Пожелтевший, ломкий, протершийся на сгибах листок бумаги, на котором каллиграфическим почерком — с двух сторон — написаны два известных произведения Тургенева — «Как хороши, как свежи были розы» и «Русский язык». Они найдены в архиве Петра Робертовича Шарая (родился в 1900 году, умер в 1976-м). Обнаружила их его дальняя родственница, моя знакомая из Краснодара (где и жил Шарай) Лариса Кащенко, прислала мне — с копией почерка Тургенева. Вот это неожиданность! Не надо быть графологом, чтобы понять: одна рука. Видимо, великий писатель сам когда-то переписал эти две миниатюры, возможно, особо ему близкие и дорогие, и где-то сохранил. Первые минуты не мог справиться с волнением. Вот это находка! И тут заметил мельчайшие типографские буковки, почти сливающиеся с текстом. Там значилось: «См. т. IХ, «Стихотворения в прозе». Какое разочарование! Это всего лишь хорошая копия с отпечатка, помещенного в дореволюционном собрании сочинений писателя. Копия с копии, которой грош цена. Но почему выбраны именно эти миниатюры? Как попали в Краснодар? Почему хранились в одной папке с аттестатом об окончании юнкерской школы? Вопросы, не предполагавшие сенсационного ответа, простое журналистское любопытство. Если б не одна обмолвка Ларисы: «Я знаю, что в молодости он воевал в Крыму, потом эмигрировал, а когда вернулся в Россию, приехал к родственникам, в Краснодар, здесь жил и работал после Гражданской до самой Отечественной и после нее».
Стоп! Тут я стал весь внимание. Именно этот период Гражданской войны вызывал у меня особый интерес. Ведь он был связан с одним из ярких ее эпизодов и, явившись переломным в противостоянии армий: красной и белой, в конце концов, решил судьбу России. Ибо тогда началось — после объявленной амнистии — массовое возвращение противников нового режима на Родину. То, что, Шарай был белогвардеец, только подогрело любопытство. Понятно, свое прошлое он скрывал, во всех анкетах писал выдуманные данные, скажи правду — это могло стоить ему жизни. Но где же он воевал? Лариса объяснила: «Я знаю только то, что в эмиграцию он уехал в Турцию». «А, тогда ясно, — подумал я, — Крым. Куда ведет путь? В Турцию, в Константинополь. В Крыму воевал, из турецкой эмиграции вернулся в Россию».
Увидев проснувшийся интерес, моя знакомая добавила: «Однажды Шарай все-таки пострадал — но не по юнкерскому делу, а из-за своего отчества. С началом Отечественной войны в нем заподозрили немца, выслали с женой в малолюдные места степного Казахстана. К счастью — на вольное поселение. Чтобы выжить, жена ходила по дворам и паяла кастрюли».
Больше о Шарае я так ничего и не узнал. Человек он был малоразговорчивый, что и понятно, в подробности своей жизни не посвящал даже родственников. Один из многих. Но упоминание о нем высветило другой образ, человека, под началом которого он воевал. О нем известно много. Когда-то много. А потом забылось. Вернее, сделали все, чтобы мы забыли. Неугоден был режиму. Но ведь это часть нашей истории. Истории России.
…Когда началась и когда кончилась Гражданская война? Точных дат нет. Обычно пишут: «Начало 17-18, конец 22-23 гг.». Но по общему мнению перелом случился где-то в середине этого срока, в 20-м году, и именно в Крыму. Руководил белым корпусом молодой генерал Яков Слащов. Ниточка, которая оказалась у меня в руках, тут же обрывалась. В папке, на которую она случайно наткнулась, находился аттестат об окончании юнкерской школы, серебряная монета с выбитым профилем Николая II, да копиями двух известных произведений Тургенева. Непонятно, какое отношение они имели к аттестату. Но все три предмета хранились вместе и каким-то образом были связаны между собой. Монета и аттестат — это его убеждения, которым бывший юнкер, ставший главным конструктором крупного завода в Краснодаре, уважаемым человеком в городе, видимо, никогда не изменял. Но копии тургеневских произведений — они-то какое отношение имеют к его взглядам? И почему они оказались в одной папке? Ответ пришел много позже. Скажу сразу — убедительный, но все же предположительный. Судей, которые подтвердили: так это было или и не так, уже не найдешь.
