(продолжение. Начало в №4/2019)
8
Мое реальное знакомство с Денисом Артемьевичем Владимировым произошло, как уже сказано, летом 1973-го.
О том гласит запись в моем дневнике №2, охватывающем период с 3 декабря 1971 года по 29 июня 1975:
3 августа 1973 г.
Встретились с Денисом Артемьевичем. Он принес трансформатор. Долго смотрели, как горел Горный институт. (Поясняю: как положено всякому порядочному мальчику из интеллигентной семьи, я вел дневники с 1967 по 1993 год; во всех житейских бурях сохранились все 5 общих тетрадей, к которым я в последнее время обращаюсь регулярно, выискивая крупинки для мемуаров. Начинал я их, естественно, под маминым давлением, первые 3 тома грешат лапидарностью, поскольку фиксировали лишь основные события (что сейчас представляет особую ценность — например, запись от 28.06.74 о концерте Георга Отса, на котором мой любимый певец был подшофе и держался за рояль, чтобы не упасть… Позднейшие дневники отошли от хронологии и содержали в основном мысли тех лет, которые сейчас тоже кажутся интересными).
Первая встреча с Владимировым — состоявшаяся на набережной Невы около Горного института — прошла в общем мимо меня.
(Отмечу также, что из разряда «дядей» Владимиров естественным образом перешел в категорию И.О.; мама всю жизнь боролась с моей привычкой к псевдородственному детскому панибратству. Что не помешало мне и возрасте без малого 40 упорно величать «дядей Лёней» своего старшего друга Леонида Леонидовича Артемьева, мужа маминой уфимской подруги Ирины Борисовны Лермонтовой, внучатой племянницы Михаила Юрьевича).
Мне в тот момент едва исполнилось 14, и меня больше интересовала сама Нева, где еще несколько дней назад — 29 июля, в день ВМФ — стояли расцвеченные флагами военные корабли, среди которых мощно возвышался крейсер «Киров», воспетый Николаем Тихоновым.
Я не просто встал на очередную ступень своего взросления, кипя на вулкане гормонов. Я вырвался из уфимского болота, где круг общения был ограничен никчемными одноклассниками (ни к одному из которых за всю жизнь я не испытал ни капельки интереса) да стариками: моим дедом и соседями по подъезду, дядей Борей Климовым и дядей Анваром Мансуровым — и попал в общество взрослых мужчин. Умных, колоритных, острых и, самое главное, находящихся на вершине зрелости.
Живя на квартире Брускиных, мы много времени проводили с Максимовыми и Симбирцевым.
Постоянно ездили к маминым университетским друзьям, ныне известным Петербургским профессорам — замечательнейшим, умнейшим и интереснейшим людям, о существовании самого типа которых я не имел понятия, произрастая в Уфе.
Среди них были Борис Михайлович Макаров и его жена Нина Васильевна, Игорь Карлович Даугавет, его жена Валентина Александровна и сестра Ольга Карловна. Все перечисляемые являются математиками), Виктор Лейбович Файншмидт и его жена, имени и отчества которой я, увы, не запомнил.
Несмотря на пертурбации, у меня сохранился кустик белого коралла, привезенный от Файншмидтов — подаренный мне тезкой, которого и в те годы продолжали звать матмеховским ником «Файн».
Ездили и к другому интересному человеку, довоенному другу моей бабушки Ивану Петровичу Корнилову — скрипачу из оркестра театра им. С.М. Кирова, владевшего инструментом уже не помню кого из итальянцев, Амати или Гварнери.
Да и сам великий город, обрушивавший со всех сторон то Пушкина, то МонтФерранда, то Музей Ракетных войск и Артиллерии, оказался (и остался до сих пор) одним из величайших впечатлений.
Денис Артемьевич был сильно занят: работал в предметной комиссии, а те дни пришлись на самый разгар приемных экзаменов, которые в 1973 году были строже, нежели нынешняя натурализация в США — поэтому встреча произошла на ходу: он то ли шел на работу, то ли с нее возвращался.
Взрослые разговаривали о каких-то своих, чисто педагогических делах (моя бедная мама, фанатически увлеченная, всю жизнь могла бесконечно говорить о студентах, аудиторных часах, учебных программах…), а я был поглощен действительно интересным зрелищем — пожаром Горного института.
Здание горело глубоко внутри, языки пламени вырывались из окон слабо, но черная куполообразная кровля была раскалена до такой степени, что над ней стояли столбы пара, в который мгновенно превращалась вода, изливаемая из десятка пожарных шлангов.
