(продолжение. Начало в №1/2019 и сл.)
Кстати о музыке
Когда я был маленький, мы с мамой ездили отдыхать к морю: сначала в Одессу, а затем в Евпаторию. Вышли как-то вечером погулять, подышать свежим воздухом. Услышали музыку, подошли поближе и увидели открытую танцплощадку. Стоим за забором, наслаждаемся.
На сцене массовик затейник, как в фильме «Покровский ворота». Но не поет, а раздает указания:
— Молодой человек в белой рубашке снимите левую руку с плеча девушки в желтом платье.
— А сейчас танцуем быстрый танец. Только без всяких твистов и чарльстонов…
Джаз тогда был в опале. У Хрущева от него — колики в животе. Рок-н-ролл танцевали только стиляги, которых милиция с дружинниками отлавливала на улице, стригла наголо и разрезала ножницами слишком узкие брюки, предвестники сегодняшних Slim fit.
Впрочем, в кино можно было услышать звуки джаза. Они обычно доносились в качестве сопровождения из квартиры первого этажа, когда в подвале кто-то кого-то грабил.
Короче, как написала мне в сердцах много лет спустя одна «интеллигентная» знакомая и подруга-френдеса в Фейсбуке: «Вы и подобные вам диссиденты просрали страну, которую строили мои родители».
Отъезд
Письмо поддержки американского сенатора Howard M. Metzenbaum
С отъездом тоже вышло не скучно. В конце 1986 года меня пригласили в ОВИР к какому-то высокопоставленному чиновнику. Никаких вопросов, пошлостей и анекдотов. Он спокойно сообщил, что ситуация изменилась, и я могу уехать в Израиль. Даже подавать документы заново не надо. Только донести несколько свежих справок.
Как уже упоминалось, совсем по Булгакову: «…Сами предложат и сами всё дадут»! Для меня это было лишним доказательством того, что я правильно и достойно прожил все эти годы отказа.
По дороге домой зашел на переговорный пункт и заказал разговор с Израилем. Ждать почти не пришлось — все счеты со мной были сведены, соединили мгновенно. Услышав мой голос, отчим обрадовался и закричал: «Роза, Роза, быстрее, это Арон!»
Я спросил маму, хорошо ли она стоит и не хочет ли присесть. Мама несколько лет была в депрессии из опасений за меня и от чувства безысходности. К моему удивлению она не расплакалась и заявила, что знала, что Миттеран обещал передать список Горбачеву, и я в этом списке в первых рядах.
Различные письма высокопоставленных политических деятелей из США и Франции сохранились до сих пор. Что именно помогло, не знаю. Думаю, что все вместе взятое. И моя многолетняя активная жизнь в отказе, и изменившаяся общая ситуация, и перестройка, и Миттеран, и конгрессмены, и Горбачев
Главная неожиданность ожидала меня дома — заплаканная жена.
— Папу я не оставлю.
«И вечный бой! Покой нам только снится»… Я знал об очень близких отношениях между ними. И все же. Где взять столько сил после десяти лет борьбы, после того, как семь лет не видел мать и дочь?!
Уезжать родные жены не собирались. Разводиться? Зачем подавали документы вместе? Это сколько же месяцев уйдет. За это время перестройка может закончиться, репрессии вернутся и мало ли что еще без шансов выбраться из страны, где так «нам повезло родиться».
Вот как выглядел самый счастливый день моей жизни! Как тут не вспомнить Шломо Бараба и реалити-шоу. Спасли папа с бабушкой, коренные одесситы, с сильным характером и трезвым умом. Сказали ей несколько раз четко и безапелляционно: «Поедешь с мужем без нас, а там видно будет».
Но это еще не все. В Молдавии существовала дикая практика выселения из квартир евреев, получивших разрешение на выезд. Не выдавали визу без предъявления документа о том, что квартира освобождена и отремонтирована. Целые семьи скитались месяцами по различным дворам, собирая там свой багаж и упаковывая его в ящики. «Отъездной» бизнес процветал вовсю.
На протяжении многих лет я вел переписку с местными властями, пытаясь изменить эти дикие нормы. Представители горисполкома и прокуратуры объясняли ситуацию тем, что бывали случаи, когда отъезжающие в последний день перед выездом ломали унитазы, пачкали стены и всячески безобразничали.
Мои аргументы о том, что существует понятие презумпции невиновности, и что наказывать надо тех, кто нарушил закон, а не устраивать коллективное наказание всех отъезжающих, не помогали. И вообще, придет ваше время, тогда и поговорим.
Время пришло, и я отказался выезжать из квартиры. Я даже предложил осмотреть ее и оценить стоимость ремонта, включая мои предполагаемые будущие безобразия с унитазом. Не помогло.
Был во всем этом определенный риск, мы теряли время, но остановиться я уже не мог и написал Генсеку ЦК КПСС Михаилу Горбачеву обо всем этом. А еще напомнил, что мне до сих пор не вернули чемодан и сумку, не говоря уже о книгах, изъятых на обыске. И для верности попросил по телефону направить такую же телеграмму от моего имени из Израиля.
Помогло. Прокурор пригласил меня к себе, сообщил, что я могу оплатить стоимость ремонта и выписаться, не выезжать из квартиры, а заодно гордо добавил: «Вот видите, влияние перестройки». Лед тронулся. До последнего дня мы с Витой прожили в своей квартире.
Но чемодан мне не вернули.
На десерт
И еще одна история на прощание. Прямыми рейсами в Израиль тогда еще не летали. А поезд Киев-Вена шел через пограничный пункт Чоп. Не зря говорили: «Не кажи гоп, пока не переедешь Чоп».
Так вот, в этом городишке существовал свой особый бизнес. Евреев, отъезжающих в Израиль, высаживали для таможенного досмотра так, чтобы они не успевали уехать дальше тем же поездом, даже если не было большого потока. Тут процветали свои поборы: за очередь на досмотр, за аренду квартир и прочий monkey business[1].
Будучи в курсе того, что когда-то разрабатывался альтернативный маршрут, и не желая иметь дело с Чопом, я на свой страх и риск написал письмо в соответствующие инстанции с просьбой разрешить нам купить билеты в Бухарест. Получив отказ, я позвонил начальнику вокзала в Чоп, сказал, что такого-то числа мы будем пересекать границу через его «город-герой» и убедительно просил провести таможенный досмотр в поезде, не высаживая и не задерживая нас. Он был, мягко говоря, ошеломлен от такого «нахальства» и ничего мне не обещал.
На границе нас, конечно же, высадили. До сих пор помню выражение лица в этот момент одной ехавшей на дипломатическую работу в Вену интеллигентной дамы, с которой я довольно долго разговаривал по дороге в вагоне. В нем смешались удивление и ужас.
Закончили таможенный досмотр после того, как поезд ушел, несмотря на то, что в этот день мы были единственной семьей покидавшей страну. Сняв номер в простой, но весьма дорогой гостинице, мы остались без копейки в кармане. И я решил «пойти на дело» — продать в незнакомом мне городе купленную еще в Кишиневе бутылку очень хорошей по тем временам «Пшеничной».
