Небольшой дворик. Два дома смотрят друг на друга. Три подъезда в каждом. Небольшие балконы, словно игрушечные, некоторые застеклённые, а другие открытые. Бельё треплет на ветру, а там цветы в горшках виднеются: яркие, красивые. На скамейке возле крайнего подъезда сидят мальчишки, о чём-то спорят, а двое играют в ножички. Из открытого окна звучит Венский вальс, из другого окна доносится радиоспектакль — это баба Клава слушает передачу. Глуховатая. Присядет возле радиоприёмника, сделает погромче звук, облокотится на ладошку и не шевельнётся, пока спектакль не закончится. Кто-то жарит рыбу, ветерок донёс вкусный запах. Наверное, минтай завезли в магазин. «Сходить бы…» — завздыхал Семён Васильевич. А там раздаются весёлые голоса. Видать, к кому-то гости нагрянули. У каждой семьи своя жизнь, но в то же время, она проходит на виду всего двора…
Дворик уютный. С одной стороны въезд, а вдоль дороги шумят высокие тополя, как бы закрывая дворик от посторонних взглядов, с другой стороны школьный забор тянется, за которым находится яблоневый сад, и рядом с домами узкая дорожка, по которой одни спешили в школу, а взрослые торопились на трамвай, чтобы добраться до работы. А за школой, позади футбольного поля, находится детсад. Казалось, вся жизнь прошла здесь, а может и правда, что прошла, опять завздыхал Семён Васильевич. В тот садик ходил, как многие мальчишки и девчонки со двора. А потом в школу бегал. Близко она, за забором. Если не хотелось по дорожке обходить, пролезешь в дырку в заборе и бежишь через школьный сад. За кустами спрячешься и куришь, пока никто не видит, тут же яблоко сорвёшь и грызёшь, правда, они кислющие были, но все мальчишки грызли и он — тоже, лишь бы отбить запах табака, лишь бы училка не унюхала, а то родителям расскажет, и тогда получишь по первое число, как мать говорила. Потом техникум окончил. Не успел устроиться на работу, забрали в армию, а вернулся, недельку отдохнул и на завод подался, как многие со двора. И всю жизнь ходил по дорожке, что протянулась вдоль школьного забора. Некоторые называли её — дорога жизни. Наверное, так и есть, если с рождения и до последнего дня по ней ходишь. Каждая выбоинка, каждый бугорок был знаком. Подними ночью, в полной темноте пройдёшь и ни разу не споткнёшься. Не успеешь оглянуться, вот уже старость подоспела. И не заметил её — старость эту. Вся жизнь прошла здесь, в этом дворе, где всех знал с малых лет и тебя знают…
Семён Васильевич вздохнул, поудобнее устраиваясь на широкой скамейке и перемешал доминошки, что лежали на столе. А рядом потрёпанная колода карт. Всем хватало места за столом. Правда, шахматисты подальше от всех садились. Шум отвлекает от игры, как они говорили. Семён Васильевич оглянулся. Эх, как вокруг хорошо! Вдоль низенького забора кустилась сирень. Как зацветёт, душа радуется. Давно, ещё в школе учился, а может и раньше — уж забыл, всем скопом, так сказать, жители несколько раз выходили на субботники, которые сами же устраивали, и дружно принимались благоустраивать двор. Посреди двора сделали песочницу, пусть малышня играет. Возле каждого подъезда посадили саженцы. По краям палисадника воткнули акацию, а в серединке две-три рябинки или сирень с черёмухой — кому что досталось или кто и что притащил к своему подъезду, когда полную машину саженцев привезли, и жители принялись её разгружать. Саженцы остались. Много! Соседи постояли, оглядывая двор, где бы ещё посадить. Не выбрасывать же такое добро, а потом притащили все саженцы к крайнему подъезду, где жил Семён с родителями, где вдоль домов протянулась асфальтированная дорожка, и там разбили просторный палисадник. В середину вкопали сделанные на совесть скамейки и стол, а вокруг понатыкали кусты и деревья, даже обнесли невысоким забором с калиткой и родители, дядьки и тётки со двора, первыми стали обживать вечерний клуб, как назвали палисадник.