Я смотрел и надеялся, что вот-вот произойдет что-то радикальное: рухнет крыша или появится серьезный огонь. А мама и ее старый друг обсуждали, какая судьба ждет абитуриентов, чьи личные дела и написанные работы сгорят дотла (вступительные экзамены в ВУЗах СССР шли одновременно и начинались в один день, привычного ныне поступления сразу в 10 «академий» разных городов не было).
Но тем не менее та, первая встреча, полностью проявила Дениса Артемьевича Владимирова как человека: он принес мне трансформатор для железной дороги.
(Непонимающим поясню. Стандартный «базовый» набор любого типоразмера содержал простейший пульт управления на плоских «КБС-Л». Помимо неудобства (система работала по принципу «вкл-выкл» с 2 ступенями скорости) он требовал непрерывной замены батареек — дефицитных в те времена. Разумные немцы, конечно, все предусмотрели; в ассортименте фирмы «PIKO» имелся универсальный источник питания — сетевой трансформатор с бесступенчатой регулировкой выходного напряжения и отдельными клеммами на 16V для автоматических стрелок, семафоров и прочего оборудования. Трансформаторы пользовались большим спросом: увлечение моделями железных дорог в Ленинграде носило почти повальный характер, при поступлении в детский универмаг «ДЛТ» их разбирали за несколько минут, зайти и взять сразу было делом почти невозможным).
Будучи загруженным делами, Денис Артемьевич нашел время «уловить» драгоценное изделие, купить его и назначить встречу с нами.
Тем самым показал свое отношение и к памяти матмеха и к моей маме и ко мне — еще неизвестному ее сыну.
Кому-то такой факт может показаться мелочью, мне же рисует человеческую сущность героя.
9
Следующая встреча с Владимировым произошла без малого через год, я уточнил это по тому же дневнику № 2:
20 июня 1974 г.
Вечером ходили к Денису Артемьевичу. Там видели 8-кг кота.
(Ничего удивительного, что я отмечаю этапы знакомства в такой точной последовательности; просто хочу показать, как замечательный человек входил в мою жизнь).
Итак, в 1974 мы пришли в гости к Владимировым. В их ужасную со всех точек зрения квартиру среди проходных дворов Васильевского острова.
Именно ужасную; люди, знающие Ленинград-Петербург по рекламным сайтам, не представляют, сколь кошмарен на самом деле этот город. По сути — гроб повапленный, парадный с фасада и гнилой со двора.
Даже блистательный Невский проспект меркнет, стоит нырнуть в любую из его подворотен и пройти во двор-колодец. Замкнутый с 4 сторон, не пропускающий солнца ниже последнего этажа, черный от грязи, обросший мхом, засыпанный мусором и воняющий экскрементами всех млекопитающих существ.
Васильевский остров — самая низменная часть города, где до появления Петра осмеливался прозябать лишь неразумный чухонец Паси, в русском варианте «Василий» — красивый своими проспектами (Малым, Средним и Большим), в жилых кварталах для жизни почти непригоден.
Комната Владимировых (уже не помню, при каких-то родственниках или в коммуналке) оказалась страшнее самого страшного страха.
Двор был настолько узок, что высокое окно (задернутое тюлем, как и все окна ленинградских «колодцев», задевающие друг друга открытыми форточками) не знало «инсоляции». Чтобы хоть как-то озарить существование 5-летнему сыну, доцент Владимиров раздобыл лист полированного алюминия и укрепил его снаружи под окном: блуждающее в равнодушных небесах солнце дневными часами падало на него сверху, пятно отраженного света медленно ползло по потолку и дарило иллюзию жизни.
(Сейчас, когда массовые автомобили имеют системы автоматической парковки по «евростандарту», кустарное заоконное зеркало вызовет улыбку. Но подчеркну, дело происходило в те годы, когда страна победившего социализма игнорировала бытовые нужды граждан до такой степени, что даже телевизоры собирались из бракованных деталей, не прошедших допуск-контроль на военных предприятиях. Уверен, что и металл тот был вынесен с какого-нибудь кораблестроительного завода, где он показался негодным для очередного ракетного крейсера).
Отмечу, что — еврей по всем законам — Денис Артемьевич не просто имел руки, приставленные правильным образом, но отличался качествами рачительного русского однодворца, привыкшего блестяще приспосабливать окружающую обстановку под свои нужды.