Мне повезло. Была зима, был выходной, стадион оказался неподалеку, и в этот день играли в футбол, несмотря на мороз. Падал снег, и я, осторожно оглядываясь по сторонам, начал присматриваться к потенциальным покупателям. Не желая после десяти лет отказа попасть в тюрьму за спекуляцию, я предпочел для большей верности продать водку по заниженной цене, изрядно удивив замерзших болельщиков, смотревших на меня, как на больного. Где им было понять, насколько смешной и глупой оказалась ситуация, в которую мы попали.
Такими сюрреалистическими картинками сопровождались последние дни в «пустыне», завершившие исторический период исхода из рабства как внешнего, так и внутреннего.
Промежуточные итоги (слегка забегая вперед)
Еще раз о культурниках
Возвращаясь к тому, что со Щаранским не был знаком, отмечу, что со временем я начал отвечать более распространенно, что те десять лет, когда я был активистом алии, он находился в тюрьме, откуда прямиком был отправлен в Израиль. Алиби железное, а посему это упущение мне начали прощать.
Познакомились мы с ним уже много лет спустя на одной из Герцелийских конференций где-то в 2010-тых годах. Я намекнул ему на его разговор с Володей Престиным о культурниках, о том, что и он, и руководимый им Сохнут в своей работе за границей стали на аналогичный путь, перейдя от вопросов, связанных в основном с отъездом, к распространению информации об истории, традициях и наследии еврейского народа. Он улыбнулся при упоминании Престина, культурников и того, что ответил Престину: «Ну, хорошо, можешь и меня называть культурником».
Не так давно я видел фильм об отказниках и в нем интервью с депутатом (ныне уже спикером) Кнессета Эдельштейном. Юлик рассказывает о том, что «хунвейбином» не был, на демонстрации не ходил, плакаты не носил, считал себя культурником, и посадили его за преподавание иврита и все, что было связано с этим. Принесли на обыск наркотики и влепили срок.
Помню его светлую улыбку, когда он был совсем молодым. Я тогда временно проживал в Москве и, пытаясь наверстать упущенное, взял у него несколько уроков иврита. У меня не было постоянного адреса, иностранные гости не могли меня навещать, так что встречался я с ними на квартирах других отказников.
Один из таких случаев как раз имел место у Юлика. Разговаривали на английском и иврите. Я долгие годы считал, что это был раввин из Лондона. И только уже здесь узнал от Юлика, что у него было двойное гражданство, и приехал он из Израиля с английским паспортом. Разговор у нас с ним был и о личном, и о борьбе. А в памяти осталась фраза: “God operates but people cooperate”[2].
Таня и Юлик Эдельштейн, раввин из «Лондона», ?, Аарон Мунблит
Когда Юлика посадили, я узнал у его жены Тани, с которой мы пересеклись в Одессе на даче, где она отдыхала, точный адрес в Новосибирске, и мы обменялись с ним письмами. В Израиле часто встречались на различных конференциях, мило беседовали, но ощущение было, как будто что-то изменилось, о чем я мог лишь догадываться.
Люди, далекие от отказа, часто спрашивали удивленно, а где же страх. Это ведь естественное проявление инстинкта самосохранения — врожденной формы поведения живых существ в случае возникновения опасности. А таковая присутствовала во многих ситуациях, например, связанных с моим отказом полковнику военкомата идти на переподготовку в советскую армию и с отказом полковнику КГБ Полтораку прекратить вести семинар и преподавать иврит. В историях с тунеядством, не говоря уже о праздновании Йом Киппур, когда у меня дома были отказники и гости из-за границы, а лица в штатском громко скандалили и безуспешно рвались в квартиру. За все эти истории и многие другие можно было играючи получить несколько сроков.
Вопрос на самом деле не в этом, а в том, как человек себя ведет, несмотря на опасность, и что он считает важнее страха. У меня был свой выбор и приоритеты, и я до последнего дня оставался активным, включая борьбу с властями за право не быть изгнанным из своей квартиры за несколько месяцев до отъезда. Насколько мне известно, я был первым, кто задержался с получением выездной визы ради этого, рисковал остаться и вовсе без нее и в итоге справился с задачей сломать этот дикий существовавший в те годы в Молдавии порядок.
Вспоминая культурников, стоит отметить, что богатый опыт бывших активистов и лидеров алии не очень-то используется в различных структурах и министерствах с огромным бюджетом на решение проблем репатриации евреев из бывшего Советского Союза и их интеграции в израильское общество.
Как сказал Андрей Вознесенский: «Какое время на дворе — таков мессия». Отказники, действовавшие в сложнейших и опаснейших условиях бескорыстно, сформировались на основе определенных идеалов и норм поведения и в большинстве своем не укладываются в хорошо смазанные и укомплектованные «своими» организации.
Помните «Тень» Евгения Шварца?
«Женщина. Тот, к которому я пришла. Он ужасно беспокойный человек. Он хочет нравиться всем на свете. Он раб моды. Вот, например, когда в моде было загорать, он загорел до того, что стал черен, как негр. А тут загар вдруг вышел из моды. И он решился на операцию. Кожу из-под трусов — это было единственное белое место на его теле — врачи пересадили ему на лицо.
Ученый. Надеюсь, это не повредило ему?
Женщина. Нет. Он только стал чрезвычайно бесстыден, и пощечину он теперь называет просто — шлепок».
Ну не захотели, не смогли в большинстве своем отказники пересаживать кожу.
Последние из могикан
Володя Престин
15.04.2015 получил письмо от Аарона Гуревича. Скончался Володя Престин. В приложении к рассылке хорошая статья Марка Львовского. Очень больно. Он был мне близок по духу. Я тоже написал о нем и опубликовал в Фейсбуке. Затем отправил по всем адресам рассылки и получил сообщение от Давида Мааяна о том, что и он разослал это известие по 350-ти имеющимся у него адресам. А еще через некоторое время я обнаружил свои воспоминания «Человек и лидер» в журнале «МЫ ЗДЕСЬ».
А вот выдержка из статьи Марка Львовского, прекрасно характеризующая Володю, как достойного человека:
«Приехал Володя в Израиль в 1988 году. И очень скоро был призван в Сионистский Форум.
Володя рассказывает: «А знаете, почему у Форума появились трудности? На первом же собрании я выступил самым последним и предложил принять устав. Понимаете, да? Ну как без устава? Кто мы? Что мы? Какие задачи? Я полагал, что без этого нельзя. Все согласились. Устав, так устав. Вот ты, говорят, Володя, и составь его. Я и составил. На ближайшей встрече всем раздал. Договорились, что на следующем собрании обсудим. И никто на это следующее собрание не пришёл. Просто, да? А потом меня избрали в ревизионную комиссию Форума. Что я делаю? Предлагаю принять устав комиссии. Опять вкалываю, пишу, но председатель ревизионной комиссии нас больше не собирает. И где сейчас Форум? Понимаете, да?»
Аарон Гуревич:
«Я, кажется, понимаю, почему он так настаивал на принятии устава. Именно устав, то есть поведенческие правила, цементируют общество или общественную организацию. И ярчайший тому пример — Тора. По сути — это Устав, который сохранил нас как народ, как сообщество людей одинаковых интересов, подчинённых Уставу».
