ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ЛЮБВИ
рассказ
памяти Ф.С. Фицджеральда
Утро было как утро. Владимир Александрович надел очки, натянул на правую ногу протез, прополоскал рот, вставил челюсть и, опираясь на палочку, пошёл по коридору на процедуры, машинально здороваясь и механически улыбаясь. Его блуждающий взгляд ни на чём не фокусировался, всё вокруг было знакомо, привычно, пейзаж за окном уныл и пасмурен, люминесцентный свет в коридорах мерцал так же размеренно, как и вчера, как и в прошлом году, и пять, и десять лет назад.
Кушетка в процедурной была свободна. Он стянул штаны и лёг на живот в ожидании витаминного укола. Вот сейчас медсестра Анна Михайловна (60, одышка, бабушка трёх внуков, поёт в церковном хоре, по воскресеньям ходит на могилу мужа и разговаривает с ним пять минут), шаркая, выйдет из-за ширмы и сделает ему укол. Будет больно, тупо, а потом тепло.
Но тепло наступило чуть раньше. Оно распространялось по комнате незримыми волнами, баюкая полуголое тело Владимира Александровича. Оно нежно приближалось и мягко усиливалось. И, наконец, остановилось непосредственно над.
Владимир Александрович оглянулся и даже немного испугался. Это была отнюдь не Анна Михайловна. Вместо неё, выпуская из шприца мелкую струю, на рабочем месте присутствовал молодой ангел женского пола с большими зелёными глазами, чем-то напоминавший его школьную любовь Свету Яблокову. Ангел улыбался во все свои белые ровные зубы. И что-то шелестел на ангельском мелодичном языке. Владимир Александрович прислушался.
– Анна Михайловна заболела. Теперь уколы по утрам вам буду делать я.
Но укола не последовало. Ни боли, ни тупости. Одно концентрированное тепло. Животворное лекарство, легко пройдя через ягодичную кожу, быстро распространилось по всему телу, проникло в сердце, в душу и даже в мозг, рождая давно забытые приятные ассоциации. Владимир Александрович испытал огромный прилив забытой нежности, и от впечатления даже прослезился. А через секунду осознал, что уже стоит перед медсестрой и прочувствованно трясёт её за руку.
– Спасибо вам! Вы… вы – фея! Никто – вы слышите? Никто в жизни так нежно не делал мне укол! Кстати, что вы мне ввели?
– Бэ-двенадцать, – пожала плечами фея в нежно-зелёном халате. – Во всяком случае, именно так написано на упаковке…
– А как вас зовут, ангел мой? – спросил Владимир Александрович.
– Любовь Дмитриевна. Можно просто Люба.
– Что вы, какое «просто»?! Неет, я буду звать вас Любовь!
– Зовите, как хотите, – улыбнулась Люба. – Только трусы не забудьте сзади подтянуть. А то как-то несолидно, в вашем возрасте, по коридору с голой попой…
– Вы, безусловно, правы, Любовь, – пробормотал покрасневший, как рак, Владимир Александрович, пятясь к выходу и одновременно подтягивая штаны.
По ходу движения обратно в палату Владимир Александрович как-то машинально и невзначай приобнял шедшую навстречу посетительницу среднего возраста, а перед самой палатой поцеловал в губы врача Елену Павловну (42, разведена, двое детей, трёхкомнатная в центре, иногда пьёт по ночам чебоксарский бальзам).
Назавтра укол Владимиру Александровичу снова делала Люба. Как и на следующее утро. И на следующее. И надолго. Владимир Александрович возмечтал, что «навсегда».
Дальнейшие события взбудоражили всю общественность дома престарелых. Не могли не взбудоражить. Потому что с каждым уколом Владимир Александрович чувствовал себя всё лучше и лучше. После пятого укола у него начали расти волосы на лысой прежде голове, причём не седые, как ранее, а светло-русые, как в детстве. На двенадцатом уколе стала возвращаться мужская сила, на семнадцатом прорезались зубы по всему периметру рта, а на двадцать первом начала расти ампутированная семь лет назад правая нога. Ко всему прочему он стремительно худел, молодел и одновременно наращивал мускулатуру.
Разумеется, дом престарелых атаковали журналисты, в том числе телевизионщики. И разумеется, сей феномен был преподан руководством как успехи местной медицины. Репортёры пробовали брать интервью у Любови Дмитриевны и Владимира Александровича, но они оба заговорщицки помалкивали и томно улыбались.