Семён Васильевич частенько вспоминал, как его родители с соседями допоздна засиживались во дворе, когда сделали палисадник. Наверное, почти все жители выходили на улицу. Переделают домашние дела и отправляются подышать свежим воздухом, как они говорили. Одни играли в карты или в домино, а за их спинами другие игроки ждали свою очередь и галдели, зудели над ухом, советуя, как нужно ходить. А соседки пристраивались на скамейках и разговаривали. Казалось, вся жизнь на виду, а темы для разговора всегда находились. И новости расскажут, и посоветуют, что с сыном-оболтусом делать, как на путь истинный направить, а ещё дочку приструнить, слишком рано стала на мальчишек заглядываться, того и гляди в подоле принесёт. Ну, никакого сладу с ней нет! А у Вальки Макеевой, что из третьего подъезда, малышня болеет, и тут же начинают советовать, как и чем нужно лечить. А Ивана Деменькова снова отправили на лечение. Пьёт, зараза! Сколько раз лечили и всё бесполезно. Вернётся, немного продержится, и глядишь, опять на бровях ползёт. Сам не живёт, и семье не даёт. Хоть бы башкой своей подумал, сволота! И так каждый день… А бывало, устраивали складчину на праздник. Выносили винегрет в тарелках, холодец, солёные огурцы и помидоры, горкой высился хлеб, мужики исподтишка доставали бутылку, выпивали, тут же закуривали и начинались долгие разговоры. В основном говорили про войну, поминали тех, кто не вернулся. Опять наливали. Выпивали и снова тянулись к тарелкам. Тут же крутились ребятишки со двора. Хватали куски, ойкали, если получали подзатыльники и убегали, чтобы вскоре снова вернуться и стащить со стола кусок. Не из-за того, что голодны были, а потому что на улице любой кусок вкуснее, чем дома. А потом взрослые пели песни. Разные: весёлые и протяжные, грустные и быстрые, и частушки пели, а иногда какой-нибудь сосед, выпив лишку, начинал скандалить, но его тут же усаживали на скамейку или уводили домой, от греха подальше. С весны и до глубокой осени соседи собирались в палисаднике, а вот зимой едва теплилась дворовая жизнь. Снегом заметёт двор, да морозы ударят — не насидишься на скамейке. Соседки друг к дружке бегали. Там посидят, всякими рецептами поделятся, здесь поговорят, к одной заглянут, чтобы соль взять или спички, к другой гостинчик из деревни принесут, глядишь, и вечер пролетел. А мужики похитрее оказались. Едва наступали холода, они перебирались в подвал. Стол посредине, рядом лавки, над головой лампочка светит. И засиживались допоздна. А однажды конфуз произошёл. Новая соседка переехала на первый этаж. Как раз окна на подвал выходили. В вечерних сумерках увидела, как туда мужики спустились. И не один, а много! Перепугалась, думала, что воришки залезли. Милицию вызвала. Приехали стражи порядка. Всех загребли. Полну коробочку натолкали. Едва поместились. А жёны кинулись искать, что-то мужички припозднились. Сунулись в подвал, а там никого нет, только лавки опрокинуты и домино разбросано. И тут соседка, которая вызвала, рассказала, как в подвале целая шайка бандитов собралась. Видать на дело готовились, а милиция вовремя подоспела. Сцапали, голубчиков! И тут женщины двора взбеленились. Всем досталось на орехи и новой соседке — тоже, а потом помчались в милицию, выручать своих благоверных. В отделении посмеялись, как умудрились всех женщин во дворе оставить без мужиков. Посмеялись, но отпустили. И пошли домой — впереди мужики, а жены позади шагали, как под конвоем вели — ни шагу в сторону. Наверное, охраняли…
Уж сколько лет прошло, на месте старых скамеек, поставили другие. Саженцы превратились в непроходимые заросли. Время не стоит на месте. Давно уж снесли на погост родителей. И соседи меняются. Здесь встречалась молодёжь. Игрались свадьбы. Детишки рождались и вырастали. Отсюда же всем двором провожали в последний путь старика или старушку, а бывало, что ребятишки уходили, им бы жить да жить, но у каждого своя судьба и своя дорога в этой жизни: у одних длинная — конца и края не видать, а у других короткая, даже слишком короткая. Не успел вкус жизни почуять, не успел рассмотреть её — эту жизнь, а уже стоит перед порогом. Шагнёт, и нет его…
Семён Васильевич вышел на пенсию и по вечерам стал выходить на улицу, чтобы в домино сыграть или в картишки перекинуться, посидеть с соседями, поговорить о чём-либо, лишь бы время побыстрее пролетело. Всё лучше, чем одному в четырёх стенах. Что ещё старикам-то нужно, а придёт время и его на погост отнесут, а на его место усядется какой-нибудь другой сосед и опять будут нескончаемые разговоры ни о чём, но в то же время, обо всём… И каждый вечер, когда, как казалось, все дела переделаны, в палисаднике собирались соседи. Рассаживались на скамейках и вели долгие разговоры. Вроде бы пустые разговоры вели, а в то же время разговаривали за жизнь, сидели и неторопливо перебирали события, словно цветную мозаику раскладывали: здесь прошлое, а тут будущее, а вон там настоящее и снова прошлое…
— Да уж, — задумчиво сказал Семён Васильевич, надвинул кепку на глаза, достал папиросы из кармана, и прикурил, а потом натужно закашлялся. — Эть, зараза такая! Сколько раз пытался бросить и бесполезно. И жена, царствие небесное, заставляла — её уж давно нет, а я всё дымлю. Оно и понятно, всю жизнь смолил. Помню, пацаном был, у бати утащил махорку, а он заметил. Вечером вытряхнул из моего кармана и заставил съесть, а потом еще ремнем всыпал. Видать, мало лупил, если до сей поры курю…
— Правду говоришь, Василич, — вздохнул сосед, сидевший рядом, и вытащил сигареты. — Нужно было взять кнут да стегать и так каждый раз, пока не бросишь. А сейчас уже поздно что-то менять. Наверное, подохну с сигаретой в зубах. Бабке сказал, чтобы пачку в домовину положила. Так, на всякий случай. Вдруг пригодится…
И затянулся, выпустив облачко дыма.