Десять лет проработал в больнице на должности инженера, ответственного за работу довольно сложного прибора, поддерживающего искусственное дыхание. В 1999 году, в возрасте 65 лет, вышел на пенсию. Внешне у него была обычная жизнь пенсионера, подрабатывал массажами.
…Может быть, кто-нибудь из прочитавших сей рассказ решит, что в итоге Володя Престин и не состоялся вовсе. И действительно, его невозможно представить, например, среди членов нашего славного Кнессета. Не стал богатым. Книг не написал. Как инженер… Увы, современная наука жестоко мстит тем, кто покидает её даже на короткий срок, а ведь его не было с ней восемнадцать лет!
Но не спешите с приговором. Только Богу решать, состоялся он или нет.
Лично я думаю, что годы его «отказа» стоили многих жизней «состоявшихся» людей.
Он как-то сказал: «Если Вы долгие годы отказа провели вместе с отказниками — то Вам невероятно повезло! Как мне. И за это я безмерно благодарен щедро одарившей меня судьбе…»
На похоронах очень хорошо и красиво говорил о Володе Илья Эссас. Лидер, учитель, товарищ, который всегда готов помочь, праведник, человек, который стремился к миру, к налаживанию отношений и урегулированию конфликтов. Для тех, кто не знал Престина, речь могла бы показаться высокопарной, но присутствовавшие знали, что это так.
Было много народу. Кого-то я не видел несколько лет, а кого-то десятилетия. Никто не помолодел, но лица такие хорошие, такие красивые. Прямо по Альберту Швейцеру: «В двадцать лет каждый из нас имеет лицо, дарованное нам Богом; в сорок — лицо, которое дала нам жизнь; в шестьдесят — лицо, которое мы заслужили».
Наверное, именно это имел в виду Володя, когда говорил, что тем, кто долгие годы общался с отказниками, невероятно повезло. В этом я с ним полностью согласен. Не все преуспели в Израиле. Были в жизни после отказа и падения, и удачи. Но такого братства я больше нигде не встречал.
Ну вот, не успел дописать, скончался Володя Слепак. А за год до этого Юлий Кошаровский. Между отказниками возникла переписка, суть которой четко отражена в письме Давида Мааяна (Черноглаз):
«Тема борьбы за алию многие годы была материалом для СМИ, отчасти для текущей политики, но так и не перетекла в статус истории, что обычно происходит с важными историческими процессами в жизни народа. До сих пор нет последовательного и систематического изложения истории возрождённого сионистского движения в СССР, описание которого следовало бы начать с 40вых годов.
А пока приходится основываться на личных воспоминаниях, неминуемо субъективных и фрагментарных…
Честь и хвала Таратуте, Кошаровскому и Полонскому, собравшим обширный материал по теме, спасибо всем утрудившим себя написанием мемуаров, но всё это не более чем заготовки для историографии, ценный, но сырой материал для предстоящей работы. Не думаю, что эта профессиональная работа посильна для любителей при всём нашем энтузиазме. Опять же, требуемые средства не собрать «скинувшись по рублику». Хорошо бы услышать мнение влиятельных Щаранского, Эдельштейна и Элькина, не чуждых в прошлом этой теме.
Нет нужды объяснять, чем любительство отличается от профессионализма».
От себя могу добавить, что на определенном этапе пытался помочь Абе Таратуте и Ассоциации «Запомним и Сохраним», созданной бывшими отказниками, узниками Сиона и активистами алии, которые поставили перед собой задачу — собрать и сохранить для потомков и для истории личные архивы участников движения. Несмотря на немалый опыт в сфере фандрейзинга, десятки писем и обращений, мне не удалось собрать на эти цели ни гроша.
Прошло четыре месяца, скончался Марк Дымшиц, один из организаторов Ленинградского самолетного дела. И вновь заговорили, в этот раз даже в СМИ на иврите о том, что многие из бывших активистов и лидеров алии незаслуженно забыты. Люди, потратившие свои лучшие годы на борьбу с советской властью, после 10-17 лет отказа не в состоянии были интегрироваться в современную науку и промышленность в Израиле и реализовать свой профессиональный и интеллектуальный потенциал.
В 2012 году, спустя четверть века после того, как начали выпускать известных отказников, в результате проверки специальной комиссией, состоявшей из представителей разных структур, израильское правительство приняло решение и вручило документы группе из нескольких сот активистов алии о праве на подарок (מענק). Выдаваемая помесячно сумма весьма символическая, не привязанная к индексу или доллару. Да и решение не было принято Кнессетом, так что это даже не закон. И кто знает, что решит новое правительство? Впрочем, и за то спасибо.
А вот что говорит об этом подельник Марка Дымшица, легендарный Эдуард Кузнецов, также переживший расстрельный приговор за попытку угона самолета из СССР, камеру смертников и долгие годы тюрем и лагерей.
А куда пропали все отказники и активисты советского сионистского подполья? Большинство этих людей, переехав в Израиль, никак не участвуют ни в политической, ни в общественной жизни.
— Это совершенно нормально. Энергия и силы ушли на предыдущую борьбу, захотелось нормальной жизни. А потом, борец — это же не профессия. Была ситуация, потребность, и какие-то люди были готовы к этой борьбе, включились в нее. А кто-то — нет. Кто-то берег свои силы для последующей политической борьбы. И потом — чего еще ждать от людей? Требовать надо от себя, а от людей ничего требовать не надо, иначе вас ждет разочарование.
(Из интервью, опубликованного в международном журнале «МЫ ЗДЕСЬ»).
Позвонили из офиса ИТОН.TV и спросили, не соглашусь ли я прокомментировать эту тему по скайпу. Договорились, что мне позвонят через два часа, когда я буду дома, проверим, как работает скайп и решим. Ровно в назначенное время звонят и просят прощения — записывающая аппаратура не в порядке…
18 октября 2015 года состоялось торжественное заседание Кнессета, посвященное 25-летию «Большой алии». Я получил приглашение по почте и по мэйлу, подтвердил участие и… не поехал. За несколько дней до этого у меня украли машину, я занимался бюрократией, закрутился и пропустил.
Зато опять позвонили из ИТОН.TV. На этот раз аппаратура сработала, и я таки дал им интервью. Опишу здесь то, что сказал в нем, и то, что не успел, но мог бы сказать там и в любом другом месте.
Было время, когда интересы активистов еврейского движения в СССР совпадали с различными интересами извне, что привело к совместной борьбе и положительному результату. Евреи боролись за право быть таковыми без ущемлений и за право на алию. А Запад боролся с Советским Союзом на нескольких фронтах, включая военный, экономический и гуманитарный.
Права человека и в частности право на свободное перемещение на основе Всеобщей Декларации Прав Человека и Международных Пактов о Правах Человека были связующим звеном в нашей общей борьбе, в которой мы победили. Советский Союз стал слабее, а затем и вовсе развалился. Не стало железного занавеса. Кто захотел, уехал. Кто не захотел, остался и может свободно изучать иврит, еврейскую культуру и исповедовать иудаизм.
С тех пор утекло много воды. Интерес общества к этой теме как в Израиле, так и на Западе остался далеко позади. У Запада множество новых проблем, и ему не до закрепления в истории роли активистов еврейского движения в СССР. Интересы Запада не только не совпадают с нашими, они, мягко говоря, далеко не всегда совпадают с интересами нашей страны.
