы рассудочность главного героя не оборвала эту связь. Вовсе не бесспорно, что будущее главных героев было бы лучезарным и прекрасным, но эта траектория возможности навсегда оказалась утеряной, а после ее утраты пришло запоздалое понимание: Лансу уже никогда не написать стихи столь живые и трепещущие, как пойманная им форель.
Для Максима Шраера, эмигрировавшего в США молодым человеком и сохранившего родной язык (при этом он принадлежит к редкой породе двуязычных авторов), органично и естественно писать о том, что он видел и прочувствовал, не обряжая своих героев в чуждые им маски, не скрывая их национальную идентичность. Известно, что издательство «Книжник», выпустившее в свет сборник, публикует литературу, связанную с еврейской историей и культурой. Скромный подзаголовок, точнее название серии на титульной обложке гласит «проза еврейской жизни». Не могу согласиться с таким ярлыком. Если б это было так, то не стоило бы мне клацать по компьютерным клавишам, пытаясь объяснить невыразимое. Проза Максима Шраера, как это бывает у настоящих художников, сближается с поэзией, а в самых настоящих своих вещах плавно переходит в поэзию, когда некоторые отрывки хочется опробовать на слух, читать, словно стихи.
«Знал он и место, куда после полудня приходила косуля. Чуть покачиваясь на тонких ногах, она умывала острую мордочку с маленькими ушами в процеженных сквозь зелень солнечных лучах. Потом, будто услыхав копытцами дрожание земли подо мхом, косуля напрягалась, натягивалась, как струна лесного оркестра, и устремлялась в чащобу, и Павлику казалось, что она пронзает ели и осины, ствол за стволом, не отклоняясь ни на шаг от прямого курса».
Какая уж тут проза!
17 июня 2018 г.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/alaverdova/