— Докуритесь, куряки, — подняла голову маленькая, юркая старуха, взглянула на мужиков и опять уткнулась в вязание. — Докуритесь, и откромсают ноги, как моему старику. Сколько говорили, всё как об стенку горох. А сейчас сиднем сидит на балконе, только култышки в разные стороны торчат, и поглядывает сверху, да на нас поплёвывает. И всё равно курит, сволочь этакая!
— Не ругайся, денег не будет, — буркнул Семён Васильевич. — Примета так…
Не договорил, зашёлся в долгом кашле.
— А денег и так нет. Откуда они возьмутся у стариков? — опять взглянула старушка. — Не успеют принести пенсию, глядишь, уже закончилась, а до следующей зарплаты, как называю пенсию, как до Москвы вприсядку. Вот и приходится вязать, чтобы лишнюю копеечку заработать. К выходному навяжу, на рынок пойду, может, что-нибудь купят. Всё лишняя копейка в дом. Хотя, у стариков не бывает лишних денег. Такая пенсия, аж плакать хочется. На эти копейки прожить невозможно, и сдохнуть не получается. На хлеб с молочком да на лекарства хватило бы, а тут ещё мужик вытягивает на своё курево. Хоть бы башкой подумал, что пенсия не безразмерная…
И опять уткнулась в вязание.
— И не говори, Николавна, — махнула рукой ярко-рыжая, вся в коричневых конопушках, Валентина Захаровна, достала из хозяйственной сумки помаду, зеркальце, мазюкнула по сморщенным губам и поправила яркую косынку на плечах. — Все мужики такие. Одним днём живут. Не думают головой, что с ними будет, если заболеют. А расхлёбывать приходится нам — женщинам. Всю жизнюшку пылинки с них сдуваем…
— Кто бы говорил, только не ты, Валька. У тебя времени лишь только на себя хватает, а на мужика плевала с высокой колокольни. Вон, сидишь, всё прихорашиваешься, — из-под надвинутой на глаза фуражки покосился Семён Васильевич. — Какой вертихвосткой была в девках, такой осталась. Пора уж подумать о другой жизни, а ты всё малюешься. Всё мужикам глазки строишь. Тоже мне, молодуха выискалась — баба Яга на пенсии! А если на деньги перевести всю твою помаду, какую сожрала за всю жизнь да пудру, что килограммами покупала, можно две… нет, три или четыре машины купить и какой-никакой огородик взять, да ещё мотоцикл в придачу, а ты пустила деньги на ветер. Перевела добро на… Хе-х!
И закатился мелким смешком.
— Сам в земле ковыряйся, а мне противопоказано. Женщина, как я, должна быть украшением жизни, а не рабыней, чтобы на четвереньках ползать между грядок. На рынке куплю, что душа пожелает, а ты, Сёмка, как был жадным с малых лет, так и остался. Прям, как в сказке — «Там царь Кощей над златом чахнет». Это про тебя сочинили. Ты ж над каждой копейкой трясёшься, а жить нужно широко, чтобы на тебя все оглядывались, чтобы в старости было о чём вспомнить. У меня есть, о чём вспоминать, а у тебя, кроме грядок и заначек, в жизни ничего не было, потому что ты — жмот, — поджала морковные губы Захаровна и ткнула узловатым пальцем. — Лучше признайся, что простить не можешь, что не вышла за тебя замуж. Поэтому всю жизнь злишься на меня и прохода не даешь…
— Я перекрестился, когда ты за Жорку из соседнего двора выскочила, — опять захекал Семён Васильевич. — Всю кровь из него вытянула вместе с деньгами. Твой Жорка одни штаны всю жизнь проносил, зато ты, Валька, наряды каждый месяц меняла, да рожу свою расмалёвывала и по курортам шлялась. Она здоровье поправляла, а на самой можно пахать. Наверное, твой Жорка сидит на небесах и радуется, что отмучился. Злюсь… Хе-х! Скажешь тоже… Радуюсь!