Например, уже в гостиной старопетергофской «профессорской» квартиры (рассказ о которой впереди) им было устроено приспособление: панель из толстой фанеры, прикрепленная к стене «рояльной» петлей, закрывающаяся наглухо и оформленная снаружи чем-то декоративным. Но стоило ее откинуть, как открывались переплетения 12-миллиметровых железнодорожных путей, прибитые гвоздиками через штатные отверстия шпал, строения, мосты и насыпи, сформованные из пластилина. Мой старший друг и в 50 лет продолжал играть с железной дорогой; сейчас это кажется еще одной чертой, роднящей с автором, на пороге 7-го десятка не ощущающим себя стариком и сохранившим некоторые прежние приоритеты.
В тот день, правда, я на дюралевое «зеркало» особого внимания не обратил, меня больше интересовал Владимировский кот, в самом деле весивший 8 килограммов. Огромное черно-коричневое существо, которое я с трудом поднимал двумя руками, было тихим и покладистым. Но когда, желая развеселить гостей, Денис Артемьевич достал настоящий корень валерианы, кот преобразился до неузнаваемости. Он выслеживал деревяшку, набрасывался на нее из угла, хватал и грыз, подпрыгивал сразу на всех 4 лапах, а потом лежал на спине с блаженным выражением основательно напившегося мужика.
Откуда в шкафу городского интеллигента в 10-м поколении нашелся натуральный корень кошачьей травы, каких не предлагала на одна аптека? Не помню; кажется, в тот момент у Владимировых имелась дача.
(Не сад, а именно дача; огородов с дощатым туалетом на в Ленобласти почти не существовало. У той же Ольги Карловны Даугавет дача на Карельском перешейке (на станции Лемболово) имела цветущий участок в 20 «соток» с чудесным 2-этажным домом, имеющим веранду в мелких квадратах остекления, с сохранившимся кусочком березового колкА, где среди белых стволов тихо журчал ручей, полный черных головастиков — превращаясь в лягушек, они спасали хозяев от комаров…)
Котов я любил всегда, и сам в определенные моменты жизни бывал похож на кота.
Васька (названный по имени аборигена Васильевского острова) был великолепен.
Как сейчас понимаю, он и не мог оказаться иным, живя в доме, где хозяин любил поесть, а хозяйка великолепно готовила. Причем откармливали в этом доме не только кота. Забегая вперед — не просто вперед, а до самого завершения эпохи Владимировых в моей жизни — скажу, что любая встреча с Валентиной Борисовной (хоть на своей территории, хоть на чужой, хоть в гостях!) дарило меня гастрономическим праздником.
А уже мне угодить сложнее сложного!
Всю жизнь я крайне привередлив, мог отказаться от еды по причине неэстетичности ее подачи.
Имел и имею крайне жесткие критерии.
(Например, считаю «русскую» кухню несуществующей, этот социум крестьян исконно набивал себя горохом, запиваемым прокисшим квасом. А бефстрогановы и кулебяки о 4-х углах к русскости отношения не имеют, поскольку были изобретены онемечившимися поварами бар, говоривших по-французски и читавших английские романы. Но и русская — предел совершенства в сравнении с «кухней» башкирской, где гостям на свадьбе ставят миску вонючей конины, сваренной кусками на обрубках костей).
Я не просто исповедую принцип «человек есть то, что он ест», а говорю так:
Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты есть.
Мужчина, который всю жизнь ест на завтрак творог, а на ужин — кашу (или наоборот), в моих глазах — не мужчина.
Питающийся дрянью дрянью станет и сам.
А если человек говорит, что ему все равно, что есть, то я говорю, что мне с ним не о чем говорить, поскольку для меня он человеком не является.
(Впрочем, важны для меня не только «что», но и «как»; поедающего винегрет ложкой или пластающего сыр ломтями в полсантиметра толщиной я тоже человеком не считаю).
Всю жизнь я ел и ем только то, что считаю вкусным, поскольку невкусная еда принципиально не может быть полезной.
К моменту знакомства с кулинарным гроссмейстерством Валентины Борисовны Владимировой я сам был мастером мирового класса.
Еще не дожив до 15 лет, ел икру: черную (всех стадий созревания, от паюсной де зернистой) и даже дальневосточную красную, которая в СССР 70-х годов прошлого века была большой редкостью и ценилась выше.