Через два месяца из окна процедурной (не волнуйтесь, у нас первый этаж) дома престарелых под Сыктывкаром вылез молодой человек, в котором разве что рост и цвет глаз напоминал Владимира Александровича. Глаза его лучились усталым счастьем. Лёгким (и в чём-то даже показным) движением руки он выбросил в никуда ненужные очки, улыбнулся солнышку во все свои белые и молодые зубы – и бодрой уверенной походкой направился к воротам заведения…
Он шагал по шоссе, и всю дорогу, до самой Москвы (1307 км) в ясном небе сияло ласковое солнце.
МЯ
рассказ
С утра Людмилу Алексеевну что-то беспокоило. Что-то где-то неприятно нудело, непонятно где и неизвестно что.
Она встала, нарочито спустив на пол первой правую ногу (хотя левая, как обычно, рвалась вперёд, и стоило весьма серьёзных усилий её обуздать);
– на всякий случай трижды переплюнула через левое плечо (пусть всё плохое останется во сне!)
– и выпила две таблетки цитрамона (а вдруг заболит голова?)
Дел у Людмилы Алексеевны было много – умыться, как следует почистить зубы, разогреть завтрак, позавтракать – и всё это надо было успеть к утреннему повтору сериала (Людмила Алексеевна всегда пересматривала сериалы с утра – так сказать, на свежую голову).
Начал накрапывать дождик, и Людмила Алексеевна решила снять бельё, висевшее в огороде. Взяла тазик и пошла в огород, скрипя половицами.
Пришла в огород, начала снимать одну за другой простыни (2 шт.), трусы (5 шт.), ночнушку (1 шт., зато новая, всего один раз надёванная), халаты (2 шт., домашние, линялые, застиранные до дыр), и на четвёртом полотенце вдруг остановилась – что-то ей померещилось. Какой-то звук. Невнятный, едва похожий на кошачье попрошайничество.
Людмила Алексеевна поставила тазик на землю и пошла на звук.
И вдруг услышала его прямо возле себя. Пригляделась – и чуть не упала от изумления. Была вынуждена ухватиться рукой за ветви.
Удивительное было совсем рядом. Если смотреть мельком, не задерживая взгляд, можно было подумать, что это мальчик лет пяти, худенький и… зелёненький.
Он лежал под облетевшей яблоней, маленький и страшненький, точно сказочный Щелкунчик, глядел на неё во все свои большие круглые жалобные глаза и писклявым голоском провозглашал: «Ммя! Ммя!!! Мммя!!!»
Людмила Алексеевна взяла его на руки и стала баюкать, но он завопил ещё громче:
– Ммя-а-а-а-а!!!!!
Голосок всё креп, появлялись неприятные скрежещущие металлические нотки – найдёныш явно что-то требовал и неотрывно пялился на Людмилу Алексеевну. У неё мелькнула даже мысль утопить крикуна, но она тут же устыдилась и, покачивая, понесла на кухню.
Найдёныш закатил глазки и, казалось, задремал. Людмила Алексеевна посадила его на старый диван, а сама занялась разогреванием завтрака.
«Ммя!» – сказал тихо и тревожно зелёненький. Скрипнула калитка, послышались шаркающие шаги. Зелёненький испуганно завращал глазами.
– Это у вас с утра кошки разверещались? – просунулась в дверь невыспанная голова соседки Антонины Терешковой.
– Нет, не у нас! – испуганно возразила Людмила Алексеевна, прикрыв пришельца длинным полотенцем. Пришелец недовольно заурчал-завибрировал, словно радостная кошка. – Вы же знаете, я кошек не держу. У меня на них аллергия.
– Да я помню! – откликнулась Антонина и мнительно забегала глазками. – А, может, это и не кошки…
И ушла, сомневаясь.
Людмила Алексеевна развернула полотенце – и совершенно зря. Потому что соседка вернулась.
– Дорогая моя, что-то вы стали на редкость забывчивы! – сказала она, не то жалея, не то осуждая, и поставила на пол тазик с бельём и ещё какую-то вещь размером с игрушечный самоварчик. – Костик, что ли забыл, на огороде? Вещь, вижу, импортная, металлическая, не дай Бог заржавеет от дождя.
(Костик был внук Людмилы Алексеевны, пошёл этой осенью в школу, живёт в центре города, в то время как Людмила Алексеевна – на окраине, в пригороде).
