(продолжение. Начало в № 4/2019)
Привычно легла на рычаг телефонная трубка.
Теперь я откликалась на все звонки, никому не отказывая в консультации, но помня свой статус «отказницы», принимала больных только по рекомендации хороших знакомых. Андроповские времена ушли в далекое прошлое, и частная практика шагала по Москве в полную силу.
В моём доме стали появляться довольно известные люди, так называемые «знаменитости». Они тоже почему-то отдавали предпочтение платной помощи, а не районному медицинскому сервису, в который никак не вписывались неординарные случаи болезни, да и многочасовые очереди которого поглощали слишком драгоценное время.
Итак, в понедельник, ровно в назначенное время раздался звонок в дверь. Респектабельный сорокалетний мужчина решительно шагнул в мою прихожую, держа за руку девочку лет десяти. Как обычно, всматриваясь в ребенка, я тут же попыталась определить диагноз. Но красивое лицо девочки никак не вписывалось в клиническую картину какого-либо генетического синдрома, разве что пушок на голове слегка выдавал наличие болезни. Первое время она пугливо прижималась к отцу, потом заплакала, что-то причитая на своем непонятном языке, начала истерично кричать и топать ногами. Довольно долго она не могла успокоиться, но внезапно затихла, уставившись в одну точку, совершенно не реагируя на разложенные перед ней яркие игрушки и куклы.
Девочка сидела совершенно неподвижно, что-то отрешённое и неживое было в её позе, словно она впала в летаргический сон. Временами она как бы пробуждалась, хватала отца за руку: «Папка! Моя!» и прижимаясь к нему; пыталась обхватить его плотную фигуру своими неловкими руками.
Я начала расспрашивать о течении беременности, протекании родов.
— Это наш второй ребенок, первый — очень удачный, способный, отличник. А вот за что нас с Татьяной Бог наказал, и сам не знаю. Беременность была тяжёлая, жена перенесла серьёзную мозговую травму, чуть не погибла от руки хулигана. Роды протекали трудно, с наложением щипцов, девочка родилась вся синюшная, с двусторонним кровоизлиянием в мозг. Врачи говорили, не выживет, а если выживет, крест на всю жизнь, предлагали сразу отказаться от ребенка. Жена соглашалась, молоды еще, будут другие дети, ведь жизнь одна. Но я настоял на своём, уговорил жену, убедил, что выправится дочка, ошибаются врачи, перестраховывают себя.
Привезли её домой, и начались наши хождения по мукам, так и ходим десять лет подряд, от врача к врачу, из больницы в больницу. Чем только не наградила судьба этого ребёнка, каких только болезней у нее не было! Ходить начала в три года, первые слова появились после пяти лет, да и то с помощью логопеда. Правда, долго с ней никто не может работать, плохо идёт на контакт, очень агрессивна. В прошлом году добился, взяли её во вспомогательную школу, но через два месяца госпитализировали в психбольницу. Так и путешествуем месяц в школе, три в лечебнице. Врачи говорят, только на индивидуальное обучение и можно рассчитывать. Да никто не соглашается, любые деньги готов платить, всё отдать, да не берет никто. На Вас вся надежда. С женой до развода дошло, не хочет она свою молодость на болезни растрачивать, говорит, десять лет бьёмся, а толку нет, сдать Татьяну и забыть, ведь жить хочется, а жизнь-то одна…
А вот моя одна жизнь в дочке, столько вложил в нее, буду биться до последнего. Все-таки и ходит уже сама, и много слов говорит, а понимать — все понимает. Не могу я оторвать её от себя, ведь кровь и плоть моя, моя радость и моя беда.
— Расскажите о себе.
— Я — полковник, работаю в органах, жена — там же, в чине подполковника. Мы здоровы, никаких психических заболеваний в роду не прослеживается. Отец мой — генерал, человек известный и заслуженный, тоже работает в органах. Ну а мать моя — человек редкого здоровья и удивительной судьбы. С шестнадцати лет она работала в Бутырской тюрьме с политзаключенными, а в двадцать уже имела правительственные награды и сопровождала особо опасных политзаключенных в места ссылки. Работала усердно, и вскоре была отмечена и переведена на работу в Кремль, состояла в личной охране Сталина. Сталин любил мою мать и выделял её среди своего окружения.