Знал, чем отличается маринованный угорь от копченого, наслаждался миногами в горчичном соусе, любил жареную нототению, не говоря уж о баттерфиш, хотя и не оценил еще полностью нежность судака по-польски. Пробовал вареных креветок, консервы из камчатского краба в папиросной бумаге под жестью и кусочки Рейкьявикской сельди в красном вине.
(Любые морепродукты я всегда предпочитал любому мясу, хотя любил китовое. А вот тушенку впервые (и без радости) попробовал лишь лет под 30, в каких-то экстремальных условиях — кажется на длительных сельхозработах).
Обожал котлеты по-киевски (не подгоревшее месиво, называемое фаршем, а обжаренное в специальном тесте куриное филе с завернутым куском сливочного масла) и салат «столичный» (советский аналог «оливье», на классическом майонезе).
И пирожки любил только из вареного мяса, нарезанного кусочками. Их мне в то время открыл Игорь Николаевич Максимов.
Не пробовал на тот момент лишь ананасов: в 1974 году свободно их ели только москвичи; даже в бананово-лимонном «Столе заказов» дома №9 по улице Марата — дверь которого открывалась рядом с подъездом, где жили Максимовы — их удавалось купить всего пару раз в год.
Да и сейчас я признаю пловом только плов узбекский. Не в смысле рецепта — приготовленный настоящим узбеком, с желтой морковью.
Все это делает особо значимым признание: я полюбил жену Дениса Артемьевича в момент, когда еще не попробовал, а лишь увидел перед собой тарелку с огромным ростбифом, приготовленным по всем ресторанным правилам и украшенным гарниром из 6 видов овощей.
Едой я был очарован, котом восхищен, а вот Денис Артемьевич мне в тот вечер не открылся.
Я все еще (встреча на летней набережной перед горящим Горным институтом не запомнилась) представлял маминого друга харизматичным, колоритным и уникальным.
На самом деле харизма в Денисе Артемьевиче имелась. Колоритным он был донельзя, только летом не мог водрузить своего «бывшего гоголя». А уникальность заключалась в том, что, имея прозаическую привычку классифицировать характеры, к его типу я не могу отнести больше никого. Но всего этого тогда я не распознал; не только по причине своей отроческой глупости, а из-за качеств самого Владимирова.
Будучи душевно щедрым, Денис Артемьевич отличался сдержанностью, которая стороннему наблюдателю могла показаться замкнутостью. Но когда он открывался по-настоящему, то становилось ясным, что более дружелюбного, обаятельного человека не сыскать.
Но ясное дело, во время 2-й встречи мы еще не успели… «притереться» друг к другу.
В общем, возвращаясь в счастливый день 20 июня 1974 года, вынужден признать, что напротив меня за столом сидел обычный стареющий мужчина.
Ничего особенного не увидел я в человеке, ворчливо картавившем:
— Бу-бу-бу… Ты, представляешь, Гета, что они придумали?! Университет выселяют из Петербурга. Здесь останутся только всякие фивовоги и историки!.. Бу-бу-бу… А матмех переведут на берег Маркизовой Вужи, между Старым Петергофом и Мартышкино, сорок минут с Бавтийского вокзава… Бу-бу-бу… И нам придется переселяться в Заячий Ремиз, потому что отсюда каждый день не наездишься… Бу-бу-бу…
Я слушал невнимательно; через 10 дней мы с мамой должны были лететь в Пярну Эстонской ССР, где отдыхали мама Елены Александровны — Вера Федоровна ИвАнова (с ударением на 2-й слог) — и Максимова-младшая.
(Последней предстояло стать моей очередной (4-й по счету с 1-го класса школы) любовью, продлившейся целых 2 года, до прихода следующей, 5-й в общем списке и 1-й официально признанной, какой стала евреечка Ирина Альтерман. Этого я, конечно, не знал, но фотографии Миланины видел и подспудно трепетал).
Сейчас вижу смысл пояснить монолог Дениса Артемьевича, поскольку он затрагивал животрепещущую тему.
Ленинградский государственный университет: выросший из красно-белых Петровских «12-ти коллегий» (в интерьерах которых протекала жизнь Бузыкина в «Осеннем марафоне»), из близлежащего светло-бирюзового факультета иностранных языков, из стоящего через дорогу желтого арочного периптера (истфака, философского факультета и военной кафедры), из многих прочих зданий, раскиданных по всему городу — решил создать университетский городок.