Людмила Алексеевна стояла, не дыша, загораживая всем своим корпусом огородного найдёныша.
– Что с вами, Людмилочка? – озаботилась Антонина. – На вас лица нет!
– Ничего-ничего, у меня с утра бывает. Магнитные бури. Сейчас кофе выпью, и всё.
– Заходите, я вас отваром попотчую. Специально от магнитных бурь.
Людмила Алексеевна кивнула, и соседка окончательно ушла.
Людмила Алексеевна обернулась. И тут же съёжилась под цепким взором пришлеца.
«Ммя!» – требовательно пискнул зелёненький. Потом он увидел самоварчик, который приволокла соседка и выкрикнул будто бы обрадованно: «Ммя!!!»
По ободку самоварчика побежали разноцветные огоньки. И погасли.
«Ммя» – вздохнул малыш. Потом с подозрением посмотрел на Людмилу Алексеевну и заворчал «Ммя-мя-мя-мя-мя-мя…»
– Да не нужен мне твой самовар! – обиделась Людмила. – На!
Взяла железяку и отнесла к нему.
Человечек приподнял тоненькую ручонку, погладил самоварчик и нежно замурлыкал «Ммя-мя-мя-мя-мя». По железяке снова побежали разноцветные огоньки. А человечек вдруг как-то болезненно отрыгнул, на мордочке его обозначилась кислая улыбка, он сделал несколько глотательных движений и жалобно промямлил:
– Ммя…
И погладил себя по животу.
Людмила Алексеевна призадумалась. Ведь ей же неизвестно, чего эти мямли едят. Она готова была пожертвовать половиной своего завтрака – да возьмёт ли, не побрезгует?
При виде котлеты иноземец сморщился; понюхав молоко, скрючился; а от творожников со сметаной отвернулся и чуть было не вывернулся наизнанку. И расстроено добавил:
– Ммя…
Затем попытался откусить ложку и тут же взвизгнул – ложка явно оказалась ему не по зубам.
Отказался мямля и от овощей, и от фруктов, и от сыра с маслом, а консервные кильки с выколотыми глазами так его напугали, что он спрятался под стол.
И тут же из-под стола раздалось победное «Ммя-а-а!!».
Людмила Алексеевна наклонилась. Довольный мямля хрумкал карнадаш.
– Мя? – вежливо протянул он карандаш Людмиле Алексеевне.
– Спасибо, я карандашей не ем, – ответила Людмила.
Мямля пожал плечами и с удвоенным аппетитом принялся уплетать карандаш. Съев его, он облизал пальчики и вопросительно уставился на Людмилу:
– Мя?
Людмила Алексеевна порылась в ящике и положила перед иноземцем две коробки цветных и горсть полуисписанных простых карандашей. Мямля схватил по карандашу в каждую руку и, ликуя, начал их поочерёдно грызть.
Людмила Алексеевна аккуратно закрыла двери, отправилась в «Канцтовары» и истратила там полторы пенсии на питание для гостя.
Спать мямлю Людмила Алексеевна уложила в старой детской коляске, оставшейся от Костика и пылившейся в сарае на всякий случай. Вот она и пригодилась.
Найдёныш улёгся, не выпуская изо рта карандаша.
– Спокойной ночи, мямля! – зевнув, сказала Людмила Алексеевна.
– Ммя-а… – ласково мяукнул гость. И тоже – очень сладко – зевнул.
Людмила Алексеевна погасила свет, подкатила коляску поближе к дивану и стала её медленно и плавно покачивать, приговаривая в такт «А-а-а… А-а-а…».
Мямле это, видимо, понравилось. Кажется, он даже засмеялся – весело и дребезжаще:
– Мя-а-а-а-а!
Уснул он быстро. Это Людмила Алексеевна поняла по довольному урчанию. Потом урчание прекратилось, и установилась тишина, нарушаемая только тихим, нежным шелестом.
Это мямля шелестел во сне. Трогательно и нежно.
Проснулась Людмила Алексеевна от многократного отрывистого мявканья. Она открыла глаза и обнаружила, что вся спальня буквально запружена многочисленными мямликами. Все они были одеты в свои самоварные скафандры. Все, кроме одного. Который полусидел в коляске и растерянно мямлил в ответ.
Похоже, он рассказывал землякам удивительную историю своего спасения – как простая русская женщина спасла его, несчастного мямлика, трагически свалившегося на холодную землю, накормила вкусными карандашами, обогрела и спать уложила.