Израильскому обществу тоже не до нас. Оно, как принято говорить, не каталось, как сыр в масле. «Ватики»[3]и их предки осушали болота, создавали государство и защищали его. И это часть нашей общей еврейской истории.
С другой стороны, если и жизнь диаспоры это еврейская история, то почему же еврейское движение в СССР и его результат — приезд в Израиль миллионной алии, которая кардинально изменила и укрепила государство, не являются тоже ее частью?
Как участнику того движения, мне хотелось бы, чтобы каждая отдельная достойная того личность сохранилась, создавая общую картину в истории и народной памяти. Но это не работа энтузиастов или журналистов, а скорее ученых-историков типа Мартина Гилберта, которого, к сожалению, уже нет с нами.
Мы живем в мире свободного рынка, в котором господствует закон спроса и предложения. И, если их, историков, этот период перестал интересовать, то ничего не остается, как писать самим. Возможно, придет время восстановить ход событий. Тогда у специалистов будет возможность собирать информацию по крохам, копаясь в мемуарах активистов этой эпохи и их великой борьбы и противостояния могучей супердержаве и диктаторскому режиму.
Впрочем, мои воспоминания не только о том периоде времени, который, несомненно, наложил отпечаток и повлиял на всю оставшуюся жизнь. Я не писатель и не историк. Я не в состоянии отбросить местоимение «я» и писать от третьего лица, поскольку это не роман и не исторический труд. Это всего лишь жизнеописание со всеми его взлетами и падениями, радостями и горестями, педантизмом и донкихотством, пламенной борьбой и чисто человеческими страстями там и здесь.
В одном из первых разговоров с Альбрехтом я, по наивности, спросил:
— Что нужно делать, чтобы уехать?
— Напиши им хорошее письмо.
— Поможет?
— Если нет, напиши еще.
— Тогда поможет?
— Напишешь еще.
— Сколько же надо таких писем?
— Сделаешь диссертацию, пока не выпустят.
— И удостоверение выдадут?
— Выездную визу получишь…
Проделанной работы с лихвой хватило бы, как минимум, на одну диссертацию. Если бы я сделал ее по физике, математике или механике, возможно жизнь моя была бы куда более спокойной и благоустроенной. Но это был мой выбор и моя судьба. Как сказал мне один знакомый: “It is your choice[4]”.
И с этим багажом я прибыл в Израиль.
Часть 2. Здесь
Жизнь человека — не разбросанные обрывки бумаги…
Она закрытый, тщательно сброшюрованный дневник…
Кобо Абэ, «Женщина в песках»
Вена
Однако по порядку. Из Чопа через Чехословакию доехали мы до Вены. По рассказам все евреи открывали бутылку только после пересечения австрийской границы. Нашу — я продал на стадионе, так что приехали мы совершенно трезвыми. На вокзале встретил нас представитель Еврейского агентства Сохнут Дов Шперлинг и отряд вооруженных австрийцев.
— Ты Арон Мунблит? — спросил Дов.
— Да.
— Ну, слава Б-гу. Твоя мама всех на ноги подняла. Мне звонят со всего мира.
— Так ведь в Чопе задержали на сутки. Мы первые, что ли?
— Нет. Но ты лучше знаешь свою маму.
С Довом нам повезло. Он всецело был в нашем распоряжении. Сначала отвез нас на квартиру, где первым делом позвонили маме и Лие, а затем поехали в магазин и в ресторан, где отметили с опозданием пересечение границы Варшавского пакта.
Забавной была экскурсия по городу. По дороге он все время говорил нам: «Если бы не было такого густого снега, вы бы увидели оперный театр, площадь, статую…» А еще он говорил, что очень рад нам, поскольку мы не морочим ему голову и прямиком в Израиль. Оказалось, что одна семья из Грузии под влиянием своих родственников из США и Израиля вот уже неделю ежедневно меняет свой маршрут, он им — билеты и, как результат, он ждет не дождется, когда они уже уедут куда-нибудь.
Вечером к нам приехал израильский консул с женой. Было очень приятно ощутить новую атмосферу и улыбки своих. Мы хорошо посидели, тепло побеседовали на иврите, не вдаваясь в подробности оставшегося позади, а утром улетели в Тель-Авив, так толком и не познакомившись с Веной. Переживать по этому поводу было некогда — мы вырвались за железный занавес, и все мысли были о предстоящей встрече с родными и близкими в Израиле.
Пальто и шляпу я оставил в гостинице, полагая, что в стране, текущей молоком и медом, мне это ни к чему. Там все здания современные — из стекла и легкого бетона. И одежда им под стать.
Прибытие и первое знакомство с Израилем
03.03.1987. У трапа самолета нас встретил Эли Валк, представлявший то ли МИД, то ли организацию, формально находящуюся в рамках этого министерства. Он вызвался нас проводить, и мы смирно последовали за ним. В какой-то момент мы оказались перед огромной стеклянной перегородкой, за которой я увидел маму и Лию. Они рванули к нам, но перегородка не поднималась.
Эли дал сигнал не переживать и повел нас другим путем через комнату, в которой сидело несколько человек в черном, как выяснилось потом, представителей религиозной сефардской партии ШАС, вошедшей в коалицию и правительство. Они попросили наши документы, задавали различные вопросы, и главное — выясняли наше еврейство.
Брюки я не снимал. И, тем не менее, после десяти лет отказа было очень забавно рассказывать на иврите, как я в первый раз услышал из уст дедушки на Песах историю исхода и песню о козлике «Хад Гадья», которую принято петь в заключение праздничной церемонии. Эли все время подмигивал мне, мол не переживай, эти ребята свои, все будет хорошо.
Заинтересовали их имена родителей Виты: Светлана и Валентин. Она им объяснила, что на самом деле они Блима и Вилли, упомянула деда Якова Якира и главное — испугала их легким разговорным идиш.
Экзамен мы прошли, и Эли повел нас дальше. Встречало много народу. Родные, друзья и официальные представители, которыми заправлял Хаим Чеслер, возглавлявший Общественный совет помощи советским евреям. Повзрослевшая к тому времени дочь первым делом сообщила, что мне не повезло, так как работники прессы бастуют. Пришел только один — из газеты «Давар». Так начиналась моя общественная жизнь в Израиле…
С мамой и дочкой Лией в аэропорту Бен-Гурион (из газеты «Давар»)
Чеслер рассказал присутствующим о нашей борьбе там и о его — здесь! Я выступил с ответной речью, поблагодарил всех, кто имел к этому отношение, за помощь, напомнил, что многие отказники еще остались там и забывать об этом не надо, поразил всех свободным разговорным ивритом, и мы поехали к маме праздновать.
Я был в тройке — черном шерстяном костюме с жилеткой, подаренной на свадьбу родными жены. Как только мы вышли из здания аэропорта, я узнал, что такое «хамсин»[5]. Сначала я снял галстук, а затем начал поэтапно раздеваться. Посмотрел вокруг, увидел много веселого шумного и пестрого народа и воскликнул: «Это что, все евреи?!»