И ткнул пальцем вверх, и снова засмеялся.
— Ай, отстань, — отмахнулась Захаровна. — Если сказала, что злишься, значит, злишься и не спорь со мной. Я лучше знаю, — и тут же повернулась к старому Ивану, который сидел в углу и молчал. — Слышь, Иван Архипыч, всё забываю спросить, а что твои ребятишки не появляются?
И прищурившись, взглянула на него.
Иван Архипыч завздыхал. Не знал, что ответить. Дети — это всегда боль. Пока маленькие были — маленькая боль, а выросли — большая боль, даже преогромная. Замуж повыскакивали, разлетелись в разные стороны, вроде недалеко разъехались, а не дозовёшься. Всегда заняты, забот полон рот, а проведать отца — времени не бывает. А что тут времени не бывает, если в ночь сесть на поезд, раненько утречком уже здесь будешь, а если на автобусе добираться, вообще часа за три домчишься. Хоть бы одним днём приехали, а у них времени нет. Несколько раз ездил к дочкам. День-другой поживёт и обратно собирается. Всё, хватит, нагостился. И звал, чтобы приезжали. Всё собираются…
— Работают, — буркнул Иван Архипыч и снова полез в карман за куревом. — Танька в школе работает училкой, вернётся и до ночи сидит с тетрадками, а Ленка инженерит на заводе. Знаешь, сколько ответственности у неё? У, страсть! За весь завод в ответе. Понимать надо — производство, так сказать, а не хухры-мухры! А Иринка третьего родила. Вот и получается, что все при делах, а мы вышли на пенсию и лодыря гоняем. Вот сидим на лавке и языками чешем…
— А, ну да, ну да, — с ехидцей закивала рыжая Захаровна и опять полезла в сумку за губнушкой. — Как денежки тянуть, у них всегда время находится, чтобы тебе позвонить да попросить, а приехать и помочь — этого не жди, они заняты, видите ли.
И поджала свои морщинистые морковные губы.
— Ты бы, Валька, за своим сыном смотрела, а не чужих обсуждала, — сказал Семён Васильевич и щелчком приподнял фуражку. — Твой-то обормот на соседней улице живёт, а мимо родного дома с песнями проходит и даже в твою сторону не взглянет. Твоя копия. Яблоко от яблони…
— А твоё, какое дело? — подбоченилась Валентина Захаровна. — Не у тебя спрашивала, и не тебе отвечать. Ишь, развыступался, аж слюни во все стороны летят. Утрись и не трогай моего сына!
Фыркнула, повела плечиком и отвернулась, оскорблённая.
— Ну чего вы лаетесь? — зачастила юркая старушонка, взглянула на них и опять уткнулась в своё вязание. — Прям, как сведённые. Как встретятся, так и гавкаются, так и лают друг на дружку. Столько лет ругаетесь, пора бы и помириться. А они… Не собачьтесь, вот петлю пропущу, тогда обоим достанется на орехи!
И погрозила.
— Это Валька неровно ко мне дышит, — Семён Васильевич надвинул на глаза кепку и прислонился к забору. — Поэтому кричит, лишь бы я внимание на неё обратил…
— Да на кой ты сдался мне, — отмахнулась Валентина Захаровна. — Как Жорку схоронила, так никакого покоя от тебя не стало. Шагу не даёшь ступить. Валечка, Валечка, а сам норовит прижаться и полапать. Кобелина!
Она рявкнула и ткнула пальцем в Семёна Васильевича.
— А вы женитесь, — кто-то сказал. — О, будет парочка — гусь да гагарочка! Развесёлая жизнь обеспечена…
— Да ни в жизнь! — одновременно вскрикнули Семён Васильевич и Захаровна.
Все расхохотались.
За кустами слышались голоса. Ребятишки промчались по дорожке. Наверное, из школы бегут, а может, на футбольное поле торопятся. Семён Василич вздохнул. И они раньше торопились после школы погонять мяч. Заиграются, опомнятся, а уж темно, мяча не видать, а завтра в школу и уроки не выучены. И они бежали домой, зная, что сейчас попадёт от родителей. А зимой взрослые заливали площадку и мальчишки до весны гоняли в хоккей. Даже весной, когда на хоккейной площадке таял лёд и появлялась огромная лужа, с ребятами выстругивали из деревяшек кораблики и пускали по воде, а домой возвращались до нитки промокшие, и снова родители ругали, а они… Зашумели кусты за спиной. Василич оглянулся. Следом за ним повернулись остальные, кто сидел в палисаднике.