При этом он то и дело уважительно и смущённо поглядывал на Людмилу Алексеевну. А его соратники ехидно подхихикивали – то есть подмямякивали, крутили головами и чем-то язвительно цокали.
Людмилин мямля оделся в свой самоварный скафандр и протянул ручонки к Людмиле Алексеевне. Она тотчас же взяла его на руки. В скафандре он был намного тяжелей.
– Бедненькие, как же вам тяжело двигаться-то в такой амуниции! – посочувствовала Людмила.
– Мя… – вздохнул мямля.
Один из пришельцев направил на Людмилу Алексеевну какой-то прибор, что-то щёлкнуло и вспыхнуло, а потом из прибора выскользнул пузырь, похожий на воздушный шарик на ниточке. Только внутри было объёмное изображение Людмилы Алексеевны с мямлей на руках.
Все мямлики восторженно зацокали, а Людмилин мямля соскочил на пол, оглянулся и что-то нежно прошелестел, глядя на Людмилу влюблёнными грустными глазами.
– И тебе счастливо! – умилённо отвечала Людмила Алексеевна. – Залетай как-нибудь ещё в гости. Я тебе карандашей накуплю – много! – показала Людмила Алексеевна. – Вагон и маленькую тележку!
Мямля вздохнул и выпрыгнул в окошко вслед за товарищами.
В огороде стоял самовар размерами с сарайку. Все мямлики попрыгали в него, самовар заурчал, замигал лампочками и улетел в синее небо. Людмила Алексеевна долго махала ему вслед белым платочком.
С той поры все вечера Людмила Алексеевна проводит у окна. Смотрит на звёздное небо и грызёт карандаши. И тихонько шелестит.
Всё-таки никто не умел так шелестеть, как этот мямля.
Экое мелкое существо – а столько нежности и трогательной ласки…
НОЧНЫЕ ВИЗИТЫ
рассказ
На кухне послышалась какая-то мелкая возня; и не то что бы возня – какое-то шебуршание. Валентина привстала, прислушалась – шебуршание возобновилось. Валентина накинула халат, на всякий случай застегнула пару пуговиц и прихватила со стола ножницы – мало ли.
Шла по квартире неслышными, осторожными шагами. Дверь на кухню была существенно приоткрыта, и потому нежданного визитёра она разглядела сразу.
– Коля! – выдохнула, как прошелестела – и выронила ножницы.
Он стоял всё в той же засаленной майке без рукавов, в трико с протёртыми коленками. В одной руке держал рюмку с самогонкой, в другой вилку с кусочком сала. От неожиданности кусочек сала свалился на пол, а сам Николай покаянно промямлил:
– Знал я, что этим всё кончится! – и рухнул на табуретку.
Этого быть не могло – но было. Валентинин муж, скончавшийся два месяца назад, сидел как ни в чём не бывало на кухне в обычном, родном интерьере.
Валентина приземлилась рядом.
Посидели, потаращились.
– Вас там что, не кормят? – собравшись с духом, спросила Валентина.
– Соображаешь, что говоришь-то? – откликнулся муж. – Мы же духи. На фига нам питание?
– А чего ж тогда это-то? – повела Валентина рукой над столом.
– Привычка. Да и скучаю я.
– Понятно… Я тоже, это… Сильно по тебе соскучилась.
Ещё посидели. Николай тяжело вздохнул:
– Можно, я это – допью?
– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетилась Валентина. – Может, тебе картошечки пожарить?
– Благодарствуйте. Картошечки не надо.
Николай жахнул рюмку, крякнул, закусил. А Валентина на него смотрела украдкой – осунулся, даже слегка пожелтел. И носик заострился.
– Ну, пойду я. Пора. А то хватятся… – пробубнил Николай. И тишком к двери стал пробираться. И не шёл он, а как-то плыл. Дух же.
Валентина всплакнула. Окликнула, когда он в прихожую проплыл:
– Коль, ты это… заходи ещё…
Николай застыл на мгновение, кивнул, не оглядываясь – и растворился.
С тех пор зачастил он к Валентине. И всегда ждала его на кухне стопка водки и закусь – джентльменский набор.
Прибывал дух без четверти двенадцать. Ровно в полночь убывал. Выпивал стопку, закусывал да вздыхал в уголке. Вот и всё явление.
А Валентине и то радость.