Когда мы приехали в Израиль, нас поселили в Центре абсорбции Бейт Мильман. Первые полгода нам казалось, что вся страна, как Рамат-Авив. За нами приезжали на машине, увозили куда-то, кормили, поили, рассказывали, а затем привозили обратно. Каждый пытался показать тот Израиль, который был ему дорог.
Бенцион Томер знакомил с местной культурой, левым Израилем, интеллектуалами и кибуцами, так что мы чуть было не поселились в одном из них. А еще нас троих щедро принимали, кормили и поили в доме у Эфраима и Аллы Баух, друживших в свое время с родителями жены.
А Виктор Богуславский и Анна Хирам привезли на двух машинах несколько семей из Бейт Мильмана в Баркан на выходные. Виктор был архитектором, художником, публицистом и членом редколлегии журнала «22». В 1981 году они вместе с группой друзей создали это поселение, построенное целиком по проекту Виктора.
Они предлагали нам другой Израиль, поселенческий на территориях. В разговоре с Виктором, будучи все еще под впечатлением прожитых лет в отказе, я поинтересовался законностью и порядком строительства и заселения, на что последовал ответ: «На Ближнем Востоке сначала занимают территорию и заселяют, а затем уже переходят к следующей стадии — узакониванию».
Нас возили по окрестностям с вооруженным гидом. Поразил меня какой-то странный цвет земли и обалденно чистый воздух. В большом доме перманентно ели, пили и беседовали. А вечером собрались в клубе, куда пришли также Рафа Нудельман, Нина и Саша Воронель, другие члены редколлегии журнала «22» и коренные израильтяне.
За всеми этими разговорами Виктор настойчиво пытался объяснить, что общественная деятельность на ниве алии осталась позади, и надо возвращаться к своей профессии. А узнав, что у меня диплом инженера, чуть ли не силой потащил к своему соседу, который работал на «Таасие Авирит»[6]. Там тоже закусывали, но по какому-то другому поводу. После короткого разговора мне было предложено поехать тут же в воскресенье на автобусе, который собирал работников концерна.
Как это было ни грустно, пришлось встать рано утром и оставить дружную компанию. И я не пожалел. Такой красоты, тишины и чистого прозрачного воздуха я никогда раньше не встречал. Спустя лет 20 меня занесло в тот же Баркан, и ранним утром я вновь ощутил эту непередаваемую красоту, тишину и воздух.
Первая попытка трудоустройства
В концерне меня встретили довольно приветливо, несмотря на строгий режим и отсутствие предварительной договоренности. Я прошел контроль, заполнил необходимые бланки и отправился к специалистам. После собеседования с несколькими из них меня отправили с папкой отзывов и рекомендаций в отдел кадров, с начальником которого состоялся примерно такой разговор.
— Почему тебе назначили девятую «даргу»[7]? — с удивлением спросил он.
— Не знаю. Спроси у тех, кто написал отзыв.
— А где ты работал раньше?
— В Кишиневе, Ленинграде.
— А в Израиле где?
— Не работал.
— То есть, как не работал? А приехал когда?
— В марте.
— Так и сейчас март. А в каком году?
— Да в этом.
— А иврит откуда? — продолжал удивляться он.
Пришлось кратко рассказать об отказе, после чего были сняты все возражения относительно категории и условий.
— Но полгода тебе придется подождать, так как даже сабры[8], служившие в армии, проходят тщательную проверку полгода. А начнешь с пятичасовой беседы с офицером безопасности.
Беседа длилась два дня, часов эдак двадцать. Услышав некоторые истории, офицер стал подробно все записывать. Мы уже ходили вместе обедать в столовую, где старые знакомые удивленно спрашивали, начал ли я уже работать. Во время одного из перерывов он даже принес мне мороженое, чтоб я не пил так много кофе.
Почувствовав, что все это может затянуться до бесконечности, я объяснил офицеру, как мог, что вся эта информация передавалась годами по телефону, через гостей и другими путями, а посему уже давно зафиксирована в различных структурах. Он мне поверил и отпустил, выразив уверенность в том, что все будет хорошо.
Первые проблемы
Лия жила со своей мамой и ее мужем в Хайфе. Меня начали приглашать на разные мероприятия, где ей тоже могло бы быть интересно. На этом фоне было бы удобно восстановить отношения после семи лет отсутствия контакта, и я начал звать ее с собой.
Тут-то и выяснилось, что всех этих лет перерыва из-за политики Советов недостаточно. Женя решила поставить условие — либо мы дружим семьями, приезжаем к ним и там общаемся с Лией, либо я ее не увижу. Длительные разговоры по телефону ни к чему не привели, и я, не будучи податливым на шантаж, в очередной раз пошел на штурм.
— Какое значение имеют наши с тобой взаимоотношения к встрече с дочерью? Мало было КГБ?! Теперь ты со своими требованиями. Я отец. Имею полное право встречаться с дочерью.
— Ааа, ты о правах? Ты еще не знаешь, как это в Израиле, — отреагировала она и повесила трубку. А когда я позвонил повторно, услышал:
— Я замужняя женщина, у меня семья. Прошу меня не беспокоить, — безапелляционно и с чувством явного превосходства заявила она.
Примерно в это же время меня приглашали довольно часто в различные организации и структуры, имевшие кроме всего прочего то или иное отношение к движению отказников. Я проводил там целые дни, рассказывая о пройденном и прожитом. Разговоры были самого разного характера, преимущественно доброжелательные, но не всегда, что тоже не радовало.
Как-то раз я сказал в полушутку-полусерьез, что пропускаю уроки иврита, так как ходил в группу третьего уровня, где слушали радио и читали газеты.
— Ну, с ивритом у тебя все в порядке, — ответили мне.
И тогда я рассказал о проблемах с дочкой, тем более что история моего первого брака и развода проходила, как в реалити-шоу, и не была большим секретом. И мне помогли. Дали номер телефона адвоката, который согласился консультировать меня бесплатно.
Вооруженный необходимой информацией, я объяснил «в Хайфе», что я не такой уж «оле хадаш мизкен»[9], что у меня уже есть адвокат, и я знаю, «как это в Израиле», и что лучше будет для всех решить дело миром без суда, судебного исполнителя и прочих процедур, дабы не травмировать ребенка.
Через несколько дней я приехал к Лие, и мы с ней долго гуляли по городу. Ей было уже 13 лет, надо было начинать все с самого начала. А когда мы вернулись к дому, где она жила, я попрощался и добавил: «Скажи маме, что я внизу, и, если она хочет поговорить, может спуститься, я подожду».
Так оно и случилось. Мы погуляли, поговорили спокойно около часа и мирно разошлись, договорившись, что можем и дальше обсуждать различные вопросы, а с Лией я буду встречаться без всяких условий, тем более что возможности значительно расширить круг ее интересов у меня были.
До появления адвоката многие советовали мне пойти на компромисс. Но я приехал гордый с высоко поднятой головой, и шантаж был мне не по душе. В итоге, с задачей я справился своими методами и был тем горд. Забегая вперед, могу отметить, что последствия не преминули сказаться. Надо знать женщин, где и как они могут взять «свое», от чего в итоге больше всего страдают дети.