Яков Александрович Слащов
Именно тогда в Россию стали возвращаться первые эмигранты из белогвардейцев, лишь несколькими месяцами раньше покинувшие ее. И первым из них был генерал Слащов, человек легендарной военной судьбы, непримиримый противник красной России, успешный защитник Крыма от красных войск — последнего плацдарма белых на юге России, их неоправдавшейся надежды создать здесь свою республику.
Молодой генерал был невероятно популярен в армии. Редчайший военный талант, беспримерная личная храбрость, любовь к солдатам, благородство, высокий строй мыслей — качества, которые не могли затмить даже его безжалостность и жестокость, также прославившие его, и наградившие кличкой «Слащов-вешатель». Что бы ни решал суд, окончательный приговор выносил он, командующий корпусом. Людей, повинных в разбое, неоправданных убийствах, мародерстве ждал один конец — смерть. «Чтобы не мешали работать» — так, вспоминая годы в Крыму, меланхолично объяснял он свою жестокость. Смерть — чтобы не мешали работать. Вот и весь сказ. Правда, он не сказал главного: какая это была работа. А называлась она просто: война. Она живет по своим законам. Сорока тысячам красных противостояло всего четыре тысяч белых. Против одного корпуса — две армии. В некоторых статьях о крымской компании можно прочитать: «Полуостров переходил из рук в руки». Да, так было. Но в это трудно поверить. Имея в своем распоряжении вдесятеро меньше солдат и казаков, белые не раз заставляли противника отступать. Позже, через несколько лет Слащов покаялся и в своей жестокости. Искренне или формы ради? Вопрос без ответа. Это было уже в другом государстве и под давлением иных обстоятельств. Но об этом впереди. Одно лишь можно сказать: это был на редкость цельный, целеустремленный человек, знавший одной лишь думы власть: благополучие России.
Попытка возродить, обелить его имя была предпринята в годы перестройки. В 1990 году переиздали его мемуары, впервые вышедшие, кстати, уже в советской России — «Белый Крым», но они прошли незамеченными. Ушло время, когда понятие «Родина» становилась и биографией человека.
…Третий год войны. Зима выдалась лютая. Никогда еще Крым не знал таких холодов. Столбик термометра опускался до 20 градусов и ниже. Солончаковая почва делала землю мертвой, деревья были редкие, за ними не спрячешься от обжигающих ветров. Из легких шинелек солдаты сооружали палатки, а то и просто бросали их на снег, накидывая на себя оставшиеся. Так и грелись, прижавшись друг к другу. Наиболее удачливые набивались в топленые крестьянские избы, и на два-три часа, по шесть-семь человек спали на одной лавке. Как? Стояли на коленях, положив голову на сиденье. При этом никто не спрашивал, кто белый, кто красный. Лишь бы оторвать у ночи кусочек живительного тепла. А на утро шли в бой — убивать друг друга. «Водяное перемирие» кончалось.
Слащов никогда не ночевал в избах. Ночи он проводил вместе с солдатами и казаками — под обманчивой защитой их промерзших шинелей. Когда он спал? Ответа на этот вопрос не знал никто. На утро его лишь видели в первых рядах нападавших. Генерал шел в бой наравне с рядовыми.
Михаил Фрунзе, командующий красным Южным фронтом — тем самым, что взял Крым, уже после Гражданской войны с уважением отозвался о противнике: «В области военной они, разумеется, были большими мастерами. И провели против нас не одну талантливую операцию». Можно верить. Фрунзе считался видным военным теоретиком (и практиком) и, кстати: одним из возможных наследников Ленина (за что — если верить Б. Пильняку — стал жертвой Сталина).
Оперативные решения Слащова, тактические ходы тщательно изучалась, что говорится, по горячим следам и по обе стороны фронта — и белыми, и красными. Какое-то время кандидатура корпусного генерала рассматривалась в качестве командующего всем Белым движением России. Самое невероятное было в том, что его желала заполучить и другая сторона — красные. Дзержинский послал в Крым своего представителя с наказом: переманить Слащова на свою сторону, предлагая ему лучшие кафедры для преподавания военной науки. Ведь Крым обречен — говорил посланник, основные силы белых отведены, и корпус Слащова лишился малейшей подмоги. Ну, командир, соглашайся… Посланец, понятно, вернулся ни с чем.
