litbook

Поэзия


«45-й калибр»: пять копеек «Южного Сияния»0

От редакции: уже в который раз наш журнал, являясь партнёром, внимательно следит за подведением итогов ежегодного международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского, в этом году уже в шестой раз проводимого интернет-альманахом «45-я параллель», и, являясь партнёром конкурса, публикует понравившиеся нам конкурсные подборки лауреатов конкурса. Итак, в этом году победителем турнира стала Наталья Разувакина (Екатеринбург), а лауреатами: Михаил Базилевский (Иркутск), Юрий Бердан (Нью-Йорк), Лена Берсон (Израиль, Рамат-Ган), Игорь Бирюков (Владимир), Ольга Гуляева (Красноярск), Вячеслав Иванов (Смоленск), Ирина Карпинос (Киев), Любовь Колесник (Москва), Виктория Кольцевая (Ровно), Александр Крупинин (Санкт-Петербург), Светлана Пешкова (Липецк), Павел Соловьёв (Гродно), Ия Сонина (Москва), Юлия Шокол (Николаев) и Владислав Южаков (Санкт-Петербург). Подборки пяти авторов мы публикуем в «Южном Сиянии».

_____

НАТАЛЬЯ РАЗУВАКИНА
Екатеринбург


***

Наша остановка – Психбольница. Посмотри, сыночек, – снегири. Нам бы улыбаться научиться, засветить фонарик изнутри. У тебя невидимая метка на челе, а может – на крыле. Получи волшебную таблетку, чтоб держался крепче на земле. Корпусов бездонные глазницы. Облаков бездомные стада. А у здешних псов такие лица, будто провожают навсегда. Я тебя доверю только Богу. Доктора и девочки не в счёт. Родина смирительной дорогой до седьмого неба вознесёт.

АКУНА МАТАТА

Она травки заваривает в ночи – он беспечно курит траву.
Она плачет без слёз и без слов кричит: Как нелепо я с ним живу!
У меня – Пастернак, альвеолами врос, у него – Боб Марли и дурь.
Я уйду сегодня же, не вопрос, пусть поищет других дур.
А вчера привела его в белый храм – он сбежал через десять минут.
Говорит – там прожекторы бьют по шарам и девки фальшиво поют.
А ещё молилась в слепую синь, в унитаз выливала коньяк…
Не отринь его, Господи, не отринь, и спаси – я не знаю, как.
И пройдёт ещё лет каких-нибудь дцать – на живульку, навзрыд, налегке.
Она вдруг начнёт навсегда угасать, как свечка на сквозняке.
Дурные вести в белых халатах – как ветры, и дверь с петель.
А он свою акуну-матату положит в её постель.
Все травы, все регги и все аккорды, и дреды, и косяки,
Все силы его, будто волчьи морды, замрут у её руки.
И небо укроет их синим взглядом, и дальний выстелит путь,
И ангелы запоют где-то рядом, боясь налажать чуть-чуть.

ПЛОЩАДЬ ОБОРОНЫ

в коричневую хлябь на площадь обороны
в начале февраля и в день любой другой
шагали как в портал в портянках и погонах
с цигарками у рта
уверенной ногой

здесь яблони теперь балованные дети
дышать смотреть терпеть
собачки в поводу
а небо голубей чем даже в сорок третьем
и кляксы голубей
и лужицы на льду

здесь яблони молчат и памятник на горке
и только по ночам часа примерно в три
гуляют ветерки
дымок гоняя горький
гуторят мужики до самой до зари

а мы стальных дедов пластмассовые клоны
взираем поутру на памятник с мечом
ложится первый снег на площадь обороны
прижмись ко мне плечом
прижмись ко мне плечом

и колокольный нимб медлительный и длинный
и жизнь моя под ним привольна и проста
и я стою одна невольной магдалиной
и новая война читается с листа

РОДИНА

Стоишь – чужая, злая, испитая. Растрёпана, растеряна, больна. Ещё вчера была одна шестая, сегодня – одинёшенька-одна. На брачный пир неправильно одета, да курево… Не ладан, не «Шанель». Но мальчики – солдаты и поэты – с небес раскинут белую постель, и снеговым согреют покрывалом, и ототрут запёкшуюся кровь. От сердца, от подола отрывала – они к тебе вернулись под Покров. Не узнаёшь – и ладно, им привычно. И дважды никому не умирать. Зато оттуда видится отлично, что ты лицом – ей-Богу! – Божья Мать. 