Справедливости ради уместно заметить, что не стоит обобщать — не все женщины одинаковы, впрочем, как и мужчины. С некоторыми можно расстаться иначе, хотя бы ради общего ребенка.
Первые интервью
В начальный период меня довольно часто навещали журналисты. Я уже начал немного ориентироваться в ситуации и говорить короче. Однажды появилась группа американской компании ABC. Сначала их не впускал дежурный. Затем он поднялся вместе с журналисткой и двумя помощниками в нашу комнату и строго-настрого предупредил, чтобы никакого интервью до тех пор, пока он не дозвонится до Сохнута и не получит их высочайшего позволения внести оборудование в принадлежащее им здание Бейт Мильман. Таким образом, у нас было около часа для знакомства.
К англоязычным я испытывал чувство симпатии априори и долгое время автоматически воспринимал их, как соратников и друзей. Особенно это относилось к американцам, с которыми на протяжении десяти лет я встречался в сложной ситуации. Многие из них всячески нас поддерживали, и это оставило глубокий след надолго. Прошло немало лет, прежде чем все утряслось и встало на свои места.
Итак, мы пообщались в свое удовольствие. Когда дежурный вернулся, разрешение было получено, и журналистка сказала: «начинаем». Я спросил ее, как долго будет идти запись, дабы знать, насколько развернуто раскрывать тему, отвечая на тот или иной вопрос. Она дала уклончивый ответ, а после повторного вопроса сказала, опустив глаза, что телевизионное время стоит дорого. Я принял к сведению и старался, как мог, быть точным и кратким.
Прошло несколько месяцев, и моя мама получила письмо от одного американского еврея, который долгие годы переписывался с ней, как и многие другие, пытаясь таким образом поддержать ее морально в те трудные и опасные годы моего отказа. Он радостно сообщил, что видел меня по телевизору, выразив при этом сожаление, что интервью было коротким.
Года три спустя, во время моего первого визита в Америку, я позвонил ему и поблагодарил за то тепло, которым он и многие другие, совершенно незнакомые нам люди, согревали мою маму. Как говорится, круг замкнулся.
National Conference on Soviet Jewry
Через несколько дней после приезда я получил сообщение от Шмулика Бен Цви о том, что в конце марта в Израиле состоится конференция организации National Conference on Soviet Jewry (NCSJ), и что меня там ждут. Так мы познакомились со Шмуликом, с которым долгие годы поддерживали добрые приятельские и деловые отношения как по отказу, так и по прессе.
Я подтвердил участие. Нам заказали такси, и по дороге я долго беседовал с водителем на иврите. Узнав, что я впервые еду в Иерусалим, он помог мне прочесть молитву и поблагодарить Всевышнего за то, что дал мне дожить до этого великого момента שהחיינו וקיימנו והגיענו לזמן הזה לעלות לירושלים[10].
Поздравительная телеграмма и приглашение на конференцию National Conference on Soviet Jewry
Конференция длилась неделю. Каждый день был расписан. А по вечерам на ужин приглашали специального гостя. Вот я и попал в качестве одного из них. В огромном зале роскошной иерусалимской гостиницы собрались лидеры мирового еврейского движения обсудить проблемы советских евреев. Они расселись буквой «П», меня пригласили на трибуну, а Виту усадили за стол неподалеку.
Спустя несколько лет я стал посещать различные конференции и убедился в том, что так принято — на обед и на ужин приглашают выступающих самого различного уровня, и никого это не смущает.
В тот вечер я был несколько удивлен, но виду не подал. Для начала я, конечно же, поблагодарил их за приглашение и за все то, что они делали долгие годы на благо советских евреев вообще и отказников в частности. А затем рассказал о нашей нелегкой совместной борьбе и выразил мнение, что мы без их поддержки извне, как и они без нашего движения внутри страны, едва ли сумели бы добиться серьезных изменений в вопросах либерализации эмиграционной политики СССР, а также права евреев на изучение своей истории, культуры, языка и традиций.
Меня отпустили на заслуженный ужин, и я вернулся к Вите. Но ненадолго. Ведущий и участники обменялись несколькими фразами, начались вопросы и ответы, и я вынужден был несколько раз подниматься на трибуну, так и не утолив голод.
Один из вопросов поставил меня в деликатное положение. Слушал ли я там Голос Израиля на иврите и русском, и каково мое мнение. Пришлось опять-таки поблагодарить за поддержку, попутно отметив, что, к сожалению, многие вещи сильно упрощаются и выглядят совершенно иначе, чем на самом деле.
Между прочим, сказал я об этом и радиожурналисту, приехавшему ко мне взять интервью на второй день после прибытия в Израиль. Никаких историй с избиениями. Увольнения вовсе не в связи с очередной подачей, а намного сложней, соответственно и процесс гораздо интересней. Разговор о перестройке тоже не укладывался в банальные фразы. И тогда, устав от меня и моих попыток отвечать по существу, он выключил микрофон и произнес в сердцах:
— Ладно, между нами, все-таки, выпустил вас Горбачев?
— Это я его к власти привел, — последовал для разнообразия краткий ответ.
Конечно же, речь шла о роли нашего движения в истории, которое попутно способствовало определенным изменениям в той стране. Но повторяться и разворачивать эту мысль мне уже не хотелось, и ушел журналист неудовлетворенным. А разговор на разных языках сохранился на долгие годы.
Затем они с коллегой и закадычным другом зачастили приходить к нам в центр абсорбции. Так Вита впервые попала на радио. А у меня с не лишённым чувства юмора коллегой сложились теплые отношения. Мы даже играли в шахматы, и он подшучивал: «Мало, что еврейский активист, так еще и обыгрывает».
Впрочем, они отнеслись ко мне тогда достаточно терпимо, повторяя, что с некоторыми другими известными отказниками гораздо труднее, так и хочется встать по стойке смирно и спеть национальный гимн Атиква.
Со временем я стал понимать их лучше. Мы приезжали тогда несгибаемыми, с высоко поднятой головой, изрядно зацикленными на борьбе с советской властью. Нам хотелось передать все нюансы, тонкости и подробности, а им нужны были сенсации.
В последний день конференции был прием Wine and Cheese Reception[11]. Там была возможность спокойно пообщаться с участниками. Была среди них и Джанетт Голдман из Торонто, с которой мы долгие годы беседовали по телефону и благодаря которой я поддерживал связь с внешним миром.
Эли Валк познакомил меня с двумя женщинами из Цюриха, Ханой Берловиц и Эдит Гугенхейм, которые выразили желание пригласить меня в Швейцарию для решения некоторых вопросов их еврейской общины и, как они выразились, «заслуженного отдыха» после долгих десяти лет борьбы.
Проблема возникла с языком. Французский я почти совсем забыл, а немецкий и итальянский не знал вовсе. Русский и иврит их не устраивал. Остановились на английском, который в большинстве своем тамошние евреи знали. А на встречах с неевреями меня будут переводить с английского на французский.
А еще я им предложил идиш, которым с детства владела Вита, проводившая много времени в доме своего деда, еврейского писателя Якова Якира.
