МОЛЧАНИЕ
Где не важно, в станице, в столице,
только палец к губам – ни гу-гу,
возле мусорной кучи пылится
христианская нежность к врагу.
Только к мёртвому, после оплачем
и своих, и чужих заодно.
И молчанием этим оплачен
долгий спуск на вселенское дно.
Огородами, товарняками,
всё молчим – не попасть бы впросак…
Как в дыму, в человеческом гаме,
наедает бока вагонзак.
И уже ни иконок, ни шконок,
только кровь да Ипатьевский дом…
Только поле, зарубленный конник,
только белое на золотом.
Всё молчком в блиндаже в полнаката,
утопая и в танке горя…
И уже забываются как-то
и друзья, и родня в лагерях.
Пара профилей, крестик нательный,
христианство печатью на лбу.
Соловки да петровская Стрельна,
вера в бога, и вера в судьбу.
Чем ты маешься, Родина, что там?
Как, полегче без нас? Тяжелей?
Ты жалела врагов по нечётным,
нас по чётным теперь пожалей.
Молчаливых в станице, в столице,
расхрабрившихся до шепотка,
узнающих историю в лицах
на истёртых твоих пятаках.
БЕС
Мне скучно, бес – у классика прочту.
Мне скучно тоже – мартовская скука.
Наверное, за скучную мечту
живьём аборигены съели Кука,
как пел Высоцкий, вовсе не шутя –
о скуке знал совсем не понаслышке.
Опасная изнанка бытия –
дела, что вырождаются в делишки.
Обломовщина, тенор с хрипотцой,
слияния с поверхностью дивана.
Высоцкий, Наутилус или Цой,
и мартовская скучная нирвана.
Мой бес, ведь я не Фауст во плоти,
мой месяц, я совсем не иллюзорен.
Вплети в моё сознание, вплети
манящий аромат кофейных зёрен.
А скуку прочь, не то меня съедят,
как в песне – Кука, дни-аборигены.
Курю и пью, плевать, что это яд,
но очень вкусный, просто офигенный.
Диван, хандра, унылый дождь с небес,
и месяц март – пора переживаний.
Я снова говорю – мне скучно, бес,
как Фауст, возлежащий на диване.
КУБИК ЛЬДА
Запрись в дому. Сиди и наблюдай,
как тает лёд в бокале. Кубик льда
разбавит этот вечер до недели.
И можно водку пить не выходя.
Да, можно не пьянея пить, хотя
такие вечера поднадоели.
Когда, не помышляя ни о ком,
довольствуешься мягким уголком
и, выключив мобильный, комп и телек,
мечтаешь о плечах и о руках.
A кто зайдёт – включаешь дурака,
но есть в запасе парочка идеек
о том, как бросить эту ерунду.
Твердить себе – себя не подведу,
не лучшее из множества занятий.
Ты целую неделю подшофе,
отныне чай – ромашка и шалфей,
лекарства непригодные для знати.
Сидение ночами у окна,
отказ от глупой мысли – как она?
Она в порядке, в том-то всё и дело.
А у тебя неделя, как в аду,
гляди в стекла узорную слюду,
пока не до конца заиндевело.
Там лампы источают жёлтый свет,
там в белой суете моих сует
тишайший снег отряхивают с веток
акации, каштаны, тополя.
И я, всё просадивший до рубля,
сижу и льщу себе то так, то этак.
Я трезвый, словно ангел во плоти,
ещё бы пару крыльев – и лети,
а как она – того мне знать не надо…
Наверно, лёд в бокале виноват,
что улица уводит прямо в ад,
а грешному грешно скучать по аду.
ПРОГРЕСС
Сонный город, похожий на Рим,
разомлевший, как цезарь на троне,
ты поведай мне, что мы творим,
я не понял, ведь я посторонний
в этом уличном шествии тог
и лавровых венцов и сандалий.
Легионы подводят итог
потому, что рубить подустали
несогласных с любимым вождём,
что на площади, что в казематах…
Ну, скажи мне, чего же мы ждём –
женской ласки, солдатского мата?
Видишь, мост уравнял берега,
гладиаторы вновь на аренах,
Старый друг убивает врага,
старый враг умирает смиренно.
Всё, как в Риме, но мы не смогли б
развлекаться в забавах кровавых.
Кровь смывается с каменных глыб
под привычное цезарю – Аве!
Нет, не Рим, но похож, хоть убей,
те же кожа и медные бляхи.
У торговцев глаза голубей,
чем у тех, кто живут по Галахе.
И штандарт с византийским орлом
обещает свободу и право…
А на город идёт напролом
одичалых соседей орава.
Вроде, Рим, осознавший прогресс,
раздающий авансы солдатам.
И Христос, если б снова воскрес,
пять минут бы прожил нераспятым.
ХАЙ-ТЕК
Теперь и я не буду о плохом,
но ей, влюблённой в Пушкина и Блока,
легко промолвить – янки гоухом –
вот так влияет телеподоплёка
на чьи-то неокрепшие умы –
мадам, я вас продам за фунт изюма.
Пусть это в баксах кругленькая сумма,
но мы смогём, на то они и мы.
Чтоб вашу кровь считали голубой,
вы столько лет оставили в архивах,
где книжный червь стонал, тряся губой,
от вашего напора и наива.