Вероятно, планировалось нечто вроде комплекса МФТИ в городе Долгопрудном, где и москвичи и преподаватели жили в общежитиях, предаваясь пьянству и разврату.
Место дислокации было определено платформой «Университет» на Балтийской ветке, в получасе ходьбы от моря. Та часть побережья исторически называлась «Маркизовой лужей» из-за мелководья, нехарактерного даже для плоской Балтики: решившему искупаться на пляжах (чудесно песчаных, отделенных от леса камышами) приходилось идти сотню метров, чтобы оказаться в воде по колено. Преподавателям предлагались квартиры в «профессорском квартале» на Гостилицком шоссе. Тогда лишь планировавшиеся, новостройки входили в зону Петродворца (состоявшего из фонтанно-музейного Нового и жилого Старого Петергофов), но город тянулся вдоль берега, а эта местность по другую сторону от железной дороги именовалась «Заячьим Ремизом». Денис Артемьевич пояснял причину названия; он был человеком знающим и мог заткнуть за пояс дипломированного краеведа, но я все забыл. Помню лишь, что где-то там пути пересекала речка. Скромная и невзрачная, она текла с Ропшинских высот и играла важную роль: в Верхнем парке Петродворца наполняла водой пруд-депо, питающий фонтаны — из которых главным является всемирно известный золотой Самсон, раздирающий золотую пасть золотого льва.
(Предвижу поправки от читателей, пораженных вирусом «облачного» мышления, не имеющих собственных знаний, но привыкших по каждому поводу лазать в Интернет. Возможно, районы Петродворца располагались по-другому и Ропшинская речка ныряла под насыпь дальше или ближе, но… но это меня абсолютно не волнует. Я пишу не географический путеводитель, а охудожествленный мемуар, основанный на памяти давних лет. И с общей базой знаний сверяюсь лишь в том случае, когда забыл годы жизни упомянутых людей (а даты я запоминаю плохо); все остальное пишу так, как помню… или хочу помнить. И если мне когда-то показалось, что Нева течет не из Ладожского озера в Финский залив Балтийского моря, а наоборот — то в моей книге река и будет бежать от Балтики к Ладоге. А как она себя ведет на самом деле, мне неважно).
Привычно забегая вперед, скажу, что в своих мрачных предчувствиях Денис Артемьевич оказался глубоко не прав.
(Взявшись за самооправдания, выскажусь еще раз. Иногда мне приходится слышать, что при написании мемуаров я реализую упрощенный, поверхностный взгляд на своих героев. Не показываю их внутренних движений, не даю картины их собственной жизни, а лишь рисую то, что вижу со стороны в отношениях к собственной персоне. На это отвечу совсем просто. Все без исключения мои герои — люди замечательные, но пишу я не книгу из серии «ЖЗЛ», а собственные мемуары. Движения душ и жизнь вне моего поля зрения я проявляю в художественных произведениях, а в воспоминаниях даю только то, что могу вспомнить сам. Или сам услышать, или сам прочитать. Или даже сам домыслить. В своих мемуарах я не гонюсь за 100-процентной объективностью фактов и оценок. Это дело в общем невозможное. Есть мое мнение, есть мнение читателя, есть мнение кого-то третьего… А истина — где-то рядом).
Возможно, в тот день Денис Артемьевич не выражал недовольства грядущими переменами, просто делился новостями в своей привычной манере говорить о новостях ворчливо.
Хотя все-таки думаю, что изначально перемены его и в самом деле не радовали.
И не только потому, что человек умный знает, что перемен к лучшему не бывает.
Любой переезд всегда требует чисто физических усилий, да и отъединенность от Ленинграда, от его Публичной и других библиотек, от научных семинаров в академических институтах — в эру не просто доинтернетскую, а и вовсе докомпьютерную — ученого человека радовать не могла.
На самом деле переезд матмех факультета в Петергоф оказался благом, а не злом.
По крайней мере, так считаю я, отбывший ровно половину студенческого срока (1-2 курсы и 1-й семестр 3-го) в старом здании, а 2-ю половину и 3 года аспирантуры — в новом.
(Более того, переехали мы в январе 1979 года, а в июле-августе 1978 автор этих строк как боец и начальник объединенного штаба студенческого строительного отряда «Интеграл» участвовал в работах по возведению корпусов здания. О том я, пожалуй, напишу и подробнее, в соответствующем месте).
Но не только этот факт склоняет меня в пользу университетского городка на берегу Маркизовой Лужи.