— Девочки, здрасьте! — раздвинув ветви клюшкой, перед ними появилась морщинистая, худая старуха в обвисшем трико, в футболке и тёплой кофте, а за плечом мелькнула ещё одна старуха и помахала рукой. — Мальчики, что сидите? Что слушаете этих старых сплетниц, — она засмеялась. — Спортом нужно заниматься, спортом! Движение — это жизнь, а кто сидит на скамейке, тому одна дорога — кладбище. Чем дольше сидите, тем быстрее отнесут.
Сказала и опять засмеялась, и колыхнулись ветви, а за ними донеслись неторопливые шаги.
— Ишь, кладбище, — поджала морщинистые губы Валентина Захаровна. — Самой уж пора туда, а она всё небо коптит. Ей нечего делать, вот она и выходит по три раза на прогулку. Говорит, что за день проходит десять километров, а может и поболее того. Врёт, зараза! Сама без клюшки не выходит, а туда же — спортом занимается. Ишь, нашлась ходилка. Я вот чуточку пройду и ноги отваливаются, а она говорит, что десять… Ай, всё равно не верю!
Нахмурилась, тряхнула головой и рыжие растрепались растрепались, и она махнула рукой.
— Да ты себе раз в месяц веришь, — не удержался, опять съехидничал Семён Васильевич и надвинул кепку на глаза. — А бабка Таня — молодец! Ни разу не видел и не слышал, что она болеет. А ты, Валька, только и умеешь жаловаться. А всё потому, что лентяйка. Помню со школы, как ты от физкультуры, как чёрт от ладана бегала, а сейчас тем более. Ага…
— Ай, отстань, — опять махнула рукой Валентина Захаровна. — Мне ваша физкультура ничего не дала, кроме неуда в дневнике. Никакой пользы. А вы говорите, что бабка Таня спортом занимается. Ага, из неё такая же спортсменка, как из меня балерина.
— А я всё думаю, что за рыжий лебедь вокруг меня вьётся, — с издёвкой сказал Семён Васильевич. — Летает, а сама глазки строит. Оказывается, это наша Валька в лебедя превратилась. Осталось озеро найти, а сцена уже есть…
Хохотнул и обвёл рукой палисадник, показывая.
— Старый дурак, — сказала Захаровна и опять достала зеркальце с помадой. — С тобой спорить — себе дороже. Дожил до седых волос, а всё мне проходу не даёшь. И не спорь со мной, я лучше знаю!
И нахмурилась, отвернулась от него — обиделась.
— А мне кажется, что баб Таня, какой была, как я помню, такой осталась, — пожимая плечами, сказал старый Иван. — Мальчишкой был, а она уже этим спортом занималась. Как припустит по беговой дорожке на школьном стадионе, и не догонишь. Вроде такая же осталась, только клюшка добавилась и всё. Пусть ходит. Может и правда, что движение — жизнь. Кто его знает. Главное — верить…
И опять пожал плечами.
— Ерунда, — в палисадник зашла невысокая полная женщина, помоложе стариков, которые здесь собирались, и затараторила, не давая никому рта раскрыть. — Спорт — это жизнь… Двигайся и живи… Ерунда, скажу вам! — она поджала губы и покачала головой. — Это специально придумали, чтобы всякие ненужные вещи покупали. Ага… Сами посчитайте, сколько надо потратить на трико да кеды, на футболку и мячик — это летом, а зимой, так вообще разоришься. Никакой пенсии не хватит! Я всю жизнюшку полы мыла, да улицы подметала. Ни минутки не посидишь. Весь день как заведённая, так намахаешься метлой да по подъездам набегаешься, что домой вернёшься и отдышаться не можешь, ни руки, ни ноги не поднимаются. И это называется — движение — жизнь? Какой уж спорт после этого, а? Да меня ни один трактор не стащит с дивана! Я столько на работе надвигалась, что должна была две жизни прожить, а может и поболее того, но одну-то не протяну. Факт! Сейчас пенсию оформляю. За день набегаюсь, и язык вываливается. Вот так прибавилось здоровье! Ладно, мне сегодня страшно повезло, так скажу. Будто в лотерейку выиграла, а может и поболее того. Ага… Сейчас купила аппарат, который все болячки излечивает, как мне сказали. Ткнула в розетку и болезни как рукой сняло. Ага…
Она гордо оглядела всех и замолчала, ожидая, когда начнут расспрашивать.
Старик, всё время сидевший молча в углу, внимательно слушал, наморщил и без того морщинистый лоб, о чём-то думая, потом вскинул брови, взглянув на неё.
— Тонька, а где купила этот чудо-аппарат? — он прищурился, поглядывая на соседку. — Много отвалила?
