НИНИКО
Забавно, когда человечек трижды моложе тебя увлечённо рассказывает о чём-то, особенно, если ты это уже не раз слышал, причём, очень недавно. Худенькая, небольшого росточка девчушка приглашает прохожих, гуляющих по набережной возле моста, на прогулку по реке. А я особо и не возражаю: поехали! Рукой, сжимающей рекламный проспект, она, тараторя на ходу, приглашает следовать за собой, и мы вскоре пересекаем реку по мосту.
Возле пристани на скамейке сидит круглолицый розовощёкий плотненький паренёк. Предлагает взять с собой на катер вина. Оно тут же перед ним в кувшинах на столике не первой свежести. Рядом – поднос с ячейками для стаканчиков и сами пластиковые небольшие стаканчики. Жарко. Вечереет, но солнце ещё высоко.
Соглашаюсь на вино, но прошу девчушку добавить к винным стаканчики с водой. А воды нет. Есть только вино. Девушка вопросительно смотрит на меня. Я настаиваю. Паренёк слышит меня, вскакивает и бежит к пожилому мужчине через дорогу за водой. Вскоре он возвращается с прохладным запотевшим стеклянным кувшином, в котором плещется вода. И передаёт его девушке скороговоркой, словно дразнясь, повторяя её имя: «НиникоНиникоНинико!..». Странная улица: с одной стороны вино, с другой – вода…
Нина смущается, опуская взгляд и, кажется, краснеет. Её смущение действует на розовощёкого Гию, как красная тряпка на быка. Он распаляется и уже почти вопит на всю улицу: «НиникоНиникоНинико!!!». Внешне она – почти ребёнок, и лишь приглядевшись, понимаю, что скромница в сереньком платьице с по школьному гладко зачёсанными к затылку волосами, скорее всего, учится в местном университете, а у моста подрабатывает вечерами на желании таких же заезжих туристов, как я, прокатиться по Куре. Да, чуть не забыл: мы на набережной в центре Тбилиси.
Подъезжает (чуть не сказал «подскакивает») речной катерок. Рыжий кудрявый подросток сжимает руль и вопросительно посматривает на берег. Нинико с подносом в пластиковых стаканчиках с вином и водой аккуратно перешагивает с берега в покачивающуюся и подрагивающую от нетерпения посудинку. Мотор набирает обороты. Берега отплыли от нас. И вот мы уже на середине реки, а над нами – тот самый мост.
Ажурное творение итальянца Микеле де Лукки – пешеходный Мост Мира, соединяющий улицу Ираклия II с парком Рике. Покрытый голубоватым стеклом, он находится между Метехским мостом и мостом Бараташвили. Как раз об этом и рассказывает мне сейчас Нина. Заслышав фамилию «Бараташвили», вглядываюсь в небо сквозь голубоватый стеклянный купол над мостом и невольно вспоминаю гениальные стихи грузинского поэта в вольном переложении Бориса Пастернака:
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.
Это лёгкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.
Это синий негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим…
А наш катерок, ведомый рыжим Авто (так представился мне наш юный речной капитан – Авто, то есть, если целиком, то Автандил) уже приближался к Метехскому мосту, сразу за которым высоко над обрывистым берегом высился памятник царю Вахтангу Горгасали, восседающему на мощном гигантском коне. А за спиной его – Метехская церковь XIII века. Нина с явным удовольствием повествует мне о подвигах святого грузинского царя, правившего здесь в незапамятные времена – в пятом и начале шестого веках, когда ещё не было никакого Тбилиси, а вокруг Куры стояли широкошумные леса с обильной дичью. Здесь, однажды, охотясь, царь Иберии набрёл на тёплые целебные источники, которые и дали название будущей столице Грузии.