***

Давай играть, что за окном пурга,
Ночная глушь на сотни вёрст окрест.
Ты старый кот, я – бабушка Яга.
Придумаем себе волшебный лес,
Бессонницу, безрыбье, беспредел
Снегов и слов в еловом блиндаже.
Ты чёрный кот, ты просто поседел –
Почти война, а может быть – уже…

А дети спят, и мы у них – одни,
И друг у друга (Господи, прости!)
Ты на часы, пожалуйста, взгляни –
Будильник будет около шести.
Но и его, конечно, заметёт,
Заглушит разгулявшаяся тьма,
И стрелка сонной рыбкой отомрёт,
И будет нам – зима, зима, зима…

Давай играть в несбывшуюся жизнь.
Давай играть – пока не надоест.
Войну, и лес, и зиму расскажи –
Тем более, что так оно и есть.

_____


ИЯ СОНИНА
Москва

БУКАШКИ

сферический, в антеннах, луноход,
отринув притяжение, ползёт
(любая тварь на этом свете божья!),
скафандр его сиена и краплак,
кармическая надпись самдурак
неразличима для мохнатых ножек.

он следует по правилам игры –
сканирует все трещинки коры,
садов, как таковых, не постигая,
ландшафт ствола неровен и бугрист,
подсуну от жары засохший лист –
изволите исследовать пергамент?

не вышло! аппарат не так-то прост,
он лист зато использует как мост,
переползая на руку, на столик,
с планеты на планету, он упрям,
задраил люки, выключил экран,
почувствовав себя на минном поле.
 
оп! снова ожил – скользкий край, щелчок,
взлетел и промахнулся, мне в плечо
вцепился, завертелся, разобраться
где верх, где низ пытается – никак!
вот я сейчас возьму, сожму кулак –
подумает, что схлопнулось пространство?
 
не мыкайся, не тычь напрасный щуп,
я отпущу, я снова отпущу,
попутная невидимая сила,
спасу, не причиню тебе вреда.
самой представить страшно иногда
в каком пространстве, в сущности, висим мы.

не стоит пресекать чужих путей,
пусть все парят на должной высоте,
ведь чем у нас, людей, судьба иная?
обжоры, плодожорки, куркули,
мы ползаем по яблоку земли,
садовника за бога принимая.
 
мы так несовершенны и малы!
и всё-таки чудесны и светлы,
нам дали лето, прочее не важно.
полёт длиною в жизнь – экспромт, не бронь,
нам дали воздух, воду и огонь,
букашкам, повелителям букашек.

ЛАВЫ

единенье сетей и глубин
ожиданье когда их коснётся
красный коник вечернего солнца
только это и можно любить
только в этой заре можно жить
подчиняясь наплывам расплавам
а на озере высохли лавы
языки разложив у межи
между верхней и нижней водой
сторожа несказанного слова
обещая тепло и покой
и немного чего-то такого

ВЗЛЁТНАЯ ПОЛОСА

кашки, колокольчики, ромашки –
лугоцвет духмяный, пестряной.
всё, от человека до букашки,
на земной привито черенок.

но зачем повёрнуты желанья
к холоду нездешних земляник,
к розам на заоблачной поляне?
блазнится, возьми и протяни

руки для разбега и глиссады
божинькиных аленьких коров
насекомоангельского стада,
лета отлетающего кровь.

под шасси не задымит, не взвизгнет
телом обозначенная тень.
что ты знаешь, жизнь, об этой жизни,
и о той, летящей в голубень?