— Окупится, — опять свысока сказала Антонина. — Я больше на лекарства тратила, а теперь — баста. Куда приложу аппарат, там всю хворобу, как рукой снимет. Ага… Ко мне станете бегать, умолять, чтобы полечила. Ну ладно, я не гордая, помогу по-соседски… У кого купила, говоришь, дед Тимоха? Прямо на квартиру принесли. Лечись на здоровье, говорит, тётка Антонина, и никуда ходить не нужно. Такой вежливый, такой обходительный — страсть! Не то, что наши врачи — сволочи. А этот при галстуке, в белой рубашонке. Говорит, будто из самой Москвы к нам командировали. Там, в Москве знают, сколько больных в нашем городе. Вот и отправили паренька, чтобы положение исправил и всех на ноги поставил. Такой обходительный… На вопросы отвечает, всё объясняет, не успею подумать, а он уже говорит. Словно мысли мои читает. Не удержалась. Взяла. Не дождёшься, пока в нашем городе появятся такие аппараты, а если появятся, так три шкуры за них сдерут или до последнего своего дня будешь выплачивать. А этот сразу из Москвы привёз. Говорит, что недорого. В столице-матушке аж нарасхват идут, очереди за ними — не протолкнёшься, но высокое начальство приказало ему, чтобы сюда привёз эти аппараты. Он забрал, сколько осталось на складе, и помчался к нам. Ласковый такой парень, всё в глаза заглядывал, а сам щебечет, щебечет… Включил аппарат. Меня полечил. Поднялась, словно на крыльях полетела по комнате. Он распрощался, велел полчасика полежать после лечения, денежки забрал и ушёл. Я едва дождалась, когда можно будет с дивана подняться и сюда подалась. Бегу, и ног не чую, так легко мне стало. Ага… Сейчас похвастаюсь. Подождите…
И умчалась, если так можно назвать неторопливые шаги, словно утка переваливалась с боку на бок.
Все загомонили. Кто-то завидовал, другие сомневались, что этим аппаратом можно от всех болячек избавиться, а некоторые говорили, что она пустила деньги на ветер, потому что слишком много развелось всяких прохиндеев, но тут же умолкали, когда со всех сторон на них нападали, защищая Тоньку, ведь она же пообещала вылечить.
А вскоре появилась Антонина. Запыхавшись, поставила коробочку на лавку, сняла крышку и вытащила оттуда совсем небольшую, чуть ли не с ладошку плоскую коробочку с проводами и прищепками.
— Вот мой чудо-аппарат! — она ладошкой показала на него, и упёрла руки в необъятные бока. — Записывайтесь в очередь, соседи. Сначала всех вылечу с нашего двора, а потом возьмусь за другие. Живее всех живых будем! Ну, почти, как дедушка Ленин…
И довольно хохотнула.
Егор Кузьмич, до этого сидевший молча, привстал и с любопытством взглянул на аппарат. Взял его, покрутил в руках, рассматривая со всех сторон, хмыкнул и небрежно кинул на скамейку.
— Эй-эй, что разбросался, а? — повысила голос Антонина и замахнулась короткой толстой рукой. — Я не посмотрю, что ты в милиции работал, как врежу по сусалам, по кусочкам придётся собирать. Понял, мильцанер? На пенсии, как и в бане, все равны. Нечего умничать…
— Ты лучше скажи, сколько отвалила за эту игрушку? — не обращая внимания на возмущённую Антонину, сказал Егор Кузьмич.
— Какая игрушка? — развозмущалась Антонина, схватила свой чудо-аппарат и принялась тыкать во все стороны. — Вон, гляньте, люди добрые, купила, чтобы вас лечить, а Кузьмич смеётся. Игрушка… Для кого игрушка, а для больных людей самый что ни на есть чудо-аппарат. Все болезни, как рукой снимает. На себе испытала!
И ткнула толстым пальцем в необъятную грудь.
— И, правда, Кузьмич, не перегибай палку, — сказал кто-то. — Все знают, что ты в своей жизни два раза насморком болел, и один разочек понос прошиб, когда стакан постного масла на спор выпил, а больше ни одна зараза к тебе не пристала, а у других целые букеты болячек. И Тонька денег не пожалела, купила, чтобы не только себя, но и других лечить. Не смеяться нужно над ней, а наоборот, хвалить!
И соседи зароптали, перебивая друг друга. Почти все встали на защиту бедной Антонины. И она, поджав губы, всхлипывала, изредка касаясь краешком платка сухих глаз — слёзы промокала.