Мы поворачиваем влево вслед за рекой. Над изумрудными волнами то парят, то садятся на воду чайки! Слева – уходящая в даль каменная стена первозданного скалистого берега, увенчанная вверху непрерывной чередой зданий с балконами и балкончиками, нависающими над рекой, словно гроздья ласточкиных гнёзд. А позади – фантастический вид на гору с медленно опускающимся к ней палящим солнцем. На горе – старинная мощная крепостная стена с башнями – крепость Нарикала. Время её основания точно никому неизвестно, однако, говорят, уже в IV веке на этом месте стояла крепость Шурис-Цихе. Цитадель обрела современные очертания в XVII-XVIII веках, но, увы, как горестно продолжает рассказывать мне Нинико, сильно пострадала от взрыва порохового склада в 1827 году. А то она была бы ещё красивей. Хотя лично мне кажется, что и в нынешнем состоянии Нарикала просто неотразима. Особенно – на закате.
Странное ощущение – пустынная стихия зеленоватой куринской речной воды и буквально рядом – шумный, смеющийся крышами город. И сухощавый подросток (это внешне, а на самом деле, наверное, всё-таки старше) Авто в шортах, разлапистых сандалиях и коротенькой рубашонке, лихо управляющий рулём. И щебечущая воробушком Нинико, которую я иной раз почти и не слышу из-за шума мотора и прохладного встречного ветра при ослепительном солнце… Мы возвращаемся. С берега уже доносится дурашливое звонкоголосое торжествующее «НиникоНиникоНинико! НиникоНиникоНинико! НиникоНиникоНинико!»
Я счастлив.
МОЕМУ СЫНУ
Сегодня случайно наткнулся в интернете на эту фотографию. Твой первый день на Земле, сынок! Не знаю почему, она у меня не сохранилась, но в интернете иногда можно встретить прошлое. И даже первый день. Твой. Сколько радости он принёс твоей маме и мне тогда. Как мы благодарны судьбе за то, что с того дня у нас есть ты… Это сложно передать словами. Когда-нибудь ты тоже станешь отцом и, наверное, почувствуешь и поймёшь, что тогда творилось в душе у меня и твоей мамы. Тебе радовались все: и твой дедушка, гордо поднимавший тебя к небу. И твоя бабушка, с удовольствием катавшая тебя в коляске. И твоя сестрёнка. Помнишь, как ты тянулся к музыке вместе с ней? И старшая сестра, носившая тебя на руках. И старший брат, осторожно, чтобы не разбудить тебя, заглядывавший в твою кроватку… Когда я уезжал на Север по работе, ты так трогательно тянул ко мне ручки, так умоляюще смотрел, что… мне было очень тяжко, сыночек. Это было, наверное, самое трудное в моей жизни. А помнишь, как ты забирался в папин чемодан, чтобы я нечаянно увёз тебя с собой, мой хороший? Это было и забавно, и так по-детски наивно и, так трогательно. Когда ты был ещё совсем крохой, ты умел так божественно улыбаться, ни у кого в мире я не видел прежде такой улыбки, сыночек. Там, вдалеке от тебя, в самые тяжёлые минуты воспоминание об этой улыбке, чище и светлей которой нет ничего в мире, не раз давало мне силы жить дальше, преодолевая лютый холод, полярную темноту и одиночество… Ты ждёшь меня и сейчас. Осталось несколько дней, сынок. Я приеду. Потерпи чуть-чуть. Ты стал таким большим, почти как твой старший брат. Ты ездил на коне, научился плавать, играть в футбол, помогать маме, а совсем скоро – пойдёшь в школу. Но сначала мы поедем к бабушке. Она тоже ждёт тебя. Как я соскучился по тебе. Наверное, как и ты по мне, сыночек. Я обниму тебя крепко и нежно, как в прошлом году на корабле. Ты прижмёшься ко мне, такой родной. Мы не будем тратить слова, просто прижмёмся друг к другу… Целую тебя. Твой папа.