Врангель, командующий Южным фронтом белых, знал о популярности своего подчиненного. Ценил его выдающиеся военные способности. Но вместе с тем соперничества не терпел. В своих мемуарах он называет Слащова неуравновешенным от природы, неврастеником, наркоманом. Тот и в самом деле пристрастился к морфию — им он приглушал невыносимые боли от ранений в голову и живот, тяжелые следы его личной храбрости, ведь он был в первых рядах нападавших. Результатом противостояния двух командиров было требование Врангеля, чтобы Слащов написал рапорт об отставке. Рапорт был готов, но остался простой бумажкой: командующий корпусом продолжал руководить своим немногочисленным войском. И Врангель вынужден был закрыть на это глаза: без своего начальника солдаты и офицеры просто бы разбежались. Здесь интересно отметить и другое: несмотря на все раздоры, Врангель знал цену своему оппоненту и сопернику. В том же рапорте, о котором шла речь, были слова: «Имя Слащова займет почетное место в истории освобождения России от красного ига». К его фамилии — по традиции — прибавили слово «Крымский». Из приказа: «Дорогому сердцу русских воинов генералу Слащову именоваться впредь «Слащов-Крымский», и это был последний такой случай в русской (а потом и советской) армии), когда военную победу ценили больше, чем самые почетные ордена.
Поражение белых было неминуемо: слишком неравны силы. Дисциплина в красном корпусе резко падала, появились разговоры об эмиграции. Ведь если отступать — только в Черное море. Возможно, до солдат дошел слух, что так же думает и начальство. Более того, стал даже известен план размещения белых в разных странах: Турции, Болгарии, Польше, Китае и других. Но вскоре стали известны совсем другие слова барона, перечеркивающие его прежние заявления. Врангель предостерегал своих соратников от… эмиграции! «Эмиграция — это отсроченная гибель, — писал он, обращаясь к своим армиям. — За рубежом русских никто не ждет, разве что голод, надеяться не на кого. Если не боитесь Красной Армии — сдавайтесь ей, переходите на ее сторону». У барона уже были тайные встречи с красными. Самый странный и трагический шаг для военного времени.
Почему трагический? Потому что Врангель, призывая солдат и офицеров переходить на сторону противника, вовсе не спасал их, а — возможно, сам не веря в это, он же вел переговоры! — обрекал их на верную гибель.
Во главе ревкома Крыма стоял Бела Кун, венгр, объявивший у себя в стране социалистическую республику, просуществовавшую всего 133 дня, после чего Кун сбежал в революционную Россию. А заместителем у него была Розалия Землячка, дочь киевского купца, получившая во Франции медицинское образование. Вернувшись на родину, она сразу окунулась в ее революционную атмосферу. Профессия медика, спасающего жизни людей, ей оказалась не нужна.
Сохранят ли жизнь сдавшимся красным и этим умножат белые ряды? Или устроят рейд по полуострову — есть ли среди крупных ветвей такие, что еще ждут своих странных и страшных плодов? Последнее было более вероятным. И потому, несмотря на все предупреждения «черного барона» (последние годы Врангель неизменно появлялся в черной казацкой форме), было принято решение: эмиграция. Слащов сопротивлялся: он готов был защищать Крым до конца. Но на сей раз Врангель был прав: люди важнее идеи. В конце концов, Яков Александрович согласился. «Я остановил войну на 14 месяцев», — с гордостью говорил он, дав перегруппироваться белым и подготовить их к переселению в другую страну.
Франция помогла судами. Отплытие планировалось с 13 по 16 ноября 1920 года. Вместе с сухим пайком военные увозили с собой небольшой листочек — копии стихотворений в прозе Тургенева, в которых о родной земле и на родном языке рассказывалось так, как этого бы не сделал самый пылкий оратор. Пусть эти проникновенные слова великого русского писателя послужат им своеобразным талисманом, усилят горечь расставания с Родиной, а значит, не дадут угаснуть надежде, что расставание это временное. Они еще вернутся домой.
Незадолго до отплытия, 31 октября 1920 года последовал первый декрет ВЦИК об амнистии всем вернувшимся (потом, вплоть до Великой Отечественной войны их будет несколько), и то не был гуманный шаг советского правительства, а жестокая необходимость: в стране некому было работать. На Россию опускалась удушливая пелена голода.