Теперь вам все великие родня,
Европа – враг, Америка – тем боле,
не в силах опуститься до меня,
болтать со мной о пиве и футболе,
вы прячетесь в пыли библиотек,
читая там Есенина и Фета
и наскоро накладывая вето
на «измы» и какой-то там хай-тек.
Итак – всё по старинке, метод проб,
ошибок и отказа от теорий.
На практике – нездешний гардероб,
айфон, компьютер, выезды на море –
испанская Ривьера и Тюркай,
из дюти фри – гостинцы всем домашним.
А мы, встречая вас, руками машем,
от нашего весёлого мирка –
привет, смолянка, что там за бугром?
Какие нынче новости в Париже?
У нас бузят вожди, побей их гром,
и лысый наш, и этот ихний рыжий.
Газетный бум и телеболтовня –
сплошные шоу, баттлы и дебаты.
Кто друг, кто враг, и где там брат на брата –
понять нельзя, поэтому меняй
свой взгляд на вещи – мы теперь на ты.
Мы наш, мы новый, классика не в моде.
И Питер полон мрачной темноты,
а мы в столицу входим без эмоций,
историю ломая и круша.
Ты с нами, нет? Ну, дай скорее руку.
Другую мы пустили бы по кругу,
но ты, дворянка, слишком хороша.
Мундир из кожи, краповый лампас
и маузер для дамы волоокой…
Чтоб даже бог от этих глаз не спас,
бездонных и с нездешней поволокой.
***
Деревьями напичкано окно,
шумит листва, окрашенная хной,
похожая на космы старой девы.
Под вечер кофе с куревом в цене,
родительское фото на стене
мучительным вопросом – где вы, где вы,
хорошие мои, a как же я?
А в телеке шипит ворожея,
предсказывая будущее людям.
Соскучился по старым временам,
в которых было так прекрасно нам,
но мы там никогда уже не будем.
Ну что за бред – программа передач,
о будущем в который раз судачь –
его не переменишь – аксиома.
Напротив шум и красная листва
и дом углом. Хоть в шесть утра вставай –
там будет только этот угол дома.
Вон жесть карниза в сонных голубях,
жена и муж, друг друга не любя,
готовятся доесть невкусный ужин.
Уже темнеет, скука и тоска
противнее последнего куска,
хотя и он им, в общем-то, не нужен.
Конец сеанса… Пульт не отыскал
и не переключается канал –
одно и то же – листьев цвет бордовый.
Окно в окно – цена не высока,
и там, и тут висят на косяках
давнишние счастливые подковы.
От дома остаётся силуэт,
родителям на фото много лет,
по нам двоим скамья скучает в сквере.
Там, тратя всё, накопленное впрок,
гуляет под дождём промокший бог,
в которого по-прежнему не верю.
Темно… В окне маячат фонари,
вот зеркало… Так хоть и не смотри.
Порадовав себя горячим чаем,
на пальцы обожженные подуй,
благословляя эту темноту,
в которой мы по юности скучаем.
***
Горбушка от зайчика съедена, хлеб нарезной,
домой принесённый, зияет прокушенным боком.
Мне кажется – зайчик всегда наблюдает за мной,
скрываясь в моём подсознании, тёмном, глубоком,
как будто в норе – он её обустроил тогда,
когда и под стол, и пешком, и любые капризы…
А сколько мне было… Не помню совсем. Ерунда,
не важно. Не помню. Но с возрастом я не мирился,
хотел повзрослеть поскорее, мальчишка, глупыш.
И в булочной, высыпав горсть медяков запотелых,
я чувствовал гордость. Её не заметишь – проспишь
взросление тощего и неокрепшего тела.
А признаком роста являлся ощипанный край –
моя привилегия, хлебная прерогатива,
законное право – и это совсем не игра –
горбушка моя – но мальчишка смешной и строптивый
не вырос во мне, остаётся ещё, затаясь
в моём подсознании, там же, где зайчик ушастый.
И я ощущаю с обоими тайную связь,
себе говоря – ты по булочным больше не шастай,
степенно входи, покупай золотистый батон –
и сразу домой, не кусая и не отрывая
одну из поджаристых, нежно хрустящих сторон.
А всё не выходит. Привычка моя родовая,
оттуда, из детства, поэтому жить веселей,
и сердце моё до сих пор не находит покоя.
С прокушенным боком буханка лежит на столе –
горбушка от зайчика… Господи, счастье какое.
САВАН
В себе копаясь, что я стою,
в других – а им зачем оно…
Непросто выразить простое,
не всякому разрешено,
словами души будоража,
по слогу сложное разъять.
Подняться на вершину кряжа,
потом с неё сойти опять.
Гулять в степи, бескрайней, голой,
в копытном топоте земли
узнать нашествие монгола,
ногами рушить ковыли.
Дойти до моря, искупаться,
увидеть яблоневый сад,
где звук сопилки закарпатской
и птицы в воздухе висят.
Так просто всё, так ясно, Боже,
по-человечески легко.
Посмотришь – и прольётся позже
стиха парное молоко.
И говор чистый, песни, сказы,
луга, леса и озерца…
И понимаемое сразу
прими и впредь не отрицай.
Прими, как воду, хлеб, как благо.
Скажи – я здесь, я есть, я твой…
И в эту землю тихо лягу
под прелый саван листовой.