МАМА
Жил-был человек без разницы. Почему? Звали его так. Случится что-нибудь, а он молчит. Подойдут, спросят на всякий случай: «Тебе-то что?». «Мне без разницы», – отвечает. Очень удобно. Долго жил. Ни красные, ни белые, ни коричневые, ни голубые – никто его не трогал. Ни у кого в нём нужды не было. И вот явилась смерть. «Пошли», – говорит. «Куда?», – побледнел человек. «А без разницы», – отвечает она. Завопил человек: «Люди! Пожалуйста, заступитесь! Смилуйтесь!». Никого нет рядом. Сник человек, всю жизнь свою припомнил от самого начала, от маминых тёплых рук, родных, ласковых, спасительных, всё ему прощавших когда-то. Нет их давно. Неоткуда ждать ни помощи, ни сочувствия. Вздохнул человек. Поднял голову. А смерти нет… Мама заступилась.
ЧИСТАЯ ДУША
Маялась душа грешными делами. Самой покоя не было и другим от неё доставалось. Послали её к чёртовой матери. Пошла. Та зыркнула волчьим взглядом, вывернула душу, вынула из неё грешные дела ребятишкам своим на забаву и отпустила. Идёт пустая душа, колышется на ветру. Дунул он посильнее. Надулась душа ветром, затрепетала и полетела куда глаза глядят. А глаза у неё огромные – в полнеба, туманные, с дождями, голубые в просветах. Что там, вдали, шумит? Неужто море? Что там, вдали, светится? Неужто ночной костёр? Эй, душа! Лети сюда. Не бойся. Никто не обидит. Ночью у костра возле моря все песни – твои, все звёзды – твои, все слова – для тебя, чистая душа… доверчивая… безгрешная…
ТИШИНА
У них была большая дружная советская семья, где всё внутреннее, семейное, держалось на материнских плечах, поскольку отец вечно был занят своей важной государственной работой и широкой общественной деятельностью. А в доме фактической хозяйкой являлась мама, которая, впрочем, никогда этого не показывала, тем более, в присутствии мужа. Она была мудрой женщиной. Со взрослыми. Детям же доставалась вся её нерастраченная нежность. Особенно младшенькому сыночку. Красавчику и живчику. Не только она, но и его старшие сестры и братья всячески баловали мальчишечку, не знавшего отказа ни в чём. Поскольку семья была большая, а папа – крупный государственный человек, в доме в папином кабинете стоял на столе телефон, а второй – параллельный – висел в коридоре возле двери. Днём в квартиру приходила специальная домработница Нюра, много лет помогавшая маме по хозяйству. Нюра так свыклась со всеми в доме, что ощущала себя практически членом этой семьи. Другой у неё и не было…
Однажды в южном приморском городе, куда вся семья приехала отдыхать в санатории вместе с отцом, папа решил посетить местный рынок. Дружное семейство перемещалось вслед за папой, безотказно, как дед Мороз, покупавшим детям всё, что они пожелают. Когда руки у всех уже основательно отяжелели от фруктов и ягод, и папа уже искал взглядом дорогу к выходу с рынка, младший сынок заметил прилавок с ярко-красным кизилом. Он подбежал к прилавку и начал визжать, требуя немедля отдать ему все эти красные красивые плоды. Для папы такое сыновнее поведение стало неприятной неожиданностью. С каменным лицом он подошёл к ребенку, попытался взять его за руку и увести: всё, на сегодня хватит, надо слушаться старших. Однако, ребёнок, истерично крича, вырвался, упал навзничь и начал кататься по земле. Отец от неожиданности застыл на несколько мгновений, затем сгрёб сына и быстрыми крупными шагами направился к поджидавшему их автомобилю. Ребенок продолжал визжать и брыкаться. Дома папа вынул ремень из брюк и выпорол сына…