— Да я что, — развёл руками Кузьмич. — Да я же не в насмешку, а правду говорю. На днях в отделение милиции ходил. Сидел, разговаривал с ребятами, а один возьми да покажу точно такую же коробочку и сказал, что в городе аферист завёлся. Выискивает стариков да старух и продаёт вот такие игрушки под видом лечебных аппаратов. И, как наши сказали, он владеет навыками гипноза. Заговорит старичка или бабку, а сам в глаза смотрит, а те и правда думают, что купили чудо-аппарат, из всех заначек вытаскивают деньги и ему отдают. А потом, как он скроется, словно прозревают. И начинают метаться, и начинают жаловаться, а потом в милицию бегут. Там уже несколько подобных коробок лежит и заявления от потерпевших, — он кивнул Антонине. — А ты же, Тонька, говорила, что он в глаза заглядывал, словно мысли читал. И купила. А на самом деле, если разобрать аппарат, там ничего нет, кроме проводков. А что прищепки? Таких прищепок можно сколько угодно натолкать, были бы отверстия…
— Ну что ты брешешь, Кузьмич? — Валентина Захаровна тряхнула меленькими рыжими кудряшками и поджала морковные губы. — Взял и расстроил нашу Антонину. Не реви, дура! Он болтает, незнамо что, а ты веришь. И не гляди, что в милиции работал. Там тоже врунов хватает. Ай, если разобраться, все мужики — трепачи и бабники!
И небрежно махнула рукой.
— Ну что ты языком понапрасну молотишь? — не удержался, влез в разговор Семён Васильевич. — Вот уж уродилась червоточина. В каждой бочке затычка. Везде свой нос суёт…
— А ты вообще помолчал бы, — перебила его Валентина Захаровна. — Сам суёшь нос, куда не просят. Говорю же, что все мужики такие. Сами не живут и нам не дают. Ай, отстань, я лучше знаю!
И опять отмахнулась от Семёна Васильевича.
Антонина заголосила. Громко. На весь двор. Хлопнуло окно, и кто-то выглянул, стараясь рассмотреть, что произошло. Женщины, сидевшие на скамейке, наперебой принялись утешать Антонину. Но она ещё громче заголосила.
— Ну-ка, не реви, — прикрикнул на неё Кузьмич и стукнул кулаком по коленке. — Прекрати, я сказал! Слезами горю не поможешь, — он взглянул на часы, подумал, а потом махнул рукой. — Сейчас уже поздно что-то делать, а вот завтра с утречка пораньше, мы отправимся в отделение. Ты же запомнила этого продавца? Вот и ладушки! Напишешь заявление, составите фоторобот, и будут его искать. Думаю, скоро поймают. Слишком много наследил. Ну ладно, я пошёл. Вечереет. Новости посмотрю, журнальчик полистаю, почаёвничаем с бабкой и спать завалюсь. Тонька, утром жду!
Он сказал, и неторопливо направился к соседнему дому.
Антонина продолжала хлюпать носом. Нос покраснел, глаза припухли. Редкие слезинки скатывались по толстым щекам, и она вытирала. А сама нет-нет и снова принималась реветь.
— Не плачь, сказано, — кто-то забасил. — Если Кузьмич сказал, что поймают стервеца, значит — поймают. От Кузьмича ни один прохиндей не вырвался. Он насквозь видит. Не зря же у него полна грудь орденов да медалей — это он за верную службу награждён. На дух не переносит воришек! Ага, сам рассказывал…
И все тут же стали вспоминать случаи, какие изредка рассказывал Кузьмич. Не про себя говорил, о других, но этого было достаточно, чтобы понять, что служба в милиции — опасна и трудна, и за голубые глазки награды не вручаются.
— Н-да, дурят нас, как хотят, — сказал Семён Васильевич, достал сигареты, закурил и зашёлся в кашле. — О, не в то горло дым попал. Раздохался, как собака! — и опять повторил. — Обманывают, как хотят, а мы верим. Н-да…
И задумался, опёршись на колено.
— Правду говоришь, Василич, — закивала головой маленькая юркая старушонка, продолжая быстро вязать. — В магазин зайдёшь — обманут, на рынок придёшь, и там обсчитают, даже ещё быстрее, чем в магазине. Давеча пришла, решила помидорки купить. Мужик борщик захотел. Думаю, дай побалую. В кои века у него хотелка заработала. Говорю продавцу, взвесь мне вон ту, ту и ещё ту, что с краешку лежат. А он раскричался. Говорит, на своей даче выбирай, а тут возьмёшь, что дадут. И всучил мне. Я сослепу не углядела. Сунула в сумку и от него подалась. Ну, его, от греха подальше. Домой пришла. Вытащила, а две штучки побитые и с гнильцой. Всучил, зараза, да ещё обсчитать умудрился! Вот и верь после этого людям.