ВЕЧЕРЯ

венки и спутанные волосы,
закат и прочая мура.
мы как шоссе исполосованы.
зачем мы топчем клевера?

от наших ног устали за лето
пути родимых палестин.
поля и реки небом залиты,
мне всё равно куда грести.

чем тяжелей рулить на траверзе,
железней корни якорей
нас гнут,
тем реже приземляемся.
но прилуняемся верней.

у солнца в давленом стаканчике
коктейль: свечение и тишь.
всех утешают одуванчики –
не постареешь, не взлетишь.

ПОЛЕТИ НА НЕБО, ПРИНЕСИ НАМ ХЛЕБА

небо заминается к закату.
и покуда медлят, не дают
занавес, проникни в тороватый,
недоступный смертному уют.

принеси мне, добрая коровка
с ангельского кормчего стола,
от щедрот бесплатныя столовки
золотого хлеба мал-мала,
и вина.
да будь счастливым вором,
ноги в крылья – скок, и наше вам!

если попадёшь в момент раздора
под руку верховным существам,
за короны, скипетры, державы
не погибни в драке невзначай,
поморгай малявкой слепошарой,
схватят – ни на что не отвечай.

ускользни со влагой мимо ватки
из разбитой чьей-нибудь губы,
капля крови, спрятанная в складку
между голубым и голубым.

_____


МИХАИЛ БАЗИЛЕВСКИЙ
Иркутск

***

Черепица изнеженных крыш и в земле – черепки
Побеждённых империй, столетий, зажатых в тиски.

Голоса, голоса, по земле – голоса, из земли –
Голоса, и, как стражи, над ними стоят ковыли.

И поди разбери, с чем весло опускается в Понт.
И поди разбери, что готовит ему горизонт,

Припадая мертвеющим солнцем к молчанью окна,
За которым, одна в целом мире, стоит тишина.

А за ней – голоса: по земле – голоса, из земли…
И темнеет лоза, корабли узнавая вдали.

И волна, приподнявшись, ложится на белый песок,
Заливая ладонь, натыкаясь на голый мысок.

И уже не смахнуть с этих крыш неизбежную даль,
И уже не лишить её нежного слова «печаль».
 
Не уйти со двора, где когда-то не был ко двору,
Где игру затевая, в себя уходил поутру

Говорок поднебесный, где свет, омывая причал,
Прикасался семью плавниками к началу начал.

***

Им, выросшим из шинели, из котлована
Поднявшимся, чтобы, в хоре ночных дворов
Срываясь на шёпот, с колымского снять тумана
Свинцовую пробу, сойти в мерзлоту углов,
В безвременье, не прикрытом ничьей изнанкой,
Им, выпавшим из барачной лужёной мглы,
Ещё предстоит грядущему стать приманкой,
Нетленные кости толкая из-под полы,
Ещё предстоит из чёрной достать метели
Два скрещенных, истончающихся крыла,
Как два башмачка – из пепла, из канители,
И вывести нас под белые купола,
И выплавить нас из пыли, огня и смрада,
И лечь перед нами дорожной сырой трухой,
Оправленной в гул дождя или в гул парада.
Лежать и не ведать, что это и есть покой.

***

Кипарис, гиацинт, нарцисс…
И ни слова о том, какими
Шли путями, как воздух вис
На плечах, поминал о дыме
Лет, о доме, о ворожбе
Трав, плетущихся под ногами.
Кипарис, гиацинт… Тебе
Помолчать бы об этом с нами.
Кипарис, говори. Стоглав
Труб мятущихся горький солод.
Кто там, веру свою поправ,
Ходит – чист и душою молод, –
Опираясь на тень твою,
Со скамьи на скамью таская
Скарб казённых ветров, семью
Небесами повитых, рая
Не ища? Заводи, морочь,
Возноси лебединым пухом
Отражённую в окнах ночь.
Пусть она просвистит над ухом.
Обожди. Родовитый хмель,
В аравийской пыли рождённый, –
Вот он. Солнце твоё досель
Затмевает. С горы посконной
Так дыханьем тугим река
Сходит, виденная вначале.
Помнишь – ноша её пока
Не легка? В полутёмном зале
Взгляд выискивает, дивясь,
Блудной эры смолистый локон.
Незаконную эту связь,
Эту вязь у зимы под боком
Память знойная обожжёт,
Как гончар обжигает глину.
И видений подручных сброд
Сквозь туман потечёт в долину.