Прошло очень много лет. Дети выросли, завели свои семьи, разлетелись по другим городам. Мама, увы, умерла. Отец и приходящая домработница Нюра остались единственными людьми, оживлявшими пустую огромную квартиру с высокими потолками. Отцу шёл уже девятый десяток, младшему сыну – пятый. Уже дети младшего сына сделали его, известного на всю страну учёного-биофизика, молодым дедушкой. Он прилетел в город на крупную международную конференцию. Вечером, поселившись в отеле, позвонил старенькому отцу и договорился о встрече. Но случилось так, что на следующий день светило биофизики почувствовал себя плохо. Врачи определили у него… детскую болезнь – корь. Ему предложили госпитализацию, однако, он помнил о намеченной встрече с отцом, созвонился, чтобы извиниться, и услышал его предложение: не ложиться в больницу, а отлежаться у него, поскольку места для «карантина» в квартире предостаточно, а добросовестный уход папа и домработница Нюра, безусловно, гарантируют. И сын согласился. Это были удивительные дни, когда престарелый папа ухаживал за своим сыном. Они часами общались обо всём на свете, чего раньше не случалось никогда. Папа, опираясь на трость, степенно ходил в ближайшую аптеку за лекарствами для взрослого сына. На ночь он даже отключал телефон, чтобы ничто не тревожило сна его выздоравливающего пациента. Им было хорошо вдвоём, поэтому Нюра заходила ненадолго. Лишь раз, когда во время разговора сын спросил его «а ты помнишь, как выпорол меня однажды?», отец с отсутствующим взглядом ответил «не помню» и вышел из комнаты…
Сын выздоравливал. Неумолимо приближалось время расставания. Оба избегали разговора об этом. Но однажды наступило утро, когда сыну надо было уезжать. Он собрал вещи, вышел в коридор и услышал громкий разговор, доносившийся из кабинета отца. Заглянув в кабинет, он увидел отца, беседующего с кем-то по телефону, и стал показывать знаками, что уезжает и надо бы попрощаться. Отец кивнул ему и помахал свободной рукой, продолжая разговаривать. Сын подождал. И повторил знаками то же самое. Отец опять кивнул и помахал рукой. Раздосадованный сын вышел. Ему было и обидно, и больно. В коридоре у выхода он не выдержал и поднял трубку параллельного телефона, чтобы понять: чья же беседа оказалась для отца дороже и важней прощания с ним? Приложив трубку к уху, он застыл на месте, не в состоянии положить её обратно, только теперь понимая всё… В трубке стояла глубокая нестерпимо долгая мучительная тишина. Аппарат не был подключен к связи.
ЗАЯЦ БЕЛОКРЫЛЫЙ
Жил-был заяц белокрылый. Догнали его в чистом поле волки, обступили кругом, не сбежать. А он крыльями белыми взмахнул, словно лебедь, и всё – нет его. Вернулись волки с охоты домой, рассказали детям своим про зайца белокрылого, подивились и вскоре забыли: некогда вспоминать, волка ноги кормят. А дети помнят про зайца. У них на сказки долгая память.
РОЗОВЫЙ ПОРОШОК ЗЕЛЁНОГО ЦВЕТА
Жил-был волшебный розовый порошок зелёного цвета. Жил он в маленькой изящной пудренице пожилой феи. Когда она собиралась в гости к подругам или на бал фей, то обязательно пудрила розовым порошком носик и щёчки. И – тут же становилась юной красавицей. Подруги знали об этом и иногда просили чуточку порошка для себя. Добрая фея никогда не прятала пудреницу и никому не отказывала. Но изредка некоторые особы пытались воспользоваться порошком без её ведома. Они не знали, что если использовать порошок втайне, то вскоре он зеленеет. И тайное становится явным…
Однажды фею пригласили на бал в великолепном дворце у берега моря. Фея помолодела с помощью порошка и так много танцевала на балу, что, наконец, утомилась и вышла на балкон подышать свежим воздухом. А заодно – и припудрить носик. Но едва она приоткрыла пудреницу, как свежий морской ветерок сунул в неё любопытный носик. Розовый порошок так обрадовался внезапному гостю, что тут же полетел ему навстречу. Ветерок чихнул, и весь порошок оказался на нём. Смутившись, ветерок нырнул в ближайшие кусты. Они тут же ярко зазеленели, но ничуть этому не огорчились, а покрылись нежными розовыми бутонами. Довольный ветерок улетел спать, раскачиваясь на морских волнах.