Он с гордостью и восхищением говорил о своей матери, о её «интересной» работе, потом как-то сжался весь, помрачнел и начал рассказывать, что и мать настаивает отказаться от девочки, отдать в детский дом, забыть и жить спокойно.
Я слушала полковника и думала об этих двух дамах в чинах, которые самой природой запрограммированы быть матерями, но на своей «интересной» неженской работе они утратили что-то высокое, женское, материнское. Девочке уже десять лет, а все равно, можно «отдать, забыть и жить спокойно».
Меня сковывала страшная усталость, и я молила Всевышнего, чтобы всё это скорее кончилось, и полковник покинул мой дом. Но когда я посмотрела на девочку, на её широко раскрытые пустые глаза, застывшее лицо, словно она не жила в эту минуту, болезненно заныло сердце.
Наверное, несчастье чужим не бывает, и привыкнуть к нему невозможно. Глядя на ребенка, я прокручивала в голове пути её дальнейшего развития. Прогноз был малоутешительным. Клиническая картина заболевания была сама по себе довольно-таки тяжела, а тут еще накладывались вторичные расстройства. Девочка росла лишённая материнского тепла и ласки, которые ей так были необходимы, пожалуй, намного больше, чем здоровому ребенку.
Она нуждалась в помощи, в стимуляции своего психического и общего развития. А жила в постоянном стрессе, неуспехе, раздражении . Частые вспышки ярости со стороны матери и бабушки угнетали её и, конечно, тормозили развитие.
Мне надо было сконцентрироваться и быстрее принять решение. Казалось, в эту минуту мой мозг работал со скоростью звука, и мысли лихорадочно путались в голове:
— Помочь, я же мать, я готова спасать всех-детей на свете.
— О нет! Полковник КГБ в моем «отказном» доме.
— Да, но ведь ребенок ни в чем не виноват, родителей не выбирают.
Наконец я собралась, подавив в себе сострадание и женскую сентиментальность, и с сожалением заметила, что помочь ничем не могу.
Но нет! У полковника был свой план действий. Он начал настаивать, требовать, угрожать. На мои слова, что я не привыкла к такому тону, он тут же парировал, что не привык и не любит, когда ему отказывают. Это была правда. Сильным мира сего у нас никто и никогда не отказывал. Я стояла на своем, повторяя, что не занимаюсь частной практикой, что это совсем не моя область, что не имею опыта работы с подобными заболеваниями. Но это был детский лепет. Он знал обо мне всё: с кем и когда работала, кому и как помогла. Полковник сыпал информацией: балерина, поэт, переводчик, ребёнок из Италии, Англии…
Материал был собран безупречно, я ничего не могла возразить, сходились имена, даты, страны. Меня била мелкая дрожь, и я мечтала, чтобы меня быстрее оставили в покое. Постепенно от угроз полковник перешел к уговорам: он умолял согласиться, суля золотые горы: книги по списку, продовольственные заказы, билеты в театры и на кинопросмотры, дачу и даже яхту на Волге. А когда я сказала, что привыкла пользоваться только тем, что по праву принадлежит мне, страшно разозлился.
— Послушайте, мне нужны Вы и только Вы. Вы помогли сыну Евтушенко и поможете моей дочке. Отказываться не советую, подумайте хорошенько. Даю вам три дня. Надеюсь, достаточно, чтобы принять правильное решение.
От такого напора я лишилась дара речи и молча пошла к двери, как бы указывая ему на выход; какой-то тяжелый ком стоял у меня в горле и мешал дышать. Он явно заметил мою растерянность, и уже надевая традиционный серый плащ, небрежно бросил:
— А телефончик-то Ваш прослушивается, будьте осторожны. Я позвоню в среду, постарайтесь без глупостей.
В среду я отключила телефон, хотя прекрасно понимала, что это далеко не выход, и меня ни за что не оставят в покое.
На следующее утро меня разбудил звонок в дверь. Прежде чем я увидела лицо полковника, его серый плащ, в дверь проник необъятный букет роз.