***

За сумятицей встреч – оловянных снегов легион.
Город слышит, по зимнему небу плывя за буйки,
То ли звон безоглядный, доставший до дна, то ли стон,
Уходящий корнями в подножье уставшей реки.

Почивает Харон. А рассвет пожинает плоды.
Под хитоном его – лишь пяток неприкаянных душ.
Да какой-то чужак, с гефсиманской сойдя борозды,
С лёгкой ношей спускается в эту прибрежную глушь.

Не за ними?.. За ними… за ними – доносит ответ
От высоких камней. И блестят плавники подо льдом:
То ли свет наплывает на город, которого нет,
То ли пена ложится на берег в венце золотом.

***

Плач по солнцу живых, по следам западающим плач.
То ли ветер с иных берегов, где и пепел незряч,
И зрачок не воздет, то ли хрип стадионов и клич
Подворотен – вослед чернозёмному слову «опричь»,

По стене просквозившему в ночь, где не видно ни зги,
Где по венам расходятся прочь омовений круги, –
То ли ворох заёмных зарниц застилает глаза,
То ли занавес падает ниц – это бьётся слеза

В паутине потерь, в частоколе ресниц кочевых.
И распахнута дверь перед сонмом побед моровых,
Перед плачем по тучным, под солнцем бредущим, стадам –
К заповедным, подручным, врастающим в нас холодам.

Плач по солнцу живых, околесица давних времён,
Где в полях даровых вырастает созвездье имён,
Как трава, как дыханье травы, как роса на траве…
Это путь непреложный в повинной свербит голове.

_____


ВИКТОРИЯ КОЛЬЦЕВАЯ
Ровно, Украина

ЩЕДРИК

Пока анисовой виной
до ободка наполнен глечик,
впадает выговор ночной
в листвяный шелест польской речи,
в ракушку уха, 
в завитки 
песка, дробящего минуты, 
в явленье царственной реки
с гортанным криком диких уток.
И в потаённые ходы
едва намеченных прожилок 
с предощущением беды,
покуда счастливы и живы.

Из этой замеси густой
в цветные проруби стаканов
нырнёт рождественской звездой
сухая звездочка бадьяна.
Чтоб удержавшись на плаву
и губ коснувшись ненароком,
тебе шепнуть, что я живу
вне места, имени и срока.

ШАР-ПТИЦА

Всю ночь стою столбом, 
офонарев.
Весомые константы на дворе
подвижней, чем трава и мошкара.
И плоскость кровли, и объём шатра.
Осознанно крошится потолок.
На одинарных рамах и двойных
дрожит стекло.
И падает лубок,
затем что гвоздь не выдержал стены.
И утром не подумаю присесть.
Бревенчатый дебелый сопромат
вращается по кругу наугад,
то к лесу повернёт, а то бог весть.
И в том бог весть
взлетает белый свет
как птица или шар. Одно из двух.
Сводя перемещение на нет
и фабулу, и зрение, и слух.
Теперь и мне туда нужней всего,
в шар-птичий расширяющийся круг.
Не потому чтоб я её…
но вдруг
она меня не меньше моего.
Вот-вот узнаю, кто кого любил!
И белый шар уходит из-под губ,
дробящийся
и возведённый в куб
по мере откровения и сил.

ПЛОЩАДНАЯ КУРКУМА

Всё лучше, чем в вечерней сказке,
придуманной позавчера.
Заплодоносил кедр ливанский,
проросший посреди двора 
от скрещивания черешен
с невыразимою тоской –
чей смуглый лик почти безгрешен.
Не больше грешен, чем левкой, 
чем крестоцветное семейство
вдоль крестоносного пути.
Конгениальное в злодейском,
дешевле было бы найти.