Откликнулись на первую амнистию немногие. Возглавил список сам Слащов. Он решил вернуться в страну безжалостного противника, предварительно отправив жену и дочь в Италию. Что заставило его сделать этот шаг? Цинизм, роковая любовь к профессии, проявление безумия (каким он представлен в пьесе Булгакова и фильме «Бег»)? Или трезвое понимание реальности — судьба России предопределена, все должности заняты, другой работы у него не будет? Но другой он и не знал.
Однако послушаем самого Слащова. Он разослал в ряд зарубежных газет письмо, где объяснял свой поступок. Яков Александрович писал: «Советская власть есть единственная в России. Я признаю безнадежность Белого движения и клянусь верно служить новой власти. Я всегда защищал честь Родины, честь для меня выше долга, и сейчас, возвращаясь на свою землю, я следую зову сердца». Такие письма безумцы не пишут. Не было в письме лишь одной короткой фразы: «Не могу жить без России». Но это признание было слишком личным, дорогим, чтобы доверять его миру. Понятия «белые», «красные» перестали для него существовать. Он думал только о величии своей страны, принести же его, по мнению Якова Александровича, могла исключительно новое руководство.
Сам Феликс Дзержинский, прервав отпуск, выехал в Симферополь в своем вагоне встречать Слащова, и вместе с ним (как будто боясь, что тот передумает). Вместе с ним из разных стран мира вернулись еще около двухсот тысяч человек — а было их примерно миллион. Многие из них — вопреки щедрому прощению — были расстреляны или брошены в застенки, но поток не прекращался. Пример Слащова, которого солдаты боготворили, верили ему безоговорочно, и даже считали братом расстрелянного императора, был убедительнее фактов.
Советская страна сдержала свое слово — во всяком случае, в отношении Слащова. Ему предоставили кафедру в школе тактики для высшего командования, где он учил красных командиров науке побеждать, бить своих прежних соратников. Позже он возглавил военные курсы в Москве для командного состава — на то время главную военную академию страны. Аудитории были переполнены, не попавшие теснились в дверях, цеплялись за подоконники. Однажды разбирая ошибки Красной Армии, Слащов привел в пример Буденного, указав на прямолинейность и полную беспомощность его тактических решений А тот как раз присутствовал на лекции. Главный кавалерист страны, взбешенный, не помнивший себя, выскочил из-за парты и несколько раз выстрелил в Слащова. Промахнулся. «Как стреляете, так и воевали», — хладнокровно заметил тот, и перешел к следующей теме.
Слава его — уже в Советской России — была оглушительной. Был снят художественный фильм о взятии Крыма, где Слащова играл сам Слащов.
Через шесть лет, 11 января 1929 года, пуля все-таки настигла его. Он был убит почти в упор в подъезде своего дома — стрелявший, как он говорил, отомстил за смерть повешенного в Крыму брата. Состоялся суд, но через полгода он неожиданно закончился. Убийцу оправдали. В главных газетах страны этому эпизоду отвели по нескольку строк. А потом исчезли все кадры, в которых появлялся Слащов. Через короткое время началось его шельмование.
Что случилось? Куда подевалось былое великодушие в отношении противника?? Политика Советского государства стала другой. Относительно либеральные послереволюционные времена сменились жесткой диктатурой. Нужен был только безжалостный и полусумасшедший вождь, который возглавит этот переход и не встретит сопротивления. И он появился. Рабская история России никуда не делась. Стали процветать страх, подозрительность, низкопоклонство, Самой опасной оказалась независимость. Громкие процессы только начинались, но обвиняемые были известны заранее. Независимых ждала смерть.
Дождался ее и Слащов.
Пьеса «Бег» — это все-таки не историческое исследование, это художественное произведение. Булгаков сам говорил, что он взял черты трех руководителей Белого движения, худшие, понятно, и из них слепил Хлудова. А потом театральный персонаж — как это часто бывает — заменил подлинную фигуру. Выдуманный образ стал реальным.
Но реальная история была другой.
На этом первый вариант статьи кончался. Но она все же была неполной. Я тщательно отодвигал от себя один неразрешенный вопрос, на который так и не нашел ответа, а он постепенно становился главным. А вопрос такой: зачем столько десятилетий Шарай хранил дискриминирующие его документы? Тургеневский листок был, конечно, безобиден, но он держал его вместе с юнкерским аттестатом. Да еще с царским изображением. Нет ли здесь связи? При неблагоприятных обстоятельствах (скажем, доносе) наши доблестные чекисты распутали бы весь клубок, докопались бы до крымской компании, А там, как судьба. Раз хранил, значит, верил в возвращение. Уж не шпион ли?