Старое здание матмех факультета ЛГУ — где до революции размещались Бестужевские курсы, мирская альтернатива женскому образованию при Смольном монастыре — не оставило в моей душе ни одного светлого воспоминания, сохранилась одна только черная горечь.
Возможно, этот черный, провонявший табаком и тоской корпус во времена молодости мамы, Дениса и ее подруг был иным. Ведь недаром до самой смерти они с любовью вспоминали малую Alma mater и пели песню, сложенную на рубеже 50-х, где имелись светлые слова:
Если будете на Васильевском,
Заходите к нам на матмех!
В моей жизни все сложилось иначе.
С домом №33 по 10-й линии В.О. у меня ассоциируются лишь мрак, теснота и закопченные углы. Хотя, конечно, тому есть объективные причины.
2 первых курса для меня были наполнены непрекращающимся ужасом сессий, на которых каждый экзамен казался Тобруком. К тому же именно в те времена я испытал свою очередную (6-ю по счету) ненужную любовь к равнодушной сокурснице-ленинградке. Но к 3-му курсу научился учиться («четверок» до самого диплома получил всего 2 или 3), а весной 1979 пережил односторонний, но счастливый роман со своей преподавательницей по диалектическому материализму Анной Викентьевной К. (любовь №7).
(А то, что на 4-м курсе я совершил одну из главных ошибок всей жизни: встретил там свою 8-ю любовь, будущую бывшую 1-ю жену — говорит лишь о моей глупости, не зависящей от места пребывания).
Кроме того, «старый матмех» видится мне одной из причин собственной небезоблачной жизни.
Именно это здание искалечило мамину судьбу. Во время одного из сильнейших наводнений 40-50-х годов моя молодая (ведомая комсомольским «даешь!») мама с такими же безголовыми подругами не только провела несколько часов, спасая матмеховскую библиотеку, но потом еще и насквозь мокрая шла по затопленному Среднему проспекту.
(Ясное дело, в те бесчеловечные времена забили бы камнями всякого, кто посмел сказать, что будущей женщине ни при каких обстоятельствах нельзя даже по щиколотку заходить в ледяную воду. Но только полный идиот-хозяйственник мог определить книгам подвал в местности, затопляемой каждые 2-3 года).
Результатом «героизма мирного времени» оказалась жесточайшая болезнь всех систем, заработанная мамой — ревматизм, от которого она страдала последующие полвека и которой, приумноженной и подаренной в утробе, всю жизнь мучаюсь я сам.
Единственным достойным воспоминанием о «старом матмехе» у меня остался майский день 1977 года: когда я, первокурсник, случайно спас незнакомую девушку, пытавшуюся покончить с собой — но это лишь подчеркивает общую суицидность того здания.
(Посетив его однажды уже потом, году в 1990, я понял, что сами облупленные стены могли толкнуть нормального человека к самоубийству).
Иное дело представлял математический корпус ЛГУ в новом университетском городке.
(Где, помимо нашего матмеха, разместился факультет «ПМПУ» — прикладной математики и процессов управления — созданный член-корреспондентом АН СССР Владимиром Ивановичем Зубовым (1930-2000). Кстати сказать, этот талантливый математик и поистине великий человек, потерявший зрение в 14 лет (чисто по-мальчишески играя с неразорвавшимся снарядом) тоже был маминым сокурсником).
За высокими окнами вокруг огромного «покоя» (имевшего около 500 шагов по коридору от до торца) не громоздились черные от многолетней сырости ленинградские стены, а простирались равнины и смешанные перелески, заросшие нежными мхами. Каждую весну влюбленные парочки возвращались оттуда с душистыми пучками ветреницы. Да и внутри здание было светлым, несмотря на более низкие, чем в старом корпусе, потолки.
Само пребывание факультета в Петродворце дарило даже нам, студентам, определенные радости. В электричках мы спали, читали, готовились к экзаменам, общались, заводили мимолетные романы, ели мороженое и тайком играли в «Тысячу».
Порой поездки дарили нам неожиданные впечатления.
Например, однажды на обратном пути с Маркизовой Лужи в вагон ввалилась компания цыган всех возрастов (за общежитиями ЛГУ раскинулись их поселки). Ехали они чинно и мирно, даже чернявые дети не шумели. Только один средних лет мужик — невысокий, чернобородый и в классическом красном жилете (единственный виденный мною цыганин мужского пола) — ходил туда-сюда и умоляющим тоном просил:
— Давайте споем романс!