И терпкий дух Тутанхамона
наискосок пронзает двор.
В моих широтах вне закона
мускат, стреляющий в упор, 
порыв санталового ветра
и площадная куркума.
Но дух не призовёшь к ответу 
за грех сведения с ума. 
Он беспокоен и под кедром
привык искать земной покой,
его соломенные дреды,
напоминают наш левкой.
Мы все задумывали вместе:
ливан, черешни и тоску –
так не везло ничьей невесте 
и никакому кошельку.

ШКОЛА ЧЕРНИ

Это каждый охотник желает, лупцует и хлещет, 
чёрно-белую радугу мнёт, разбирает по пальцам, 
это беглость,
врождённая выучка неандертальца, 
школа черни (почтение, Карл)
и подобные вещи. 
Под землёй где-нибудь глубоко,
под водой и под рифом.
Совершенно, секретно, являясь другим наизнанку.
Не услышишь ни звука, быть может,
но выдохнешь в рифму, 
вековечась, как пыль,
и струясь, как песчаные замки.
Оттого уже сладко,
что терпко внутри или горько. 
Зарекаясь любой тишины,
рядовой и матросской, 
выходящее вон
разорвёт и  подёрнется коркой, 
проникающим слоем забвения,
грунта и воска. 
Кем уйду от тебя –
Магометом, горой или мышью, 
облетевшей кувшин,
чёрно-белым (взле)тающим рядом. 
Это каждый фазан догадается,
если услышит, 
если ты, отрицая, продолжишь меня,
если надо.

ШЕЛКОПРЯД

Прилетай ко мне, шелкопряд,
мимо Огненных гор вдоль реки Меконг.
Это звук и русло сточной воды
и остывшие камни в один гнилозубый ряд.
Длинный список щебня, навеки почивший лонг
и над ним затрепещут твои черты.
И пыльца вспорхнет, как иланг-иланг,
оживляя солнечную струю.
Скажут, парус белеет в чужом краю,
а тебе, однодневке, менять жилье
пропадать между чёрным и голубым.
Промолчи, что прядёшь суровье.
А шёлк
выдыхаешь порой. Как дым.

_____


ИРИНА КАРПИНОС
Киев

ВЕНЕЦИАНСКОЕ

В Серебряном веке, коротком и ярком, 
поэты любили в Венецию ездить 
и с чашечкой кофе сидеть на Сан-Марко 
и в небе полуночном трогать созвездья. 

Венеция рядом с времён Сансовино: 
крылатые львы и певцы-гондольеры. 
Поэты пируют, поэты пьют вина, 
поэтов ещё не ведут на галеры. 

И Блоку покуда не снятся двенадцать, 
и пуля не скоро убьёт Гумилёва. 
Поэты ещё не отвыкли смеяться 
и верят в могущество вещего слова. 

Не пахнет войной голубая лагуна, 
собор византийский с квадригой прекрасен, 
ещё не задёрнули занавес гунны 
и хмель венецийский ещё не опасен. 

И можно до слёз любоваться Джорджоне 
и долго бродить по Палаццо Дукале, 
стихи посвящать беглым ветреным жёнам, 
катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале… 

Поэты в Венеции пьют на пьяцетте, 
война мировая вдали, как цунами. 
Запомните лица их в огненном цвете! 
Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.