Предлагать материал в печатные органы расхотелось, и я просто разместил его в Интернете. И вдруг пришло письмо чуть ли не с другого конца света, из далекой Австралии. Писал Алексей Ивачёв, постоянно живущий там, психолог, журналист, синхронный переводчик. В письме значилось. «…Большое спасибо за статью. Предки моей знакомой, (ее звать Маргарита), как и мои родители, приехали в Сидней из по сути русского Харбина, откуда их вытеснили китайцы после объявленной в России очередной амнистии. Да и сама Россия нажимала. Теперь ясно, откуда у вашего героя точно такая копия. У двух одинаковых документов не может не быть одна судьба. Книги (она обнаружила листок в одной из них) оставлялись в наследство, продавались, дарились. Кому принадлежала первая? Теперь уж не узнать. И хранилась она очень бережно: завернутая в непромокаемую бумагу, находилась между страниц повести малоизвестного автора, которого, как предполагалось, вряд ли когда-нибудь откроют. Дорога была. Но кому?»
У двух, бережно хранимых листков одна судьба. Это несомненно. Но какая? И здесь мы вступаем в область догадок.
…Замкнутый, хладнокровный, гроза и кумир солдат и казаков, Слащов был не чужд сентиментальности. Известно, как любил он Вертинского, не пропускал ни одного его концерта, когда тот выступал перед солдатами Добровольческой армии. Поэтому нет ничего удивительного, что идея раздать подчиненным стихотворения в прозе великого писателя именно ему пришла в голову. Он подошел к комнате, где стоял копировальный аппарат, постучал, долго не открывали. Наконец, раздалось несколько поворотов ключей (аппарат хранился в отдельной комнате, был недоступен (как и спустя много лет, в советской время. Недозволенные листовки!)
— Чего нужно? — хмуро спросил хранитель аппарата, но подняв глаза, осекся, Только спросил:
— Сколько?
Слащов на секунду задумался.
— Тысяча двести штыков и девятьсот сабель.
Они работали весь день. Копировальные машины тех лет при отличном качестве отпечатков были чрезвычайно медлительны. Но, в конце концов, несколько пачек бумаги были увязаны и уложены в одинаковые стопки. Вызванные солдаты снесли их на берег, и сложили у трапа. Командующий корпусом знал биографию каждого солдата и офицера, каждого казака, и собирался всем сказать ободряющие напутственные слова, но они застревали у него в горле. Глаза туманились слезами — таким люди никогда не видели своего командира. Подходили военные, Яков Александрович нагибался к пачке, и не поднимая головы, вручал каждому листок. Иногда все же произносил: «Не теряй. На месте прочтешь». Личное письмо от обожаемого ими командира! Оно было дороже даже своего оружия, единственно, что они увозили с собой. Солдаты, не доверяя карманам старых выцветших гимнастерок, протискивали их в надежное место, в сапоги, казаки, расстегивая крючок на своем кафтане, прятали где-то глубоко на груди.
Посадка закончилась. Суда взяли курс на Константинополь.
Лариса Кащенко все же обратилась ко мне с вопросом: представляет ли ценность найденный ею автограф (как выяснилось — ложный)? Первая реакция: ну, конечно, надо только решить — кому он интересен? Но тут же подумал: скорей всего — никому. Какие доказательства, что к этому листку был причастен командующий Крымским корпусом? И что вообще в них вкладывался тот смысл, о котором здесь рассказано? Не миф ли это? Но с другой стороны, такая фигура, как Слащов, не достойна ли она мифов? Легенд?. Пусть Лариса хранит листок пока в своем семейном архиве, может, придет такое время, когда предположения, догадки, даже слухи обретут самостоятельное значение, свою ценность, станут такими же важными свидетельствами времени, преломленным отражением реальных событий в умах их современников, частью реальной истории, как и доказанные факты. В музеях у них должен быть свой стенд, в архивах — своя полка. Ибо ценность их также важна, как у самых выверенных историй. А пока — пусть полежит.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer5/glan/