А фея ещё долго любовалась прекрасными розами, вспоминая свою молодость, и мысленно благодарила морской ветерок за эти чудесные воспоминания…
УЛЫБКА ВО СНЕ
Больше всего мне нравится наблюдать за тобой, когда ты спишь. Боже мой, как красиво ты спишь! Как прекрасна твоя нежная доверчивая улыбка! Даже представить себе не могу, кому или чему ты так улыбаешься там, во сне! Но смотреть на тебя в такие мгновения – бесконечное удовольствие. Всё твоё существо будто озарено глубоким внутренним светом. Нет ни времени, ни пространства, ни мирских забот, лишь одно великое блаженство сна, в котором вероятно находится нечто такое, что недоступно никому из бодрствующих. Отблески тех невесомых мгновений так и мерцают в моей душе. Да хранят тебя великий Владыка миров и все ангелы горнего света!
СЧАСТЬЕ БЫТЬ ДУРОЙ
Иногда приходится слышать от мужчин: «Почему дуракам так везёт? А мне, умному, проницательному, ну, никак?». А ещё чаще – от женщин: «Почему я, такая красивая, начитанная да умная, так одинока, несчастлива и без гроша, а эта моя подружка – ну, дура дурой, а счастлива – и при муже, и при семье, и в доме достаток?». Может быть, не всё так просто?
Быть дурой – великое искусство. Кому-то дано от природы, кому-то приходит с опытом. Умная денежку в копилочку складывает, вечно жадничает, ни с кем не делится и в долг не даёт, и, в конце концов, на своей же жадности попадается и прогорает дотла, а дура кормит бездомных кошек, бродячих собак и нищим подаёт, а ей всё прибывает. Умная с первого дня замужества проверяет супруга на каждом шагу, выслеживает его, наконец, эффектно пригвождает к позорному столбу и указывает на дверь. А дура дурой восхищается мужем, не ревнуя его даже тогда, когда подружки хором намекают ей на что-то видимое им и абсолютно неинтересное ей. И супруг, быть может, даже в чём-то когда-то виноватый, не то что никуда не уходит, а со временем привязывается к ней всей душой так, что даже её очевидные глупости кажутся ему милыми приятными пустячками, украшающими их совместную жизнь. Быть дурой – счастье.
ДЕРЕВО И ПРОКУРОР
Жили-были добрые люди. Вызвал их к себе прокурор и начал допрашивать: «Говорят, чтобы оставить о себе добрую память, нужно сделать доброе дело. Признавайтесь: что мне нужно сделать?». «А что ты умеешь?». «Ничего, только сажать». «Посади дерево, вот и будет о тебе память», – ответили прокурору добрые люди. Удивился прокурор, посадил дерево, а оно вскоре засохло.
Вызывает он добрых людей опять на допрос. Выпускать-то он их после прошлого допроса никуда не стал, в тюрьме придержал на всякий случай. Как знал, что пригодятся. Привели их к нему под охраной: «По вашему совету посадил я дерево. Хотел доброе дело сделать. А дерево погибло. Кто виноват?». «А куда посадил?». «Как это – куда? В камеру! Как обычно». «А надо было в землю».
И посадил прокурор дерево в землю. И выросло оно. Много лет прошло с той поры… И прокурора того давно нет. И тюрьмы его нет. А дерево стоит – большое-пребольшое. В ПАМЯТЬ О ДОБРЫХ ЛЮДЯХ.
УБИТАЯ ШКУРА
Понадобились старому матёрому медведю деньги. Срочно и много. А где их много взять? Побежал в ломбард шкуру свою сдавать. Осмотрел его приёмщик и спрашивает:
– Ты какой медведь: бурый, белый, гризли или гималайский?
– Свой я, свой в доску. В чём дело-то?
– Да, шкура у тебя какая-то – убитая вся. Не пойми что.
– Жизнью побило маленько. Примешь?