НОЧЬ

Ночь морозная, грузная, грозная, 
полусны пограничные розданы, 
догорает окурок в ночи, 
заговаривай боль, не молчи… 

Предают, привирают предания, 
до свиданья, двойник, до свидания, 
нет уже ни воды, ни вина, 
я на ведьмином спуске одна… 

На краю, на ветру, на ристалище, 
в ритуальном прокуренном залище 
херувимы хреново поют 
про любовь, про последний приют… 

Гарь такая, что рвётся дыхание 
от убийственного полыхания, 
никого не обнять, не спасти, 
лишь зола золотая в горсти… 

Не ищи меня в римах, лютециях 
и в оврагах да прагах, венециях – 
я уже далеко от земли, 
огонёк дотлевает вдали… 

Дряхлый мир, на крови обустроенный, 
обветшавший до дыр, грубо скроенный; 
беспробудно ваятель был пьян, 
налепив, как блины, поселян… 

Мы теряем, теряем, теряемся – 
и уходим и не возвращаемся… 
Равнодушно глядит Он с высот 
на погромный программный исход…

ЛУНА И ГРОШ

Мы родились в двадцатом веке, 
совки, поэточеловеки, 
и пьём, не чокаясь, до дна 
за участь, что на всех – одна… 

Эпоха нас не закалила, 
кровь ближних не опохмелила, 
стоим на ледяном ветру 
у края в чёрную дыру… 

Повремени ещё, мгновенье, 
покуда догорят поленья 
всех наших помыслов и слов, 
летучих золотых ослов… 

Куда нас молодость водила, 
каким залётным был водила! 
Кто ляжет рядом – тот хорош, 
вся наша жизнь – луна и грош…
 
Свеча горела, до упаду 
плясали мы свою ламбаду 
и гибли в долбаном бою 
за рифму – родину свою… 

В конце времён мы дали слово, 
что сочиним многоголовый 
молитвоблуд – наш пропуск в рай. 
Пётр, кого хочешь, выбирай…

НА КРАЮ

Сирота – вот и найдено слово, 
сирота среди мира пустого, 
позади – разноцветный обман, 
впереди – только чёрный туман… 

На краю провороненной жизни, 
в эпицентре бродячей отчизны 
сердце реже и глуше стучит, 
дней, часов не осталось почти… 

Я тебя никогда не забуду… 
и никто не увидит оттуда, 
как моя погорелая жизнь 
на промерзшей дороге лежит… 

И не встать, и не выразить боли 
в бесприютной сиротской юдоли, 
не нащупать у пропасти дна… 
пей до дна… жизнь одна… смерть одна… 

Я – невидимый призрак, когда-то 
сочинявший плохие баллады 
о безмерной бессмертной любви 
на ветру… на краю… на крови… 

Я неслась по болотистым кочкам, 
чья-то жёнка, любовница, дочка, 
и летела сквозь небо звезда 
в никогда, никому, никуда…

***

Последнее пристанище – стихи: 
приют, надежда, гибель, воскресенье, 
отмоленные, наконец, грехи 
и чьё-то безымянное спасенье… 

Я – каторжник, я – полупроводник, 
такая вот сизифова работа: 
услышать звон и записать в дневник 
потерянные разумом частоты… 

В такую ночь ты с Богом визави 
и тет-а-тет передаёшь молитвы – 
и храмы вырастают на крови, 
и перемирье дольше длится в битвах… 

И можно, наконец, уже уснуть 
и видеть сны, по-гамлетовски, в лицах, 
и все долги, и всю вину вернуть, 
и вовремя с ушедшими проститься… 

Почто живу и что такое жизнь, 
кого люблю, когда уж нет любимых? 
Какие на рассвете миражи 
неузнанные проплывают мимо? 

Мне снится мама в ледяном гробу… 
Нет, это я – и сон всё длится, длится… 
Кому повем свою тоску-журбу? 
Я просыпаюсь… иней на ресницах…

 

Рейтинг:

0
Отдав голос за данное произведение, Вы оказываете влияние на его общий рейтинг, а также на рейтинг автора и журнала опубликовавшего этот текст.
Только зарегистрированные пользователи могут голосовать
Зарегистрируйтесь или войдите
для того чтобы оставлять комментарии
Лучшее в разделе:
Регистрация для авторов
В сообществе уже 1132 автора
Войти
Регистрация
О проекте
Правила
Все авторские права на произведения
сохранены за авторами и издателями.
По вопросам: support@litbook.ru
Разработка: goldapp.ru