— Простите меня. Помогите Татьяне, умоляю Вас, помогите. В Татьяне вся моя жизнь, а у меня она тоже одна. Не знаю, что я сказал не так, что напугало Вас в моём рассказе. Я не сумел подобрать нужных слов, найти верный тон, не сумел объяснить Вам всего. Но поймите, у меня ничего нет в жизни, никого нет, я так одинок. Жена забрала сына и ушла от нас, говорит, Татьяна — ее ежедневная душевная травма, не хочет видеть её, не может. Если сдам дочку, вернется. А я не могу без Таньки, не могу. Я готов на любые Ваши условия, пожалуйста, не отказывайте мне, помогите. Ведь врач не выбирает больного.
…Полковник ушел, предоставив мне право принятия решения. Наверное, это право он предоставлял человеку впервые. Я ходила совершенно больная, не переставая думать о девочке. Мысли о ней, словно какое-то наваждение, не покидали меня ни днём, ни ночью. То мне казалось, что я совершаю преступление и что согласиться это мой профессиональный долг, а то я с содроганием вспоминала эпизоды его рассказа и говорила себе: «Нет! Никогда!» Прошло несколько дней . В субботу, выйдя из дома, я увидела полковника. Он курсировал с девочкой под моими окнами, что-то такое жалкое и одинокое было в его фигуре, что я опять погрузилась в сентиментальность. Первое мое движение — вернуться и спрятаться дома, но было поздно; ускорив шаг, он шел прямо на меня. Татьяна вырвала руку и бросилась ко мне: «Ларисканька моя!», так смешно образовав ласкательную форму моего имени. Не знаю, отец ли ее научил, сама ли она вспомнила меня и подбежала. Скорее всего, все эти дни он часто говорил обо мне и моё имя обрело для неё смысл добра и ласки, а может просто женского тепла, которого ей так недоставало в жизни и к которому она так тянулась.
…Мы начали терапию…
Наши занятия с Татьяной разворачивались на фоне медицинских препаратов, корректирующих эмоции и стимулирующих мозговые процессы. Контакт с девочкой установился практически сразу. Она так тянулась к женскому теплу, что отзывалась на каждое доброе слово, на любую ласку, улыбку, жест. Будучи ребёнком очень ласковым и недополучая тепла всю свою жизнь, она всё время ластилась ко мне, старалась погладить, потрогать, поцеловать. Она меня так и звала — Ларисканька, и вкладывала в это слово столько любви, как будто ближе и дороже у неё никого не было. Полковник рассказывал, как она ждала встречи со мной, как в дни наших занятий часами простаивала под дверью, держа в руках шубку и торопя час выхода.
Однажды Татьяна заболела, прервать наши занятия было совершенно невозможно, и мне пришлось несколько недель проводить терапию у неё на дому. Полковник присылал за мной Черную Волгу и вышколенный шофер доставлял меня прямо к подъезду. Каждый раз, уходя от Татьяны, я непременно давала ей какие-то задания. А в этот раз наказала следить, чтобы никто не надевал мои туфли (была зима и работать в сапогах было неудобно, вот я и приносила с собой туфли. А тут решила оставить их). Задание Татьяне я повторила много раз: «Смотри внимательно, никому не давай мои туфли, никому». Каково же было мое удивление, когда отец рассказал мне, что утром, застилая её постель, нашел мои туфли под подушкой, она спала с ними.
Все мои бытовые задания Татьяна выполняла безукоризненно. Но всё, что касалось речевого материала, книг, картинок, то в первое время я билась безрезультатно. Нервная система девочки истощалась очень быстро, несмотря на сильнодействующие лекарства, память была настолько короткая, что обучить её чему-то новому практически не удавалось.
Но день за днём наш агрессивный труд отвоевывал у болезни все новые и новые позиции. Постепенно Татьяна стала понимать обращённую к ней речь, слышать и воспринимать сказанное. Медленно и вяло, но все-таки начала развиваться фразовая речь, обогащаться словарь, умение пользоваться игрушками.
Татьяна любила наши занятия, музыку, песни, яркие эмоциональные игры, она очень и очень старалась, чтобы я похвалила ее, назвала умницей. Она тут же повторяла: «Таня — умница, Таня — хорошая», и гладила себя по голове. Конечно, её личность развивалась скудно, но она все-таки развивалась, отстаивая свои права на социальную адаптацию. Головной мозг умственно-отсталого ребенка необходимо включать в работу, постоянно развивать, так как, оставаясь в бездействии, мозг утрачивает способность работать и практически атрофируется.