Не приняли шкуру. Вернулся в берлогу, спать завалился. Ворочается с боку на бок;
– Ну, и что, что шкура убитая? Зато сам – живой. У других – и мех мягкий на ощупь, и запах приятный, а сами-то где? Чучела музейные…
ПОХОРОНЫ АВТАНДИЛА
На похороны Автандила пришло много народу. Честно говоря, он сам не ожидал, что столько народу придёт: вся площадь перед домом людьми заполнена! Думал, подойдут два-три человека, он им стол накроет, посмеются они над его шуткой, ну, поворчат немного, а потом будут сидеть до самого утра, молодость буйную вспоминать, проделки разные, беседовать с ним обо всём на свете, душой делиться. И всем будет хорошо. Даже кино такое есть: про то, как человек поминки по себе делал, и всем было весело, и этому человеку – тоже. Автандил, честно говоря, надеялся, что никто всерьёз не поверит в его кончину, про кино вспомнят. Поймут, что это шутка такая. Нет. Поверили. Не вспомнили. Пришли.
Дочка из соседней комнаты кричит: «Вот теперь, папа, выкручивайся, как хочешь! Люди хоронить тебя пришли! Выгляни в окно хотя бы для приличия, скажи им что-нибудь. Обрадуй! Рукой помаши!».
А что сказать? Грустно ему было вчера. Жутко тоскливо. А все люди занятые, деловые, никто со стариком по душам говорить не хочет. Некогда им! Кому он только ни звонил, кого только ни упрашивал навестить его. Всем некогда.
И вот когда Автандил, наконец, понял, что никто к нему не придёт, он обиделся. И сочинил – от обиды – объявление: «Семья уважаемого Автандила с прискорбием сообщает о его скоропостижной кончине. Прощание с покойным состоится завтра на площади перед его домом ровно в 15.00. В связи с трауром в дом без приглашения раньше времени просьба не заходить». И отнёс своё объявление в местную газету, которую по праву так все и называли – «Городская сплетница».
Заказ у него приняли, деньги – тоже, за срочность – отдельно, чек выписали. Никто даже не поинтересовался: как это так, почему покойник сам объявление даёт? Главное, что платит хорошо. А думать зачем? Деньги делать надо, делом заниматься, делом!
Вернулся Автадил домой, все телефоны отключил, дочке-студентке, ошалевшей от папиной выходки, всё спокойно объяснил, а телефон у неё до утра отобрал – на всякий случай. Входную дверь закрыл на ключ. На звонки и стуки в дверь не отвечал.
И вот настал час скорби: пятнадцать ноль-ноль. Что-то должно было произойти. Но ничего не происходило, хотя сама по себе ситуация никак не могла рассосаться. Народ скорбел и не расходился. А Автандил всё ещё не мог решиться ни на что. «Папа, если ты выйдешь и скажешь им правду, они тебя убьют!» – страшным шёпотом произнесла дочь, обняла его и заплакала – «Папочка, дорогой! Не выходи!». Автандил любил свою дочь, после ранней смерти супруги, воспитывал её один, второй раз не женился. Он мог вынести ради неё всё, что угодно, но он не мог показать ей перед всеми, что её папа – трус, что её папа прячется в доме и кого-то боится. Вот этой мысли он перенести не мог. Автандил нежно отставил дочку в сторону и пошёл к входной двери.
Возле двери он обернулся и сказал: «Всё будет хорошо, дочка!» – и добавил,– «что бы ни случилось: на улицу не выходи! Это приказ. Выйдешь – обижусь». И вышел за дверь.
Дочь бросилась к окну, раздвинула занавески и с замиранием сердца стала вглядываться сквозь слёзы, почему-то тут же хлынувшие из глаз.
Автандил вышел из дома. Толпа замерла. Наконец, кто-то не выдержал:
– Так ты не умер?
– Вай! Кто вам такую чушь сказал? Откуда такие слухи!?
– В газете напечатано! Вот!
– Что «вот»?! Эти сплетники что угодно сейчас печатают! А вы всё верите! Я живой, здоровый! Идёмте в дом! Теперь долго жить буду!
Люди засмеялись. Заговорили все разом и хлынули в дом. Есть о чём поговорить! Будет что вспомнить…