А однажды дух разоткровенничался. Сообщил, что живёт он в аду, то есть не совсем чтобы в аду, а как бы в пред-адье. А то, что ходит он домой каждую ночь – это его наказанье. Потому как при жизни был он горьким пьяницей – вот и обречён он на вечное похмелье. И не он один такой. Почитай, все умершие мужики из нашего города подобным образом маются.
Так уж у них в аду заведено: кто чем грешил, тот тем и мается.
– О как! – подивилась Валентина. – А ежели женщина, скажем, в жизни блудовала – что ж, она и там блудовать продолжает?
– Продолжать-то продолжает, – нахмурился Николай, – да не приведи Господь такое продолжение. Нюську-то с Третьей улицы Строителей помнишь? Год назад преставилась?
Как не помнить Нюську. Другой такой распутницы бел свет не видывал. Во всяком случае, в нашем микрорайоне – это уж точно.
– Так вот, – угрюмо продолжил дух. – В наказание дадены ей три сладострастных чёрта, которые в очередь её, горемычную, пользуют. Она и хотела бы остановиться, уж извелася вся – ан не пускают. Не положено.
– Ну надо же! – охала Валентина. А потом помрачнела: – А что у вас там общее с женщинами помещенье-то? Не шалите?
– Какое там! – махнул рукой Николай. – Мы же духи, притом наказанные. Каждый мается со своей печалью, до остальных ни времени, ни дела нет.
– Скучно тебе? – жалеет Валентина.
– Не то слово! – вздыхает Николай.
Хочет Валентина погладить мужа, приобнять – да невозможно, призрачный он, прозрачный. Руки сквозь силуэт проходят и не чувствуют ничего.
Вот такая грустная история.
Жалко Валентине мужа – мочи нет. Из-за этой самой жалости сделалась она очень набожная – часами в храме стоит, молит Бога простить непутёвого Коленьку. Смотрит на лик то со слезой, то с укоризной. И такая у них с ликом гармония – что стали к ней другие женщины присоединяться. Поплакать, попереживать совместно. Всё как-то легше.
И вот явился вдруг Николай одет не по-обычному. В кепочке, в костюме, рубашка белая наглажена. А на груди значок победителя Соцсоревнования. Весь так и золотится, так и сияет.
– Ты чего это такой? При параде. Будто предложение делать?
– Так это, – засмущался Николай. – Переводят меня. Как бы повышение…
– Это как это? – удивилась Валентина.
– Дак в чистилище. Отмолила ты меня. Вот, попрощаться пришёл. Из чистилища-то не отпускают.
Валентина так и села. Слёзы потекли ручьём.
– Чего плачешь, дура? – вопрошает дух. – Радоваться надо. Шанс ты для меня выхлопотала. На спасение…
– А я и радуюсь, – шепчет Валентина. А слёзы льются пуще прежнего. Мокрая стала – хоть выжимай.
– Милый ты мой, – говорит. – Получается, больше и не свидимся?
– Да как же не свидимся, глупая? А вечное-то царствие на что?
Сидит, плачет Валентина. Поди, дождись его, вечного царствия.
Николай, хоть и дух, а тоже напрягся. И голос задрожал.
– В общем, до свиданья, Валентина. Я тебя это – ждать буду… – сказал, а глазах слёзы.
– И я! И я, Коленька, уж как буду ждать! – бросилась было обниматься, но дух смущённо отстранился.
Помолчали. Николай робко поднял глазки:
– Только это – смотри, не торопись. Руки на себя не накладывай – грех. А то они не пустят… – показал он пальцем вверх. – Они же строгие…
Валентина кивнула. Открыла холодильник:
– Может, выпьешь на дорожку?
Дух насупился:
– Нельзя мне теперь. Очищаюсь я, понимаешь?
И поплыл. Валентина улыбнулась:
– Слышь, Кольша, а тебе и крылья выдадут?
– А как же! Ну, в смысле, коль сочтут достойным, коль переведут… выше – он чуть запрокинул голову, глядя сквозь потолок. – Так обязательно выдадут.
Валентина нахмурилась:
– Вот говоришь, ждать будешь. А ты уверен, что меня туда примут?
Николай удивился:
– Конечно, примут. Кого, как не тебя, туда принимать? Ты ж у меня мученица!
– Не богохульствуй! Скажешь тоже!
– А я всем скажу: мученица ты у меня. Столько со мной намаялась!
– Ладно уж, – махнула рукой Валентина. – Плыви!
И дух поплыл. И растворился.
А Валентина осталась тут дожидаться.