(А то, что мой сокурсник Р. после угарной свадьбы однажды целый день безрезультатно пытался уехать в Ленинград, но 3 или 4 раза подряд просыпался на конечной станции Калище, где единственная «дальняя» электричка стояла перед обратным рейсом 2 часа, нельзя вменять в вину городку. Ведь герой «Иронии судьбы» в пьяном виде вообще улетел в Ленинград…)
В отношении же Заячьего Ремиза и сам Денис Артемьевич не мог бы сказать плохого слова.
«Профессорский квартал» ЛГУ был отстроен с любовью и знанием дела. Невысокие дома образовывали уютные дворики, где играли дети, тоже будущие профессора (в последнем я не шучу; сегодня, шарясь в Интернете я нахожу и знакомые имена младших сокурсников и знакомые отчества тех, которых не знал).
А после жуткой (дюраль за окном вызывал ассоциацию с «мордой» тюремной камеры) комнаты Васильевского острова просторная квартира с видом на 2 стороны и положенным доценту кабинетом казалась филиалом Зимнего дворца.
В общем, все, лежавшее 20 июня 1974 года далеко впереди, оказалось не таким уж плохим, точнее — совсем хорошим.
Но тогда о том не знали ни мама, ни ее старый друг, ни его жена, тоже выпускница матмеха.
Мы посидели, поели, попили чаю, поиграли с пьяным котом и разошлись.
Через 10 дней мы улетели в Пярну — на дребезжащем каждой заклепкой самолете «Ил-14» с закрытого и забытого ныне «комендантского аэродрома», известного как АП «Ржевка».
В 1975 мы поехали туда на все лето. Из Пярну, где жили по адресу «Канали-14А», ездили на экскурсию в Ригу. Потом съездили на пару дней в Тарту к маминой подруге аспирантских времен, профессору-гинекологу (старейший университет Европы имел медицинский факультет) эстонке Вирве Августовне Каськ — за нами приезжал ее муж Раймонд Рейнгольдович. О некоторых деталях Пярнусского отдыха того лета я, пожалуй, расскажу позже. В Ленинграде мы останавливались у Максимовых и ни с кем больше не общались.
Следующая встреча с Денисом Артемьевичем Владимировым пришлась уже на 1976 год — когда я был привезен мамой, словно говорящий багаж, в Ленинград для поступления на математико-механический факультет ЛГУ.
О том, как моя судьба пришла к такому этапу, и что из того получилось в итоге, я (возможно) тоже напишу дальше.
А пока продолжаю хронологию отношений с героем.
10
Лето 1976 года было жарким.
Не в смысле погоды (хотя, насколько помню, и она выпала серьезной: приличное лето в Ленинграде всегда казалось африканским, равно как и мало-мальски холодная зима дышала Арктикой) — я до сих пор не могу понять, какими силами пережил вселенский ужас окончания школы и поступления в университет.
Ибо лишь ужасом (а не привычной ныне радостью вступления во взрослую жизнь — с фотосессиями вчерашних школьниц в чулках с кружевными резинками) можно было аттестовать все, что тянулось несколько месяцев подряд с самой весны. Сначала шла подготовка к экзаменам, затем началась их сдача (сопровождавшаяся многократным переписыванием работ по требованию учителей, опасавшихся, что «медальная комиссия» ГОРОНО посчитает запятыми точки, поставленные моей нервной рукой), потом занятия продолжились в Ленинграде. То есть все завершилось шлифовкой математики и никому не понятной физики с помощью двух репетиторов, найденных Максимовыми (Милана поступала одновременно со мной) — работавших на матмехе и знавших пристрастия.
И все это происходило под руководством мамы, 24 часа в сутки твердившей, что моя судьба висит на волоске, что в случае непоступления меня ждут армия и смерть… Хотя на момент выпуска из школы мне не исполнилось даже 17-ти и при любом исходе оставался еще 1 год в запасе. Память тех дней сегодня хочется не просто стереть, но отформатировать.
(Но никогда не забуду своего сокурсника, доброго белоруса Яшу (Якова Яковлевича) Логвиновича — первого, с кем я познакомился в день подачи документов).
И еще стоит оставить день, которым закончилась абитуриентская пытка, и руку председателя предметной комиссии по математике. Еще один мамин сокурсник, Аркадий Пономарев после «расшифровки» работ, но до официального оглашения результатов — высунулся в какую-то дверь и молча поднял ладонь с пятью пальцами.