Этому они обрадовались не очень, что я понял по ходу дальнейших переговоров, которые вел со мной лидер их общины Werner Guggenheim. Как оказалось, речь шла только обо мне, что показалось странным с учетом принятых тогда норм. Обычно приглашали с женами.
Я попытался объяснить, что речь идет не просто о члене семьи, а о женщине, которая провела со мной пять лет отказа, активно принимала участие в семинарах и пуримшпилях, бывала в различных переделках, включая привоз на беседу в КГБ прямо из школы, где она преподавала. О женщине, которая с изрядным риском для себя заявила на одном из обысков в квартире Александра Котлярова, где было найдено множество моих книг и прочих материалов, что это принадлежит ей.
Тогда Гугенхейм занялся поиском еще одной европейской страны, которая готова была бы оплатить второй билет. Однако ни во Франции, ни в Англии никого по аналогичным делам тогда не ждали, так что в итоге приглашен был я один. Ну, а чтобы надолго не разлучать с женой, сократили срок пребывания в два-три раза…
Швейцария
Швейцария поразила меня своей чистотой и красками. У травы был гораздо более глубокий зеленый цвет, чем у израильской, что неудивительно с учетом майского хамсина, который остался позади, и дождя, который сопровождал меня там.
Поселили в двухкомнатной квартире в одном доме с Ханой, у которой был план моего пребывания, так что никаких бытовых проблем я не испытывал. Развозили на Мерседесах и BMW, похожих на танки.
В первый же вечер привезли в дом, где собрались представители 60-ти самых богатых еврейских семей страны. У входа встретили нас несколько женщин. Хозяйка обняла меня и расцеловала. Я был слегка взволнован и на радостях, по инерции чуть было не расцеловал всех стоявших в ряд девушек.
В последний момент, обратив внимание на одинаковое платье, я догадался, что это прислуга и, не зная местных обычаев и этикета, несмотря на их цветущий вид, обошелся обычным приветствием.
Вечер прошел весьма успешно как в личном, так и деловом плане. Все были весьма приветливы, ненавязчиво общались и даже пытались «пощупать» меня. Да и я сам себя щупал, дабы удостовериться, что это не сон. Прошло всего два месяца, как я покинул Союз.
После обеда, речей и моего выступления Гугенхейм совершил круг почета со шляпой в руке, куда опускали конверты. В итоге была собрана вполне приличная сумма на различные нужды, которая оказалась раз в 100 больше, чем стоимость еще одного дополнительного билета туда и обратно. Стало немного грустно, что жены нет рядом. Я еще раз подумал о том, как ведутся дела, и постарался более не возвращаться к этой теме даже мысленно.
Затем была поездка в Берн, первая и последняя поездом. В вагоне почти никого нет, чисто и тихо. Из окна видны голубое небо и зеленые поля с ровным и четким рисунком. А народу там еще меньше, чем в поезде. Я, грешным делом, даже подумал, а где же молдаване. Нет, нет, вовсе никакого расизма. Просто стереотип.
Будучи студентом, три года подряд ездил в сентябре на уборку винограда и не припомню, были ли в деревнях русские и евреи. Первые два года мы жили в каких-то коровниках, а на третьем курсе нас расселили по домам. Так что я целый месяц прожил в доме крестьян, пользовался их гостеприимством, улучшил свой молдавский, и, главное, не испытывал никакого дискомфорта.
Когда речь заходит о понятии «интеллигентность», подразумевается, что это не только образованность, это, в большей степени, внутренняя культура человека, которая включает в себя очень многие компоненты, например, способность понимать других. Интеллигентность может проявляться в умении уважительно спорить, скромно держать себя за столом, не мусорить, беречь природу, не сквернословить. Интеллигентность — это умение терпимо, с уважением и пониманием относиться к людям и к окружающему миру.
Подобное определения мне близко по духу. И с подобным поведением в деревне можно встретиться не реже, чем в большом городе. Думаю, по аналогии с рассуждениями о порядочности, можно смело сказать, что интеллигентность так же не является прерогативой какой-либо одной национальности.
В Берне меня встретила женщина, активистка общины, отвезла к себе домой и накормила, после чего, оставив мой скромный багаж, мы отправились пешком в клуб. Моросило, и, как это часто бывает, встал вопрос, брать зонтик или не брать зонтик. После короткого раздумья я его взял.
Общение с еврейскими студентами, конечно же, отличалось от обычных выступлений перед активистами, которые помогали нам или, как минимум, следили за происходящим в Советском Союзе на протяжении многих лет и были в курсе самых разных подробностей.
Для начала я рассказал им о том, что такое Союз, а затем — о жизни советских евреев и их нелегкой борьбе за свои права, ответил на вопросы, после чего мы вернулись домой.
И вдруг я вспомнил, что зонтик остался в клубе. Дождь прошел, а я, будучи слегка возбужденным от встречи, совсем про него забыл. Гостеприимная хозяйка хотела меня сопроводить, но я решительно отказался, ссылаясь на плохую погоду и хорошую память.
Последняя меня подвела. Но это было не самое страшное. Все мои документы, записная книжка с именами, адресами и телефонами, а также деньги остались в квартире, адрес которой я тоже не помнил. На улице уже никого не было, а редкий прохожий понятия не имел, где тут клуб.
Неожиданно появилась небольшая группа молодежи. Я подумал, что они могут быть в курсе. Не тут-то было. На их вопрос, а чем примечателен клуб, последовал ответ — там была встреча с еврейскими студентами. На их лицах появилась специфическая иронично-снисходительная, что ли, улыбка, о существовании которой я уже совсем не вспоминал. Тогда впервые после приезда в Израиль я осознал, что нигде в другом месте жить бы не хотел.
Меня спасла одна витрина. Я решил, что дальше двух-трех кварталов от нее не уйду. Я пошел по очереди по четырем разным направлениям туда и обратно. В конце концов, удалось найти и клуб, и зонтик, и квартиру на ночлег, чему я был очень рад, не говоря уже об изрядно разволновавшейся хозяйке. Мы попили чай, поговорили, и я отправился готовиться к важной встрече на следующий день.
Из разговора по дороге мне запомнился забавный эпизод. Услышав о Кишиневе, женщина вспомнила погромы, Бялика и поинтересовалась, сколько человек живет в этом «штэйталэ»[12]. Я в свою очередь поинтересовался, сколько человек живет в Bern City. Оказалось, что у них в сити — 200 тысяч, а у нас в штэйталэ — раза в три больше.
На следующий день состоялась встреча со швейцарскими парламентариями. Один из самых влиятельных представителей общины устроил ее в ресторане прямо напротив Бундесхауса, здания, где располагаются парламент Швейцарии и семь федеральных министерств.
За длинным столом сидели три парламентария, а напротив — организатор встречи, журналист газеты на идиш и я посередине. Три официанта приносили различные блюда, ставили их на стол, снимали блестящие металлические колпаки с огромных тарелок, на которых была маленькая рыбка, и убирали тарелки абсолютно синхронно и незаметно, совершенно не отвлекая нас и не мешая беседе.