И головной мозг девочки включался в работу. Мы уже работали ежедневно, постоянно увеличивая нагрузку, усложняя задания, меняя характер игры. Она уже не кормила куклу кашей и не надевала на неё одежки, а обсуждала вместе со мной что надо одеть и почему, какая погода на улице, проводили параллель с тем, как одета Таня. Мы кормили куклу конфетами и считали, сколько она съела, срывали с ветки яблоки и запоминали, сколько штук положили в корзину, ездили в город “Красивая Речь”, где надо говорить очень красиво и читать стишки.
Подбирая и продумывая игру, я старалась найти тему, которая бы не соприкасалась и никак не напоминала ей мать, поскольку девочка безумно тосковала и говорила о матери каждую минуту. Но у меня ничего не получалось, любая игра наводила её на мысли о матери. Если мы играли «в парикмахерскую», то она причесывала куклу и делала прическу «как у мамы». Если играли больницу и лечили зверюшек, она тут же ложилась на диван и звала мать на помощь, словно несмышленым умом своим понимая, что когда ребёнку плохо, мать непременно должна быть рядом. Погружаясь в игру, она звала мать, и я видела, как напрягались мышцы ее губ, языка, как вздрагивал маленький носик и на глаза накатывались слезы, она плакала повторяя: «Тане больно, иди, иди, мама». Но мать не шла к ней. Она возникала крайне редко в виде руководящих звонков по телефону, и то, чтобы не потерять связь с мужем.
Однажды эта женщина пришла мне. Был праздник, и она зашла якобы поздравить меня. Она хотела выглядеть красиво в моих глазах и красноречиво рассказывала о своих заслугах в стремлении поставить Татьяну на ноги, всячески демонстрировала свою материнскую любовь и заботу. Она искренне пыталась убедить меня, что невозможно жить в обстановке ежедневного стресса, что молода и может иметь сколько угодно благополучных детей, получая от них радость в жизни. Затем начала просить меня поговорить с мужем, объяснить ему, что Татьяна безнадежна, что нельзя свою жизнь растрачивать на болезни, нельзя губить свою молодость. Мои слова, что работа делает чудеса, что в спокойной доброжелательной обстановке девочка начнет компенсироваться намного быстрее и тоже будет дарить радость — пролетали мимо, она не слышала их и не хотела слышать. Сначала она просила, затем угрожала и … взяв себя в руки:
— Хотите уехать? Я помогу, я сделаю для Вас все, хотите?!
Еще бы! Мне не мечтать уехать? Восемь лет отказа — годы полностью выброшенные из жизни; моему сыну было уже не 12, а 20 лет, и бесконечные повестки в военкомат отнимали наши последние силы. Я так устала бороться с ОВИРом, что готова была уцепиться за любую возможность, за любого человека, способного помочь моей семье покинуть пределы страны. Но от этой женщины я не могла и не хотела принять даже этот драгоценный подарок. Так мы и просидели «в отказе» еще два года, пока не начался выпуск «отказников» 78 года.
Я пыталась убедить эту женщину, что девочке необходима мать и никто не может заменить её, что ребенок очень тоскует и даже в играх плачет и зовёт маму на помощь. Но… Ни один мускул не дрогнул на её лице, словно я говорила о чём-то отвлечённом, не имеющем к ней никакого отношения. Она резко встала и ушла, хлопнув дверью:
— Ничего! Вы еще об этом пожалеете.
Но судьба распорядилась иначе. Пожалела она, потеряв мужа и дочь! Татьяна начала развиваться, её неразборчивое бормотание обрело внятность, и она уже могла, пускай примитивно, но выразить свои желания, просьбы, жалобы. Слабо, но заработала мысль, девочка начала воспринимать и познавать окружающий мир, хотя ее познания были ещё весьма ограничены. Теперь Татьяна уже могла посещать школу, общаться с детьми, и ей уже не требовалось индивидуальное обучение.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer5/laraberman/