В том, конечно, не было ничего удивительного: натасканный, как охотничья собака в решении любых конкурсных задач по школьной программе, я мог заткнуть за пояс саму комиссию.
«Пятерка» по письменной математике избавляла медалиста от оставшихся трех экзаменов, но и после зачисления остались мелкие неприятности.
Мне требовалось оформить пребывание в Ленинграде (70-е годы отличались строгостью регистрации; даже при поездке на 2 месяца в Евпаторию в 1971 и 72 мама временно прописывалась у квартирных хозяев). В общежитии я не жил: в целях обеспечения качества учебы сначала приютился у Брускиных, потом оказался на Московском проспекте, а лучшие годы, 1978-1984, прошли в съемной комнате на улице Конной. Но тем не менее при любом устройстве требовались или прописка в общежитии или «лимитная» по месту временного пристанища.
Уже не помню, с чем именно и когда процесс застопорился.
Одним из главных талантов моей мамы было умение любую проблему раздуть до масштабов вселенской катастрофы. И, как сейчас понимаю, своим отношением притягивать все мыслимые неприятности.
(Читая немецкую сказку про глупую Эльзу, я всегда вижу перед собой маму. Ее способность генерировать трагедии была непревзойденной. Хотя, конечно, сама жизнь мамина легкой называться не могла. Знавшие маму не слишком близко ей сочувствовали в том, что она больная, одинокая и несчастная, живет без мужа и поднимает сына… и так далее. Все это было, конечно, так — но все было совсем не так. Ну, по крайней мере, не совсем так. Мама, конечно, здоровьем не отличалась — но кто из «детей войны», перенесших тяготы эвакуации, мог им похвастаться? Да и загубила она себя сама, своими руками, в этой трижды прОклятой матмеховской библиотеке — хотя осознание факта вряд ли чему поможет. У мамы умер жених — но уверен, она и с ним не была бы счастлива. Для счастья совместной жизни требуется прежде всего уважение к своей половине, а уважать моя мама могла только людей равных по уровню. Из таких я знал лишь Дениса Артемьевича Владимирова; рано ушедший Геня себя проявить не успел. Отца моего мама не любила и не уважала; за всю жизнь я не услышал от нее ни единого доброго слова о погибшем муже. Оставшись одна — вдвоем со мной — мама не осталась на обочине. Она была красивой, умной, образованной; имела хорошую должность (которая синекурой, конечно не являлась, но в советские времена, полученная однажды, оставалась пожизненной) и очень хорошую зарплату. Входила в тот немногочисленный разряд женщин, про каждую из которых герой Филатова в фильме «Экипаж» говорил, что «она обеспечена лучше любого мужика — потому, что не пьет!» Но… Но мама ненужно преклонялась перед родителями и не смогла переломить волю бабушки, противодействовавшей ее второму замужеству: ведь той было удобнее иметь при себе одинокую обеспеченную дочь, чем зятя. Впрочем, о том можно писать много; получится грустно и выйдет за рамки темы. Написал я этот «шрифт» лишь для того, чтобы пояснить иррациональность маминой трагедийности, которую она устроила себе сама).
В общем, жизнь казалась конченной, едва начавшись.
Пытаясь ее спасти, мы пошли за советом к вечному Денису.
Выслушав мамины охи, Владимиров сказал, что все полная ерунда, что ни один студент никогда не оставался непрописанным, а если замдекана Волков (не профессор-геометр Юрий Александрович (1930-1981), мамин сокурсник (скоропостижно сгоревший от рака после того, как сорвал родинку на шее, перетаскивая какие-то доски) — другой) будет чинить препоны, то за помощью обратимся к Вале.
На вопрос о том, чем жена доцента может помочь в оформлении прописки, Денис Артемьевич улыбнулся — тонко, как всегда — и сказал, что имеет в виду Валентину не Борисовну, а Григорьевну.
В тот момент она, кажется, была аспиранткой матмеха и носила фамилию Романова.
(Для современных читателей поясню: Григорий Романов, 1-й секретарь Ленинградского обкома КПСС, в Политбюро ЦК был одним из 2-х людей после Брежнева).
Разумеется, вопрос рассосался сам по себе; вредный замдекана Волков погрозил непонятно чем, а потом выдал нужные бумажки.
Но я уверен, что при необходимости Денис Артемьевич, не говоря лишних слов, дошел бы даже не до «Вали», а до самого Лёни.
Такой он был Человек.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer5/ulin/