Все, что требовалось, я изложил довольно подробно, так как парламентарии не очень-то разбирались в тонкостях советской системы вообще и положения евреев в частности. Затем ответил на вопросы, и мы разошлись. Полагаю, мне удалось многое разъяснить как на этой встрече, так и на остальных, какова была ситуация в тот исторический период времени. Во всяком случае, по прибытии домой я получил благодарственные письма от лидера еврейской общины Гугенхейма и молодежной организации по поводу проделанной работы.
Письмо Гугенхейма
А на прощание, на десерт была опера Верди «Аида» в Цюрихском оперном театре, после чего можно было спокойно возвращаться домой. Да, именно домой. Когда объявили приближение к аэропорту, и я увидел тель-авивский пляж, на глаза навернулись слезы даже больше, чем когда мы прилетели в первый раз из Вены.
Самолет приземлился, подкатили трап и открыли дверь. На мне был серый костюм из английской шерсти и галстук, а снаружи хамсин и под 40°C. Первым инстинктивным движением был шаг назад, но я взял себя в руки. Это была наша страна, и я в нее вернулся.
Начало трудовой деятельности
Первое лето было жарким. Хотелось уже начать что-то делать. И вот пришел ответ из Таасии Авирит. Из всех писем, что я получил в Израиле, оно было самым искренним. «К нашему сожалению»… Да, было о чем сожалеть, и не только мне. Был закрыт проект «Лави».
Судя по информации в прессе и по слухам, американцам не понравилось, что разрабатываемый нашими учеными и инженерами истребитель может превзойти по параметрам их «Фантом». Конечно, мы страна суверенная и можем делать что хотим, но только не за их деньги.
Как это часто бывает, Израиль раскололся на два лагеря. Один утверждал, что надо согласиться с американцами, взять у них деньги и помощь на другие нужды, включая военные, а другой — что надо потуже затянуть ремни и гордо продолжить разработку.
Это был период правления правительства национального единства, голоса в котором тоже разделились, однако в какой-то момент все-таки было принято решение 13-ью голосами против 11-ти о закрытии проекта. Поговаривали, что тысячи высококвалифицированных специалистов лишились тогда работы и многие из них эмигрировали на Запад в последующие годы.
Так не состоялся мой роман с Таасией Авирит. К большому сожалению, так как впечатление было, что действительно собирались принять меня на работу. Во всяком случае, двум моим соратникам по борьбе во времена отказа соответствующие структуры уже назначили встречу на предмет проверки на безопасность, а затем отменили в последний момент, когда ситуация в концерне изменилась.
Последняя проверка на этот предмет состоялась через несколько лет, когда дочка должна была пойти на службу в определенный род войск Армии обороны Израиля — АОИ. Странно было возвращаться еще раз к разговорам о тех временах, но обстоятельства требовали того. Я вынужден был пройти проверку на детекторе лжи, а через несколько дней мне позвонили и сообщили, что все в порядке. Лия служила там, где предполагалось, а ко мне с подобными вопросами больше не обращались. Тема была закрыта окончательно.
Вернувшись домой, позвонил Вите, с которой мы уже жили порознь, и рассказал о том, где был. Она не удивилась. Более того, она была там же и в то же время точно так же, как за много лет до того в Союзе. Вопросы были о Лие и, главным образом, обо мне. Позади у нас были совместные пять лет отказа и много всякого в Израиле. Но ничего нового и, тем более, подозрительного она им рассказать не могла.
С годами я лучше стал понимать проблематику, значение, важность и тон этих бесед и успокоился. Так что, если и были неприятные эмоции, постепенно они забывались. Что забыть невозможно, так это концовку их беседы с Витой: «Эх, не понимаете вы и не цените Мунблита. А в КГБ его уважали!» Вот это комплимент! Порой мне казалось, что подобные подозрения оскорбляли ее больше, чем меня. Надо знать Виту!
Через некоторое время встретил случайно старого знакомого Натана Зельцера, с которым в студенческие годы вместе с общими друзьями весело проводили время. Разговорились, я рассказал ему про историю с Таасией Авирит, и он предложил Электрическую компанию «Хеврат Хашмаль», где к тому времени серьезно продвинулся.
Натан, между прочим, был единственным членом комсомольского бюро института, проголосовавшим против моего исключения из комсомола, угрожавшего, в свою очередь, перерасти в исключение из института. По тем временам это был почти подвиг. И об этом я помнил, даже когда мы с ним отдалились друг от друга. А здесь он умудрился стать начальником отдела и председателем трудового комитета инженеров всей фирмы. Как видно, сказался опыт профессиональной и общественной работы.
Так я начал трудиться. Все восхищались ивритом и «славным боевым прошлым», и я даже попал на волне алии в местный журнал с цветной фотографией и большой статьей.
От борьбы за репатриацию до строительства электростанций
Однако постепенно стало проясняться, что не все так уж просто. Получив первую зарплату и «тлуш маскорет», я обнаружил, что должность ниже обещанной, и никакая логика и нормальный человеческий разговор не помогают. Меня поражало, что главным вопросом при встрече с незнакомыми сотрудниками был: «Кто тебя привел сюда?»
Затем стали удивляться тому, что я записался в больничную кассу Макаби и открыл счет в банке Мизрахи, которые были рядом с нашим центром абсорбции, вместо Клалит и Апоалим. «Квиюта[13] тебе не видать!» — со знанием дела заявили старожилы. Запахло непотизмом и «социализмом».
Со временем выяснилось, что всё совсем непросто, особенно без постоянной поддержки. У Натана были свои проблемы, ему было не до меня. Квиюта, который обычно в Израиле получают после 11 месяцев, у меня не было, так как трудился я в монтажном управлении (אגף הביצוע) этой организации по спецдоговору. Подробность, о которой я узнал не сразу. Через четыре года я получил письмо об окончании работы по монтажу оборудования в Ашкелоне в связи с завершением строительства электростанции, по поводу чего Вита изрекла пророчество: «Ты еще будешь вспоминать этот день, как самый счастливый в жизни».
Сначала по приезде в Израиль было желание полностью отключиться от общественной деятельности и построить что-нибудь для себя, семьи и государства. Но рыжий характер, «диссидентские замашки», нонконформизм и манера поведения, выработанная в период отказа, мало способствовали продвижению в карьере, особенно в такой крупной, весьма специфической компании, где так важно было, кто тебя привел и какая у тебя «крыша»…
Все это вместе взятое в сочетании со сложившимися обстоятельствами, когда не было возможности устроиться на работу по специальности, вернуло меня к гуманитарной сфере деятельности. И я пошел совсем по другому пути.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Жульничество (анг).
[2] Бог управляет, но люди взаимодействуют (анг).
[3] Репатрианты со стажем (ивр).
[4] Это твой выбор (анг).
[5] Изнуряющий жаркий, сухой и знойный ветер (ара).
[6] Концерн авиационной промышленности (ивр).
[7] Категория, разряд (ивр).
[8] Евреи, рожденные на территории Израиля (ивр).
[9] Несчастный новый репатриант (ивр).
[10] Благодарность Господу Б-гу, который даровал нам жизнь, поддерживал ее в нас и дал нам дожить до этого момента, подняться в Иерусалим (ивр).
[11] Прием с коктейлем и легкими закусками (анг).
[12] Городишко (иди).
[13] Постоянство, статус постоянного трудоустройства работника (ивр).
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer5_6/munblit/