— Точно, баб Шура, — подхватила разговор тощая, кожа да кости, Ольга Никитична. — Знакомая посоветовала травку попить. Она пила, ей помогло. У неё почти такое же заболевание, как у меня. Я заторопилась на рынок. Ну, там, возле трамвая, за забором продают. Хожу, и глаза разбегаются. А какая нужна — не знаю. В глаза не видела. Только название записала. К одной сунулась, к другой, а тут кричат, мол, подойди, есть такая трава. И суют букетик. Цену назвали — аж глаза вытаращила! А куда деваться, если посоветовали? Взяла. Домой пришла. В кружечке заварила. Сижу, попиваю — лечусь, а тут дочка прибежала. Покрутила-повертела букетик, и говорит, а трава-то обыкновенная, и вовсе не лечебная. Как не лечебная? Они же сами сказали. Ну и получается, что того… Обманули, заразы! Выбросила деньги на ветер. Теперь никакую траву не стану покупать. Лучше таблетки буду пить, химией травиться. Какая-никакая, а всё же польза. Одно лечишь, а другое калечишь…
— Никакой управы на этих мошенников, — перебивая, махнул рукой сосед. — Одного поймают, а вместо него новые два появляются. Как поганки после дождя.
— Надо всех тунеядцев и жуликов отправлять подальше от городов, как раньше делали, — сказал сгорбленный худой старик в потёртом пиджачке. — А если поймали на месте преступления, сразу в кандалы и лес валить. Пущай там обманывают. И так, пока всех жуликов не изведут. Всё жалеют, всё церемонятся с ними, поэтому и развелись, как тараканы. Знают, ничего им не будет, вот и обнаглели. Где это видано, чтобы в старину обманывали стариков? Да за такие дела сразу в Сибирь отправляли, как мой дед рассказывал! Старики всегда в почёте были. Всегда уважение к ним. Ни одна свадьба, ни одно важное дело не обходилось без стариков. Всегда сидели на почётных местах. А сейчас не то, чтобы за стол посадить, из квартиры готовы выгнать. Голышом, в чём мать родила! В шею, в толчки и за дверь!
Старик раскипятился, принялся размахивать руками и стал ругаться: длинно, витиевато — зло.
Долго ещё сидели старики в палисаднике. Вроде бы пустые разговоры вели, а в то же время разговаривали за жизнь, сидели и неторопливо перебирали события, словно цветную мозаику раскладывали: здесь прошлое, а тут будущее, а вон там настоящее и снова прошлое…
Стемнело, когда все разошлись. Семён Васильевич курил на лавке, о чём-то думал. Пожимал плечами, посматривал на Валентину Захаровну, которая сидела напротив него. Взглянет на неё и опять глаза в землю, о чём-то размышляет. Посмотрит и опустит голову. Докурил, ткнул окурок в консервную банку, поднялся и взглянул на освещённые окна.
— Вот ещё один день прошёл из жизни нашего двора. Ну что, пойдём по домам, невеста? — сказал Семён Васильевич, надвигая на глаза кепку. — Все уж десятый сон досматривают, а мы засиделись, как в молодости бывало…
— Хе-х, тоже мне — жених, — хмыкнула ярко-рыжая Валентина Захаровна, тряхнула меленькими кудряшками, неторопливо поднялась, мельком осмотрела себя, расправляя невидимые складки, и направилась к подъезду. — Идёт рядышком, и даже даму под ручку не возьмёт. Как был охламоном, так и остался.
— Что хочу сказать-то… — Семён Васильевич запнулся, открывая дверь в подъезд, и пропустил Захаровну вперёд. — А может, и правда сойдёмся? Ты одна живёшь и я без хозяйки… Скоротаем последние денёчки, что нам отпущены, а? Всё веселее будет…
— Замуж за тебя? — приостановившись, воскликнула Валентина Захаровна и махнула рукой. — Выйти, чтобы каждый день лаяться? Да ни в жизнь! Ишь, захотел скоротать последние денёчки… Да я живее всех живых. Всех переживу и тебя — тоже! Да пошёл ты…
— Сама пошла, — буркнул Семён Васильевич, поднимаясь по ступеням. — К ней по-человечески, а она… Ишь, молодуха выискалась. Баба Яга на пенсии! И нечего мне глазки строить. Намалевалась, аж штукатурка сыпется. Иди отсюда и даже не гляди в мою сторону — не заманишь!
— Ишь, женишок… — Валентина Захаровна фыркнула, натянула ему кепку на глаза и мелко засмеялась. — Что согнулся, как последний волосок на лысине? Шагай, шагай, кобелина!
И они пошли, чтобы на следующий день опять встретиться во дворе и снова начнутся долгие разговоры вроде бы ни о чём, но в то же время, о жизни. Будут вспоминать молодость, говорить о сегодняшнем дне и думать о старости. Глядишь, и договорятся и скоротают последние денёчки. Кто знает — это жизнь…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer5/msmirnov/
